Тема родины в лирике М.Ю. Лермонтова

Тема родины в лирике М.Ю. Лермонтова

Министерство образования и науки Российской Федерации

Федеральное агентство по образованию

Государственное образовательное учреждение

Высшего профессионального образования

Оренбургский государственный педагогический университет

Факультет филологический

Кафедра русской классической

литературы и методики преподавания литературы

Курсовая работа

по русской литературе XIX века

Тема родины в лирике М.Ю. Лермонтова.

Студентки 2 курса очного отделения

Лаврухиной Анны Федоровны

Научный руководитель - д.ф.н.,

Сысоева Нина Петровна

Оренбург, 2012

Содержание

Введение

Глава 1. Лермонтовский концепт современной цивилизации

1.1 Этический максимализм М.Ю. Лермонтова

1.2 Идея Родины в понимании М.Ю. Лермонтова

Глава 2. Патриотическая лирика М.Ю. Лермонтова

2.1 Трагически неразрешимый конфликт личности с современным мироустройством

2.2 Стихотворение "Родина" как выражение подлинного патриотизма

Заключение

Список использованной литературы

Введение

Имя Михаила Юрьевича Лермонтова принадлежит к числу самых великих и дорогих имен, принесших мировую известность и славу русской литературе. Его титаническая фигура стоит в одном ряду с такими корифеями русской классики, как А.С. Пушкин и Н.В. Гоголь.

Творчество М.Ю. Лермонтова до сих пор вызывает ожесточенные споры в науке, характеризующиеся полярными суждениями.

Подводя итоги полуторавековой полемики, В.М. Маркович проницательно отмечает, что "уже первые критические отклики на публикацию "Героя нашего времени" (апрель 1840) и "Стихотворений М. Лермонтова" (октябрь 1840) напоминали состязания сторон в судебном процессе. Одна сторона обосновывала обвинительный вердикт, другая - вердикт оправдательный" (23, с.8). С этого момента творчество М. Лермонтова стало предметом прямо противоположных оценок в науке и критике: "Pro et contra", так будет названа вторая современная энциклопедия о М.Ю. Лермонтове.

Позиция обвинения сразу определилась как морализаторская. Представителем морализаторской критики являлся С.О. Бурачок. Он обвинял Лермонтова в безнравственности, эстетизации зла, порочности, преступности многих его излюбленных героев, "несообразности", многочисленности заимствований тем, мотивов, образов. Бурачок объяснял это эгоизмом и гордым своеволием поэта, которые оборачиваются конфликтом с окружающим миром. Далее из всего этого выводилась мысль о том, что творчество Лермонтова способствует торжеству зла в жизни и сознании общества. Впоследствии эти же обвинения прозвучали в работах Е.Ф. Розена, В.Г. Плаксина. Розен в своих высказываниях вплотную подошел к тому, чтобы обвинить Лермонтова в своеобразном самозванстве - в попытке сыграть роль великого поэта, на деле им не являясь. На рубеже 1860-х годов Чернышевский и Добролюбов отказались считать Лермонтова поэтом, жизненно необходимым современной эпохе. Самым активным защитником Лермонтова в 40-е годы был В.Г. Белинский. Он не пытался анализировать поэтику Лермонтова, но замечая черты демонизма в духовном состоянии лермонтовских героев и самого поэта, Белинский тем не менее оценивал это состояние как фактор прогресса, "как этап в движении человечества к совершенству" (3, т.3, с.119).

Конечно, "оправдательная" линия, начало которой положил в 40-е годы Белинский, в последующие десятилетия имела продолжение. На рубеже 40-50-х годов роль защитника Лермонтова фактически взял на себя А.И. Герцен.

В книге "С того берега" (1850), Лермонтов предстал в образе человека, который ценой одиночества и страданий достигал полного самоосвобождения. В книге "О развитии революционных идей в России" (1851) Герцен уже не уклонялся от выводов, которые предполагали негативную оценку героев Лермонтова и его самого. По мысли Герцена, Лермонтов "не жертвовал собой".

Другой вариант "оправдательной" позиции, обоснованной революционными идеями, воплотился в статье идеолога народничества Н.К. Михайловского "Герой безвременья", появившейся в 1891. Снова было обнаружено пристрастие Лермонтова к героям демоническим, всегда готовым к злодейству. Но так же Михайловский выделял в них волю к власти, способность "дерзать и владеть", проявлять недоступную для других инициативу, подчинять себе других людей и вести их за собой. Михайловский оценивал героизм как нечто амбивалентное: он полагал, что герои могут быть и благодетелями человечества, и носителями зла. В то же время критик указывал на общую основу обоих вариантов, которую, по его мнению, сумел понять и воплотить в своих образах Лермонтов.

Повышенный интерес к творчеству М.Ю. Лермонтова проявился на рубеже XIX - XX вв., связанный в основном, с новыми тенденциями, проявившимися в символистской критике и науке. Критик С.А. Андреевский в своем очерке (1890) считал, что причина, породившая разлад поэта с окружающим миром в непреодолимом презрении ко всему земному бытию, а источник этого презрения находил в тяготении Лермонтова к сверхчувственной сфере, в постоянно присущем ему сознании своей реальной связи с потусторонним. В символистской критике распространилась "настойчиво повторяемая мысль о противоречии между "нездешней" лермонтовской душой с ее "пророческой тоскою" и ограниченностью лермонтовского сознания, не подготовленного к пророческой миссии" (23, с.24). В этом контексте представление о катастрофизме лермонтовской судьбы приобретало черты космической тайны.

Все эти идеи отразились в статьях А. Белого 1903 - 1911 гг., в этюде В.В. Розанова "М. Лермонтов: (К 60-летию кончины)" 1901г., в статье Б.А. Садовского "Трагедия Лермонтова" 1911г., и др. Главным событием в становлении символистских интерпретаций Лермонтова была полемика Д.С. Мережковского с В.С. Соловьевым.

В лекции Соловьева "Судьба Лермонтова" (1899), прозвучало резкое осуждение личности и творчества поэта, которое было обосновано развернутой философской концепцией. Согласно мысли философа, Лермонтов обладал божественными по своей исключительности духовными возможностями. Их обладатель мог бы стать пророком, равновеликим пророкам библейским, "он был призван сообщить нам, своим потомкам, могучее движение вперед и вверх, к истинному сверхчеловечеству" (35, с.347), но "как высока была степень прирожденной гениальности Лермонтова, так же низка была его степень нравственного усовершенствования" (35, с.346). Тем самым В.С. Соловьев, находя в душе и поэзии Лермонтова религиозