Анализ романов 'Александр I' и '14 декабря'

Анализ романов 'Александр I' и '14 декабря'

ОГЛАВЛЕНИЕ

Введение

Глава 1. Общая характеристика трилогии Царство Зверя в контексте историософских взглядов Д.С. Мережковского

Глава 2. Александр I, 14 декабря: концепция «религиозной общественности» Д.С. Мережковского и ее отражение в поэтике романов

.1Публицистика Д.С. Мережковского, посвященная I Русской революции

.2Д.С. Мережковский и лидеры террористических движений в России (Б.В. Савинков)

.3Александр I, 14 декабря: концепция «религиозной общественности» Д.С. Мережковского и ее отражение в поэтике романов

Глава 3. «Александр I» и «14 декабря» в контексте отечественных романов, посвященных революции и политическому террору

.1 С. Нечаев и «нечаевщина» как источник философии и этики отечественного террора

.2«Бесы» Ф.М. Достоевского и романы «Александр I», «14 декабря»

.3«Александр I», «14 декабря» и отечественные романы начала ХХ в., посвященные политическому террору

Заключение

Библиография

Методическое приложение

Введение

Данное исследование посвящено эволюции религиозно-философских взглядов Д.С. Мережковского в трилогии Царство Зверя, в частности, в романах Александр I и 14 декабря.

Несмотря на глубокое философское и художественное осмысление Д.С. Мережковским русской истории, поднятие глубокой нравственно-этической проблематики в выбранной нами трилогии, данное произведение остается изученным не в достаточной степени. В отечественной науке о Мережковском трилогии Царство Зверя уделено не столь много внимания, в отличие от других романов и романических циклов автора. Темным пятном в литературоведении остается и ее поэтика. Также недостаточно исследованными представляются культурно-исторические аспекты творчества Мережковского: связь с историко-политическим контекстом, влияние личности писателя и его идей на политические и идеологические процессы начала ХХ века. Таковы ключевые моменты, обусловливающие актуальность анализа, проведенного в данной работе.

Важной, на наш взгляд, представляется нравственно-философская сторона вопроса, поднятого в исследуемых произведениях. Продолжая историческую преемственность 1800-х гг. - 1825 г. - 1905-1910-х гг., выстроенную Мережковским в трилогии, мы можем продлить идейную сопряженность изображаемого до наших дней: вопросы о природе власти, о церкви и религии, об этической и идеологической составляющих любого преобразующего общество движения не теряют остроты и актуальности. Таким образом,

фундаментальной проблемой исследования становится анализ религиозно- философских воззрений Мережковского, в первую очередь, его идеи религиозно-революционного единения общественных масс, сквозь призму его публицистических и художественных текстов.

Также проблемным представляется круг морально-этических вопросов, которые необходимо разрешить при движении к общественному преобразованию. Так, вопрос о возможности применения насилия в борьбе за высокие идеалы являлся ключевым в подпольной России рубежа веков; именно им был занят и Мережковский, разрабатывая неохристианские теории революционного движения в публицистике и романистике. Вечные проблемы, поднятые в творчестве Д.С. Мережковского, продолжают оставаться важными в XXI в.; концепции, близкие его идее всечеловечества, создают и современные философы: идея власти любви, близкой христианской, снова становится актуальной, как и взгляды на сопряжение человеческих усилий для преодоления индивидуализма и разобщенности и воссоединения в скоординированное, объединенное общими целями множество.

Основной целью исследования становится, таким образом, анализ романов Александр I и 14 декабря через всестороннее рассмотрение религиозно- философских концепций Мережковского, в которых воплотилось его видение проблемы революции и религии, сформировавшихся в определенных культурно-исторических условиях. Для ее достижения поставлены следующие задачи :

●определение специфических черт художественного мышления Д.С. Мережковского, диалектичности его сознания;

●описание исторического контекста периода непосредственного создания трилогии, а также предшествующих лет творчества писателя, под влиянием событий которых происходило формирование ключевых концепций;

●анализ корпуса публицистических текстов, посвященных исследуемой проблеме революции и религии, предшествующих созданию трилогии, либо сопутствующих ему;

●анализ трилогии Царство Зверя: художественное воплощение историософских концепций Мережковского в пьесе Павел I, романах Александр I и 14 декабря через организацию системы образов, преобразование исторического сюжета в художественный вымысел, использование системы изобразительно-выразительных средств;

●анализ художественных образов декабристов, выделенных Д.С. Мережковским для создания исторических романов, направленных на критику церкви и монархии и на поиск идеала религиозной революции.

Объектом исследования является поэтика исторической прозы Д.С. Мережковского. Предметом работы - поэтика романов Александр I и 14 декабря, а также ряд критических произведений автора, имеющих тесную идейную взаимосвязь с исследуемыми романами. Материалом исследования послужили следующие произведения: трилогия Царство Зверя (1908-1918) и публицистические тексты Д.С. Мережковского, в частности, его труд Революция и религия (1910), статьи Грядущий Хам (1906), Пророк русской революции (1906), Христианские анархисты (1908).

В работе использована комплексная методика анализа материала, включающая описательный, сравнительный и структурный методы.

Теоретическая значимостьработы состоит в том, что в данном исследовании выявляются способы воссоздания исторических событий и персоналий в художественном тексте на примере романов трилогии Царство Зверя. Также в ней описано становление религиозно-философских концепций как в критических статьях, так и в исторической романистике Д.С. Мережковского.

Практическая значимостьр аботы заключается в установлении межпредметных литературно-исторических связей при изучении исторического и художественного наследия XIX века. Материалы исследования возможно использовать при подготовке уроков, спецкурсов и спецсеминаров по методике преподавания литературы в школе. Также исследование позволяет спроектировать интегрированные уроки по отражению истории и литературе, в которых с помощью комплексного культурно-исторического подхода будет максимально полно проанализирован феномен декабристского движения, его идеологическая специфика и место в отечественной истории.

Рекомендации по использованию результатов дипломной работы в практике школьного преподавания литературы:

Результаты проделанной работы могут быть использованы в средней и старшей школе на уроках истории, посвященных декабризму, на уроках литературы, посвященных творчеству Д.С. Мережковского, либо знакомству с жанровыми особенностями исторических романов; также наиболее результативным станет использование исследования при создании интегрированного уроков по истории и литературе, пример которого представлен в Методическом приложении данной работы.

Структура работы. Данная работа состоит из Введения , трех Глав, Заключения и Методического приложения . Во Введении дается общая характеристика работы. В Главе 1 Общая характеристика трилогии Царство Зверя описана тема работы, творческие методы Д.С. Мережковского, кратко представлены его основные историософские концепции. В Главе 2 Алексан др I, 14 декабря: концепция «религиозной общественности» Д.С. Мережковского и ее отражение в поэтике романов » прослеживается становление ведущих религиозно-философских взглядов Д.С. Мережковского, которые были воплощены им в исследуемых романах, дана характеристика исторического контекста, в котором создавались данные произведения, изучены особенности поэтического языка Мережковского-романиста, в частности, воссоздание им образов декабристов. В Главе 3 «Александр I» и «14 декабря» в контексте отечественных романов, посвященных революции и политическому террору» рассмотрена взаимосвязь романов Д.С. Мережковского с ключевыми произведениями рубежа веков и 1910-х гг., а также идеи и теории, обусловившие появление подобных литературных произведений.

Апробация и публикация материалов выпускной квалификационной работы:

Результаты исследования были сообщены в форме устных докладов на конференциях:

1.Международная научно-практическая конференция Русская революция 1917 года в современной гуманитарной парадигме. XXII Шешуковские чтения, МПГУ, 1 - 2 февраля 2017 г.

2.Второй Международный студенческий форум Студенческое сообщество и развитие гуманитарных наук в XXI веке, г. Воронеж, ВГУ, 17 - 19 апреля 2017 г.

3.XVI межвузовская конференция молодых ученых Поэтика и компаративистика, г. Коломна, ГСГУ, 20 мая 2017 г.

Часть данной работы (Глава 1, Глава 2) была представлена на общеуниверситетский конкурс студенческих работ МПГУ в 2017 году, где заняла 3-е место.

Глава 1. Общая характеристика трилогии Царство Зверя в контексте историософских взглядов Д.С. Мережковского

Глубина идей, нестандартные взгляды на исторический процесс, самобытные религиозно-философские мысли, отточенная форма художественных произведений - лишь несколько черт, которые позволяют оценить значимость фигуры Д.С. Мережковского в культурно-историческом процессе в России начала ХХ века.

Цельность - ведущая черта, с помощью которой Д.С. Мережковский утверждает взаимосвязь всего своего творчества. Его стремление к художественному синкретизму, слиянию разноплановых текстов воедино, было неоднозначно воспринято в среде современников: Романтическая эстетика Мережковского всегда требует крайностей, бездн, полюсов, пределов, последнего и легко впадает в риторичность, для многих неприятную... Он одержим пафосом всемирности, принудительного универсализма, характерного для латинского духа, для римской идеи. Однако данный пафос и метод, определенный Бахтиным как принудительный универсализм - универсализм как в стремлении к абсолютной циклизации всего творчества, так и в объединении противоположных начал, идей в рамках одного произведения и за его пределами - можно рассматривать не только как видение мировой жизни лишь на полюсах, не отход от ее многообразия и насильственное сведение широкой и полной картины мира к полярным безднам. В своем творчестве Мережковский изображает полную и взаимозависимую картину мира в интеграции отдельных ее фрагментов и культурно-исторических этапов, и, вопреки мнению Бахтина, решает задание великого синтеза.

Успешное выполнение этого задания отмечает ряд исследователей. Так, Л.А. Колобаева выделяет у Мережковского и его современников стремление к всеобъемлющей целостности, к синтезу сознания, и приходит к следующему выводу: своим творчеством Мережковский-романист выражает человеческую жажду целостной культуры, что приводит к синтезу, гармонии личности. В.В. Полонский оценивает результаты подобных поисков, выраженные сверхцикличностью творчества писателя, как гармоничный многотомный текстовый организм. Религиозные, философские и жанровые искания Мережковского, по мнению Полонского, выразились в синтетической целостности высказывания за пределами чистой литературности, в дискурсивное единство художественного, идеологического и религиозного.

Попытки универсализации бытия внутри системы художественных произведений, концепция синтеза культуры, ведущего к ее возрождению, привели Мережковского, начинавшего свой творческий путь с поэзии, к созданию крупных эпических произведений - к жанру историософского романа. В историософии Мережковского тенденция к синтезу и сверхинтреграции становится основной жанровой тенденцией. Отдельные циклы произведений могут слагаться в причудливую жанровую модификацию: Романы Мережковского представляют собой гибрид нескольких литературных жанров: художественной биографии, романа, комедии, трагедии, а также исторической хроники, философского трактата, жития. Уже первая трилогия Христос и Антихрист отличается от классического исторического романа концентрацией авторского внимания не вокруг героя - самостоятельной личности, вступающей в конфликт с реальностью, а вокруг борьбы историософских концептов языческой плоти и аскетического духа.

Отходя от анализа форм романистики Мережковского, стоит отметить две принципиально важные особенности его философских взглядов: отношение автора к религии, сфере трансцендентного и понимание им хода мировой истории в целом и русского исторического развития в частности.

Религиозные взгляды Мережковского на протяжении всей его жизни шли вразрез с догмами русской православной церкви: Я понял - опять-таки не отвлеченно, а жизненно - связь православия со старым порядком в России, понял также, что к новому пониманию христианства нельзя иначе подойти, как отрицая оба начала вместе. Он видит свой путь в поиске неведомого Бога, и путь этот должен осуществляться индивидуально: религиозные концепции Мережковский вывел и пережил сам, а не взял в готовом виде из книг и любых чужих мыслей.

Развивая идеи в мистическом кружке, основой которого были сам Мережковский, его жена - Зинаида Гиппиус - и Дмитрий Владимирович Философов, он совместно с тройственным союзом разрабатывает идею Третьего Завета (Царство Духа, Царство Любви и Красоты, которое наступит после Судного дня, окончательной победы над Антихристом). Воплощение Третьего Завета - синтез неба и земли, духа и плоти - часть концепции христианства обновленного, «общественного», которую породил уход философа от эстетизма и ницшеанства, бегство от символизма и обращение к политике и общественности - неохристианство, которое не отрекается от мира земного, а идёт ему навстречу, облагораживающее телесную природу человека. Цель духовного возрождения, по его мнению, состоит в завершении «всемирного исторического восхождения к Богочеловечеству», пути в «царство Божие на земле», всечеловечество - объединение людей общим религиозным началом.

Подходя к анализу романов Мережковского, нельзя переоценить важность понимания данной концепции - ведь почти все произведения писателя являются реализациями цельной неорелигиозной доктринальной парадигмы. Философ делает шаг к преодолению антиномии между Человекобогом (воплощенного для него в образе Наполеона - продолжение идей Ф.М. Достоевского) и восточно-православным идеалом Богочеловека.

Общественная религиозность, соединившая земное с небесным, плотское с духовным, наделена пафосом надежды на преодоление трагедии человеческой истории, направлена на поиск возможностей объединения разных ветвей человечества, примирение и соединение народов через питающие их культуру религии, через осознание всечеловеческого смысла.

Синтез религиозного и общественного начал является опорой и для поиска решений задач настоящего исторического момента. Объяснение происходящего вокруг себя Мережковский ищет в прошедших эпохах - и создает исторические романы, в которых прослеживаются параллели с современностью. Каждому историческому (социальному, политическому) событию Мережковский дает религиозное обоснование (я пытался объяснить учение символизма не столько со стороны эстетической, сколько религиозной ), любой общественный упадок, взлет или перелом для него непременно наделен религиозным подтекстом. Данный метод является реакцией Мережковского- критика на позитивизм, утилитарную расчетливость современной литературы и культуры.

Пытаясь дать оценку той эпохе, которое среда русской интеллигенции окрестила эсхатологической, апокалиптической, и, помимо идеи окончания времени, закрепила идею безвременья, Мережковский опирается на исторические события прошлого, в которых ищет как отражение текущего момента и причины катаклизмов рубежа веков, так и идеал цельной личности, воплощение нравственного идеала, деятельной натуры, способной достойно пройти сквозь испытания века.

Идея обращения к прошлому, поиск ответа в предыдущих поколениях в неустойчивую, странную эпоху естественны, и внимание писателя в разных романах и романных циклах направлено на самые разнообразные исторические этапы: от дохристианских времен (роман Смерть богов. Юлиан Отступник), языческого Крита (Рождение богов. Тутанкамон на Крите), от Ренессанса (Воскресшие боги. Леонардо да Винчи) к монархической России, судьбам правителей, повлиявших на сложившуюся историческую картину (Антихрист. Петр и Алексей, трилогия Царство Зверя).

От классических исторических романов (и от произведений реализма в целом) данные тексты отличаются тем, что в них резко <…> возрастает роль условности, фантастики, и это связано с утвердившимся в его художественном сознании способом генерализирующей символики; и символы тяготеют к всеобъемлющим, вселенским смыслам.

Остановимся на сопоставлении Мережковским настоящего и эпохи XIX столетия.

В книге О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы (1892) автор показывает свое видение исторического момента: Мы живем в странное время, похожее на оттепель. В самом воздухе какое-то нездоровое расслабление и податливость. Все тает... То, что было некогда действенным и белым как снег, превратилось в грязную и рыхлую массу. На водах - совсем тонкий, изменнический лед, на который ступить страшно. И шумят, и текут мутные, вешние ручьи из самых подозрительных источников. (Тревожная картина осложнена нездоровыми образами, и в последующие годы в публицистике Мережковского болезнь закрепится как метафора общественного разлада - в сборнике Больная Россия, 1910).

Но и в XIX веке человек, абсолютно чуждый сомнений - явление редкое: Чтобы так безупречно верить в какую бы то ни было святыню, надо иметь силу. Источник этой силы Мережковский, следуя величайшим творцам того времени , находит в любви к народу - этому глубочайшему роднику всемирной поэзии, который может проистекать только из свободной веры в евангельскую святыню народа, только из божественного идеализма. Здесь же он выводит идею синтеза красоты (как категории чистого искусства) и деятельной любвик народу, тенденций, в русской литературной и общественной мысли традиционно противопоставляемых: Как все великое, как все живое, красота не отдаляет нас от народа, а приближает к нему, делает нас причастными глубочайшим сторонам его духовной жизни. Бояться или стыдиться красоты во имя любви к народу - безумие. Народная поэзия имеет божественную основу, и из вышеописанного синтеза гармонично вытекает новый, уже упоминаемый ранее, ключевой для творчества Мережковского: в единое целое сливаются хлеб и Бог, земное и небесное: Но народ не может, не смеет говорить о хлебе, не говоря о Боге. У него есть вера, которая объединяет все явления природы, все явления жизни в одно божественное и прекрасное целое! <…> Для него самое рождение хлеба - благодатное и неисповедимое чудо. Полемизируя с представлениями о пафосе поэзии, укрепившимися в среде (народовольческой) интеллигенции, русских читателей и авторов, Мережковский выводит собственную формулу божественного идеализма - художественного и нравственного ориентира.

Этим не ограничивается исторический поиск критика и писателя: Только то поколение, которое научится ценить доброе и прекрасное в своих предшественниках, прощать их недостатки и признавать их силу, имеет право надеяться на будущее. Живое взаимодействие, примирение прошлого и настоящего - вот величайшая основа всякой культуры.

В примирении прошлого и настоящего внутри исторического романа автор не встречает противоречий - и продолжает соединять противоположности, подходит к художественному тексту как органическому целому с собственной внутренней мотивированностью, принципы которой описывает в статье, посвященной Чехову - Старый вопрос о новом таланте: Творческий процесс не механический - а бессознательный, непроизвольный, органический, о чем может свидетельствовать каждый истинный художник и все, кому случалось наблюдать возникновение первого психического импульса, составляющего самое зерно художественного произведения… Истинно художественные произведения не изобретаются и не делаются, как машины, а растут и развиваются, как живые, органические ткани

Понимание истории как неразрывного движения, экспансивная эстетизация истории в литературе являлись общими чертами серебряного порубежья. И не только Мережковский в своей историософской прозе прибегал к смешению разновременных и разнокультурных пластов: эпоха начала ХХ века выработала метод, названный Гаспаровым мифологической симультативностью. Наиболее полная характеристика этой симультативности, или вертикального времени, представлена в работе М.М. Бахтина Вопросы литературы и эстетики: Все, что на земле разделено временем, в вечности сходится в чистой одновременности существования. Эти рассуждения, эти раньше и позже, выносимые временем, несущественны, их нужно убрать, чтобы понять мир, нужно сопоставить все в разрезе одного момента… Только в чистой одновременности или, что то же самое, во вневременности может раскрыться истинный смысл того, что было, что есть и что будет, ибо то, что разделяло их, - время, - лишено подлинной реальности и осмысливающей силы.

Время как жесткая, ограничивающая категория устраняется или, по крайней мере, начинает претерпевать деформации внутри структуры символистского романа. В смешении эпох, в образном строе романов Мережковского, насыщенных отрывками вещих снов и видений, фантастических слухов, предчувствий и откровений, проявляется мифопоэтическое мышление, которое движется не рациональным, а интуитивным началом, - и Мережковскому свойственна особая, интеллектуальная интуиция, которая выражена в подходе художника к факту, документу, и в отношении к мифу, легенде, и в их отборе и интерпретации.

Воплощение описанных магистралей религиозно-философской мысли Мережковского читатель находит при знакомстве с трилогией Царство Зверя, которая является основным анализируемым текстом данной работы. Именно в ней отражены религиозные идеи в их синтезе с общественно-политическим устройством, одновременность истории прошлых поколений и настоящего времени, поставлен вопрос о выборе человека в системе оппозиции земного и небесного: (Любить землю - грех, надо любить небесное… - звучат первые слова заключительного, синтезирующего романа трилогии 14 декабря).

Структура трилогии уже характерно синтетична: цикл открывает пьеса Павел I (1908), в которой разворачивается приготовление сюжетных, политических и идейных линий двух последующих крупных (историографических) романов: Александр I (1911- 1913) и 14 декабря. Романы продолжают предыдущую - первую - трилогию Христос и Антихрист (Смерть богов. Юлиан отступник, 1896; Воскресшие боги. Леонардо да Винчи, 1901; Антихрист. Петр и Алексей, 1905), в которой была отражена вечная борьба Христа и Антихриста, обостряющаяся в переломные моменты истории. Вторая трилогия, включенная в универсалистский замысел, продолжает развитие идей, заложенных в Христе и Антихристе, но непрерывное историческое действие развивается в России.

Следом за жанровой неоднородностью заметна и неоднородность заглавий в трилогии: в название заключительного романа вынесена эпохальная дата, концентрация итогов прошлого и параллелей с настоящим и будущим, несмотря на первоначальный замысел Мережковского не отходить от традиции заглавий-имён. Внимание автора окончательно сместилось в сторону полюса Северного общества - героев 14 декабря и Валериана Голицына в их центре.

Роман 14 декабря подводит определенный итог рассуждениям автора в русле концепции Богочеловечества и представляет собой критику самодержавия, а также церкви как государственного института. Взгляд на самодержавную власть как на власть Антихриста был начат еще в предыдущем цикле, но ведущим становится именно в данном единстве - мотив Зверя раскрывается в каждом из трёх произведений. 14 декабря показывает возможность борьбы русской общественности с антихристианской властью.

Декабристы - первые развернувшие у нас знамя республики и уничтожение крепостного права, первые мученики борьбы против самодержавия в нашем веке - вели не только социально-политическую борьбу за свободу, равенство и братство, но - что является ведущим для писателя моментом - опирались на христианские заветы, и, как и Мережковский, искали Божественной правды в мироустройстве и организации общественного порядка. Показательно интертекстуальное обыгрывание Православного Катехизиса С.И. Муравьева-Апостола в романе Александр I: данный религиозно- анархический манифест, доказательно отрицая постулат православия «вся власть - от Бога», становится одним из идейных центров всей трилогии.

Как и Муравьев-Апостол в программе освободительного движения, Мережковский принимает правду Ветхого Завета (1-я Книга Царств, глава 8-я) и утверждает синтез свободы и веры, а также провозглашает единство власти Бога на небе и на земле:

Вопрос. Что же святой закон нам повелевает делать?

Ответ. Раскаяться в долгом раболепствии и, ополчившись против тиранства и нечестия, поклясться: да будет всем един Царь на небеси и на земли - Иисус Христос.

В начале века, в свете революционных событий, по-новому начинает звучать фраза «не убий»: человеку, принявшему решение вести борьбу с несправедливостью общественного устройства необходимо преодолеть парадокс отстаивания благих идеалов, совмещенного с применением насилия вплоть до покушения на чужую жизнь. И если беллетристика «подпольной» России легко снимает противоречие, выстраивает стройную систему моральных санкций, культивируя террор и наделяя его пафосом истинно христианского самопожертвования, а революционера-террориста делает подлинным Героем эпохи, то Мережковский, обрисовывая круг первых «борцов за правду», не снимает с них моральной ответственности за грех, за кровь: герои остаются во тьме сомнений о правильности и оправданности своих поступков.

Для сравнения приведем в пример два знаковых произведения пространства

«подполья»: рассказ Леонида Андреева «Тьма» и роман Бориса Савинкова

«Конь Бледный». Герои в них одержимы общей жаждой жертвенности - истинно-христианского фантазма: принести в жертву (ради будущего общего блага) не только свою жизнь, но душу. Главный герой «Тьмы», отрицающий Бога революционер, ожидающий своего последнего покушения, восклицает: «кто душу свою положит - не жизнь, а душу, вот как я хочу». То же самое повторяет Ваня - герой Савинкова, жертвующий собой во имя блага других: «Нет, убить - тяжкий грех. Но вспомни: нет больше той любви, как если за други свои положить душу свою. Не жизнь, а душу».

Герой «подполья» погибает - но погибает счастливым, не замечая противоречий: его страдание - возвышающее, оно оправдывает его смертные грехи.

Оба описанных героя не испытывают сомнений в оправданности пролития чужой крови. Но герои исторических романов - прежде всего, Валериан Голицын, - пытаются разрешить данный парадокс; Голицын следует по пути Мережковского - пути по-настоящему религиозного искания абсолютной, цельной, неоспоримой правды.

Герой, находящийся в поиске, герой сомневающийся, не довольствующийся поверхностными и вынужденными нравственными ориентирами, становится настоящим образцом личности нового культурно-исторического этапа, который стремится создать - по крайней мере, в художественном тексте - Д.С. Мережковский. Универсализм в сочетании с целостностью идей на всех уровнях организации произведения, неординарная неохристианская концепция поиска Духа привели к тому, что Мережковский «стал одним из инициаторов религиозного возрождения в среде русской интеллигенции ХХ века»42.

Выводы по главе 1

В данной главе обозначены основные черты философского и литературного мышления Д.С. Мережковского.

Мережковский, вождь русского символизма, сохраняет в своем творчестве особенности данного направления - глубокую образность, многозначность создаваемых характеров и изображаемых явлений. На протяжении всей жизни в творчестве Мережковского главенствующее место занимают религиозные мотивы: и на исторические события, изображаемые в художественных произведениях - романных циклах - писатель смотрит сквозь призму собственных религиозных убеждений.

Д.С. Мережковский - создатель одной из ярчайших неохристианских теорий начала ХХ века. По мнению автора, историческое христианство, в том числе русское православие, в существующем виде не выполняет духовных задач, является несостоятельным, крайне отдаленным от истинной религии, которую провозгласил Христос. Исторической церкви требуется реформация: в первую очередь, религия должна стать общественной, органично слиться с народом, и разбить вековую связь с государственностью.

Мережковский, пристально изучив историю религий, создал цикл трилогий, в которых поставил задачу поиска идеала - в первую очередь, духовного. Он пытается найти в истории разных эпох и разных верований неординарную, гармоничную личность - и переосмысливает с собственных религиозно- философских позиций известные исторические фигуры, - Леонардо да Винчи, Юлиана Отступника. Также внимание художника касается русской истории: в трилогии «Христос и Антихрист» им показан противоречивый образ Петра I, с которого в истории русского народа начался глобальный раскол; на исторических событиях основана и трилогия «Царство Зверя», в которой выражено отношение писателя к власти, а также воссоздана история движения декабристов с позиций религиозно-философских концепций Д.С. Мережковского.

Для решения глобальных идеологических, художественных и религиозных задач, для совмещения различных эпох Мережковский использует диалектический метод - совмещает крайности, объединяет кажущиеся противоположными идеи. Данная система бинарных оппозиций, совмещенных в качественно новое целое, находит отражение в системе образов, композиции, и даже в заглавии произведений: Христос - Антихрист, Царь - бунтовщики (декабристы), и т.д.

Анализируемая в данной работе трилогия посвящена поискам Мережковским ответов на религиозные вопросы: может ли революция совершаться в гармонии с религией? Возможно ли переустройство общества на духовных началах, возможно ли объединение разрозненного культурным и социальным расколом народа в единое целое, вселенскую религиозную общественность? Возможно ли гармоничное совмещение земного и небесного?

Героям Мережковского, исходя из поставленных художественных задач, предстоит преодолеть сомнения, самостоятельно найти верный духовный и революционный, общественный путь, разрешить множество противоречий, поставленных перед ними, как и перед самим Мережковским, сложившимся мироустройством - в первую очередь, деспотическим самодержавием. Вместе со своими героями Мережковский пытается показать, возможно ли ниспровержение Царства Зверя ради устроения Царства Христа, - не только на небе, но и на земле, и установление нового, Третьего Завета.

Глава 2. Александр I, 14 декабря: концепция «религиозной общественности» Д.С. Мережковского и ее отражение в поэтике романов

2.1Революция 1905-1907 годов и концепция религиозной общественности в публицистике Мережковского

Д.С. Мережковский, будучи великим художником и вождем нового литературного направления - символизм, произносит своё оригинальное слово, отвечая на самые важные и злободневные для русского интеллигента вопросы: о природе революции - ее истоках и значении, и о религии - о ее месте в новой формирующейся жизни. Необходимо последовательно рассмотреть три главных составляющих его концепции «религиозной общественности»: литературу, религию и политику.

Литература

По справедливому замечанию Николая Бердяева, Мережковский весь вышел из культуры и литературы, живет в литературных отражениях религиозных тем, его мысль развивается из анализа творчества разных писателей, из явлений литературных, и в целом Мережковский как творческая личность - литератор до мозга костей.

Эту особенность, которую условно можно обозначить как литературоцентричность, отмечают и другие современники философа: например, Андрей Белый, вспоминая о Мережковском, рассказывает, что тот предпочитает сидеть у себя в кабинете за фолиантом или даже лежать на софе с арабскими сказками, идет к себе, к своим книгам, к своим думам, ...и должен бы выйти из заколдованного круга словесности, из цитат, ссылок, выписок - но этого не происходит: реальность текстов занимает его более, чем какая-либо другая. Среди источников его вдохновения - вечные спутники человека культуры и мысли: Пушкин и Гоголь, Толстой и Достоевский, Тютчев и Некрасов, а также Сервантес, Марк Аврелий, Гёте, Ибсен, Флобер… И даже размышляя об общественных переменах, о ходе истории, природе власти, он всё же остаётся политиком от литературы.

Но можно ли ставить в укор литературность, опору на художественный текст как центральную категорию философу начала века?

Литература занимает место гораздо более значимое, чем простое отражение культурно-исторических процессов. Из зеркала, силы созерцающей, она превращается в силу действующую, созидающую, и особенно актуально это утверждение для периода общественных и политических кризисов конца XIX - начала ХХ века. Она находится не на периферии, а фактически в центре всеобщей реформации, - и даже не связанные с текстом напрямую учёные-политологи отмечают ее передовые позиции: крупнейший современный исследователь терроризма У. Лакер утверждает, что художественная литература может дать больше для осмысления сложного, зависимого от культурных традиций в разных странах, феномена терроризма, нежели политология . Наиболее емкое описание литературы как главенствующей и первичной силы в русском революционном течении приводит известный культуролог и историк Александр Эткинд: "Русская литература, философия и политическая мысль - не зеркала русской революции; скорее наоборот, революции совершались в текстах, а оттуда смотрелись в свое историческое отражение, тусклое и всегда неверное. Поэтому история текстов, разразившихся революцией, имеет самостоятельное значение.<...> Именно они [тексты] привели тех, кто принимал их за реальность, к созданию новой реальности, радикально отличной от знакомых им реальностей, в том числе и от реальностей их воображения".

Художественные произведения русских классиков, провозглашающие ценность человеческой личности, обличающие социальное неравенство и зло самодержавного строя, произведения беллетристов, тексты радикально настроенных агитаторов объединяются в единую силу, которая заставит задуматься не только над несправедливостью окружающего миропорядка, но и над способами ее преодоления, переустройства; силу, которая и создает движение той самой истории, в ходе которой изменяется жизнь всех - авторов и читателей, лидеров и масс.

Особенно важно в момент осознания необходимости борьбы - с властью, с общественным порядком - остаться человеком культуры, не растерять нравственные и духовные идеалы, не разорвать связь с гуманистическими традициями. Именно эти традиции и развивает Мережковский, создавая обширный круг духовно-религиозных публицистических произведений, в которых он привлекает к диалогу и писателей-предшественников, и литераторов-современников: Леонида Андреева, Антона Чехова; полемизирует с философами и критиками - Е.Н. Трубецким, А.В. Карташевым, В.П. Свеницким, В.В. Розановым, Л. Галичем и т.д. Его главное стремление - помочь человеку культуры, русскому интеллигенту, идентифицировать себя в резко изменяющейся действительности, сохранить высокий идеал, духовное богатство как первейший ориентир и как важнейший источник жизненной силы, формирующий в том числе гражданскую позицию, - ведь интеллигент является интеллектуалом в модернизирующемся обществе, именно поэтому выполняющим ряд несвойственных интеллектуалу функций по реорганизации общества в поисках установления собственной (интеллектуальной, социальной и политической) идентификации.

Политика

Во всем творчестве Д.С. Мережковского религиозное неотделимо от революционного; в критических статьях он постулирует внутреннее единство религиозного и революционного движения в России, доказывая, что искание "другого Бога" всегда предполагает в России искание другого царства. В 1905-1908 гг. в сознании З. Гиппиус и Д.С. Мережковского происходит становление концепции религиозной революции, которая, с одной стороны, выводится из их духовных исканий 1890-х, а с другой - является откликом на общественно-политические события 1905-1907 гг.

В данной работе будет сделана попытка, не нарушая выстроенного Мережковским синтеза этих двух начал - начала духа и начала власти, расставить акценты на соответстующих религиозных и политических взглядах писателя. Подробно отслеживая критику исторической церкви, развенчание Мережковским русского православия, читатель сможет приблизиться к пониманию следующих слов автора: "Нам предстоит соединить нашего Бога с нашей свободой, нам предстоит раскрыть единую мысль… это мысль о Церкви, как о Царстве Божием на земле…".

Зинаида Гиппиус подробно описывает процесс формирования религиозных взглядов Мережковского, оказавших влияние затем, с начала религиозного возрождения, на целую эпоху: "Наши путешествия, Италия, все работы Д.С., отчасти эстетическое возрождение культурного слоя России, новые люди, которые входили в наш круг, а с другой стороны - плоский материализм старой интеллигенции (невольно и меня толкавший к воспоминанию о детской религиозности), все это, вместе взятое, да, конечно, с тем зерном, которое лежало в самой природе Д.С., - не могло не привести его к религии и к Христианству. Даже, вернее, не к христианству прежде всего, а ко Христу, к Иисусу из Назарета...".

Ключевое значение для формирования его взглядов, бесспорно, сыграли так наз. Религиозно-философские собрания, открывшиеся 29 ноября 1901 г.Мережковский и Гиппиус входили в инициативную группу их организаторов.

На Собраниях представители (исторической) русской церкви встречались с людьми светского, интеллигентского общества. При этом, по словам З. Гиппиус, подлинность и святость исторической христианской церкви никем из нас не отрицалась. Но вопрос возникал широкий и общий: включается ли мир-космос и мир человеческий в зону христианства церковного, т.е. христианства, носимого и хранимого реальной исторической церковью?. В дискуссии с представителями православия поднимался вопрос о христианстве вселенском, а также об игнорировании христианством круга земных проблем, что создавало дистанцию между церковью и современным обществом.

Уже на первом заседании - 29 ноября 1901 г. - во вступительной речи Тернавцева (яркого и деятельного участника собраний, богослова-эрудита не из православной среды) были подняты главные вопросы религиозной общественности, не потерявшие актуальности в последующие годы и десятилетия: ведь если бы вопросы, с такой остротой поставленные в 1901 году, были услышаны, если бы не только русская церковь, но и большая часть русской интеллигенции не забыли о них вовсе,- быть может, не находилась бы церковь в течение двух с половиной десятилетий в таком б е д с т в е н н о м п о л о ж е н и и, а русская интеллигенция, ее неубитые остатки, не вкушала бы г о р е ч ь с к и т а л ь ч е с т в а.

С особым подъемом он в конце своей речи делает вывод о том, что положение русского благочестия, церкви - чрезвычайно, и что настало время показать - не только словом, учением, но и делом - что в Церкви заключается не только загробный идеал. Наступает время открыть сокровенную в Христианстве правду о земле. В конце доклада была постулирована идея об общественном спасении во Христе, соединении земного и небесного под главою Христа.

Доклад, сделанный Тернавцевым, не только определил тему последующих заседаний Собрания, но и явился выражением религиозных взглядов Мережковского - его неизменного стремления к синтезу: совмещению Церкви и общественности, земного круга проблем, и обогащению взглядов интеллигенции, светского общества, религиозными, христианскими идеалами.

Также большое влияние в первых годах ХХ столетия на Д.С. Мережковского оказало одно из самых интересных из множества совершенных путешествие вместе с Гиппиус к Светлому Озеру - ко граду Китежу на июньское собрание духоборов, духовенства, староверов-раскольников, сектантов всякого толка. Для Мережковского это посещение позволило реализовать его давнюю мессианскую мечту хождения в народ, как он признается в письме к другу в мае 1900 года: Нам нужно по-новому, по-своему "идти в народ". <…> Я чувствую, как это трудно, почти невозможно, труднее, чем нигилистам. Но, кажется, этого не избегнуть. <…> Но несомненно, что что-то везде, во всех (даже в марксистах) совершается, зреет, и мы пойдем навстречу. И тогда переход к народу будет проще, естественнее - через сектантов. Результатом поездки для супругов стало чувство понимания и понятости в сектантской среде, романтическое чувство единения с народом - оказалось, что сектанты слышат их лучше, чем интеллигенты. Именно сектантская религия, их народная вера, отрицающая официальное православие и самодержавие (считая их воплощением Антихриста), становится для Мережковского основанием и оправданием идей подлинно национальной революции.

В статье Революция и религия (1910) Мережковский подробно описал процессы становления русского самодержавия и обосновал, почему единовластие, соединяющее государственное и церковное, является злом. Одной из причин исторической / культурной деградации является раскол - сперва церковный, потом и бытовой, культурный, общественный - распад России на старую и новую, нижнюю и верхнюю, простонародную и так называемую "интеллигентскую", начавшийся со времен правления Петра I. Обозначая это разделение, Мережковский явно остается на стороне первых - простонародных русских бунтовщиков. Церковные раскольники - первые русские мятежники, революционеры…, и в их бессознательной стихии - неугасимый свет и свобода религиозного творчества, бесконечная динамика, притом уже идущая <...> из глубины духа народного.

С течением времени, с укреплением здания самодержавия, империализма, раскол углублялся, переходил с поверхности исторической в глубину мистическую, в сектантство, в котором, в крайних его формах (молоканство, штунда, духоборчество) дело доходило до почти сознательного религиозного отрицания не только русского самодержавия, но и всякого вообще государства, всякой власти, как царства антихристова, до почти сознательного религиозного анархизма.

(Позже, в 1908 году, в статье Еще о "Великой России", Мережковский обратится к толстовскому анархизму и родственным ему сектам - молоканству, штунде, духоборчеству, - и, указывая на близость идей, сделает предположение о том, что религиозно-революционный максимализм русской интеллигенции уходит корнями своими в глубину стихии народной. Соотнесенность идей среды интеллигентской и среды народной натолкнет его на следующий обобщающий вывод о расколе: Может быть, именно в этом "безгосударственном духе" не русская интеллигенция "отщепилась", откололась от народа, а весь русский народ расщепился, раскололся великим расколом?)

В статье Революция и религия Мережковский утверждает истинность слов раскольников, сближаясь с ними, и надеясь, что их истина воплотится в будущем: мы люди, настоящего града не имеющие, грядущего града взыскующие. Сектанты оказываются наиболее близкими к воплощению фантазма Мережковского о безгосударственной религиозной общественности.

Подытоживая значимость сектантских идей в развитии мысли Мережковского, можно сделать вывод, что сектантство и является осуществлением религиозной революции, которая рано или поздно должна соединиться с ныне совершающейся в России революцией социально-политической.

Годы спустя, продолжая размышлять о христианстве, его природе и противоречиях, которые внес в религию ход истории - расколе на церковь официальную и отпадающие от нее секты, Мережковский вернется к идеалу безгосударственной религиозной общественности в статье Христианские анархисты (1908). В ней он последовательно отвечает на неочевидный для россиянина вопрос: Христианская ли страна Россия?

Неочевидной представляется сама возможность постановки этого вопроса тому большинству, которое, вслед за Достоевским, признает русский народ богоносцем - долженствующим явить миру совершенный лик Христа. В результате раскола происходит неразрешимый конфликт, спор между церковью официальной и сектой (в первую очередь, крайними формами - духоборством), и Мережковский задумывается над тем, кто в этом споре прав, кто по- настоящему, на деле хранит вечные христианские ценности: "Эти слишком благонравные, слишком христиане среди православного русского народа - "как колосья пшеницы между овсом". Пшеница Христова в христианской России оказалась плевелами, которые следовало сжечь огнём" . Далее Мережковский подтверждает свои мысли словами самих духоборов: "В 1895 году духоборы отказались от исполнения воинской повинности. "Решили мы не творить никому насилия, а тем более никого не убивать - и не только человека, но и других тварей, даже до самой малой птицы. Тогда нам не стало нужно оружия…".

Мережковский приводит и другие примеры, показывающие сектантов- духоборов людьми истинно духовными, которые провозглашают равенство и свободу, не на словах, а на деле идут за Христа на муку; и выйдя из поместной церкви русской, направляются в грядущую вселенскую церковь - идеал самого философа: "В греко-российскую церковь мы не желаем", - говорят духоборы. <...> По нашему учению, все люди равны и свободны. И нет над человеком никакой власти, кроме власти Бога, власти истины. Духоборец и есть не кто иной, как человек, не признающий над собой никакой власти".

Итак, именно у духоборов - сектантов и еретиков с точки зрения официальной церкви и власти - Мережковский заимствует и далее развивает мысль о религиозном анархизме, откровении, выходящем за рамки Второго Завета, и ведущем в новый, Третий Завет: от власти человеческой к власти Божьей 77 . Религиозный анархизм означает отход от хаотичного отрицания власти, пути явно недостаточного, и позволяет выйти на путь от государственного насилия к религиозной свободной общественности: "религиозная правда духоборов в том, что они поставили вопрос о власти перед религиозною совестью человечества так остро, как еще никогда не ставился он во всемирной истории; но <...> только все человечество в своем всемирном историческом восхождении к Богочеловечеству на этот вопрос ответит".

Именно Мережковский, кабинетный философ и европеец, одним из первых в России приходит к пониманию того, что любая власть - это всегда структурное насилие; и во имя православия, сохранения авторитета церкви, истинности религии и утверждения борьбы с ересью власть непременно предпримет меры - любой степени жестокости.

Но в чем еще, кроме кровной связи с властью, обвиняет Мережковский русскую церковь?

"От священника все отказались", - скажет Л. Андреев в своем величайшем произведении, Рассказе о семи повешенных. Мережковский разглядывает в этих словах глубокий символический смысл: отказавшись от всей церкви, от христианства, герои идут с Христом (И не потому ли именно, что с ними Христос, отказались они от священника? <...> Кто в христианстве, с тем уже нет Христа). Страшное значение этих слов логически вытекает у философа в следующий вывод: "Не в имени, а в сущности, не в словах, а на деле Христос противоположен христианству, христианство противоположно Христу".

В знаменитом исследовании Гоголь и чёрт(1906) Мережковский снова повторяет мысль о жизни во Христе - в противовес жизни в христианстве. Перед современным человеком стоит не устраивающий его выбор: или жизнь без Христа, или христианство без жизни. Будьте живые, не мертвые души - последний завет Гоголя, Мережковский трактует как обращение к церкви, превратившейся в начало безжизненное, отмершее.

Развивая мысли о взаимосвязи самодержавия и православия, Мережковский неоднократно обращается к Достоевскому- его видению православия как преображающей силы, из которой происходит единый народ-богоносец. В статье Пророк русской революции (1906)Мережковский обозначает как величайшую ошибку мыслителя его веру в мнимые твердыни прошлого: православие, самодержавие, народность. Мережковский обвиняет Достоевского в том, что тот, принимая христианство, делает то же, что и его герой Раскольников: разрешает себе кровь по совести. Он оправдывает историческую религию, утверждая, что пролитая кровь спасает, что война разбивает братолюбие и соединяет народы... Мережковский, раскрывая этот софизм, достойный Великого Инквизитора, провозглашает: освящать именем Христовым пролитие не своей, а чужой крови - значит не со Христом распинаться, а распинать Христа; освящать войну, всемирное человекоубийство, именем христианства - значит распинать Богочеловека в Богочеловечестве.

К выводу о сути исторического христианства Мережковский приходит в статье Христианство и государство (1908). Противоречия в истории религии с течением времени все более усложнялись; христианство, приняв свободу Христову в области личной, освятило рабство <…> в области общественной. Это рабство, подчинение множества одному, является неприемлемой идеей для Мережковского - но именно на ней построено любое государство: но в государство не вместилось человечество. Провозглашая торжество личности, он подразумевает не привычные читателю тенденции индивидуализма, но ценность человека как подобия Божиего. Рим же, как идеальная модель воплощенной государственности, Urbs-Orbs, даровал мир всему миру с помощью меча, олицетворял достижение всечеловечества культивированием государственной мощи. Но единственный ответ совершеннейшего государства на жизнь совершеннейшего человека - это позорное орудие казни - крест. И снова - возвращение к идее раскола: "Древнее государственное всечеловеческое единство раскололось пополам, дало трещину, из которой вырвалось подземное пламя - начало всех грядущих религиозных и общественных революций. Образовалось два царства - государство и церковь".

Однако, несмотря на привычную для Мережковского логическую операцию синтеза, в этом вопросе отношений церкви и государства он предостерегает: пока нельзя соединить, лучше отделить, чем смешивать, и предложенное Достоевским превращение государства в церковь он категорически отрицает. Нельзя допустить и превращение церкви в департамент дел духовных.

Подытоживая анализ взаимоотношений религиозного и общественного, Мережковский провозглашает следующую идею: "Церковь только до тех пор жива и действенна, пока борется с государством, утверждая свою особую, внегосударственную и вненациональную, всечеловеческую правду, царство Божье на земле, как на небе".

Как следствие, исполнение завета Москвы и Византии Петром I привело к тому, что он сделал себя самодержцем и первосвященником вместе, главою государства и церкви вместе: Мне принадлежит всякая власть на земле и на небе, - присваивает русский самодержец (как и римский первосвященник) слова Христа. В обоих сценариях, прослеживаемых в истории теократии, происходит одинаковое упразднение Церкви, царства любви и свободы, царства Божьего - Государством, царством вражды и насилия, царством безбожия.

Поэтому правы были первые религиозные анархисты - сектанты- раскольники, бессознательно понявшие вещий ужас русского раскола и воплотившие его в формуле: царь - Антихрист. Потому что тот, кто становится наместником Христа, прикрываясь маской кесаря или папы, не может быть никем, кроме Антихриста.

Продолжили мистическое движение отрицания официальной власти совместно с сопротивлением официальной церкви декабристы. Наиболее сознательные из них вышли из мистического движения предшествующей эпохи. Более того, в Декабрьском бунте впервые сознательно соединились религиозное и революционное движение русского общества. Братья Муравьевы, для пропаганды в Черниговском полку, использовали ясные для народной среды формулы, создавая знаменитый Православный Катехизис: "Да прочтет каждый, желающий знать суд Божий о царях, Книгу Царств, главу восьмую:Возопиете в то время из-за царя вашего, которого выбрали вы себе, но не услышит вас Господь.- Итак избрание царей противно воле Божией.<...> Раскаяться в долгом раболепствии и, ополчась против тиранства и нечестия, поклясться, да будет всем един Царь на небеси и на земли - Иисус Христос".

Говоря об историческом и метафизическом значении восстания, Мережковский дает декабристам высочайшую оценку: Так, в первой точке русской политической революции дан последний предел революции религиозной, может быть, не только русской, но и всемирной. Вся концепция

Мережковского - неохристианство, направленное на духовное обновление через борьбу со старыми религиозно-политическими заблуждениями, - находит пример исторического воплощения в событиях декабря 1825 года.

Помимо Муравьева-Апостола, Мережковский также обращает внимание на фигуру Чаадаева, современника декабристов, своего предшественника, который, с суровой непреклонностью диалектики, <...> дойдя до конца своего религиозного сознания, вышел из православия, из восточного византийского христианства, и вошел во вселенское. Чаадаев, основатель философии истории, одним из первых понял, что самодержавие и православие - исторические явления одной метафизической сущности, и что отрицающий одно из них не может не отрицать и другое. По его мнению, осуществление Царства Божия не только на небе, но и на земле - последнее предназначение христианства.

(Влияние Чаадаева отражено не только в статьях Мережковского, но и в самой его жизни: сравнения с европейцем, стремления к религиозной революции и подход к философии истории говорят об их духовном и интеллектуальном родстве. Этот образ настолько повлиял на Мережковского, что непрестанная молитва Чаадаева - Adveniat reanum tuum - стала молитвой всей жизни Мережковского, сохранившись на его могильном памятнике: Да приидет Царствие Твое!).

Таковы идеалы Мережковского, истоки его революционных взглядов, в основе которых - идеи прежде всего религиозные. Конечная цель нового религиозного сознания в преломлении мысли Мережковского - переход от всемирного зверства к всемирному братству. Вера Д.С. Мережковского - вера в Иисуса Назарета, в одухотворенную человеческую личность - венчается призывом: Есть в человеке воля всемогущая, есть вера в чудо, которая сама уже чудо. Пожелаем же такою волею, поверим такою верою в чудо Воскресения Христова, в чудо воскресения России.

Политика

Для самого Мережковского, как уже было отмечено, революция и религия были началами неделимыми, двумя сторонами одного явления.

Существующая же проблема заключена в том, что в настоящем <…> очень раннем фазисе русской революции поразительно отсутствует идея религиозная, но вместе с тем, отсутствие религиозной идеи в русской революции свидетельствует именно только о том, что ее настоящий фазис очень ранний. Как ни огромен поднявшийся вал, он все еще не возмутил последних глубин стихии народной….

Отсутствие идеи религиозной сопровождается и тем, что русская революция совершается помимо или против русского религиозного сознания, что приводит к революции без религии или религии без революции, то есть свободе без Бога или Богу без свободы. Но Мережковский уповает на народную стихию - и соединение ее с интеллигенцией, преодоление раскола, воссоздание общественности: "и теперь уже русская революция - бессознательная религия, как и всякий великий переворот общественный, потому что во всякой религиозной общественности скрыто начало соборности, и притом соборности вселенской - мечта всемирного объединения человечества в какой-нибудь последней, всечеловеческой истине, то есть начало бессознательно-религиозное".

Религиозная идея, некий духовный идеал, которого недостает интеллигенции в революционной борьбе, принимает у Мережковского форму Третьего Завета - Царства Божия на земле: В первом царстве - Отца, Ветхом завете, открылась власть Божия как истина; во втором - Сына, Новом завете, открывается истина как любовь; в третьем и последнем царстве - Духа, в Грядущем завете, откроется любовь как свобода. Отказавшись от мещанства, - то есть культуры бездуховной (что равно, в понимании Мережковского, безжизненной), грубо материальной, русский мир должен войти в океан грядущего христианства, как одного из трех откровений всеединого Откровения Троицы. Изъян революции в том, что Россия вслед за Европой принимает религию не христианства, а мещанства, и в итоге у народа (и без того надвое расколовшегося, разрозненного социально и культурно) нет никакой общей идеи, никакой общей святыни, и, следовательно, такой народ не сможет услышать и воплотить завет Христа: да будет един пастырь и едино стадо.

Единственно верный и действенный анархизм у Мережковского - анархизм духовный, свергающий самодержавие не только как политическую форму, но и как воплощение зла, силы метафизической: "Откуда самодержавие, все равно, царя или народа, откуда всякая власть человеческая, откуда всякое государство - от Христа или Антихриста? - вот вопрос, который безмолвно, но неотразимо поставлен Великой русской и уже Всемирной революцией, в настоящем только социально-политической, в будущем - неизбежно и религиозной".

Вслед за духоборами, декабристами, декаденстким подпольем он развивает и универсализирует апокалиптический возглас: Самодержавие - от Антихриста! Доказательством тому послужили события, названные в русской истории кровавым воскресеньем: 9 января 1905 года, в лице сотен тысяч русских рабочих, которые шли по петербургским улица на площаь Зимнего дворца, с детьми и женами, с образами и хоругвями, весь русский народ шел к царю своему, как дети к отцу, с верою в него, как в самого Христа спасителя. <...> Казалось бы, стоило только ответить верой на веру - и совершилось бы чудо любви, судо соединения царя с народом. <...> Но - увы! - мы знаем, что произошло и чем ответила власть народу, любовь отчая детской борьбе. Народоубийством, детоубийством. И в том вина - не какого-либо отдельного самодержца, а всего "православного самодержавия", всего "христианского государства", от Константина Великого до наших дней.

Зинаида Гиппиус, от которой Мережковский идейно неотделим, в воспоминаниях о муже, комментируя отзывы о нем как о европейце, писателе далеком от родины и чувства патриотизма, пишет : т а к и м русским, как Розанов, сыном "свиньи-матушки" (как он называл Россию) Мережковский не был; но что он был русский человек прежде всего и русский писатель прежде всего - это я могу и буду утверждать всегда; могу - потому что знаю, как любил он Россию, - настоящую Россию, - до последнего вздоха и как страдал за нее. Однако здесь же она добавляет: Но он любил и мир, часть которого была его Россия….

Последняя фраза емко выражает характер политического универсализма Мережковского: в стремлении к духовному всечеловечеству он обличает явления, параллельные самодержавию, - например, такое качество, как национализм. В статье О религиозной лжи национализма он снова высказывается против насилия власти, и предлагает путь его преодоления: Против милитаризма как ложной культуры выставляется принцип культуры истинной, всечеловеческой. Он продолжает мысль Вл. Соловьева, который опасался патриотизма зоологического, цитируя речь о патриотизме П.Н. Милюкова: Предостерегая от элементарного, почти зоологического чувства, которое создается инстинктом самосохранения национальной группы и делает национализм слепым, он заключает: Национальная мораль, ничем не просветленная и не ограниченная, может легко выродиться в проповедь человеконенавистничества, порабощения и истребления. Сколько исторических злодеяний прикрыто от морального осуждения вывеской подобного патриотизма!.

Больная Россия, критический сборник статей 1908-1909 года, - один из примеров подробного разбора Мережковским кризисов родной страны. Говоря о названии сборника, можно отметить следование автора традиции сравнивать беспорядок в обществе с болезнью, проводить аналогию между болезнью и политическим хаосом. Только недуг русского общества - это недуг в первую очередь духовный (русская церковь в параличе с Петра Великого), и вылечить его можно только с помощью новой религии, выстроив в новом религиозном обществе баланс религиозного и общественного.

Возможность перехода к этому новому обществу и новому религиозному сознанию, к Третьей Ипостаси - Духа Святого, Плоти Святой, надежда на его воплощение и найдена Мережковским в идеологии декабристов (что неслучайно с исторической точки зрения - ведь диагностика взаимоотношений русской культуры и революции берет свое начало с реакции на события «14 декабря»); вслед за ними он отвергает ложь православия и всего исторического христианства - самодержавие, <...> кесаря, который становится первосвященником или первосвященника, который становится кесарем, предостерегает от соблазна подмены Царства Божьего царством человеческим, и стремится к концу, полному преодолению болезни русского народа: конец православия - конец самодержавия.

Подвести итог размышлениям о духовно-политических поисках Д.С. Мережковского можно емкой фразой, характеризующей универсальность и широту взглядов философа: Мережковский определял революцию не как политический процесс, а как тотальное преображение мира117.

2.2.

2.2Д.С. Мережковский и лидеры террористических движений в России (Б. Савинков)

Концепция религиозной общественности сыграла роль идейного центра в философском творчестве Д.С. Мережковского, - особую же актуальность она приобрела в начале ХХ века - начале революционных вспышек, социально- экономического и идеологического переустройства.

Общественность понималась Мережковским и его идейными соратниками как соединенность человеческих интересов, т.е. превращения их во что-то единое, - и соединенные человеческие усилия по направлению к этому единому. Его идея духовного преобразования общества, согласно данному пониманию направленной людской соединенности, становится осуществимой на деле программой, а не утопической теорией. После опыта Религиозно- философских собраний Д.С Мережковский начинает возлагать надежды не только на внутреннюю духовную работу, но и на активное общественное действие. Религиозная общественность стала основой замысла нового религиозного сознания, согласно которому вывести страну из политического и духовного кризиса способно возрождение религиозное вместе с возрождением общественным. Ни религия без общественности, ни общественность без религии, а только религиозная общественность спасёт Россию, послужит общей идеей, объединяющей интеллигенцию, церковь и народ. Эта мысль была развита в тройственном союзе Д.С. Мережковского, З.Н. Гиппиус и Д.В. Философова: не разделяя социалистической программы, они рассматривали социально-политический переворот как необходимое условие экономического освобождения - без которого, по их убеждениям, невозможно освобождение духовное. Открыто поддерживая революционный дух русской интеллигенции, тройственный союз пошел на сближение с террористами, лидерами политического подполья.

Знакомство Д.С. Мережковского и З.Н. Гиппиус со знаменитым террористом- эсером Борисом Савинковым произошло в 1905 году в Париже, в то время, когда супруги Мережковские сблизились с И. Бунаковым и с ближайшими к нему партийцами. Как отмечает Гиппиус, сближение с революционными деятелями было их осознанным стремлением, одной из идейных задач парижского периода. Вопрос о насилии занял главное место в беседах Б.В. Савинкова и Мережковских:"Савинков <…> подходил к Д.С. не то с надеждой оправданья революционного террора, не то за окончательным ему - и себе в этом случае - приговором. Уклониться от вопроса о насилии мы не могли, - ведь мы же были за революцию? Против самодержавия? Легко сказать насилию абсолютное нет. В идеях Д.С. не могло не быть такого отрицания. Не толстовского, конечно, ведь Толстой не сгонял мух, облеплявших его лицо во время работы (пример русской безмерности). Но тут дело шло не о принципах, не об абсолютах: перед нами был живой человек и живая, еще очень далекая всем абсолютам - жизнь. Решался вопрос о дозволенности террора: Да? Нет? Нельзя? Надо? Или нельзя, но еще "надо"?.

В этот период у З.Н. Гиппиус родилась идея описания, сводки разговоров с революционерами, которая воплотилась в статье Революция и насилие.

Содержание данной статьи, а также непосредственные впечатления от общения в партийных кругах легли в основу лекций о насилии, прочитанных Мережковским в Париже в 1908 году. Как и многие русские мыслители, обращенные к вопросам террористического подполья или вхожие в их среду, Мережковские пытаются оправдать насилие, найти компромисс между христианскими заповедями и реальными условиями, диктуемыми ходом истории. Подробнее моральную санкцию террора исследовала и описала М. Могильнер: Накануне и в годы первой русской революции герой все чаще предстает не просто профессиональным революционером, самоотверженно выполняющим свой долг перед народом, но террористом, жертвующим собственной жизнью ради идеала <...>. Именно жертва оправдывала террор в глазах читателей, и она же возвышала ходульный образ до уровня трагического персонажа.

В ходе идейных и религиозных исканий, попыток оправдания террора (не поддерживая который, невозможно было поддерживать революцию), тройственный союз и Савинков, вслед за мифом о герое радикального подполья, провозглашают искупляющую идею жертвенности: убивая, террорист приносит себя в жертву во имя других, ради общей свободы. Как оправдать убийство и можно ли вообще его оправдать? Ведь убийство при любых условиях остается убийством. Этот вопрос был самым мучительным, страшным, трагическим для многих террористов, признававших человека самоцелью и общественное служение обусловливавших самоценностью человеческой личности. Единственное, что могло если не оправдать, то субъективно искупить пролитие чужой крови - принесение при этом в жертву собственной жизни. С морально-философской точки зрения а к т у б и й с т ва должен быть одновременно и а к т о м с а м о п о ж е р т в о в а н и я, - пишет видный партийный публицист В.М. Зензинов, состоявший в Боевой организации126. Экстазом, сравнимым с религиозным, наполнены слова Чернова, утверждающего, что революционный социализм есть единственная нравственная сила, породившая таких истинных великомучеников правды, радостно отдающих жизнь за ее торжество. Вождь народнической интеллигенции Н.К. Михайловский неспроста говорит о террористах, что все они одинаково были преданы своей идее до полного самоотвержения, и недаром американец Мальтер видит в них истинно религиозных людей без всякой теологической примеси.

Развитие данной мысли находит отражение в ряде статей Д.С. Мережковского и З.Н. Гиппиус, но главным образом выражено в повести Б.В. Савинкова (впервые изданной под псевдонимом В. Ропшин) Конь Бледный. Именно Савинков, по мнению исследователей психологических и этических феноменов террора, внес наибольший вклад как в нравственное оправдание, так и, несколько лет спустя, в развенчание терроризма, создал настоящие религиозные "жития".

Повесть Конь Бледный произвела широкий резонанс: ей суждено было развенчать героику Подпольной России, интеллигенция приняла и поняла ее - во многом благодаря явной документальности повествования, принадлежности автора к описываемым событиям и радикальной среде . Создавалось же произведение при непосредственном участии Д. С. Мережковского и особенно З. Н. Гиппиус, которая утвердила название повести Конь Бледный - вместо отсылающего к Гесиоду заглавия Труды и дни - и передала автору свой прошлый псевдоним.

Мережковский дал повести высочайшую оценку, поставив ее на один уровень с пророческими произведениями Л. Толстого и Достоевского, из-за того, что за нею, - мастерского изображения исторического момента. Идейную близость центральным персонажам повести, поставленным перед неразрешимыми моральными вопросами - дозволенности убийства другого - Мережковский выражает в следующих словах: Но вот люди без роду, без племени, сегодняшние убийцы, завтрашние висельники, спрашивают о кощунстве там, где святые не спрашивали; видят предел святости там, где святые не видели. Не когда и за что, не кому и кого можно, - а можно ли вообще когда бы, за что бы, кому бы и кого бы то ни было убивать во имя Христа… (курсив - мой).

Пытаясь найти ответы на этот вопрос, Мережковский, оставаясь в рамках своего метода синтеза противоположностей, отрицает два очевидных решения: государственно-революционное убий, разрешающее кровь по совести, и мнимо-христианское, толстовское и духоборческое, почти буддийское не убий как одинаково плоские, лицемерные и лишенные религиозности. И снова Мережковский констатирует терзающие его, Савинкова и З. Гиппиус, вспоминавшую их разговоры о моральных вопросах как мучительно трудные, противоречия: Нельзя и надо. Надо и нельзя.<...> Это <...> противоречие в самом добре, в самом законе, самой святыне. Это, может быть, не только человеческая, но и божеская антиномия.

Мережковские, несмотря на неразрешенность данных нравственных вопросов, отсутствие четкого ответа, снимающего мучительные противоречия, считали, что партийные деятели - их революционные друзья, и надеялись на помощь Савинкова и прочих в осуществлении религиозно-освободительной программы Д.С. Мережковского: Д.С. не сомневался, что революция в России будет, что сделают ее, может быть, вот эти самые революционеры-народники, но что им не хватает религиозного, христианского самосознания, хотя по существу они к христианству близки. Мережковским уже в 1910-х гг. были предприняты попытки создания, совместно с эсерами-боевиками, Б. Савинковым и И. Фондаминским, некоего ордена, в котором соединялись бы истинная общественность, истинная религия, террористический опыт революционеров.

Расцвет союза Мережковских и Савинкова пришелся на 1906-1908 гг., проведенные тройственным союзом в Париже, и на начало второго десятилетия ХХ века. Но скоро чета Мережковских начинает сомневаться в

возможной реализации совместных с эсерами и лично с Савинковым освободительных программ. З. Гиппиус вспоминает слова, сказанные Мережковским весной 1913 г.: Знаешь, Савинков мне кажется более бессознательным, чем я думал. Кроме того - он индивидуалист, и довольно- таки безнадежный. Эти крайние индивидуалисты, не способные даже умом понимать, что такое общность, не видят обычно ничего вокруг себя, видят "только свое я".

Один из активных деятелей партии эсеров, близко сотрудничавший с руководителями Боевой организации, пишет о Савинкове (которого не только публика, но и многие соратники отождествляли с героями его произведений) следующее: "Жорж - не выдуманный характер. Это -нарцисс, самовлюбленный эгоцентрист с железной волей, верующий в себя, - это г. Савинков". Шнееров считал, что "самовлюбленный негодяй и революционный авантюрист" Савинков "покрывал" другого негодяя - предателя Азефа, и оба они, подталкиваемые природным садизмом, преследовали "личные демонические цели" в революции. Показательно и то, что Вера Фигнер, с которой Савинков вел разговоры о религиозном оправдании террора, о "Голгофе", "молении о чаше", объясняет эти страдания тем, что "за период в 25 лет у революционера поднялся материальный уровень жизни, выросла потребность жизни для себя, выросло сознание ценности своего "я" и явилось требование жизни для себя". Получив однажды письмо от Савинкова с подписью: "Ваш сын", Фигнер не удержалась от восклицания: "Не сын, а подкидыш!". Индивидуализм, понимаемый Мережковскими как страшный порок, который, по словам Гиппиус, хуже эгоизма, - шел вразрез взглядам Д.С. Мережковского о

религиозной общественности, что спровоцировало разлад в связях супругов и Б.В. Савинкова.

Дальнейшей причиной разлада стали события 1919 г., происходившие в Польше, куда Мережковские приехали для участия в организации антибольшевистской кампании. Совместно с Савинковым был утвержден эвакуационный комитет, в котором он был председателем, а пост своего заместителя предоставил Д.В. Философову. Вначале З. Гиппиус работает редактором конторы пропаганды комитета, но, т. к. Мережковский ни к какой такой работе <...> не был приспособлен и чувствовал свою растущую бесполезность в данных условиях, супруги вынуждены были порвать отношения и с Савинковым, и с их ближайшим другом, идейным соратником: разрыв с Д. Философовым З. Гиппиус так и не простит Савинкову, высказываясь о нем в проникновенных и болезненных дневниковых записях Коричневая тетрадь в резко негативном ключе: Не страшная эта кукла - Савинков. Только для тех, кто не знает, что это. Правда, таких и природа не любит, не терпит, ибо он пустота. <...> А смысл такой: Савинков хуже всякого большевика, Троцкого, например. Т.е. совсем за чертой человеческого и Божьего.

Упованиям Мережковских на совместную с революционерами духовно- политическую освободительную борьбу не суждено было сбыться, как не сбылись и их надежды на успех в борьбе с большевиками. Также многие личные качества Савинкова и других лидеров политического антиправительственного террора вынудили Д.С. Мережковского и З.Н. Гиппиус разочароваться в подпольных героях. Но творческий союз Мережковских с Савинковым-Ропшиным произвел появление богатого литературного материала, среди которого - знаменитые статьи Д.С. Мережковского Революция и Религия, Грядущий Хам и т.д., обогащение его религиозно-философских взглядов на общественность и революцию; драма Маков цвет и публицистика З.Н. Гиппиус; давно проектируемая книга тройственного союза, написанная в парижский период (1906-1908 гг.) - Царь и революция, и скандально известная повесть Савинкова Конь Бледный, оставившая, благодаря влиянию Мережковских, глубокий след в умах интеллигенции, выразившая дух целой эпохи.

2.3Александр I, 14 декабря: философия и религия в период революции и их отражение в поэтике романов

Трилогия «Царство Зверя» имеет особое положение среди исторических романов Д.С. Мережковского. Это масштабное произведение, в отличие от прочих исторических циклов, целиком посвящено России: русской истории, русским деятелям - борцам за свободу и истинную веру. Красной нитью через трилогию проходит вопрос о том, в чем заключается национальная особенность власти, поднимается проблема русского национального характера, русского бунта.

Историософский цикл о России как «Царстве Зверя» создавался в 1908-1918 гг., в период активного осмысления Мережковским природы революционного процесса и выстраивания собственной концепции слияния двух начал - революции и религии - воедино.

Стоит упомянуть, что в это время романист имел возможность опираться на капитальные труды, созданные отечественными историками. Мережковский, уделявший в творческом процессе историческим источникам огромное значение, изучал доступные из-за ослабления цензуры после первой русской революции монографии Н.К. Шильдера, посвященные русским монархам, масштабное исследование в четырех томах «Император Александр I, его жизнь и царствование» (1897-1898), работы «Император Павел I» (1901) и «Император Николай I» (1903). В последнем, незавершенном двухтомном труде, Шильдер с историческим беспристрастием, разносторонне анализирует царствование Николая I, в том числе и характер официального следствия по делу декабристов. Также в это время появляется множество работ, посвященных «темным пятнам» русской истории: «Смерть Павла I» немецких ученых Шимана и Брикнера, «Разруха 1825 года. Восшествие на престол императора Николая I» и «Император Александр I и старец Федор Кузьмич» Г. Василича. Издаются сборники документов, воспоминания и исследования, посвященные декабристам: сборник под редакцией Богучаровского «Государственные преступления в России» (1903-1906); мемуары Н. Тургенева, братьев Бестужевых, Трубецкого (1907); сборник «Общественное движение в России в первую половину ХIХ века» (1905), составленный Семевским, Богучарским и Щеголевым; работы Довнар-Запольского «Мемуары декабристов» (1907) и многие другие. Особо важным оказалось для Мережковского исследование русского историка, великого князя Николая Михайловича «Император Александр I» (1912) и трехтомная работа «Императрица Елизавета Алексеевна» (1908-1909), автор которых, внук императора Николая, пользовался дворцовыми архивами.

Но о событиях столетней давности помнили и живые люди. К примеру, дед Д.С. Мережковского начал свою службу в гвардейском Измайловском полку во время правления Павла I, а затем и участвовал в войне 1812 года. Благодаря семейным преданиям и воспоминаниям достоверных лиц писатель создает панораму картин русской жизни, изображая героев не только историческими персонажами, а придавая максимальную живость образам.

Историзм романов Мережковского заслуживает отдельной оговорки. Многие критики еще в 1910-х гг. уличали Мережковского в искажении исторической истины, фактической неточности, то есть следовали традиционному пути сопоставления реально-исторических персоналий и событий с их литературными перевоплощениями (Б.Садовский, Н. Абрамович; с собственно исторической точки зрения исследуют роман А.Корнилов и С. Мельгунов). По этому пути анализа, центральной категорией которого становится историческая достоверность, движутся многие последующие критики и исследователи романистики Мережковского; но более полноценным и комплексным представляется обозначение указанных романов как «историософских» (З. Минц, Л. Колобаева, С. Ильев, В. Полонский, А. Петров). Содержание термина «историософия» можно трактовать как совмещение принципов «историзма» и «мифологизма», следования фактической точности, дополненное субъективным авторским поиском в пространстве и событиях прошлого «вечной правды».

«Вечная правда» выявляется с помощью системы «вечных спутников» высокой культуры, ориентиров Мережковского в его духовных поисках. Создавая их образы в художественном пространстве масштабных произведений, автор сознательно встает на позицию мифотворчества в эпическом повествовании». Один из исследователей историософских романов, В. Рудич, утверждает, что «факты, а значит, и последовательность их во времени, т.е. история, представляют для Мережковского, по крайней мере в идеале, ценность лишь относительную. Основные события развиваются на метафизическом уровне - вне времени. Предмет его [Мережковского] штудий, философских и художественных, есть, таким образом, "сверхистория", или метаистория».

Мережковского занимают прежде всего актуальные для него самого вопросы: с 1908 года, возвратившись в Россию после трех лет, проведенных в Париже, он замечает, что вопреки взглядам и надеждам круга интеллигентов на то, что «бессознательная стихия религиозная» соединится со «стихией революционною», «русская революция совершается помимо или против революционного сознания». Именно в восстании декабристов - «в первой точке революции политической» - для него положен «предел революции религиозной», «не только русской, но и всемирной». Д.С. Мережковский в форме художественной эпопеи развивает свои религиозные и историософские концепции, описанные им ранее или во время работы над романами в корпусе публицистических текстов. Религия как первичная, «сознательная» сторона (в противовес «деятельной» революции) увлекает его более всего: религиозен, как было отмечено ранее, подтекст исторических событий; религиозны и выводы, которые автор делает из уроков, преподнесенных историей. В статье о религиозном сознании Мережковского С. Франк подчеркивает, что «в фактах текущей политической жизни он увидел проявления вечных религиозных сил, политические партии в его глазах стали мистическими ратями Бога и дьявола, и его собственная религия из мечты и одинокого мыслителя превратилась в <...> силу русского - а тем самым, и всемирного - культурного развития».

Пути преодоления «смуты» Мережковский находит в культурно и исторически схожих эпохах; в истории XIX столетия, разворачивающейся перед читателем в трилогии «Царство Зверя», автор ставит вопрос преемственности борьбы за «основание нового религиозно-общественного порядка» - разрушения «царства Зверя» во имя царства Божьего на земле, как на небе.

Зверь: лицо власти в трилогии

В заглавии трилогии обозначены апокалиптические мотивы: Зверь, противоположный божественному началу, наделен преемственной царской властью в Российском государстве. Писатель придал трилогии резкую антимонархическую, антигосударственную направленность: государственный аппарат, трон, самодержец как орган управления представляет собой сконцентрированное зло, - и чтобы противиться этой силе, недостаточно общественно-политического протеста: для возрождения России должна вестись в первую очередь религиозно-освободительная борьба.

Образ «зверя» по-разному воплощается в трех представителях самодержцев и наследников престола.

В первой части, пьесе «Павел I», являющейся страшным прологом к событиям, которые развернутся уже в романах - спустя два десятка лет, - образ государя наделен предельно «зверскими» чертами: начиная с него, «зверя» можно разглядеть не только в буквальном, «животном» смысле, но и в смысле переносном - демоническом. Уже в первом действии сыновья Павла, Константин и Александр, будущий правитель, отмечают сходство отца с бесноватым: «Аль не заметил, в углу рта жилка играет? Как у него эта жилка заиграет, быть беде… Я намедни в Лавре кликушу видел - монахи говорят, бесноватый: такая же точно жилка; когда подняли чашу, упал и забился…». Павел предстает по-настоящему деспотичным и одержимым - и этому образу более всего соответствует и помогает раскрыться его сосредоточенность на вопросах дисциплины, укрепления военной династии, непрерывном «воспитании» солдат каторгой, шпицрутеном, кнутом, палками за малейшую провинность: прическу не по уставу, расстегнутую пуговицу, цвет мундирной подкладки… Родной сын Константин, наблюдая за непрерывными экзекуциями, не стесняется назвать отца «скотиной прелютой». В разговоре с великой княгиней Елизаветой, женой сына Александра, Павел I смеется: «Я еще не кусаюсь…». Военный губернатор Пален, главный заговорщик, мотивирует необходимость свержения тем, что «самодержец безумный» - это «хищный зверь, что вырвался из клетки и на всех кидается».

В пьесе положено начало центральному конфликту: отношениям между церковью и государством. Иезуит, патер Грубер, приехал к русскому императору с «прожектом» соединения власти Самодержца Российского, «кесаря», с властью Первосвященника Римского - соединения земного с небесным. На замечание Грубера о том, что римский папа - глава церкви, Павел дает красноречивый ответ: «Врешь! Не папа, а я. Превыше всех пап, царь и папа вместе, Кесарь и Первосвященник - я, я, я один во всей вселенной!..». В его словах выражено, по мнению самого Мережковского, главное кощунство самодержавия, которое Мережковский обличает во всей трилогии: царь, человек, присваивает себе божественные полномочия, становится Богом на земле.

В процессе разговора Павла с патером также проявляются немаловажные детали: во-первых, это мотив переодевания, маски, когда Павел во время светского мероприятия примеряет далматик. Образ двоится: ничего не понимающая императрица Мария Федоровна ужасается, ошеломленная этим сдвоенным обликом царя-священника. Константин же в этой сцене продолжает отзываться о Павле презрительно и насмешливо, и снова дает ему «звериную» характеристику: «Поверх мундира, да ряса поповская… Бал-маскарад… Обезьяна… обезьяна в рясе…» . Во-вторых, присутствует некая тайна, которая будто бы свыше диктует самодержцу его поведение: «Жена - церковь православная, а младенец - царь самодержавный. Се тайна великая. Никто ее не знает, кроме меня!».

Двойственность царя-зверя ставится Мережковским на место привычной для русского православного человека двойственности царя-помазанника Божьего. Но народ не может легко расстаться с убежденностью в том, что власть монарха - от Бога: не может и в 1801, и четверть века спустя. Сами же правители также постоянно говорят о Боге, вере - как и их оппоненты, будущие религиозные бунтовщики. Павел в пьесе подчеркивает то, что Бог на его стороне: «Я… я… я… Помазанник Божий… Самодержец всероссийский!.. Убейте, убейте!.. Не отрекусь!.. С нами Бог!.. С нами Бог!..». Убеждение в божественном происхождении самодержавной власти укрепляет санкции монарха на любые действия и любую жестокость. Но заметить подмену не так просто - и это также подчеркивает Мережковский еще в пьесе, в начале событий, устами Александра I: «Да, да... Власть от Бога... "Несть бо власть аще не от Бога..." …А ну, как не от Бога власть самодержавная? Ну, как тут место проклятое - станешь на него и провалишься?.. Проваливались все до меня - и я провалюсь... Ты думаешь, с ума схожу, брежу?.. Нет, я теперь знаю, что говорю, - может, потом и забуду, а теперь знаю... Тут, говорю, черт к Богу близко, близехонько - Бога с чертом спутали так, что не распутаешь!». Интуитивное понимание Александром этого подлога, загадки, парадокса делает его неоднозначным и сложным персонажем; но и Константин, его брат, бессознательно боится «проклятого» царского «места», чувствует ужас перед ним. «Распутать», понять кощунственную подмену Бога царем, которая за сотни лет истории христианства укрепилась как заповедь, как правило, не требующее доказательств, - одна из ключевых задач, стоящих перед героями Мережковского.

Крайним несоответствием с образом Павла проникнуты его рассуждения, в которых он цитирует Евангелие и обращается к имени Бога: «Душу твою за Меня положишь? - сказал Господь Петру - и петух пропел... ["Петр сказал Ему [Христу]: Господи!.. Я душу свою положу за Тебя. Иисус отвечал ему: душу свою за Меня положишь? Истинно, истинно говорю тебе: не пропоет петух, как отречешься от Меня трижды". Когда же Христа взяли под стражу, люди вспомнили, что Петр был с Ним. Петр отрекся, "и тотчас запел петух". (Евангелие от Иоанна, XIII, 37, 38; XVIII, 25-27)]. Ну, прости... Верю, больше верить нельзя. Дай перекрещу... Помоги тебе, Господи... (Крестит, обнимает и целует Палена.) Ну, с Богом, с Богом!»; «А небось, ежели меня убивать будут, так вы все разбежитесь. Поражу пастыря - и рассеются овцы».

Двойственность Павла проявляется и в его незаконной любви к княгине Анне Гагариной. Брак не мешает императору любить другую женщину - он не видит греха в измене законной жене и даже не старается скрыть свою страсть от окружающих. Запретное чувство для него разрешено и, более того, наделено ореолом святости: «Ах, зачем, зачем так мало знают люди, что такое любовь, и сколь великое таинство скрывается под сим священным именем...», - изливает свою душу Павел перед сыном Александром спустя несколько минут после назначения 400 ударов палками старому фельдфебелю. «Я одарен от природы сердцем чувствительным, Сашенька! Однажды увидел я маленькую фиалку: она стояла подле скалы, покрыта камнями, где ни одна капля росы не освежала ее. И нежная меланхолия обняла мою душу, слеза упала из глаз моих на тот цветочек, и он, оживленный влагою, распустился. Такова любовь моя к Анне...», - продолжает свою речь тиран, держащий в страхе семью, окружение и целую империю. «Влюблен» Павел, по его словам, и во все человечество, как Дон-Кихот в Дульцинею; мечтает о воскресении древнего рыцарства, восклицая: «Не имел и не имею цели иной, кроме Бога». Любовь к человечеству и стремление к Богу выражаются в объявлении войны «пяти- шести европейским державам» и в грандиозном плане завоевания Индии «без обоза, без продовольствия, без дорог и даже без маршрутов. Велено завоевать Индию - и завоюем». Подобное раздвоение характера самодержца возможно толковать как внутреннюю борьбу человеколюбца с тираном, в которой, в силу властного положения, непреодолимо побеждает начало звериное: данная линия продолжит развитие в образах последующих «властных» героев трилогии - в особенности, в образе Александра.

Облик «зверя» оттеняется и подчеркивается на протяжении всей трилогии категориями мертвенного, призрачного и демонического. Начиная с пьесы «Павел I» реальность подвергается деформации: царский дворец во втором действии, «несмотря на множество горящих в люстрах и шандалах восковых свечей», погружен в «полумрак тумана»: великой княгине Елизавете «нравится туман - белый, мутный, точно опаловый», в котором «и люди - как привидения…». Символично и то, что в разговоре о тумане старики вспоминают солнечные дни при правлении Екатерины II. Но в девятнадцатом веке даже природа подвергается отклонениям от нормы, а позднее - настоящим катаклизмам. Привидения, о которых неоднократно говорит Елизавета, видит и тиран-император: своей возлюбленной, Анне, он признается, что однажды видел Петра I: «…На Сенатскую площадь вышли, где нынче памятник. Куракин отстал. Вдруг слышу, рядом кто-то идет - гляжу - высокий, высокий, в черном плаще, шляпа низко - лица не видать. "Кто это?" - говорю. А он остановился, снял шляпу - и узнал я - государь император Петр I. Посмотрел на меня долго, скорбно да ласково так, головой покачал и два только слова молвил, те же вот, что ты сейчас: «Бедный Павел! Бедный Павел!». По мере приближения к кульминации событий туман сгущается, концентрируется мистическая атмосфера: часовых в ночь расправы пугают звуки и пейзаж за окном: «Не к добру, ой, не к добру!.. То собачонка выла, весь день, а то воронье. Как бы государя не взбудили. Спугнул их, что ли, кто? Да кому ночью по саду ходить?..» - «Не видать - стекло замерзло. Вверху будто прояснело, вызвездило, а внизу не то вьюга метет, не то люди идут - много людей... войско...», «…может, и мерещится - мутно, бело - не видать...». Мутная, беспросветная метель, сопровождаемая шумом, карканьем и лаем - звериными звуками, - отсылает читателя к «Бесам» А.С. Пушкина:

Бесконечны, безобразны,

В мутной месяца игре

Закружились бесы разны,

Будто листья в ноябре...

Сколько их! куда их гонят?

Что так жалобно поют?

Домового ли хоронят,

Ведьму ль замуж выдают?

Мчатся тучи, вьются тучи;

Невидимкою луна

Освещает снег летучий;

Мутно небо, ночь мутна.

Мчатся бесы рой за роем

В беспредельной вышине,

Визгом жалобным и воем

Надрывая сердце мне...

мережковский роман политический террор

Демоническое правление Павла, таким образом, прерывается такими же демоническими силами. Стоит отметить и то, что государь предстает перед заговорщиками «будто неживой» - «от страха ошалел - столбняк». В дальнейших событиях, которые развернутся в романах, эти детали наследует Александр, а также станет понятна другая фраза: «Звери! Мертвого били», в которой, с одной стороны, к зверству тирана приравниваются действия тех, кто его свергает, а с другой - то, что заговорщики били уже мертвого. Убить мертвого - такой предстает в воображении Мережковского и его центральных персонажей идея цареубийства.

Образ наследника убитого Павла I раскроется со многих сторон в романе «Александр I». Именно его личности в системе образов царей Мережковский уделяет наибольшее внимание. Но понять неоднозначную, еще более чем Павел, фигуру Александра в полной мере невозможно, не учитывая событий пьесы и его роли в этих событиях.

В пьесе «Павел I» произошло то, чего не смогут совершить декабристы - царь свергнут, убит. Заговор царского окружения строится графом Паленом вокруг фигуры Александра: именно он - надежда либерально настроенных умов, считающих своим долгом освободить страну от гнета тирании. И Александр идет на страшную сделку: во имя России дает молчаливое согласие на свершение убийства отца. Данное решение дается будущему императору нелегко, и в поисках ответа на вопрос о допустимости убийства ради не только личного, но и государственного благополучия Александр и Елизавета вынуждены прийти к выводу о том, что перейти «через кровь» «надо и нельзя, нельзя и надо» (точное повторение формулы, к которой пришли супруги Мережковские в своих размышлениях о политических убийствах в революционной борьбе). Пален пытается убедить Александра в том, что «бывают случаи, <…> когда ничего не хотеть - безумно или преступно», а Елизавета, наделенная большей, чем у Александра, деятельной силой, способностью принимать решения и моральную ответственность за них, поддерживает необходимость шага через кровь: «не знаю, простит ли Бог, но мы должны», - и с этого момента становится совестью Александра, подтолкнувшей его к страшному согласию на отцеубийство.

Сам же герой, несмотря на осознание темных сторон престола, оказывается неспособным вести борьбу против них, искоренить зло самодержавия, заместить его справедливыми и гуманными способами правления. Александр понимает, что не сможет выдержать отведенной ему роли, и еще до восшествия на престол пытается предотвратить будущие кровопролития, с неподдельным ужасом умоляя отца избавить его от царской участи: «Батюшка! Батюшка! Никогда я не хотел… Да разве вы не видите, и теперь не хочу… Отрешите, умоляю вас, Богом заклинаю, отрешите меня от престола, избавьте, помилуйте!..». Еще до участия в заговоре Александр признается супруге: «Ах, единая мечта моя - когда воцарюсь, покинуть престол, отречься от власти, показать всем, сколь ненавижу деспотичество, признать священные Права Человека - les Droits de l'Homme, даровать России конституцию, республику - все, что хотят - и потом уехать с тобою, милая, бежать далеко, далеко…». Двадцать пять лет Александра будет подспудно мучить мечта об отречении от престола, а его правление обернется для него тяжелым ярмом, непосильным долгом.

В романе «Александр I» правителю и его оппозиции отводится равное место: наравне с зародившимися движениями революционных Обществ Мережковский показывает и противоречивый характер Александра. Наедине с собой он понимает, что «первый и главный член Тайного общества - он сам»: «Не мне их судить и казнить: я сам разделял и поощрял все эти мысли, я сам больше всех виноват… <...> пять молодых заговорщиков - Чарторыжский, Новосильцев, Кочубей, Строганов и он, государь, - вот колыбель Тайного Общества. К Бенкендорфову доносу приложен был устав Союза Благоденствия. Цели союза: ограничение монархии, народное представительство, уничтожение крепостного права, гласность судов, свобода тиснения, свобода совести, - все, чего желал он сам. Сколько раз говорил: желал бы сделать и то и то, - но где люди? Кем я возьмусь? Вот кем. Вот люди. Сами шли к нему, но он их отверг; и если пойдут мимо, против него, - кто виноват? Говорил - услышали; учил - учились; повелел - исполнили. Он изменил тому, во что верил; они остались верными. За что же их судить? За что казнить? Если им на шею петлю, то ему - жернов мельничный за соблазн малых сих. Судить их - себя судить; казнить их - себя казнить. Он - отец; они - дети. И казнь их будет не казнь, а убийство детей. Отцеубийством начал, детоубийством кончит. Взошел на престол через кровь и через кровь сойдет: 11-е марта - 11-е марта». Еще в начале века Павел предсказывает крах правления сына, который воплощает идеалы, противоположные идеалам отца: «Каков поп, таков и приход. <…> Да, знаю, знаю все - и то, как бабушкины внучки спят и видят во сне конституцию, республику, Права Человека, а того не разумеют, что в оных Правах заключается дух сатанинский, уготовляющий путь Зверю, Антихристу. О, как страшен сей дух! Никто того не знает, я знаю, я один!».

Правление Александра I - зверство не деспотизма, а зверство бездействия: «Нет, никогда ничего не решить, ничего не сделать». Стыд перед своими ошибками, бездействие, невозможность принять решение приводят и Александра, и его «детей» - революционеров - к катастрофе. Природа Александра далека от деятельной, что показано еще в начале пьесы. Супруга Елизавета замечает: «Любишь мечтать. Лежать и мечтать…».

Если Павел в пьесе сравнивался с обезьяной, то Александру в романе отведена иная роль. Подобно отцу, Александр также идет на запретную любовь, не стесняется отношений с замужней княгиней Марьей Антоновной Нарышкиной. Софья Нарышкина, дочь Александра в этом незаконном браке, сравнивает отца с теленком: "Смешные глазки, совсем как у теленочка!" - вдруг вспомнилось ей, как смеялась она маленькой девочкой, ласкаясь, шаля и целуя эти бледно-голубые глаза с белокурыми ресницами; вспомнилась также подслушанная в разговоре старших давнишняя шутка Сперанского, который однажды в письме к приятелю, перехваченном тайной полицией, назвал государя «белым теленком». <…> Ей [Софье] казалось иногда, что от него и пахнет молочным теленочком. Видела раз в церкви Покровской, на падуге свода, херувима золотого, шестикрылого, с ликом Тельца; он был похож на папеньку: такое же в обоих - кроткое, тихое, тяжкое, подъяремное». Вина Александра в том, что он не может отказаться от подъяремной доли, роли жертвы престола; как телец, он сам идет на заклание, но вместе с ним суждено погибнуть и его «детям», выросшим в ожидании республики и установления свободного государства.

Как и Павел, Александр видит свое правление всемирным: мечтает после отражения Наполеона о Священном Союзе, объединении Российской державы с европейскими государствами: «Что же такое - Священный Союз, главное дело жизни его, как не последнее освобождение народов? Евангелие - вместо законов; власть Божия - вместо власти человеческой. Верил: когда все цари земные сложат венцы свои к ногам единого Царя Небесного, да будет Самодержцем народов христианских не кто иной, как Сам Христос, - тогда, наконец, совершится молитва Господня: да приидет царствие Твое, да будет воля Твоя на земле, как на небе». Одержав военную победу, Александр не может исполнить победы духовной; так же, как и победив внешнего врага, остается бессильным перед врагом внутренним, ничего не может сделать с назревающим разрушением державы изнутри.

Павел превратил государство в военную империю; Александр, несмотря на то, что он был свидетелем ужасов, творившихся при отце, также поддерживает политику милитаризации, - и Россия продолжает превращаться в огромное военное поселение. Этому активно способствует Аракчеев, государев любимец, «змий», по словам великих князей, и «гадина» - в приватных разговорах Валерьяна Голицына с дядей, прокурором синода, Александром Николаевичем Голицыным, ведущим с Аракчеевым вражду.

В военных поселениях, инициатором которых выступил Аракчеев, первым возведя Грузинскую вотчину, воплощено абсолютное «единообразие во всем». Даже внешне «трудно отличить одно селение от другого»: «Одинаковые розовые домики вытянулись ровно, как солдаты в строю, на две, на три версты, так что улица казалась бесконечною; одинаковые аллеи тощих березок, по мерке стриженных; одинаковые крылечки красные, мостики зеленые, тумбочки белые»; по уставу должны соблюдаться малейшие детали: «правила точнейшие на все», подробно сказано даже «о метелках, коими подметаются улицы». Жители, воины и земледельцы одновременно, «в мундирах, под звук барабана, выходят пахать; под команду капрала идут за сохою, вытянувшись, как будто маршируют; маршируют и на гумнах, где происходят каждый день военные учения». Строго регламентированное обмундирование вводится с шестилетнего возраста. Александра успокаивает эта однообразная картина вытянутых в ровный ряд одинаковых домов, одинаково одетых людей; он не замечает жестокости Аракчеева, не видит, как похожи правила поселений на муштрование Павла I, при котором за неправильную длину буклей на парике старый солдат был приговорен к экзекуции 400 ударами палок.

Образ Аракчеева не менее пугающе воссоздан в «Истории одного города» Салтыкова-Щедрина: его герой, Угрюм-Бурчеев, отличается «голой решимостью», порожденной ограниченностью. Этот правитель «ничего не преследовал, кроме правильности построений», не понимая человеческой природы; гражданское равенство же понималось им как «равенство перед шпицрутеном». Им абсолютизируется мысль о сочетании идеи прямолинейности с идеей «всеобщего осчастливления» - сатира на зачатки «казарменного» социалистического строя. Достигается же всеобщее «счастье» через всеобщую одинаковость, подчеркнутую каждой мелочью.

Идейно перекликается роман Мережковского и с произведениями Ф. Достоевского. О всеобщем равенстве рассуждают и его герои - и эти рассуждения выливаются в притчу о Великом Инквизиторе. «Зверь» у Мережковского в своей апокалиптической природе равен Угрюм-Бурчееву Салтыкова-Щедрина, приводящему город к концу времен, и Великому Инквизитору, воплощающему, с точки зрения Достоевского, антихристианское зло. Сходства у Достоевского и Мережковского есть и в описании «бунтарей» - «русских мальчиков». Но главное - идентичное видение социализма Достоевским и большевизма Мережковским: людское счастье достигается отказом от «свободы», дарованной свыше, как и от всякой духовности во имя рабского равенства и материального комфорта: «преступления нет, а стало быть нет и греха, а есть лишь только голодные. "Накорми, тогда и спрашивай с них добродетели!"», а сломленное человечество заявит в отчаянии своим духовным отцам: «лучше поработите нас, но накормите нас».

Зверство военных поселений проявляется благодаря образу сумасшедшего, Капитона Алилуева, незаконного сына Аракчеева. Он рассказывает о страшных кощунствах - будучи живописцем, Капитон был принужден отцом на создание икон: «девки поганой Настьки во образе Владычицы да Аракчеева-изверга во образе Спасителя». Алилуев пытается открыть царю глаза на истинное положение дел в Грузино, но Александр не хочет верить в свои ошибки: Аракчеев и его программы - для него надежда и утешение. Как когда-то Пален, Аракчеев становится тенью Александра, всегда готовой подсказать решение, найти выход за него. Несчастный Капитон Алилуев признается безумным, словам которого, как бреду, нельзя верить, - и выполняет единственно возможный протест: вешается почти на виду Аракчеева и Александра.

Данное «удвоение» образов, в том числе указанная выше система «двойничества», «двойников», «взаимных отражений героев» является одним из основополагающих приемов поэтики Мережковского-романиста. Зачастую герои сами ассоциируют себя как чьего-то двойника или другого как свое отражение, продолжение, копию: так, Валериан Голицын, вспоминая о Грибоедове и его страшном смехе, затем подтверждает свое сходство с ним, ранее слышанное им от других людей. Голицын сближается с одним из «заговорщиков», Александром Одоевским, реализуя подобной связью невоплощенное соединение декабристов с другим Александром - императором Александром I . Посредничество с ним намечается, но не воплощается, через посредничество Софьи Нарышкиной; Софья, в свою очередь, имеет «два отца» и «две матери». Александр I, «отражаясь» в Аракчееве, своем ближайшем друге, имеет еще одного близкого по духу товарища - старого князя А. Голицына; эти отношения образуют уже более широкую, «тройную» связь.

Более таинственным представляется «духовный двойник» царя Александра - старец Федор Кузьмич, странник, в котором Александр видит воплощение своего желания уйти от царствования в служение богу, освободиться, став незаметным рабом божиим. Давняя мечта Александра об отречении, сопровождающаяся его признаниями в том, что он видит Федора Кузьмича в своем отражении в зеркале, в последующих событиях осложняется внезапной смертью царя, чье бальзамированное тело слишком долго едет в столицу и не поддается узнаванию, - и все это в совокупности создает в умах очевидцев легенду о старце, которым будто бы становится Александр I, подстроив свою смерть. Мережковский не только объективно передает историю этого «биографического мифа», но и объясняет читателю мотивы, ее породившие.

Подытоживая описанные связи между героями, можно сделать вывод о том, что в романах Мережковского приемы «парности и двойничества» «нарочито подчеркнуты, сам же принцип "двойственности" становится предметом рефлексии автора и его героев». «Двойственный» принцип реализует одну из ведущих черт поэтики - тенденцию к «диалектичности/метафизичности», обозначенную и описанную А.Н. Михиным. Центральные герои романов Мережковского - образы символические, воплощающие желаемый автором синтез двух крайностей, открывающихся в поисках истины.

Мережковский также прибегает к системе постоянных лексических повторов, акцентируя наиболее важные идеи. Одной из повторяющихся фраз об Александре становится формула Софьи Нарышкиной, перед смертью видящей страшный сон и предупреждающей Голицына, который готовится к восстанию против самодержца. Софья рассказывает Валериану Голицыну свой пророческий сон: «Намедни-то что мне приснилось. Будто входим с тобой в эту самую комнату, а у меня на постели кто-то лежит, лица не видать, с головой покрыт, как мертвец саваном. А у тебя в руках будто нож, убить хочешь того на постели, крадешься. А я думаю: что, если мертв? - живых убивать можно, - но как же мертвого? Крикнуть хочу, а голоса нет; только не пускаю тебя, держу за руку. А ты рассердился, оттолкнул меня, бросился, ударил ножом, саван упал... Тут мы и увидели, кто это... Знаешь кто? Знаешь кто?.. - повторяла она задыхающимся шепотом, и он слышал, как зубы у нее стучат. - Ох, Валенька, Валенька, знаешь кто?». Позже, когда Голицын решится вместе с Пестелем на убийство Александра, они сразу же получат весть о смерти государя, - и Валерьян вспомнит ужасное предостережение: «Убить мертвого!».

«Мертвенность» Александра выявляет именно Софья, максимально приближенная к небесному - умирающая в начале жизненного пути: с детства она разглядывала портреты любимого отца, всматривалась в изваяние - снимок с Торвальдсенова мрамора. «Он ей не нравился: родное лицо казалось чужим; напоминало виденных в музеях древних римских императоров: Траяна, Антонина, Марка-Аврелия, - та же печально-покорная, как бы вечерняя, ясность и благость в чертах», сравнивая изображения Александра с портретом Екатерины II, Софья замечает, что «у обоих - у внучка и бабушки, - одна улыбка. Двусмысленное противоречие между этой слишком ласковой улыбкою губ и жестокой морщинкою лба».

«Великий мастер красивых телодвижений», актер по природе, по словам бабушки, императрицы Екатерины II, - Александр наследует многие черты отца, что выражается через систему повторения ключевых категорий звериного, мертвенного, двойственного. Очередное пророчество о сходстве сына и отца звучит из уст Павла I: «И похожи-то как! Две капли воды. Не разберешь, где я, где он. Точно близнец, аль двойник. Ну да и не диво - ведь сын родной, первенец, плоть и кровь моя, мальчик мой милый!.. Александр, Александр!».

Но еще более похож на деспотичного Павла следующий самодержец - герой романа «14 декабря». «Лейб-гвардии дворянской роты штабс-капитан Романов Третий», Николай максимально сосредоточен на военных приказах и контроле воинской службы. И неудивительно - пятимесячного младенца Николая император Павел назначил генерал-лейтенантом Лейб-гвардии Конного полка. «Мальчик, прежде чем научился ходить, бил в барабан и махал игрушечной сабелькой», «ничего не хотел знать, кроме солдатиков», во взрослом возрасте - любил сочинять военные марши 198 . «В нем много от прапорщика и немного от Петра Великого», - характеризует Николая Сперанский.

Образ Николая проще и однозначнее его предшественника - брата Александра. С самого начала он провозглашает: «Да будет царствование наше токмо продолжением царствования его», отмечает преемственность Александру - следовательно, и Павлу, его «двойнику». Его правление обусловлено тем, как он повел себя, восходя на престол. Отречение престолонаследника Константина, его брата, повлекло за собой смуту в стране, напряженный период междуцарствия, в котором Николая легко можно было назвать «самозванцем», заставляющим идти народ на повторную присягу. Такая нелепая политическая ситуация могла возникнуть только в стране, где, по замечанию историка Г. Габова, «вопрос о престолонаследии был частным, семейным делом императорской фамилии». Трус по природе, Николай вынужден достойно пережить это испытание, которое усугубляет восстание во имя конституции и республики, которое «бедный Никс» не простит декабристам - и устроит жестокую расправу над вышедшими на площадь 14-го декабря.

Подобно Александру, Николай наследует «черты необыкновенно правильные, как из мрамора высеченные, но неподвижные, застывшие». Елизавета говорила о нем: «Аполлон, страдающий зубною болью»; но выражения лица он менял легко и часто, «внезапно до странности» - как маски: «множество масок, но нет лица».

В отличие Александра, лишенного какой-либо резкости в характере и способности действовать решительно, Николай не мог подавить в себе «восторг бешенства» - и предавался ему «с упоением»: свидетель его немилости, граф Милорадович, про себя думает: «Бросится сейчас и не ударит, а укусит, как помешанный». При этом Милорадович пятится назад, «как большой добрый пес, ощетинившись, пятится перед маленьким злым насекомым - пауком или сороконожкою». (И снова пророческим предостережением оказываются слова Павла: «Я пока не кусаюсь…»).

Зверство последнего правителя - в его умении переменять маски, притворяться бедным, несчастным, сострадательным: «Бедный Никс! Бедный малый! Pauvre diable!», - и самому верить в свой обман. (Примечательна игра слов с этой поговоркой императора, произнесенная его ближайшим подчинением: фраза «Pauvre diable!», в переводе с французского означающая «Бедный малый!», ими перевернута на буквально звучащую: «Бедный дьявол!»). Но не его имя вынесено в заглавие романа - в этой части трилогии фигуре Николая автор уделяет меньше внимания, чем декабристам, идейному центру всего произведения.

«Декабристы»: образно-историософские проекции революционеров в трилогии

Перед непосредственным событием на Сенатской площади Мережковский неспроста составляет подробную предысторию движения: историю смен режимов правления, личные истории некоторых бунтовщиков, чьи идеи оказывают влияние на самого писателя, историю Тайных Обществ, их ответвлений, споров о методах борьбы и разнообразных уставах, конституциях, катехизисах.

Одной из центральных фигур, соединяющих различных между собой членов Обществ, является Валерьян Михайлович Голицын. Петр Чаадаев, по словам Мережковского, родоначальник историософии и один из первых обличителей зла исторической церкви, вступившей в порочный союз с самодержавием, - его непосредственный друг, пробудивший в нем стремления освободить отечество от самодержавного зла и искажения христианской веры. Исследователь данной трилогии, А.Н. Михин, придерживается следующего мнения о системе образов: действие романа состоит из двух идейных частей - «сюжета» Александра, намеченного, но не исследованного в литературоведении, и «сюжета» второго основного героя романа - князя Валериана Голицына205. Такое деление на два полярных образа представляется соответствующим художественному мышлению Мережковского, привыкшего раскрывать религиозные и историко-философские концепции диалектическим путем. Именно молодому Голицыну, приезжающему из Европы в Россию и попадающему в эпицентр борьбы со злом самодержавия, предстоит пройти полный противоречий и сомнений путь: разрешить вопросы о допустимости насилия - убийства царя и царской семьи; вопросы веры - отходя от догм, воплощенных в его дяде, главе Священного Синода, критически осмыслить религиозный опыт сектантов-скопцов, «славян», иезуитских воззрений декабриста Лунина; совместить то, что «не соединено», - любовь к земному и небесному, борьбу духовную и общественную.

Большое внимание уделено также фигуре Кондратия Рылеева - своеобразного «центра» Северного Общества, объединяющего вокруг себя мыслящих людей, заветной целью которых является утверждение в России конституции и республики. И оппоненты петербургского Общества - Общество Южное, и сами реформаторы понимают, что во многом они не выходят за умозрительные рамки, неспособны к решительным действиям, - ведь для достижения целей и установления нового порядка необходимо «переступить через кровь», убить царя, - желательно, вместе со всей царской семьей, уничтожить самодержавие на корню. Для большинства в Северном Обществе это является недопустимым шагом. Готовы к действию лишь Петр Каховский и Александр Якубович; в Обществах зарождаются подлые идеи разделения на исполнителей заговора, которых после выполненного цареубийства нужно будет казнить перед народом, и на теоретиков, чьи руки останутся чистыми. Каховский, несмотря на страшное осознание того, что он - орудие убийства в руках Рылеева и прочих, идет до конца в своей готовности совершить дело; трагично его осознание положения исполнителя, которое отдаляет его от товарищей, и он остается один с тяжким моральным грузом. «Теоретичность» цареубийства зарождается еще в первой драме: заговорщики не видят греха в том, чтобы убить одного - тирана- царя - ради благоденствия десятков миллионов; этот «расчет», «чистая математика», проявятся и во взглядах некоторых «декабрьских» заговорщиков, - например, в речи Пестеля на собрании в Северном обществе, в его диалоге с Рылеевым. Южное Общество, главой которого он является, настроено радикально: на заседании по вопросу слияния двух движений в одно и установлению единых методов и программ Пестель математически хладнокровно настаивает на необходимости кровопролития.

Так как вопрос об объединении двух Обществ остается открытым, Голицын, находясь на юге, уже имея опыт общения с сектантами-хлыстами, сходится с представителями разобщенных течений - Славянами, иезуитом Луниным, более близко узнает Пестеля. Он движим идеей, постоянно повторяющейся в его голове: не соединено. Попытки преодолеть это разобщение, найти общую для всех правду он предпринимает на протяжении всего романа «Александр I».

Слияние происходит стихийно: новости о смерти Александра не ждали, и философы-теоретики буквально за несколько дней определяются с планом восстания на Сенатской площади и планируемым установлением конституции. Голицын с начала его участия в Тайном Обществе осознавал необходимость, но не верил в успех дела: «Думай, как хочешь: злодеи, убийцы, изверги… А может быть, глупые дети, - я ведь иногда и сам думаю: ничего не сделают, никого не спасут, только себя погубят. А все-таки правда Божья у них. И пусть недостоин я, пусть беру не по силам, не вынесу, а уйти от них не могу…», - признается он Софье Нарышкиной. Вслед за Рылеевым Голицын понимает: «Надо начать!», и постепенно укрепляется его вера в то, что они действительно начнут путь к всемирной правде.

Мнение о малом практическом значении восстания на Сенатской площади, выраженное словами Валериана Голицына «ничего не сделают, никого не спасут, только себя погубят» требует отдельной исторической рефлексии. Помимо того, что 14 декабря имело замеченное и романистом Мережковским, и историками, и политиками (В. Лениным) яркое символическое значение, «неудавшийся» исход бунта имеет конкретные исторические мотивы. По словам М. В. Нечкиной, «существенной чертой замысла [декабристов] является то обстоятельство, что весь революционный коллектив, задумавший и руководивший восстанием 14 декабря, полагал, что вопрос о форме правления - республике или конституционной монархии - решит Великий собор». Декабристы, таким образом, сознательно разделяли построение нового общественного порядка с выборными представителями различных сословий, ставя задачу свергнуть существующий строй и путем консенсуса соборно достичь нового, справедливого правления.

Окончательную веру в деятельное преобразование Валерьян Голицын обретает в романе «14 декабря»: происходит преодоление мучительной противоположности религиозных начал и политических программ, соединение небесного с земным, единение заговорщиков «во фраках» с войсками и с народом на Сенатской площади. Время, которое до этого распадалось на фрагменты и отграничивалось огромными промежутками (между действиями драмы и романа «Александр I» проходит почти 25 лет), будто ускоряется, концентрируется в нескольких судьбоносных для Голицына днях. Он встречает Мариньку, которая вскоре становится его женой, княгиней Марией Голицыной. Она - воплощение национального женского характера, совмещающая невинность с материнским началом, подобно Татьяне Лариной, обладает чертами религиозности, совмещенной с суевериями, простоты, близости природе, любви к ней. Маринька помогает Голицыну полюбить земную жизнь, а также возвращает высокую веру в святость миссии революционеров: если в преддверии восстания, в конце романа «Александр I», Пестель и Голицын вместе восклицают перед дорогой в Петербург: «С Богом!», то теперь, после совершенного бунта, после ужасов заключения и расправы над заговорщиками, Голицын не падает духом - ему открывается новая истина: «Радость, подобная ужасу, пронзила сердце, как молния: Россию спасет Мать».

Мережковским исторически достоверно описан процесс следствия по делу декабристов и итоговой экзекуции: для 116 человек - «шельмование», политическая смерть или ссылка, для 5 - смертная казнь через повешение - «смягченный» приговор вместо четвертования. Образы пяти казненных знакомы читателю по двум романам - по истории развития движения, «Александру I», и по завершению, финальной точке, достигнутой ими - «14 декабря». Однако избирательное авторское внимание сосредоточено не вокруг этих пяти фигур - Кондратии Рылееве, Михаиле Бестужеве-Рюмином, Петре Каховском, Сергее Муравьеве-Апостоле, Павле Пестеле. Мережковского интересуют прежде всего предтечи нового религиозного сознания, которыми являются как Валериан Голицын, так и Сергей Муравьев-Апостол. В первом романе, в период царствования Александра и развитии «подпольных» движений, направленных на поиски нового царства и новой веры, приводится дневник Голицына - прямое отражение его напряженной внутренней жизни, исканий, выводов. В последнем романе это слово от первого лица принадлежит Муравьеву-Апостолу: сохраняются его дневниковые записи, сделанные в заключении непосредственно перед казнью.

Сергей Муравьев-Апостол вместе с братом Матвеем интересует Мережковского прежде всего созданием Православного Катехизиса - документа, чья роль в истории декабризма не оказалась важной, но повлияла на мировоззрение писателя, соответствуя его представлениям о религиозности общественных преобразований. В романе дословно цитируются фрагменты Катехизиса, происходит развенчание кощунственного обмана самодержавия: в 1-й Книге Царств, главе 8-й «сказал Господь Самуилу: послушай ныне голоса людей, что говорят тебе, ибо не тебя уничижили они, а Меня уничижили, дабы не царствовать Мне над ними; но возвести им правду цареву <…> и будете рабами ему, и возопите в тот день от лица царя вашего, коего избрали себе, и не услышит вас Господь, потому что вы сами избрали себе царя». «Правда царева» - анти-христианский обман - становится тем, что должны преодолеть тайные Общества, соединившись в единое войско. Сергей Муравьев понимает Славян - неорелигиозное общество - их убеждения в том, что вера противна свободе; и вместе они могли бы утвердить синтез веры и свободы, низвергнув царя - наместника Бога на земле, развенчав «правду цареву».

Один из придворных заговорщиков убийства Павла I произносит пророческие предостережения: «Обратим же взоры наши на человечество и устыдимся, граждане! Низлагая тирана, да не будем сами тиранами - освободим рабов...». Ему же принадлежат и следующие предзнаменования: «Блюдитесь же, граждане! День мщения грядет - восстанут рабы с цепями своими разобьют нам головы и кровью нашею нивы свои. Плаха и петля, меч и огонь - вот что нас ждет. Будет, будет сие!.. Взор мой проницает завесу времен... Я зрю сквозь целое столетие… Я зрю…». Через столетие Мережковский, вспоминая эти слова Радищева и вкладывая их в уста своего героя, сам станет свидетелем худшего варианта развития борьбы со злом власти, худшим для идеалистов XIX столетия и вслед за ними, для самого писателя: религиозное окончательно отделится от революционного, и останутся убийственные, разрушительные «плаха, петля, меч и огонь» - средства, пригодные для разрушения. Но какое будущее они способны построить, создать?

После убийства заговорщиками Павла их надежды на светлое и справедливое будущее стремительно рушится: Александр, а затем и Николай повторяют тот же военно-деспотический сценарий. Убить царя недостаточно - заговорщиками во главе с военным губернатором Паленом совершен дворцовый переворот, смена одной насильственной власти другой.

В начале сквозного сюжета трилогии, в драме «Павел I», герои подходят к выводу о невозможности свержения самодержавного строя в сложившихся обстоятельствах, ведь везде слышны голоса: «Царя убить - страшное дело…», «Помазанник Божий…», «И в Писании сказано: Бога бойтесь, царя чтите». Народ - в том числе, его лучшие представители, просвещенные дворяне, - не в состоянии преодолеть святости самодержца, божественности власти. Декабрист Якубович развивает эту мысль: «Священная Особа, Помазанник Божий! Это у нас у всех в крови. Революционисты, безбожники, а все-таки русские люди, крещеные. Не подлецы же, не трусы, - все умрем за благо отечества. Ну а как до царя дойдет, рука не поднимется, сердце откажет. В сердце-то царя убить трудней, чем на площади…». Но даже декабристы, лучшие умы государства, не могут преодолеть веры в святость царского имени многие из них до конца не хотят расстаться со старым религиозным сознанием.

Убить царя в себе - самая трудная задача, бунт религиозный: революция в сознании, внутренняя победа, которая должна совершиться перед революцией в обществе, внешней победой над Зверем.

Вывод по главе 2

Подводя итоги проведенному анализу романов Александр I и 14 декабря через рассмотрение политического контекста первой четверти XX века, основных философских концепций Д.С. Мережковского, а также через поэтику художественных произведений, можно сделать следующие выводы о творчестве писателя и философа.

Проза Мережковского, как и ряд его публицистических (условно - дореволюционных) текстов построена в системе неорелигиозных взглядов: здание трилогии зиждется на фундаменте религиозно-философских концепций, разрабатываемых автором еще с рубежа XIX-XX столетий. Представляется справедливым опровергнуть выводы многих как современных писателю, так и позднейших критиков творчества Мережковского, в частности, его трилогии Царство Зверя, о том, что в романах автор проиллюстрировал тезис из своих публицистических статей - Самодержавие - от Антихриста. Выявление восстания героев повествования против самодержавной власти и цезаропапистских установок императоров еще не является достаточным поводом для приравнивания художественных произведений к плоским иллюстрациям тезисов из критических и философских работ215. Напротив, как было показано выше, романы имеют самобытную художественную организацию, выражая диалектические, мифологические, историко- философские черты художественного мышления Мережковского.

Эволюция философской и религиозной мысли Мережковского, как было отмечено, непосредственно сопряжена с событиями в политической жизни общества, в которых автор выступает не только очевидцем, но и участником. Бурные социальные катаклизмы начала ХХ века отзываются в творческой мысли Мережковского в двух ключевых моментах:

Универсализация вечной правды через сопоставление и совмещение двух эпох: начала революционного движения ХХ века и исторической картины ХIХ столетия, в которой автор усматривает духоборческое бунтарство. Протест декабристов в романах Мережковского направлен против миропорядка в целом - внимание автора занимают не только событийно-политические действия оппозиции, но и трансцендентные стороны свержения царской власти как воплощения демонических сил;

Становление концепции религиозной общественности под влиянием революционных событий. Именно данная модель общества будущего - так называемого всечеловечества - должна воплотиться в результате революционной борьбы с Царем, совмещенной с духовной борьбой со Зверем.

Возвращаясь к описанию художественной картины мира и организации поэтики романов, стоит отметить и обобщить следующие ключевые моменты. Историческая основа частей трилогии осложнена диалектическими конструкциями мифологического сознания Мережковского, благодаря которому он создает своего рода биографический миф героев, находящихся на полюсах центрального конфликта цикла произведений: власти во главе с царями с одной стороны и революционеров во главе с Валерианом Голицыным с другой. Диалектичность путей писательского мышления направлена на формирование метафизического пласта описываемых событий: взаимные отражения героев, усложненные системы двойственности создают многозначные символические образы вечных спутников из разных эпох и культур, выражающие идею Мережковского о единстве прошлого, настоящего и будущего в сфере вечности, отражения в конечных исторических реалиях бесконечного, универсальной истины. Также данный прием совмещения хронологически разделенных эпох в единое художественное пространство метко назван исследователями техникой палимпсеста: прошлое, освещаемое писателем, органично встраивается в историческое настоящее благодаря найденной им точке опоры, мотива для синтеза различных исторических времен.

Глава 3. «Александр I» и «14 декабря» в контексте отечественных романов, посвященных революции и политическому террору

3.1С. Нечаев и «нечаевщина» как источник философии и этики отечественного террора

Как было отмечено ранее, с конца XIX века слово приобретает статус ключевого элемента, определяющего содержание политико-идеологического дискурса. Литература становится движущей силой «той самой истории, в ходе которой изменяется жизнь всех - авторов и читателей, лидеров и масс. Литература задает неслыханные, фантастические нормы героического поведения, а жизнь героев пытается их реализовать. Не литература воспроизводит жизнь, а жизнь стремится воссоздать литературу, - подтверждает объективную значимость слова Ю.М. Лотман. Мысль о теснейшей обоюдной взаимосвязи литературы и политической реальности подтверждается историей Сергея Нечаева, лидера кружка «Народная расправа» и предтечи массового террора, в 1869 г. возбудившего убийством студента И.И. Иванова и дальнейшим ходом судебного следствия толки и опасения в широкой публике.

Однако перед тем, как приступить непосредственно к литературным отражениям истории Сергея Нечаева, стоит обозначить особенности взглядов на фигуру террориста в конце XIX - начале ХХ века.

В русской литературной традиции многими авторами исторических романов неслучайно затрагивается вопрос о роли личности в истории. По словам Теодора Шанина, известного исследователя революционного террора в России начала ХХ века, в момент революционного подъема «лишь меньшинство готово бросить свою жизнь на весы, но это меньшинство должно стать достаточно крупным для того, чтобы чаши весов пришли в движение». Но и от этого меньшинства отделяется особенно сильный, исключительный герой. Выдающаяся личность идеализируется, становится образцом для подражания и закрепляется в литературном пространстве в виде мифа об исключительном герое-террористе, чье предназначение -сверхчеловеческий подвиг:

Я в битву шел, как духом гордый лев,

Мой спутник был - завет отцов нетленный,

И страшен был безудержный мой гнев:

Я бросил жизнь, - и пал мой враг надменный.

Строки, написанные ярчайшей фигурой русского террористического «подполья», Иваном Каляевым, как нельзя лучше иллюстрируют литературные тенденции рубежа веков: изобразить исключительную фигуру героя, обозначить его как основную ценностную доминанту. Герой при этом предстает «не просто профессиональным революционером, самоотверженно выполняющим свой долг перед народом, но террористом, жертвующим собственной жизнью ради революционного идеала» 222 . Данная модель подтверждена во множестве художественных произведений романных и стихотворных форм; не чужда она и Д.С. Мережковскому:

…Со знаменем в руках вступая в бой кровавый, Он может ранами гордиться пред толпой,

Он может совершить свой подвиг величавый И на виду у всех погибнуть, как герой.

Великая в своем жертвенном порыве, фигура террориста в литературном произведении неизменно жаждала «тернового венца», и жертва понималась целью человеческого существования: «Есть времена, есть целые века, когда ничто не может быть прекраснее, желаннее тернового венка», - цитировала В. Засулич, взахлеб читавшая Некрасова и литературу «о подвигах», в том числе и Евангелие.

Но несмотря на сложившиеся представления о герое-террористе, идущем на жертву во имя общего блага, лишенном каких бы то ни было личных недостатков и наделенном исключительной самоотверженностью и твердостью характера, - образ, максимально приближенный к образам христианских мучеников, - уже на заре террористического подполья в политической действительности появляются совсем другие образы.

В данной работе уже анализировалась личность Бориса Савинкова, с которым Мережковские были близко знакомы. Из-за силы сложившегося героического образа террориста - мученика, обреченного на одиночество и высокую жертву во имя народа и будущего блага, - им не сразу удалось разглядеть отрицательные стороны нравственного облика как Савинкова, так и других лидеров-эсеров. Позднее Зинаида Гиппиус подробно опишет в своих дневниках разочарованность в революционерах.

Стоит ли упоминать другую фигуру, - скандального Евно Азефа, чьи морально-этические принципы шокировали и самого Б. Савинкова в момент «разоблачения» предводителя партии эсеров и их Боевой Организации? Его партийный товарищ Слетов вспоминал, что все время считал Азефа «за человека, который может в некоторых случаях взять и освободить себя от морали».

Но и гораздо ранее Савинкова и Азефа, еще в 70-х годах XIX века, портреты героев-революционеров были не менее разнообразны. В этой «одной из самых героических эпох русской истории» сложились, по словам Е. Мельниковой, судьбы «штурманов революционной бури», в идеологии которых «материализм уступил место идеализму», а в сознании главенствовала «вера в "героев", в значение отдельной личности для достижения социалистического идеала». Воспитанные в традициях 60-х годов, выросшие на идеях Чернышевского и Добролюбова, революционеры данного периода не могли смириться с существующим государственным строем и положением крестьян, недавно вышедших из крепостной зависимости, но по-прежнему остающихся бесправными и нищими.

Описанный индивидуализм в революционной борьбе назвал нигилизмом активнейший террористический деятель, Сергей Михайлович Степняк- Кравчинский. В культовом произведении Подпольная Россия, сборнике статей и воспоминаний, написанном в 1880-х гг., он говорит об идейно- практическом направлении нигилизма: В основе этого движения лежал безусловный индивидуализм. Это было отрицание, во имя личной свободы, всяких стеснений, налагаемых на человека обществом, семьей, религией. В этой же заметке С. Кравчинский обозначает различия нигилизма старого и нового. Говоря о начальном этапе движения в России, Кравчинский критикует В. Зайцева, сотрудника Русского слова, бывшего главным органом старого нигилизма . Зайцев от лица героев своей эпохи восклицает: мы не были эгоистами, как вы нас называете. <...> мы были глубоко убеждены в том, что боремся за счастье всего человечества, и каждый из нас охотно пошел бы на эшафот и сложил свою голову за Молешотта и Дарвина. С. Кравчинский лишь улыбается в сторону страстности, доходящей до фанатизма у предшественников - хотя и признает, и высоко ценит их вклад в революционную борьбу, - ведь благодаря им материализм стал своего рода господствующей религией образованного класса, произошло освобождение от всяких религиозных предрассудков.

Осуждает Степняк-Кравчинский и принцип тургеневского Базарова Природа не храм, а мастерская, и человек в ней работник. Из него проистекает доведенное до абсурда отрицание искусства как проявления идеализма. Обращаясь к истории движения нигилистов, к десятилетию 1860-1870-х, Кравчинский делает вывод о том, что на данном этапе деятели стремились к собственному счастью, идеал которого - "разумная" жизнь "мыслящего" реалиста.

Но в 1870-х гг., по словам С. Кравчинского, начинается новый этап развития общественной мысли в России - рождение социалиста-революционера, который ищет счастья других, принося ему в жертву свое собственное. Его идеал - жизнь, полная страданий, и смерть мученика; новый революционер будет исполнять тяжелую крестьянскую работу, будет подвергать себя всевозможным лишениям, чтобы только внести в <...> несчастную среду слово утешения, евангелие наших дней - социализм. Тургеневского нигилиста, которого С. Кравчинский обличает в мечтательности и фанатизме, сменяет весь поглощенный своей идеей революционер, который презирает страдание и самую смерть готов встретить с улыбкой блаженства на лице.

Однако, расставляя акценты на идеологических моментах, С. Кравчинский выполняет роль литератора - публициста или мемуариста, - он рисует яркие идеализированные образы революционеров разных этапов, упуская объективно значимые факты истории.

Культ индивидуального подвига развивается параллельно с процессом формирования партийности в российском обществе; уже в первоначальном ее проявлении - кружках и обществах - ярко прослеживается субъективный аспект любого политического события, цели и идеалы его участников. Особенно это актуально, когда речь идет о революции, в ходе которой разбуженные массы слепо подчиняются своим лидерам. Цели и моральный облик, нравственные качества лидеров подполья во многом обусловили характер освободительного революционного движения, все активнее проявляющегося с 1870-х гг.

Нравственные постулаты, требования к деятелю новой эпохи, сформулированы С.Г. Нечаевым в скандально известном Катехизисе революционера. Катехизис, по словам Н.А. Бердяева, демонстрирует «предельную форму революционного аскетического мироотвержения, совершенной революционной отрешенности от мира». От революционера, по мнению Нечаева, требовались отречение от мира и личной жизни, исключительная работоспособность, сосредоточенность на поставленной цели (поставленной для достижения блага в общем деле), готовность к страданиям и пыткам. Настоящим революционером, кроме того, достоин считаться только тот, кто способен уничтожить все (и всех), что мешает ему достичь цели, - ему ничего не «жаль в этом мире», он не «остановится перед истреблением положения, отношения или какого-либо человека,принадлежащего к этому миру», в котором «все и вся должны быть ему ненавистны».

Следует отметить, что образ, созданный в Катехизисе, соответствует личным качествам самого С.Г. Нечаева. Это доказывает характеристика, данная ему Бакуниным уже после окончания «нечаевского дела» и после того, как сам Бакунин разобрался в своем бывшем протеже. Он называет его «фанатиком», преданным, но опасным, для которого не существует никаких человеческих чувств и никаких препятствий, чтобы «завладеть вашей личностью без вашего ведома». Для этого «он будет за вами шпионить, и постарается овладеть всеми вашими секретами и для этого в вашем отсутствии, оставшись один в комнате, он откроет все ваши ящики, прочтет всю вашу корреспонденцию, украдет и спрячет письма, компрометирующие хозяина, чтобы иметь документ против него...».

На формирование убеждений Нечаева повлияла радикальная среда конца 1860-х, в которой благодаря Д.В. Каракозову и его неудачному, но скандальному покушению на Александра II в 1866 г. актуализировались террористические идеи, и которая породила в конце концов первую в России последовательно террористическую организацию. Радикальные настроения вылились в Народную расправу и террористический манифест - Катехизис революционера, созданные невероятной энергией и извращенно- последовательной мыслью С.Г. Нечаева.

Сам Нечаев в первом номере журнала Народная расправа укажет: Дело Каракозова надо рассматривать как пролог. Постараемся, друзья, чтобы поскорее наступила и сама драма. Терроризм для него был обязательным условием революционной организации, он объяснял такое положение следующим образом: Мы потеряли всякую веру в слова; слово для нас имеет значение только, когда за ним чувствуется и непосредственно следует дело. Но далеко не все, что называется делом, есть дело. Например, скромная и чересчур осторожная организация тайных обществ, без всяких внешних, практических проявлений, в наших глазах не более, чем мальчишеская игра, смешная и отвратительная. Фактическими же проявлениями мы называем только ряд действий, разрушающих положительно что-нибудь: лицо, вещь, отношение, мешающие народному освобождению. Разрушительная деятельность впоследствии оказалась направлена прежде всего в сторону отдельных лиц: их устрашение или убийство.

В Катехизисе революционера С.Г. Нечаев создает несколько классификаций объектов террора: им выделяются ранжированные категории, заслуживающие либо полного истребления, либо изменения в интересах общего народного освобождения. В целом же при решении судьбы высших представителей поганого общества им утверждался принцип руководствоваться мерою пользы, которая должна произойти от его смерти для революционного дела.

В планах С.Г. Нечаева была организация массы террористических актов, результатом которой стало бы общенародное восстание против государственности и сословности. Но осуществить ему удалось только один террористический акт: жертвой стал не правительственный чиновник, не жандарм и не реакционный публицист (особо вредные, по мнению С.Г. Нечаева, категории), а студент, участник Народной расправы, И.И. Иванов. Его убийство, по мнению О.В. Будницкого, стало классическим "теоретическим" убийством, было осуществлено в полном соответствии с Катехизисом, в котором утверждалось: прежде всего должны быть уничтожены люди, особенно вредные для организации.

В среде защитников униженных и оскорбленных, традиционных нигилистов, готовых принести себя в жертву всеобщему благополучию и равенству, таким образом, появляется и закрепляется фигура С. Нечаева, способного на уничтожение людей по холодному расчету, согласно теории. Нечаев на высоте своего сознания <...> объявляет себя человеком без убеждений, без правил, без чести. Он должен быть готов на всякую мерзость, подлог, обман, грабеж, убийство и предательство. Ему разрешается быть предателем даже своих соумышленников и товарищей244. Вслед за Базаровым, родоначальником нигилизма, он провозглашает разрушение первейшей задачей, и на пути этого разрушения не видит каких-либо морально-этических преград.

Неся в себе максимализм, «нечаевщина» не прошла бесследно для русского революционного движения 70-х гг. XIX в. Она всколыхнула и расколола его. На «Катехизис революционера» одобрительно и не раз ссылался теоретик «заговорщического» направления П.Н. Ткачев, утверждавший, что «нравственное правило <...> имеет характер относительный, и важность его определяется важностью того интереса, для охраны которого оно создано». Теоретик «заговорщиков», Ткачев, вслед за Нечаевым, считал, что от революционера требуется жить одним желанием, бороться во имя того, чтобы «сделать счастливыми большинство людей. <...> Осуществление этой идеи становится единственной задачей их деятельности, потому что она «совершенно сливается с понятием о их личном счастье». Быть достойным такой идеи дано не каждому, а только тому, кто критически относится к себе и окружающему миру, а также сильной волей и твердым характером, чтобы не «сломаться» в борьбе и суметь «идти до конца».

Таким образом, революционеры для теоретика «заговорщиков» - это избранное меньшинство, воплощающее в себе лучшие умственные и нравственные силы общества. Подобные убеждения сложились при непосредственном следовании Ткачева этическому кодексу революционера, составленному С.Г. Нечаевым.

Нигилизм, доведенный до крайности, в лице Нечаева провозгласил: цель оправдывает средства. Этот лозунг - цель всеобщего разрушения, которое одно остается само себе целью - всколыхнул общественность, и обострившийся вопрос об общественной безопасности сплотил даже русскую литературу, которую было привычно считать расколотой на лагеря. И вот литература наша, в качестве верного отголоска публики, - писал М.Е. Салтыков-Щедрин, - и с своей стороны единодушно вооружается против грозящего зла; она понимает, что ей предстоит очень важная миссия, и смело становится на высоту своего призвания. В статье-обзоре Салтыкова- Щедрина Так называемое "нечаевское дело" и отношение к нему русской журналистики писатель говорит о литературе публицистической, - о текстах, в которых авторы рассуждали о происходящих у них на глазах судебных заседаниях по делу нечаевцев. Он дословно воспроизводит основные статьи, посвященные процессу - резкую критику Московских ведомостей, обзор и фельетоны Санкт-Петербургских ведомостей, фельетоны Голоса, обзоры и эссе Биржевых ведомостей и Вестника Европы, разъясняющие не только самый факт, давший начало процессу, но и те отдаленные причины, которые породили этот факт.

Но не менее громкий резонанс и не менее яркую реакцию поступок С. Нечаева вызвал в художественной литературе, - и прежде всего, в романе Ф.М. Достоевского Бесы.

3.2«Бесы» Ф.М. Достоевского и романы «Александр I» , «14 декабря»

Решающим событием для создания романа Бесы послужило нечаевское дело убийство слушателя Петровской земледельческой академии И.И. Иванова пятью членами тайного общества Народная расправа во главе с С.Г. Нечаевым. Математический расчет убийства, политические предпосылки и организационные принципы зарождающегося массового терроризма, особенности личности их руководителя составили содержательную основу романа. Вместе с тем газетные материалы, судебные протоколы, слухи и вымыслы, бытовые факты как бы слились с препарированными идеями книг и статей либералов и западников (П.Я. Чаадаева, Т.Н. Грановского, В.С. Печерина), радикальных мыслителей (П.Ж. Прудона, М.А. Бакунина, П.Н. Ткачева), революционных демократов (А.И. Герцена, В.Г. Белинского, Н.А. Добролюбова, Н.Г. Чернышевского, Д.И. Писарева, Н.П. Огарева), материалистов (К. Фохта, Л. Брюхнера, Я. Молешотта). Идеи и теории претерпели существенную трансформацию в соответствии с многоплановым художественным замыслом Достоевского, были преобразованы философской, психологической, религиозной интерпретацией писателя.

Роман, остро критикуя политическое подполье, вышел за грани сложившейся к концу XIX века традиции антинигилистического романа - а для писателей-антинигилистов стал образцом, достойным подражания. В романе нашел преломление личный идеологический опыт писателя, выстраданный и отвергнутый им. Это придало особое звучание спорным идеям, в трактовке которых остается двойственность из-за неизжитых религиозных сомнений писателя. Нигилизм трактуется Достоевским как заблуждение человеческого разума, направляемого бесовскими силами к безбожному гуманизму - человекобожию, бросающему вызов Богу и стремящемуся исправить подвиг Христов.

Фактические указания на нечаевскую идею можно неоднократно встретить в романе. Громкий судебный процесс над пятеркой вызвал в Достоевском те же чувства, что и в авторах статей в уже упомянутой выше газете Московские ведомости (№161), которую приводил Салтыков-Щедрин в своем рассуждении о деле; становятся понятнее слова Петра Верховенского Адвокат, защищающий образованного убийцу тем, что он развитее своих жертв, <...> уже наш. <...> Присяжные, оправдывающие преступников сплошь, наши. Прокурор, трепещущий в суде, что он недостаточно либерален, наш. <...> приезжаю - и уже преступление не помешательство, а именно здравый-то смысл и есть, почти долг, по крайней мере благородный протест. (В статье Московских ведомостей, по словам журналистов, судья говорил подсудимым с некоторой восторженностью: "Подсудимые! ваше место не на этой позорной скамье, ваше место в публике, ваше место среди всех нас". <...> гг. Орлов, Волховской и другие как бы приглашались со скамьи подсудимых пересесть прямо в сонм судей; на преступников обрушились кары, рассчитанные по такой-то и такой-то статье уголовного законодательства; но образ мыслей, лежавший в основе их действий, не только не подвергся порицанию, но даже прославлен. Нигилистов ссылают на каторгу, нигилистов сажают в тюрьму, а нигилизму пред лицом суда воздан некоторый почет).

В той же статье Московских ведомостей новые революционные общества в лице Нечаева и его единомышленников - это революционная партия, руководимая людьми без правил и без чести, не соблюдающая никакого обязательства даже между собой; те же слова о чести, ставшие горьким афоризмом, повторяет Кармазинов в Бесах: вся суть русской революционной идеи заключается в отрицании чести. <...> Русскому человеку честь одно только лишнее бремя.

Реальную основу, непосредственно связанную с С.Г. Нечаевым, имеют и стихи Светлая личность, прославляющие революционно настроенного студента (А что эти вот стихи, так это будто покойный Герцен написал их Шатову, когда еще тот за границей скитался, будто бы на память встречи, в похвалу, в рекомендацию, ну, черт... а Шатов и распространяет в молодежи. Самого, дескать, Герцена обо мне мнение, - подговаривает фон Лембке Петр Верховенский, желая уничтожить врага из своего же общества при помощи губернаторской власти). Светлая личность является пародией на стихотворение Огарева Студент, написанное им в Женеве отдельной листовкой с посвящением молодому другу Нечаеву.

Само понятие нечаевщина, закрепившееся в то время, в Бесах становится шигалевщиной - очередной вариацией социалистической теории, расчета, сочиненного персонажами Достоевского. Шигалев, герой-теоретик, создает проект рая на земле - наиболее разумного общественного устройства, при котором одной десятой дается максимум привилегий, когда как остальные девять десятых будут находиться в абсолютном, грубом рабстве, заниматься физическим, черным трудом без права на образование и какое-либо улучшение выпавшего им жребия. Такой проект поддерживает П. Верховенский, по мнению которого, в народе слишком не хватает послушания. Все к одному знаменателю, полное равенство, Необходимо лишь необходимое, - вот девизы Петра Степановича Верховенского. Позднее, десять лет спустя, Достоевский разовьет теорию Шигалева, и она перерастет в Легенду о Великом Инквизиторе Ивана Карамазова, конечное представление писателя о социализме как демоническом, разрушительном зле.

Но наибольшего накала достигает трансформация реальных событий в романе в момент гибели студента И.И. Шатова. Как и убийство И.И. Иванова С.Г. Нечаевым и его пятеркой, убийство Шатова было совершено с пользой, рассчитанной для общего дела лидером группировки. Задачи Петра Верховенского в романе предугадывает Николай Ставрогин, который пророчески скажет о крови Шатова: Вы этою мазью свои кучки слепить хотите. Ставрогин понимает: есть одна штука еще получше: подговорите четырех членов кружка укокошить пятого, под видом того, что тот донесет, и тотчас же вы их всех пролитою кровью, как одним узлом, свяжете. Рабами вашими станут, не посмеют бунтовать и отчетов спрашивать. После совершения убийства пятеркой Петр Степанович, культивирующий всеобщее рабство, действительно произносит: Теперь никто не донесет. В романе убийство выставлено на максимальную дистанцию от пользы общему делу, как было провозглашено в Катехизисе революционера С.Г. Нечаевым; предположения рассказчика, свидетеля событий, сводятся к личным мотивам Петра Верховенского: во-первых, мести за личную обиду - давний плевок в лицо, а во-вторых, - и самое главное, - к стремлению скрепить страхом перед совместно пролитой кровью, страхом перед разоблачением пятерку заговорщиков.

Наконец, и подробные обстоятельства убийства студента (предлог передачи типографского станка, место - парк, сценарий убийства и т.д.) взяты Достоевским из нечаевской истории.

Для Ф.М. Достоевского, однако, было важно не столько передать актуальность и непосредственное содержание события, сколько выявить его происхождение, определить метафизические основания подобного явления в России. Хронотоп романа - Россия в 187… году: Тогда было время особенное; наступило что-то новое, очень уж непохожее на прежнюю тишину, и что-то уж очень странное, но везде ощущаемое <....>. Факты были вообще известны более или менее, но очевидно было, что кроме фактов явились и какие-то сопровождавшие их идеи, и главное, в чрезмерном количестве. Роман воссоздает огромное идеологическое пространство, разделенное между нигилистами, революционными демократами и западниками, которые не признали в террористической практике неожиданной эволюции собственных убеждений и собственных благородных целей, и отреклись от нее, как отрекся Степан Трофимович Верховенский от своего сына.

Степан Трофимович, перечитывая Н.Г. Чернышевского, их самый катехизис (замечает он о бесах их же языком), сокрушается: Та же наша идея, именно Наша; мы, мы первые насадили ее, возрастили, приготовили, - да и что бы они могли сказать сами нового, после нас! Но, Боже, как все это выражено, искажено, исковеркано! <...> К таким ли выводам мы устремлялись? Кто может узнать тут первоначальную мысль?. Создавая образ старшего Верховенского, человека, в сущности, прекраснейшего, автор реализует свой главный замысел: описать причины сложившейся идеологии и практики кружков и тайных обществ, которые кроются в действиях либералов 40-х гг. XIX века.

Именно такие люди, как старший Верховенский, воспитывают поколение новых людей - Петра Верховенского, его собственного сына; Николая Ставрогина, к которому Степан Трофимович был приставлен гувернером, наших - общества молодых людей, в которое вхож и Степан Трофимович, и рассказчик - вольный или невольный созерцатель происходящего. Именно старшее либеральное поколение обвиняет Достоевский как прямой исток радикальных идей и практик 70-х гг, хотя дети отличаются от отцов куда более резко, чем в одноименном романе Тургенева. Также Достоевский напрямую указывает и на ошибки правительственной политики, во многом лояльной к оппозиции, набирающей силы; Петр Верховенский в разговоре с фон Лембке, губернатором, проговаривается и веско замечает: а все-таки вы нам прокладываете дорогу и приготовляете наш успех.

Бесы - тотальное обличение всех слоев общества: писатель выявляет пороки молодежи, правительства, современных литераторов - целиком вольнодумных и с точки зрения художественного таланта и глубины незначительных; в романе нелегко отыскать не только идеализированных, но и хоть сколько-нибудь положительных героев. Россия несет расплату за тяжкие грехи - и это выражено писателем в аллегорической форме, через притчу о бесноватом и стаде свиней. Эти бесы, выходящие из больного и входящие в свиней, - это все язвы, все миазмы, вся нечистота, все бесы и все бесенята, накопившиеся в великом и милом нашем больном, в нашей России, за века, за века! <...> Но великая мысль и великая воля осенят ее свыше, как и того безумного бесноватого, и выйдут все эти бесы, вся нечистота, вся эта мерзость, загноившаяся на поверхности… и сами будут проситься войти в свиней. Да и вошли уже, может быть! Это мы, мы и те, и Петруша… <...> и я, может быть, первый, во главе, и мы бросимся, безумные и взбесившиеся, со скалы в море и все потонем, туда нам и дорога, потому что нас только на это ведь и хватит. Но больной исцелится и сядет у ног Иисусовых..., - пророчески произносит умирающий Степан Трофимович Верховенский, история которого символически окольцовывает действие романа.

Фигуру Степана Верховенского, с одной стороны, выразителя мыслей самого автора, писатель, с другой стороны, неслучайно выставляет в комическом свете - пафос его слов и жестов выглядит нелепо не только в глазах нигилистов, но и для любого современного человека. Рассказчик сопереживает герою, относясь к нему как к человеку прекраснейшему и по-доброму жалея его; но при этом в романе едко звучит колкость Лямшина, который уморительно карикатурил <...> и самого Степана Трофимовича, под названием "Либерал 40-х годов".

Движение, воплотившее для Достоевского все язвы, все миазмы, бесов и бесенят российской действительности, писатель называет нигилизмом. Они только наблюдения собирают, а до сущности вопроса или, так сказать, до нравственной его стороны совсем не прикасаются, и даже самую нравственность совсем отвергают, а держатся новейшего принципа всеобщего разрушения для добрых окончательных целей, - повторяет слова Базарова и Нечаева герой Липутин, характеризуя Кириллова и все их течение. Но нигилизм новых людей своего романа Достоевский не приравнивает к базаровскому нигилизму: Я нигилист, но люблю красоту, - заявляет Петр Степанович Верховенский; вспоминая о Тургеневе и его романе, Верховенский- старший выводит: У него Базаров это какое-то фиктивное лицо, не существующее вовсе; они же первые и отвергли его тогда, как ни на что не похожее. Но тем не менее, Верховенский, характеризуя новое течение, указывает и на то, что их пленяет не реализм, а чувствительная, идеальная сторона социализма, так сказать, религиозный оттенок его, поэзия его…. Как и в Подпольной России Степняк-Кравчинский, так и Достоевский в своем романе обозначает нигилистов предшественниками революционеров 1870-х гг. и показывает эволюцию новейшего принципа всеобщего разрушения, который уже не ограничивается сугубо материалистическими ценностями.

Суть взгляда Ф.М. Достоевского на развитие российского революционного движения можно резюмировать цитатой из приводившейся ранее газетной статьи: Итак, вот куда по прямой линии вливается этот прогресс, у истока которого стоят наши цивилизованные либералы! Вот фазы этого прогресса: расслабленная жалким полуобразованием и внутренно варварская часть нашего общества с чиновничьим либерализмом; затем отъявленный нигилизм с его практическим и теоретическим развратом, который в сущности то же, что и программа Нечаева; затем формальная революционная организация, созидаемая людьми, свободными от предрассудков всякой нравственности и чести; наконец, лихой разбойничий люд, который обходится без всяких теорий.

Таковы составляющие той силы, которая с наибольшим порывом берется за преобразование старого общества - с его пороками, неравенством, деспотизмом, отсталостью. Продолжение выводов в Ведомостях - какая же существенная разница между революционером, как Нечаев, и тем, что называется жуликом? - также прямо отражается в тексте романа Достоевского, когда на вопрос Николая Ставрогина: вы, стало быть, и впрямь не социалист, а какой нибудь политический… честолюбец? Петр Верховенский сознается: Я мошенник, а не социалист. <...> Мошенник, мошенник.

Убийства, террор с целью запугивания, таким образом, становятся продолжением разбойничьего русского бунта, - начала хаотически разрушительного, и более того, обусловленного демоническим влиянием. Подобное развитие идеи повторяет и Д.С. Мережковский - в частности, вслед за Достоевским, вводя в трилогию прямую отсылку к Бесам А.С. Пушкина в пьесе Павел I. Убийство заговорщиками императора Павла I было показано как грязное, крайне безбожное дело, страшный грех. Одной из причин подобной оценки убийства зверя и крайнего деспота может послужить расчетливость заговорщиков: Бибиков во время заговора произносит: Лучше сорок на одного, чем один на сорок миллионов - тут, говорю, математика…; тщетными оказываются надежды Палена и поддержавших его заговорщиков, несмотря на успех предприятия, на то, что Господь избрал нас для сего высочайшего подвига - возвратить права человеческие сорока миллионам рабов.

В остальном же задача Д.С. Мережковского в трилогии полностью противоположна установкам и замыслам Ф.М. Достоевского. Он, напротив, воссоздает в тексте революционное общество, идеализируя его цели, теории, утверждает их движение образцом для нынешнего общества и курса его реформации.

Расхождения с философско-религиозными воззрениями Ф.М. Достоевского были сформулированы Д.С. Мережковским в статье Пророк русской революции (1906). Период Первой русской революции, 1905-1907 гг., для русской литературной и философской мысли прошел под знаком Достоевского; определение, вынесенное Мережковским, стало крылатым, было одобрено и подхвачено С.Н. Булгаковым, Волжским (А.С.Глинкой), Н.А. Бердяевым, В.В. Розановым, Ю.И. Айхенвальдом. Мережковский изменяет взгляд на Достоевского и его наследие, выраженный в более ранних трудах, - например, в статье Л. Толстой и Достоевский (1900-1901). Мережковский разоблачает заблуждения великого писателя, глядя на его идеи из своей культурной эпохи, эпохи Первой русской революции, начала революционного процесса: у русской революции достаточно крепкие зубы: разбивая многое из того, что представлялось несокрушимо твердым, она разбила и политическую ложь Достоевского. И вот перед нами три осколка, три грани этой лжи: "самодержавие", "православие", "народность".

Опираясь на парадоксальную двойственность религиозно-философских и политических идей Ф.М. Достоевского в его романах, Д.С. Мережковский признает, что моральные и этические дилеммы, перед которыми был поставлен Достоевский, действительно трудноразрешимы: вспомним знаменитую формулу супругов Мережковских Надо и нельзя, нельзя и надо. Доныне казалось, что у него [Достоевского. - С.П.] два лица - Великого Инквизитора, предтечи Антихриста, и старца Зосимы - предтечи Христа. И никто не мог решить, иногда сам Достоевский не знал, какое из этих двух лиц подлинное…. И тем не менее, критикуя и осуждая русского Христа Достоевского, указанное им триединство, доведенную до абсолюта народную веру, Мережковский признает за ним высочайший талант и гений; более того, провозглашает: Он [Достоевский] дал нам всем <...> величайшее благо, какое может дать человек человеку: открыл нам путь ко Христу Грядущему. Д.С. Мережковский, таким образом, признает Достоевского пророком религиозной революции, революции как движения к окончательному единению человечества280, к Третьему Завету.

После кровавого воскресенья, расстрела мирной демонстрации в Петербурге в январе 1905 г., неприязнь к самодержавию стала главенствующим настроением в среде религиозно-философской интеллигенции; в связи с этим она начинает любыми путями оправдывать Достоевского, актуализируя его революционную составляющую творчества - и, напротив, умаляя размеры одобрения Достоевским монархии, самодержавия, осуждения революционеров в романе Бесы. С целью переосмысления позиций Достоевского и содержания его романа, в распахнутом революцией историческом диапазоне такие критики, как Мережковский, Розанов, Булгаков, Волжский [А.С. Глинка], констатировали разделение Достоевского-художника и мыслителя, что дало им возможность извлекать подлинное мировоззрение писателя не из его непосредственных публицистических высказываний, содержание которых им претило, а из художественных произведений с их многозначными смыслами. Данная общественно-литературная ситуация дала возможность Д.С. Мережковскому привлечь фигуру Ф.М. Достоевского и его творческое наследие в революционный лагерь, показать Достоевского выразителем идей нового религиозного сознания, последовательно аргументировать и иллюстрировать собственные идеи религиозной общественности, несмотря на неоднозначное отношение самого Достоевского к народу-богоносцу.

Постулируя свое отношение к идеям Достоевского, описав интерпретацию его замыслов в критических работах - прежде всего, в статье Пророк русской революции, - Д.С. Мережковский последовательно развивает свои концепции в трилогии Царство Зверя. Критикуя русский бунт и придворных заговорщиков в ее первой части, пьесе Павел I, он переходит к построению модели религиозной революции - желаемому балансу духовного и политического начал в революции, направленной на свержение самодержавия. Пространство и романа Бесы в данном контексте могут послужить отрицательным примером революционно-освободительной борьбы, тем ранним фазисом революции, в котором поразительно отсутствует идея религиозная (что, впрочем, Мережковский констатирует в 1906 году применительно к текущей политико-религиозной обстановке; в более зрелом фазисе религиозное начало, по мнению философа, должно выйти из глубин народной стихии, поднять на религиозно-освободительную борьбу народные массы, а не единицы, организующие восстание помимо или против народного религиозного сознания).

Таким образом, вслед за Ф.М. Достоевским Мережковский отрицает свободу без Бога (атеизм, который и для Достоевского, и для Мережковского наделен демоническим содержанием; социализм в понимании Достоевского, выраженный в теории земного рая Шигалева и в притче о Великом Инквизиторе; впоследствии сложившееся видение большевизма Мережковским) или Бога без свободы (критика религиозных взглядов Достоевского Мережковским, - его идеи народа-богоносца, оправдания самодержавия и его насильственных, деспотических проявлений) как конечную цель революционного процесса, так же признает революцию без религии антихристианским явлением. При этом, соединяя два начала - религию и революцию - Мережковский пытается преодолеть парадоксальность и множественность трактовок романов Достоевского, составить этически, идеологически, духовно и революционно положительный сценарий революционного движения, воплощенного в декабристских обществах.

Бесами в романах Мережковского становятся носители монархической власти, - каждый из трех самодержцев имеет, как было показано в предыдущей главе, демонические черты. В отличие от Достоевского, Мережковский не видит спасения в существующей религии: историческая церковь, русское православие чуждо, по его мнению, истинной вере, и не сможет привести общество к организации, основанной на духовных началах. Так, Александр I произносит перед архимандритом Фотием следующие слова: Чего хотите? Свободы церкви от власти мирской? Да не вы ли сами поработились мирскому владычеству? Много мы, государи, всякой низости видим, но такой, как у вас, господа духовные, Богом свидетельствуюсь, я нигде не видывал. Когда главою церкви, вместо Христа, объявили самодержца Российского, человека сделали Богом, - кощунство из кощунств, мерзость из мерзостей! - где вы были тогда, где была свобода ваша? Все предали, всему изменили, надругаться дали над святынею.

Д.С. Мережковский, вслед за Достоевским, продолжает пытаться разрешить вопросы о богочеловечестве и человекобожии, но его поиски приходят к отрицанию догматов православия, к неохристианской картине мира и устройству государства. Им буквально понимается абсолютная власть Христа, которая должна быть выражена напрямую, а не через народ (идея Шатова и самого Достоевского) и тем более не через монарха: Надо только не буквы держаться, а духа... Вот вы этим шутите, а народ не шутит. Не пустое же это слово: Мне дана всякая власть на небе и на земле. - Слышите: не только на небе, но и на земле. Из этого Мережковский и его герой-резонер Сергей Муравьев, подобно Шатову в Бесах, заключает: А ежели Он - Царь единый истинный на земле, как на небе, то восстание народов и свержение царей, похитителей власти, как может быть Ему противным?. Герой Мережковского, в отличие от теоретиков в Бесах, Ставрогина, Шатова и Кириллова, искренне и глубоко верит в Бога, и с полной готовностью хочет утвердить Его власть как единственно правильную: Да не я ли вам сейчас говорил, что нам думать надо больше всего о религии, а политика сама приложится? Именно у нас, в России, более, чем где-либо, в случае восстания, в смутные времена переворота, привязанность к вере должна быть надеждой и опорой нашей твердейшею, - вот все, что я говорю. Вольность и вера вместе в России погублены и восстановлены могут быть только вместе.

Так словами героя-теоретика в романе Д.С. Мережковского Александр I представлен искомый писателем синтез религии и революции. Религиозные идеи Достоевского - в том числе, и идея народа-богоносца, с которой Мережковский напрямую полемизирует, но при этом соглашается с избранностью России и русских верующих в религиозном освобождении, - послужили для писателя отправной точкой в создании собственного видения общества, которое будет устроено на идеальных началах, в согласии с Богом и истинной верой.

Так же, как и Достоевский, Мережковский отрицает революцию без Бога, атеизм и материализм, с середины XIX столетия все более укореняющиеся в революционно настроенной интеллигенции. Мережковский в романе Александр I отвергает почтение к разуму, предложенное декабристом Горбачевским: веру вы у них отнимите, а чем ее замените? - усмехается над ним Валериан Голицын. Герои Мережковского приходят к пониманию ложности идей того, что просвещение заменит веру и философия - Бога. Достоевский же осмысляет религию как главенствующее, первичное преображающее начало в своей теории народа-богоносца, высказанной в романе словами Шатова. Ни один народ еще не устраивался на началах науки и разума; не было ни разу такого примера, разве на одну минуту, по глупости, - начинает Шатов развивать свою религиозную концепцию, низвергая научно-атеистический базис социализма. Разум и наука в жизни народов всегда, теперь и с начала веков, исполняли лишь должность второстепенную и служебную <...>. Народы слагаются и движутся силой иною, повелевающей и господствующей, но происхождение которой неизвестно и необъяснимо. <...> Дух жизни, как говорит Писание, реки воды живой, иссякновением которых так угрожает Апокалипсис. Начало эстетическое, как говорят философы, начало нравственное, как отождествляют они же. Искание бога - как называю я всего проще.

Д.С. Мережковский, таким образом, вслед за Достоевским провозглашает первичность начала трансцендентного, религии, над другими сферами мироустройства. Атеизм он так же категорично считает началом бесовским, разрушительным, ведущим к хаосу. Устроение свободного общества на разумных началах возможно только с Богом, - гласит его концепция религиозной общественности, к которой должна привести религиозная революция. Но, в отличие от Ф.М. Достоевского, Мережковский не отождествляет божественное и народное начала - не признает шатовский тезис народ - это тело божие; для него целью религиозных стремлений становится не шатовское вознесение народа до Бога, а воплощение простых слов, перерастающих в обобщенно-многозначный символ: С Богом!

3.3«Александр I» , «14 декабря» и отечественные романы начала ХХ в., посвященные политическому террору

Исходя из особенностей видения революционера как романтизированного героя-индивидуалиста, изложенных в начале данной главы, множество романов, говорящих о разнообразных социалистических теориях и революционных идеях, посвящены исключительной, ярко очерченной фигуре нового человека.

Таков знаменитый роман самого скандального писателя начала ХХ века, М.П. Арцыбашева, с характерным заглавием Санин. Над романом автор работал с 1900 года, но издавать произведение начали в 1907 году. Вскоре после выхода порнографического романа начались судебные преследования автора; он вызвал широкий резонанс и в критике: если собрать, что писали об Арцыбашеве в первые два года после выхода "Санина", то получится огромный короб нечистот, который по существу характеризует не роман, а тех, кто о нем писал.

Идея Санина натуралистически проста: Только это нашел я, что Бог создал человека правым, а люди пустились во многие помыслы, - звучит эпиграф, взятый из Екклезиаста. Сами герои упоминают эту книгу, а также постоянно отсылают читателя к Ницше; автор направляет читательское внимание на тему человекобога и сверхчеловека уже в начале романа: Санин вернулся домой, разделся, лег, укрылся, хотел читать "Так говорит Заратустра", которого нашел у Лиды, но с первых страниц ему стало досадно и скучно. Напыщенные образы не трогали его души.

В самом начале произведения автор приоткрывает и биографию героя, а главное - сразу показывает свое отношение к возросшей популярности политики и выхода в массы революционного подполья: Санин рассказывал, как жизнь бросала его из стороны в сторону, как много приходилось ему голодать, бродить, как он принимал рискованное участие в политической борьбе и как бросил это дело, когда оно ему надоело.

Автор продолжает разрушать ожидания об идеализированном герое: За этой жизнью вовсе не чудился мрачный зловещий рок, которого хотелось мечтательной женской душе Лиды. Общей идеи в его жизни не было, никого он не ненавидел и ни за кого не страдал. Санин выбирает наслаждение жизнью - и только его признает благом и истиной; при этом герой борется с предрассудками, стереотипами, моральными установками, делающими людей несчастными.

Но в романе, в заглавие которого вынесена фамилия главного героя, не менее важны женские образы: особо драматична история Лиды, сестры Санина. Женская судьба и возможность свободы - второй идейный центр творчества М.П. Арцыбашева. После любовной истории, на которую отважилась Лида, перешагнув установленные правила, ей стало больно и обидно, что она - женщина и что всегда, пока она будет молода, сильна, здорова и красива, лучшие силы ее пойдут на то, чтобы отдаваться мужчинам, доставлять им наслаждения, и тем больше презираться ими, чем больше наслаждения она доставит им и себе. Она в недоумении восклицает: За что? Кто дал им это право… Ведь я такой же свободный человек…. Увы, герои, стремящиеся к свободе, не всегда достигают ее простым желанием: это понимает и Санин, всеми силами стараясь предотвратить трагический конец жизни Лиды.

В романе появляется герой-антипод Санина - Новиков, также выражающий своеобразную деформацию мифологического образа героя подполья революции. Не любящий ни жизнь, ни людей, Новиков думал о том, что теперь, когда его собственная жизнь стала одним мучением, его долг, перестав заботиться о личном счастье, посвятить свою жизнь другим людям. Он не мог понять, из чего это вытекает, но уже смутно решил бросить все и ехать в Петербург, возобновить сношения с партией и броситься, очертя голову, на смерть. И мысль эта показалась ему высокой и прекрасной. Неискренние стремления, ставшие массовыми штампами, развенчиваются в романе, низвергаются Арцыбашевым, - так, автор показывает нам, какова на самом деле смерть, натуралистично вырисовывая процесс завершения жизни Семенова, странную в своей нелепости и случайности смерть Юрия Сварожича (еще одного героя-антипода, мизантропа, погруженного в умозрительные теории, пытающегося примирить внутри себя противоречия, традиционные для героя-революционера).

Следующее ключевое произведение М.П. Арцыбашева - роман У последней черты (1910-1912), - произведение, носящее итоговый характер в творчестве писателя. Его эстетические и художественные представления и идеалы воплотились в конечной степени: роман "У последней черты" носит особый характер: я им сам себе как бы загородил все пути. <...> после этой самой последней черты как-то дико и странно мне еще что-то писать. В нем я подвел итоги своего миросозерцания. Каждый шаг жизни убеждает меня, что я был прав, - признается сам автор.

В отличие от Санина, данная история имеет множество магистралей, и Сергея Михайлова, героя, в котором образ Санина переосмыслен автором, уже трудно однозначно назвать главным героем романа. Перед читателем разворачивается целая панорама ярких человеческих судеб, принимающая размах шекспировской трагедии.

В начале романа герой предстает перед читателем продолжателем позиции Санина - жизнелюбия, свободы, в том числе, в любовных отношениях. Настроения Санина и Михайлова созвучны рассказу В.В. Вересаева Лизар (1899): это натуралистичный гимн жизни во всех ее проявлениях, и отказ от издавна укоренившихся правил поведения, ограничивающих право на свободу и радость от жизни. Образы людей, бездумно отстаивающих поведенческие нормы и ханжеские стереотипы - Юрия Сварожича и мать Санина в первом романе, студента Чижа, Наумова, - автор представляет несуразными, несостоятельными, отталкивающими; по мнению Арцыбашева, они, вслед за вересаевским стариком Лизаром, должны уступить место молодой, кипящей жизни.

Но в романе У последней черты мотив жизнелюбивого героя-Санина усложняется, становится противоречивым: художник Михайлов, любящий жизнь, творчество, женщин, неспособен сделать кого-либо счастливым - и не становится счастливым сам. Свобода и чувственность, воспетые в Санине, теперь приводят героев, их исповедующих, к настоящей трагедии. Общество еще не готово массово принять идеи саниных, - и этим обусловлен пессимистический тон романа разочаровавшегося в своем идеале писателя. Ни многовековой порядок, ни новые социалистические теории при этом неспособны по-настоящему удовлетворить потребность человека в счастье; но и третьего пути, как понимает Арцыбашев, он не находит: Господи, как я завидую какому-нибудь тупому социал-демократу, который верит в свою программу и твердо убежден, что он должен жить для того, чтобы в сорок втором столетии у всех в супе была курица!.. <...> У меня же в душе ничего нет. Понимаете, ничего! Я даже и понять не могу, как люди могут верить во что бы то ни стало! И я думаю… <...> Я думаю, что и никто не верит!.. Ни во что не верит, ни в Бога, ни в черта, ни в человечество, ни в идеалы красоты и правды! И никто не любит жизни, не любит ни природы, ни людей!.... К такому максимально нигилистическому выводу пришел Михайлов, в итоге перейдя от прославления жизни к самовольному отказу от нее.

В романах Арцыбашева революционное подполье очерчено вскользь, находится не в фокусе внимания автора, а скорее, представляет собой фон, на котором ярче проявляются характеры и судьбы главных героев. Тем не менее, в контексте эпохи начала ХХ века революционные настроения трудно обойти; и в произведениях Арцыбашева фигурируют идеи, направленные на общественные преобразования, и герои-создатели этих новых идей. Одна из самых громких теорий принадлежит Наумову, герою романа У последней черты. Он возненавидел жизнь, и всей душой поверил в свою ненависть: Неужели вы счастливы? Неужели вам никогда не приходило в голову, что лучше бы не родиться?.. Неужели у вас в жизни есть хоть один момент, который бы вам действительно хотелось вновь пережить?... Патетически спрашивая у публики, зачем им нужна жизнь, он последовательно продолжает отрицать ее: Ради веры в какое-то будущее?.. Какое?.. Да ведь это же смешно!.. Разве оно может быть? Ведь страдание - единственный двигатель жизни и не одного человека!.. Ведь все, что движется, все, что мы делаем, все наши науки, философии, религии и искусства, все, что мы так гораздо вознесли, точно башню Вавилонскую, ведь это все страдание выгнало из нас, как нарыв из гнилого тела!.. Ведь если бы человечество хоть на одну минуточку почувствовало себя счастливым и удовлетворенным, все рушилось бы в ту же секунду <...>. Все движется страданием и вечной тоской неудовлетворенности!.. Без них нет жизни, это и есть жизнь!.. Так зачем это?... Герой не ищет компромиссов с противоречивой жизнью - а напрямую отрицает ее как бессмыслицу, рушит все основания, называя религию, философию, богов и идеалы чучелами из бумажки, а социалистические теории о будущем торжестве пролетариата и золотом веке - новыми бумажными чудищами.

И хотя Арцыбашев, в речи Наумова рассуждая о самоубийстве как спасении и отрицая благодать жизни, провозглашенную Саниным, не дает прямых ссылок на Достоевского, это сделает Зинаида Гиппиус в романе Чертова кукла, который в апреле 1911 года закончил публиковать журнал Русская мысль.

Чертова кукла З. Гиппиус - это Конь Бледный Ропшина, но конь объезженный и прирученный ходить под седлом. Мучительные ропшинские темы переносятся, по выражению М. Могильнер, из литературы подполья в область чистой литературы. Читатели Русской мысли увидели в романе дань моде и времени, а общественники и эсеры упрекали Гиппиус за то, что она бесстрастно вводила бывших Героев в философско-религиозный контекст, в результате чего среда подполья осмысливалась в контексте более широких духовных исканий. Подобно Арцыбашеву, герои Гиппиус решают вопрос о бессмысленности жизни и самоубийстве как единственно верном выходе; они собираются, чтобы обсудить очерк Приговор из Дневника писателя Ф.М. Достоевского.

Юруля, главный герой романа З.Н. Гиппиус, имеет схожие с Саниным черты, которые раскрываются в ключевом эпизоде, связанном с обсуждением Приговора Ф.М. Достоевского. Юруля Двоекуров, как и Санин, проповедует счастье, только счастье сугубо личное: Сознательно пожелать быть счастливым, пока я существую, - в этом, собственно, и вся правда человеческая, даже, если хотите, и спасение человечества. Только сознательно пожелать: это надо запомнить. Бессознательно или малосознательно, глупо и неумело, большинство людей (если не все) этим одним живут и всегда жили. От неясности желания или от неумелости взяться, от вечных поэтому неудач, - люди мечутся в своих и чужих сетях и страдают. Индивидуальное счастье, в отличие от установок альтруизма - жертвовать собой во имя счастья всеобщего реально достижимо и единственно разумно, доказывает герой. Его позиция отрицания жертвенности, развенчания предрассудков и утверждения предельной ценности собственного счастья прямо противоположна герою- самоубийце Достоевского: Христиане называют себя смиренными. А по- моему, христианство-то и создало величайшую гордыню <...>. К христианству я еще вернусь, а пока скажу, что с этими вопросами для чего?, зачем?, да куда?, со всеми исканиями смысла жизни мы непременно должны будем кончить. Это придумки, освященные предрассудками. Считается уважительным искать смысл жизни, а не искать - стыдным. <...> Я убежден, что никакого смысла жизни нет, и твердо знаю, что он мне не нужен. Больше: знаю, что и никому он не нужен….

Жизненное кредо Юрули Двоекурова - сознательно пожелать себе счастья, при этом, сознательно и умно устраивая свое счастье, не вредить другим, имеет некоторые оговорки: при столкновении интересов вреда себе - никак и никогда допустить нельзя, тогда уж волей-неволей надо вредить.

Позиция, которую проповедует Юруля, однозначно критикуется Зинаидой Гиппиус: она клеймит своего героя прозвищем, данным на том же вечере обсуждения идей Достоевского: Чертова кукла. Индивидуализм, в котором с радостью сознается Юруля, обусловил и то, что на допросах он разумно и конкретно излагает то, что знает о товарищах по подполью. Последовательный индивидуализм оказывается не менее опасным, чем последовательный альтруизм - но он же и губит героя.

Антипод Юрули - Михаил Ржевский - конспиратор, максималист, готовый отдать свою жизнь ради дела. Разочаровавшись в былых идеалах, в борьбе за них, он остается в движении, чтобы не подвести товарищей. Но нужна ли, разумна ли такая самоотверженность? Целесообразна ли жертвенность? Актуален ли нравственный императив подобных Героев революционного подполья? З.Н. Гиппиус не дает прямых ответов - и не показывает героя, который мог бы стать золотой серединой между крайним индивидуалистом Юрулей и радикальным альтруистом Михаилом.

Роман Чертова кукла написан в те же годы, что и роман Арцыбашева У последней черты, произведения имеют тематические переклички, в них даются попытки ответить на ключевые нравственно-идеологические вопросы начала ХХ века. Юруля похож на героев Арцыбащева; исследователь творчества З.Н. Гиппиус, В.В. Ученова, отмечает также единую типологию З.Н. Гиппиус и М. Горького, который, подобно Гиппиус, всматривался в Клима Самгина: сторонники полярно противоположных общественных и эстетических взглядов <...> типаж для художественного исследования выбрали чрезвычайно сходный.

Таким образом, в романах разнообразных, далеких друг от друга авторов, в первой четверти ХХ века актуализируются схожие мотивы и смежные художественные задачи: исследовать героя-индивидуалиста, закрепившегося в литературе революционного подполья с новых позиций, переосмыслить культ индивидуализма и развенчать штампы, связанные с героем- революционером, показать его неприглядные стороны. Герои и отношение авторов к ним усложняются, зачастую в настроении писателей проступает пессимизм и разочарование. Идеализация героя-революционера и культивирование индивидуализма сходят на нет; и одним из ярчайших произведений, развенчавших культ подпольного героя, является уже упоминавшаяся в данной работе повесть Савинкова-Ропшина Конь Бледный. Б.В. Савинков издал повесть, озаглавленную совместно с З.Гиппиус как Конь Бледный, в 1909 году. Это произведение, вызвавшее скандальную реакцию как в литературной, так и в радикальной политической среде, открыло эпоху развенчания героики подпольной России и сыграло в нем решающую роль. Автора, как человека, явно принадлежавшего радикальному революционному обществу, выслушали и признали, а к повести отнеслись как к документу, реальному свидетельству о мученичестве, о душевном кризисе, переживаемом современной молодежью, о жертвах, сознательных и несознательных, политического террора, белого и красного.

Но повесть имеет гораздо большую глубину, нежели документально точная летопись оппозиционного подполья. По мнению М. Могильнер, апокалиптический Конь Бледный <...> ассоциировался с окостенением мифологического времени и началом чрезвычайно интенсивной пульсации времени религиозно-исторического. Самовольно переименовав повесть Труды и дни в Коня Бледного, З. Гиппиус сделала удивительно верный шаг. Труды и дни отсылали читателей к одноименному трактату Гесиода, придавая хронотопу повести коннотации безвозвратно прошедшего золотого века, а также рационализированного и упорядоченного мифологического пространства. Конь Бледный разрушал гармонический космос мифа, обещая неотвратимость пришествия неизвестного будущего, столкновение с неведомой реальностью.

Вслед за Достоевским и Мережковским Савинков-Ропшин актуализирует апокалиптические мотивы в художественно-мемуарном тексте, использует приемы, свойственные поэтике символизма. Центральную роль в повести выполняют вопросы нравственно-этического характера - что и отличает текст повести от мемуарно достоверных, документально сухих Воспоминаний террориста, хотя в данных произведениях упомянуты одни и те же факты. Сотрудничество с Мережковским отразилось в концептуальном аспекте повести: перед героями стоят парадоксы, сформированные вековой историей церкви и ее органического двойника - государства. Жорж вскрывает лицемерие установленных догматов, не желая мириться с предлагаемыми моральными санкциями: ...я убил человека. До сих пор я имел оправдание: я убиваю во имя идеи, во имя дела… Те, кто топили японцев, знали, как я: смерть нужна для России. Но вот я убил для себя. Я захотел и убил. Кто судьи? <...> Кто придет ко мне и с верою скажет: убить нельзя, не убий? Кто осмелится бросить камень? Нету грани, нету различия. Почему для идеи убить - хорошо, для отечества - нужно, а для себя - невозможно?. Он открыто принимает лицемерие государства и его союзника - церкви, освящающих имя войны и прославляющих убийство для отечества. Несостоятельным для Жоржа оказывается и убийство ради идеи - что немыслимо для сложившегося морально-этического кодекса революционера.

В дневнике Жоржа, составляющем повесть, не меньшую роль, чем главный герой, прообразом которого можно считать самого Савинкова, играет его товарищ по радикальной террористической группировке, Ваня. В отличие от Жоржа, не находящего опоры в вере во что-либо, Ваня горячо верит в Бога, - и тем сильнее проявляется раскол сознания героя, соединившего в себе жертвенно-христианскую веру и готовность убить ради будущего благополучия:Трудно в чудо поверить. А если в чудо поверишь, то уже нет вопросов. Зачем насилие тогда? Зачем меч? Зачем кровь? Зачем не убий? А вот нету в нас веры. Чудо, мол, детская сказка. Произнося эти слова, Ваня указывает Жоржу на текст Священного писания - притчи о воскрешении Лазаря и Фоме Неверующем. Он выводит свою формулу - блаженны не видевшие и уверовавшие; и верит в светлое будущее, к которому проложит дорогу через собственную душу, путем страшных грехов:

Ваня, а не убий?..

Нет, Жоржик, - нет…

Это ты говоришь?

Да, я говорю. Чтобы потом не убивали. Чтобы потом люди по Божьи жили, чтобы любовь освящала мир.

Это кощунство, Ваня.

Знаю. А не убий?..

Но несмотря на кажущееся примирение данных парадоксов в сознании героя, Ваня не является простым персонажем, и так же, как и сомневающиеся герои уже проанализированных нами романов, так же, как и сомневающийся, неверующий Жорж, обречен на гибель; он не находит места в существующем миропорядке, и признается перед самим собой, что результатов своей борьбы, воплощение своих идеалов ему не суждено увидеть: я верю: вот идет дело крестьянское, христианское, Христово. Во имя Бога, во имя любви. И будут люди свободны и сыты, и в любви будут жить. Верю: наш народ, народ Божий, в нем любовь, с ним Христос. <...> Маловеры мы и слабы, как дети: поэтому подымаем меч. Не от силы своей подымаем, а от страха и слабости. Подожди, завтра придут другие, чистые. Меч не для них, ибо будут сильны. Но раньше, чем придут, мы погибнем. А внуки детей будут Бога любить, в Боге жить, Христу радоваться. Мир им откроется вновь, и узрят в нем то, чего мы не видим.

Бросив бомбу в карету губернатора и видя его смерть, Ваня пишет товарищам: Я исполнил свой долг. Жду суда и спокойно встречу приговор. Думаю, что если бы я и бежал, я бы все равно не мог жить после того, что сделал. <...> Прощаясь, я бы хотел напомнить вам слова: "Любовь познали мы в том, что Он положил за вас душу Свою: и мы должны полагать свои души за братьев. В своем последнем письме он делает признание Жоржу: Может быть, тебе странно, что я говорил о любви и решился убить, т.е. совершил тягчайший грех против людей и Бога. <...> Я верю: не мечом, а любовью спасется мир, как любовью он и устроится. Но я не знал в себе силы жить во имя любви и понял, что могу и должен во имя ее умереть.

Фигура Жоржа, в свою очередь, становится в один ряд с героями, выражающими пессимизм и разочарование в утопических мечтах о золотом веке социализма; подобно Наумову, Михайлову из романа Арцыбашева, подобно Шатову и Ставрогину из Бесов, он скептически относится к идеалам, за которые все же продолжает вести борьбу: Если бы у меня был закон, я бы не убивал, я, вероятно, не целовал бы Эрны, не искал бы Елены Но в чем мой закон? Говорят еще: нужно любить человека. А если нет в сердце любви? Говорят, нужно его уважать. А если нет уважения?. Жорж, как и Шатов, как и Ставрогин, и Наумов, исповедуется в том, что не находит в себе ни веры, ни любви. Схожи и завершения судьбы главных героев: повесившийся Ставрогин, застрелившийся Михайлов; такой же намек дает в конце своего дневника и герой Савинкова-Ропшина.

Совсем другую задачу решает Д.С. Мережковский в своей трилогии, посвященной декабристам. Обвиняя власть, он находит искомый путь к достижению гармонии в обществе; в художественно и философски преобразованной истории движения декабристов он решает задачи поиска идеала в революционном движении. Будучи глубоко верующим человеком, Мережковский формирует концепцию религиозного анархизма, и самые яркие его герои - Валериан Голицын, Сергей Муравьев-Апостол, Кондратий Рылеев - люди сомневающиеся, но верующие в Христа; они руководствуются моральными ориентирами, хотя и вынуждены по-новому разрешить дилемму добра и зла, необходимости насилия, в том числе убийства; вынуждены, несмотря на мирные цели и высокодуховные принципы, решиться на вооруженное восстание, бороться за правду - божественную и государственную. Также Мережковским продемонстрирована необходимость духовного единения - Общества декабристов были разрозненными и территориально, и идеологически: Северное и Южное общества по-разному смотрели на средства достижения цели - убийство царя или даже всей царской фамилии и правящей элиты; в разных Обществах главенствовали и разные веры лютеранин Лунин, Общество Славян на юге, и т.д. Необходимо религиозное и идейное объединение, слияние революционных стремлений отдельных людей в единый порыв, и пробуждение бессознательного сознания всего народа.

Итог романов Мережковского, как и итоги произведений, написанных в анализируемый нами период, печален: но открытость финалов в романах Арцыбашева, З. Гиппиус, в повести Савинкова свидетельствует о нерешенном окончательно вопросе для самого автора. Д.С. Мережковский, напротив, благодаря художественно реконструированной истории декабризма приходит к пониманию противоречий революционного процесса, находит дальнейшие пути для освободительного движения, и подтверждает свои религиозно-философские концепции всечеловечества, религиозной общественности.

Таким образом, образы привычных героев-выходцев из радикальной среды претерпевают серьезную деформацию в романистике конца 1900-х гг. Проанализированные романы высвечивают кризис веры в сознании революционера, вскрывает сложившуюся неубедительность фигуры прежнего идеализированного героя подполья. На восходе массовости революционного терроризма, в преддверии революции 1917 года, появляется все больше сомневающихся героев, отрицающих прежнюю идеологию, которая санкционировала их преступные действия. Жертвенность во имя других, во имя народа и светлого будущего человечества поставлена под сомнения; однако критика насилия не пресекла насильственных действий в радикальных течениях, в социалистических революционных партиях, боевых организациях.

Вывод по главе 3

В первой трети ХХ века литературный процесс направлен на освещение жизни революционного «подполья». Беллетристические произведения, рассматривающие данные тематические направления, создавались и ранее, но в исследуемый нами период происходит развенчание героев-террористов, «вскрытие» их действительной внешней и внутренней жизни, - которое на деле оказывается далеким от идеализированного «мифа» о радикальной среде, сложившегося в представлении читателей.

Обличение истинного положения дел, в котором герой-революционер лишается уверенности в правоте своих действий, веры в необходимость радикальных мер, происходит во многом благодаря Савинкову-Ропшину, создавшему мемуарные произведения о подпольной жизни и художественную повесть «Конь Бледный», в которой, вслед за классиками русской литературы, он актуализирует религиозно-нравственные аспекты. В повествовании апокалиптические мотивы занимают центральное место, благодаря чему произведение Б.В. Савинкова вступает в диалог с трилогией «Царство Зверя» Д.С. Мережковского.

Другие романы, проанализированные в 3-й главе, также направлены на обличение былых нерушимых принципов революционера. Моральная санкция, обусловленная жертвенным характером теракта, перестает казаться абсолютно оправданной в глазах революционеров-«подпольщиков». Штамп жертвенного героя, с радостью отдающего свою жизнь во имя грядущего «золотого века» социализма разрушается, а образ героя становится все более противоречивым: зачастую герой-революционер оказывается не в состоянии разрешить внутренние морально-этические парадоксы.

Претерпевает деформацию установившийся культ индивидуального подвига: теперь герой-индивидуалист осуждается, теряет свою романтическую привлекательность. Необходимость жертвовать собственной жизнью ради «золотого века», абстрактного счастья в абстрактном будущем, также подвергается критике - хотя над этой проблемой задумывались еще герои Достоевского в романе «Бесы», написанном в начале 1870-х гг.

Таким образом, романистика первой четверти ХХ века во многом повторяет антинигилистические традиции, разработанные еще Ф.М. Достоевским. Его критика «нечаевщины», заговоров, осмысленных писателем как явления демонические, продолжает развитие благодаря возврату к религиозному осмыслению исторической действительности.

Д.С. Мережковский занимает особое место в системе «революционных» романов 1910-х гг. ХХ века. В отличие от авторов-обличителей, критиков радикальной среды, вступивших в этап разочарования и безверия, Мережковский, напротив, завершает свои концепции религиозного анархизма и революционной общественности, облекая теории, высказанные ранее в публицистической форме, в форму художественную, - трилогию «Царство Зверя». Последовательно критикуя самодержавие, Мережковский показывает пути борьбы со Зверем-Антихристом, намечает способы объединения и примирения человечества, показывает, как достичь искомого баланса между общественным и духовным, между земным и небесным.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

В первой главе работы были обозначены основные черты философского и литературного мышления Д.С. Мережковского.

Мережковский, вождь русского символизма, сохраняет в своем творчестве особенности данного направления - глубокую образность, многозначность создаваемых характеров и изображаемых явлений. На протяжении всей жизни в творчестве Мережковского главенствующее место занимают религиозные мотивы: и на исторические события, изображаемые в художественных произведениях - романных циклах - писатель смотрит сквозь призму собственных религиозных убеждений.

Д.С. Мережковский - создатель одной из ярчайших религиозных теорий начала ХХ века, неохристианства. По мнению автора, христианство, в том числе русское православие, в существующем виде не выполняет духовных задач, является несостоятельным, крайне отдаленным от истинной религии, которую провозгласил Христос. Исторической церкви требуется реформация: в первую очередь, религия должна стать общественной, органично слиться с народом, и разбить вековую связь с государственностью.

Мережковский, пристально изучив историю религий, создал цикл трилогий, в которых поставил задачу поиска идеала - в первую очередь, духовного. Он пытается найти в истории разных эпох и разных верований неординарную, гармоничную личность - и переосмысливает с собственных религиозно- философских позиций известные исторические фигуры, - Леонардо да Винчи, Юлиана Отступника. Также внимание художника касается русской истории: в трилогии «Христос и Антихрист» им показан противоречивый образ Петра I, с которого в истории русского народа начался глобальный раскол; на исторических событиях основана и трилогия «Царство Зверя», в которой выражено отношение писателя к власти, а также воссоздана история движения декабристов с точки зрения религиозно-философских концепций Д.С. Мережковского.

Анализируемая в данной работе трилогия посвящена поискам Мережковским ответов на религиозные вопросы: может ли революция совершаться в гармонии с религией? Возможно ли переустройство общества на духовных началах, возможно ли объединение разрозненного культурным и социальным расколом народа в единое целое, вселенскую религиозную общественность? Возможно ли гармоничное совмещение земного и небесного?

Героям Мережковского, исходя из поставленных художественных задач, предстоит преодолеть сомнения, самостоятельно найти верный духовный и революционный, общественный путь, разрешить множество противоречий, поставленных перед ними, как и перед самим Мережковским, сложившимся мироустройством - в первую очередь, деспотическим самодержавием. Вместе со своими героями Мережковский пытается показать, возможно ли ниспровержение Царства Зверя ради устроения Царства Христа, - не только на небе, но и на земле, и установление нового, Третьего Завета.

Анализ исторического контекста и поэтики романов «Александр I» и «14 декабря», проведенный во 2-й главе работы, позволил сделать следующие выводы.

Проза Мережковского, как и ряд его публицистических (условно - дореволюционных) текстов написана в системе неорелигиозных взглядов: здание трилогии зиждется на фундаменте религиозно-философских концепций, разрабатываемых автором еще с рубежа XIX-XX столетий. Представляется справедливым опровергнуть выводы многих как современных писателю, так и позднейших критиков творчества Мережковского, в частности, его трилогии Царство Зверя, о том, что в романах автор проиллюстрировал тезис из своих публицистических статей - Самодержавие - от Антихриста. Выявление восстания героев повествования против самодержавной власти и цезаропапистских установок императоров еще не является достаточным поводом для приравнивания художественных произведений к плоским иллюстрациям тезисов из критических и философских работ. Напротив, как было показано выше, романы имеют самобытную художественную организацию, выражая диалектические, мифологические, историко-философские черты художественного мышления Мережковского.

Эволюция философской и религиозной мысли Мережковского, как было отмечено, непосредственно сопряжена с событиями в политической жизни общества, в которых автор выступает не только очевидцем, но и участником. Бурные социальные катаклизмы начала ХХ века отзываются в творческой мысли Мережковского в двух ключевых моментах:

Универсализация вечной правды через сопоставление двух эпох: современной автору эпохи начала революционного движения ХХ века и, в случае трилогии Царство Зверя, исторической картины ХIХ столетия, в которой автор усматривает параллельное текущему духоборческое бунтарство против миропорядка в целом - не только событийно- политические действия оппозиции, но и трансцендентные стороны свержения царской власти как воплощения демонических сил;

Становление концепции религиозной общественности в сознании Д.С. Мережковского. Данная модель общества будущего - так называемого все человечества - должна воплотиться в результате революционной борьбы с Царем, совмещенной с духовной борьбой со Зверем.

Возвращаясь к описанию художественной картины мира и организации поэтики романов, стоит отметить и обобщить следующие ключевые моменты. Историческая основа частей трилогии осложнена диалектическими конструкциями мифологического сознания Мережковского, благодаря которому он создает своего рода биографический миф жизни героев, находящихся на полюсах центрального конфликта цикла произведений: власти во главе с царями с одной стороны и революционеров во главе с Валерианом Голицыным с другой. Диалектичность путей писательского мышления направлена на формирование метафизического пласта описываемых событий: взаимные отражения героев, усложненные системы двойственности создают многозначные символические образы вечных спутников из разных эпох и культур, выражающие идею Мережковского о единстве прошлого, настоящего и будущего в сфере вечности, отражения в конечных исторических реалиях бесконечного, универсальной истины. Также данный прием совмещения хронологически разделенных эпох в единое художественное пространство метко назван исследователями техникой палимпсеста: прошлое, освещаемое писателем, органично встраивается в историческое настоящее благодаря найденной им точке опоры, мотива для синтеза различных исторических времен.

Подводя итоги рассмотрения литературного контекста 1910-х гг., можно сделать следующие выводы.

В первой трети ХХ века литературный процесс направлен на освещение жизни революционного «подполья». Беллетристические произведения, рассматривающие данные тематические направления, создавались и ранее, но в исследуемый нами период происходит развенчание героев-террористов, «вскрытие» их действительной внешней и внутренней жизни, - которое на деле оказывается далеким от идеализированного «мифа» о радикальной среде, сложившегося в представлении читателей.

Обличение истинного положения дел, в котором герой-революционер лишается уверенности в правоте своих действий, веры в необходимость радикальных мер, происходит во многом благодаря Савинкову-Ропшину, создавшему мемуарные произведения о подпольной жизни и художественную повесть «Конь Бледный», в которой, вслед за классиками русской литературы, он актуализирует религиозно-нравственные аспекты. В повествовании апокалиптические мотивы занимают центральное место, благодаря чему произведение Б.В. Савинкова вступает в диалог с трилогией «Царство Зверя» Д.С. Мережковского.

Другие романы, проанализированные в 3-й главе, также направлены на обличение былых нерушимых принципов революционера. Моральная санкция, обусловленная жертвенным характером теракта, перестает казаться абсолютно оправданной в глазах революционеров-«подпольщиков». Штампованный идеал жертвенного героя, с радостью отдающего свою жизнь во имя грядущего «золотого века» социализма, разрушается, а образ героя становится все более противоречивым: зачастую герой-революционер оказывается не в состоянии разрешить внутренние морально-этические парадоксы.

Претерпевает деформацию установившийся культ индивидуального подвига: теперь герой-индивидуалист осуждается, теряет свою романтическую привлекательность. Необходимость жертвовать собственной жизнью ради «золотого века», абстрактного счастья в абстрактном будущем, также подвергается критике - хотя над этой проблемой задумывались еще герои романа Достоевского «Бесы», написанного в начале 1870-х гг.

Таким образом, романистика первой четверти ХХ века во многом повторяет антинигилистические традиции, разработанные еще Ф.М. Достоевским. Его критика «нечаевщины», заговоров, осмысленных писателем как явления демонические, продолжает развитие благодаря возврату к религиозному осмыслению исторической действительности.

Трилогия Д.С. Мережковского занимает особое место в системе «революционных» романов 1910-х гг. ХХ века. В отличие от авторов-обличителей, критиков радикальной среды, вступивших в этап разочарования и безверия, Мережковский, напротив, завершает свои концепции религиозного анархизма и революционной общественности, облекая теории, высказанные ранее в публицистической форме, в форму художественную, - трилогию «Царство Зверя». Последовательно критикуя самодержавие, Мережковский показывает пути борьбы со Зверем-Антихристом, намечает способы объединения и примирения человечества, показывает, как достичь искомого баланса между общественным и духовным, между земным и небесным.

БИБЛИОГРАФИЯ

Издания художественных, литературно-критических и публицистических текстов Д.С. Мережковского

1.Мережковский Д.С. Акрополь: Избр. Лит.-критич. статьи. - М.: Кн. Палата, 1991. - 352 с.

2.Мережковский Д.С., Гиппиус З.Н. 14 декабря: Роман. Дмитрий Мережковский: Воспоминания / Сост., вст. ст. О.Н. Михайлова. - М.: Моск. рабочий, 1991. - 523 с.

3. Мережковский Д.С. Вечные спутники: Роман. Стихотворения. Литературные портреты. Дневник / Сост., примеч. Т.Ф.Прокопова; Вступ. ст. Н.М.Солнцевой. - М.: Школа-Пресс, 1996. - 736 с.

4.Мережковский Д.С. В тихом омуте: статьи и исследования разных лет.- М.: Советский писатель, 1991. - 496 с.

5.Мережковский Д.С. Павел I. Александр I. Больная Россия: Драма для чтения. Роман. Эссе./ Сост., вст. статья О.Н. Михайлова. - М.: Моск. рабочий, 1989. - 768 с.

6.Мережковский Д.С. Собрание сочинений. Больная Россия / Сост. и коммент. А.Н. Николюкина. - М.: Республика, 2011. - 462 с.

Издания художественных, литературно-критических и публицистических текстов других авторов

7.Арцыбашев М.П. Санин; У последней черты: романы // Михаил Арцыбашев; [предисл. А. Николюкина]. - М.: Эксмо, 2009. - 800 с.

8.Арцыбашев М. Записки писателя. // Сост. Т.Ф. Прокопова. М.: Интелвак, 2006. - С.179.

9.Гиппиус З.Н. Дневники: В 2 кн. Кн. 1 // Под общей ред. А.Н. Николюкина. - М.: НПК Интелвак, 1999. - 736 с.

10.Гиппиус З.Н. Мережковский. Он и мы // Воспоминания. М.: Захаров, 2001.- С.337-341.

11.Гиппиус З. Ничего не боюсь. - М.: Вагриус, 2009. С. 506.

12.Гиппиус З.Н. Чертова кукла: Проза. Стихотворения. Статьи/ Сост., вступ. ст., примеч. В.В. Ученовой. - М.: Современник, 1991. - 588 с.

13.Достоевский Ф.М. Бесы: Роман // Ф. М. Достоевский; [послесловие, коммент. Б.Н. Тарасова]. - М.: Эксмо, 2006. - 672 с.

14.Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений в тридцати томах. // Фридлендер Г. М. и др. - Академия наук СССР. - Л.: Наука (Ленинградское отделение), 1972- 1990. - Т. XIV, с. 229- 230.

15.Каляев И. Перед казнью // Памяти Каляева. - М.: Изд-во «Революционный социализм», 1918. С.103.

16.Кропоткин П.А. Записки революционера: М.: Мысль, 1990. - 526 с. 17.Савинков Б.В. Избранное. М.: Политиздат, 1990. - 432 с.

18.Салтыков-Щедрин М.Е. Так называемое «нечаевское дело» и отношение к нему русской журналистики // Салтыков-Щедрин М.Е. Собрание сочинений в двадцати томах. - Т.9. Критика и публицистика (1868-1883). - М.: Художественная литература, 1970. С.190-225.

19.Степняк-Кравчинский С. Подпольная Россия. - М.: Государственное издательство художественной литературы, 1960. С.3-44.

20.Ткачев П.Н. Избранные сочинения на социально-политические темы в четырех томах. Т.1. М.: Издательство всесоюзного общества политкаторжан и ссыльнопоселенцев, 1932. С.80-174.

21.Ткачев П.Н. Сочинения в двух томах. Т.2. М.: Мысль, 1976. С.94.

Научно-исследовательская литература обзорного и теоретико-методологического характера

22.Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики. М.: Художественная литература, 1975. - 504 с.

23.Бердяев H.A. Истоки и смысл русского коммунизма. М.: Наука, 1990. - 224 с.

24.Бердяев Н. Философия творчества, культуры и искусства: В 2 т. Т.2. М.: Искусство, 1994. - 510 с.

25.Будницкий О.В. Теоретическое убийство // За строкой учебника истории. Ростов-н/Д., 1995. С.80-94.

26.Будницкий О.В. Терроризм в российском освободительном движении: идеология, этика, психология (вторая половина ХIХ - начало ХХ в.) - 2-е изд., доп. - М.: Политическая энциклопедия, 2016. - 383 с.

27.Богданова О.А. Ф.М. Достоевский сквозь призму революционной публицистики Д.С. Мережковского 1905-1921 гг. // Новый филологический вестник. 2016. №3(38). С.81-85.

28.Воеводина А.А. Революция и насилие в творчестве русских либералов (З.Н. Гиппиус и Д.С. Мережковского) // Вестник Самарского государственного университета. Вып. №69 / 2009. С.55-59.

29.Воскресенская М.А. Мировоззренческое размежевание российской культурной элиты конца XIX - начала ХХ вв. с революционным крылом интеллигенции // Вестник Санкт-Петербургского университета. Сер. 2. 2008. Вып. 2. С.96-103.

30.Габов Г. Общественно-политические и философские взгляды декабристов. - М.: Государственное издательство политической литературы. 1954. - 295 с.

31.Герасимов И. Российская ментальность и модернизация // Общественные науки и современность. - 1994. - №4. - С.63-73.

32.Дефье О.В.Д. Мережковский: преодоление декаданса: (Раздумья над романом о Леонардо да Винчи): [Моногр.] / Моск. гос. пед. ун-т, Каф. рус. лит. ХХ в. - Москва, 1999 . - 122, 2 с.

.Дефье О.В.Концепция художника в русской прозе первой трети ХХ века: типология, традиции, способы образного воплощения: Диссертация д-ра филол. наук: Специальность 10.01.01-русская литература / О. В. Дефье; Моск. пед. гос. ун-т. - Москва, 1999 . - 450 с.

34.Д.С. Мережковский: pro et contra / Сост., вступ. ст., коммент., библиогр. А.Н. Николюкина. - СПб.: РХГИ, 2001. - 568 с.

35.Д.С.Мережковский: Мысль и слово. М.: Наследие, 1999. С.19-30.

36.Захваткин А.В. Д.С. Мережковский и Н.А. Бердяев: размышления о церкви // Вестник русской христианской духовной академии. Том 13. Вып. №2. 2012. С.124-131.

37.Зензинов В.М. Пережитое. Нью-Йорк.: Издательство им. Чехова. 1953. С.108.

38.Зобнин Ю. Мережковский-романист. М.: Молодая Гвардия, 2008. - 448 с.

39.Колобаева Л.А. Русский символизм. М.: Изд-во Моск. ун-та, 2000. - 296 с.

40.Лотман Ю.М. Культура и взрыв. М.: «Гнозис» и Изд. группа «Прогресс», 1992. С.79.

41.Михин А.Н. Роман Мережковского «Александр I»: Художественная картина мира. - Магнитогорск, 2004. - 225 с.

42.Могильнер М. Мифология подпольного человека: радикальный микрокосм в России начала ХХ века как предмет семиотического анализа.

М.: Новое литературное обозрение, 1999. - 208 с.

43.Нечкина М.В. День 14 декабря 1825 года. - 3-е изд., с изменениями. - М.: Мысль, 1985. - 256 с.

44.Павлова М. Мученики великого религиозного процесса // Д. Мережковский, З. Гиппиус, Д. Философов. Царь и революция. Сб. / Первое русское издание под редакцией М.А. Колерова. М.: ОГИ, 1999. С.7-54.

45.Полонский В.В. Мифопоэтика и динамика жанра в русской литературе конца XIX - начала XX века / В.В. Полонский ; [отв. ред. В.А. Келдыш] ; Ин-т мировой лит. им. А.М. Горького РАН. - М.: Наука, 2008. - 285 с.

Прайсман Л.Г. Террористы и революционеры, охранники и провокаторы. М.: «Российская политическая энциклопедия» (РОССПЭН), 2001. С. 97.

46.Рудич В. Дмитрий Мережковский // История русской литературы: ХХ век: Серебряный век. - М.: Изд. Группа «Прогресс» - «Литера», 1995. - С.214-225.

47.Склейнис Г.А. Генезис и жанровая специфика антинигилистического романа // Вестник Вятского государственного гуманитарного университета. Выпуск №4. Том 2. 2008. С.143-147.

48.Сонгаг, Сьюзен. Болезнь как метафора. - М.: Ад Маргинем Пресс, 2016. С.76.

49.Холиков А. А. Биография писателя как теоретико-литературная проблема: на материале жизни и творчества Мережковского с 1865 по 1919 год. М., 2009 (Химки). - 286 с.

50.Шанин Т. Революция как момент истины. Россия 1905 - 1907 гг. -> 1917 - 1922 гг.: Пер. с англ. - М.: «Весь Мир», 1997. - 560 с.

51.Шашкова Я.Ю. Народники 60-70-х гг. О моральном облике члена социально-революционной партии // Известия Алтайского государственного университета. - №4. 1999. С. 47-50.

52.Эткинд А. Хлыст: Секты, литература и революция / Александр Эткинд.- Изд. 2-е, сокр. - М.: Новое литературное обозрение, 2013. 644 с.

Научно-исследовательская литература обзорного и теоретико-методологического характера на иностранных языках

53.Gasparov B. The Golden Age and Its Role in the Cultural Mythology of Russian Modernism // Cultural Mythologies of Russian Modernism. From the Golden Age to Silver Age. Berkeley; Los-Angeles; Oxford, 1992. P.1-19.

54.Pachmuss T. D.S. Merezhkovsky in exile. The master of the genre of biographieromancée. NY; Bern; Frankfurt / М.; Р., 1990. - 482 p.

Методическое приложение

В программах по литературе для общеобразовательных учреждений под редакцией В.Я. Коровиной в средней школе творчеству Д.С. Мережковского не уделено внимания; в программе для 10-11 классов его имя фигурирует в обзорном уроке, посвященном знакомству с символизмом, а затем - в теме Литература 20-х гг., в которой рассматривается рефлексия русской революции поэтами старшего поколения. Оба заявленных урока носят обзорный характер, не предполагают близкого знакомства учащихся с текстами Д.С. Мережковского - тем более, с его романами и романными циклами. Однако выводы, сделанные в данном исследовании, возможно применить на уроках по литературе и истории благодаря исторической тематике романов Александр I и 14 декабря.

Возможным решением предстанет создание интегрированного урока, посвященного знакомству с движением декабристов с позиций как истории, так и литературы. Предполагаемым результатом обучения видится, в первую очередь, развитие критического подхода у учащихся к осмыслению истории России и месту революционных восстаний в ее ходе. Планируемый урок позволит старшеклассникам увидеть движение декабристов изнутри, познакомиться с их характерами, узнать о действительных целях восставших и оценить их вклад в наметившуюся в начале XIX века общественную реформацию.

Конспект интегрированного урока по литературе и истории в 9 классе Восстание декабристов 1825 года. Образы первых русских революционеров

Тип урока: урок-беседа

Цель: ознакомление учащихся с истоками, основными идеями декабристского движения, восстанием 14 декабря и его историческим значением.

Планируемые результаты:

Предметные:

1.Для изучения российской истории - умение анализировать исторической, экономической, социальной необходимости реформы в России первой трети XIX века, определять место и значение восстания на Сенатской площади в истории России;

2.Для изучения литературы - умение анализировать историческую прозу, определять место фактической достоверности и художественного замысла, особенности их совмещения в исторических романах.

Метапредметные:

1.Освоение способами решения проблем поискового и творческого характера;

2.Умение работать с разнообразными источниками информации; интерпретация полученной информации в соответствии с поставленными познавательными задачами;

3.Овладение навыками анализа и интерпретации текста;

4.Овладение логическими операциями анализа, описания, сравнения, синтеза, обобщения, выявления причинно-следственных связей, построения самостоятельного рассуждения на основе полученной информации.

Лично стн ые:

1.Становление гуманистических и демократических ценностных ориентаций, чувства гордости за свою Родину, ее историю;

2.Формирование критического мышления и целостного взгляда на мир;

3.Развитие эстетического вкуса в ходе работы с художественным текстом и особенностями его поэтики.

Методы: исследовательский; сравнительный; эвристический; поисковый; обобщение и систематизация знаний.

Домашнее задание к уроку: в мини-группах подготовить доклады о судьбе и личности ярчайших представителей движения декабристов. Группа

№1 - о К.Ф. Рылееве и А.А. Бестужеве-Марлинском; группа №2 - о П.И. Пестеле; группа №3 - о С.И. Муравьеве-Апостоле и его брате, М.И. Муравьеве- Апостоле; группа №4 - о М.С. Лунине, группа №5 - о П.Г. Каховском; группа

№6 - об А.И. Якубовиче; группа №7 - о В.М. Голицыне. Структура доклада: 1) краткие биографические сведения; 2) связь с обществами декабристов; 3) основные идеи реформации общества.

Оборудование: карточки с фрагментами текстов из художественных произведений и исторических документов, проектор (презентация), портреты декабристов и иллюстрации из журналов Полярная звезда, портрет Д.С. Мережковского; эпиграф на доске (проекторе):

Ничего не сделаем… А все-таки надо начать! Раздастся глас свободы и разбудит спящих…

(Д.С. Мережковский, Александр I)

1.Организационный этап

Ход урока

2.Вступительное слово учителя

3.Историческая справка

Учитель истории кратко повторяет с учащимися исторический контекст 1820- х гг, выделяет основные черты экономической и культурной обстановки в России после войны 1812 года. Основные проблемные блоки:

а) Назревшая необходимость экономической модернизации сельского хозяйства и промышленности;

б) Особенности внутренней и внешней политики начала 1820-х гг.;

в) Личность государя Александра I. Учащиеся с помощью учителя истории возобновляют портрет-характеристику императора, вспоминают о его длительном царствовании, мягкости характера, государственных проектах (Священный Союз, политика Аракчеева и т.д.).

г) Послевоенная ситуация в обществе. Отношения с иностранцами, культурные тенденции.

При обсуждении последнего блока учитель литературы вместе с учащимися вспоминает изученные произведения А.С. Пушкина, М.Ю. Лермонтова и А.С. Грибоедова для воссоздания картины светского общества послевоенной Российской империи. Также совместно с учениками повторяет основные идеи и проблемные вопросы комедии Горе от ума: Дома новы, а предрассудки стары, монолог Чацкого о французике из Бордо и клиентах-иностранцах; назревающий конфликт поколений: консервативных отцов и детей - молодых людей, получивших достойное образование в Европе, и вместе с тем офицеров, прошедших войну рука об руку с простыми солдатами и сменивших отношение к людям крестьянского сословия.

На проекторе - трансляция основных портретов, документов и произведений искусства изучаемой эпохи. (Основные персоналии: Александр I, военный министр Аракчеев, архимандрит Фотий; А.С. Грибоедов, А.С. Пушкин, П.Я. Чаадаев - портреты, иллюстрации к произведениям, основные цитаты).

4.Постановка проблемного вопроса: Каковы возможные пути решения проблем, сложившихся в обществе и в государстве?

Фиксация проблемного вопроса на доске (либо слайд в презентации) и в тетрадях.

5.Работа в группах. Проверка домашнего задания:

1-2 человека от группы коротко рассказывают об основных участниках Обществ декабристов, их взглядах и дальнейшей судьбе.

Учащиеся фиксируют в тетради основные сведения о лидерах восстания.

На проекторе - трансляция портретов декабристов, документов, цитат из мемуаров.

Учитель истории обобщает и актуализирует полученные знания, кратко сообщая об Обществах, впоследствии восставших против власти и объединенных событиями декабря 1825 г., и их основных представителях (Союз спасения (1816-1617), Союз благоденствия (1818-1821), Южное общество (1821-1825), Северное общество (1822-1825)). Также ученики фиксируют основные программные документы, предложенные идеологами обществ: Русская правда П.И. Пестеля, Конституция Н.М. Муравьева, Манифест к русскому народу С.П. Трубецкого, Православный катехизис С.И. Муравьева-Апостола.

6.Работа в группах. Постановка учебной задачи: углубить исторические знания о подготовке восстания и основных личностях, участвовавших в Обществах.

Учитель литературы: учитывая полученные исторические данные о движениях и их формировании и развитии, мы приближаются к более многостороннему анализу основных идеологов. Для того, чтобы яснее представить себе их нравственный облик, характер и политические требования, обращаемся к их образам, созданным в произведениях художественной литературы:

Работа с карточками

1)К.Ф. Рылеев и А.А. Бестужев-Марлинский

Повторение сведений о совместной работе над литературным альманахом Полярная звезда.

Учащиеся из группы №1 получают карточки с отрывками романов Д.С. Мережковского и анализируют данные портретные характеристики.

(Роман Александр I, ч.2 гл.1, гл.2; эволюция образа Рылеева в романе 14 декабря, ч.1 гл.5, гл.10).

2)П.И. Пестель

Выводы о полемике Пестеля, главы Южного общества, с Северным обществом на собрании в Петербурге. (Роман Александр I, ч.2 гл.1, гл.5.)

3)Сергей и Матвей Муравьевы -Апостолы

Православный катехизис братьев Муравьевых-Апостолов, его значимость, подчеркнутая Д.С. Мережковским. (Роман Александр I, ч.5 гл.1, гл.6; записки С. Муравьева перед казнью, роман 14 декабря, ч.4. гл.6).

) М.С. Л ун и н

Яркий авантюрист, легенда эпохи, иезуит, декабрист. Заслужил скандальную известность своей смелостью на службе и дуэлях. Личность нашла отражение в образах произведений ключевых авторов XIX в.: А.С. Пушкина (роман в стихах "Евгений Онегин", 10 глава), Ф.М. Достоевского (роман Бесы, эпизодический

герой Л-н). Мережковский в романе рассматривает его религиозные взгляды, выстраивает полемику с римской идеей соотношения государственности и церкви (Роман Александр I, ч.2 гл.4-5).

5)П.Г. Каховский

Предполагаемый цареубийца. Мотивы, цели героя. (Роман Александр I, ч.2 гл.1-2). Сцены на Сенатской площади. (Роман 14 декабря, 14 декабря, ч.4. гл.7).

6)А.И. Як убович

Еще один предполагаемый цареубийца. Различия с Каховским (Роман Александр I, ч.2 гл.1).

7)В.М. Голицын

Что известно о данном герое из курса истории? Какие выводы о функции героя можно сделать, исходя из предложенного отрывка и дневника Валериана Голицына? (Роман Александр I, ч.1 гл.1; дневник Голицына).

7.Выводы о проделанном анализе фрагментов

Ответ на проблемный вопрос: Как художественное произведение может помочь в изучении истории?

Наводящие вопросы учащимся:

Помогли ли авторские характеристики и портреты лучше представить фигуры исторических персонажей?

В чем разница между исторической личностью и ее воплощением в романе? Выстроить ответ с опорой на изученные примеры.

Отличается ли ваше представление о декабристе, сложившееся при подготовке домашнего задания, с образом, созданным Д.С. Мережковским в его историческом романе?

Помогла ли вам художественная трансформация исторического лица в процессе воссоздания, осмысления эпохи и познавания ее истории?

8.Слово учителя литературы

Подведение итогов знакомства с героями исторических романов. Выводы о целях, которые преследовал Д.С. Мережковский, создавая роман на историческую тематику: субъективная авторская оценка событий, а не их точное воспроизведение. Внимание автора к морально-нравственным вопросам, религиозной тематике. Вывод о различии исторической и художественной литературы, освещающей одни и те же реалии и лица.

9.Слово учителя истории

Подведение итогов по теме восстания на Сенатской площади 14 декабря. Спонтанность ситуации междуцарствия, образовавшейся после смерти

Александра I и перед восшествием на престол Николая I из-за неопределенности с братом Константином, который был престолонаследником по старшинству. Несогласованность и спонтанность вооруженных восстаний - как на Сенатской площади в Петербурге, так и на юге, в Черниговском полку под руководством С. Муравьева-Апостола.

Выводы о преобразовательных программах декабристов, их установках на мирную реформацию и утверждение Конституции.

10.Итоги урока. Рефлексия. Выставление оценок за активную работу и развернутые устные ответы.

11.Домашнее задание: эссе об одном из декабристов, обсуждавшемся на уроке.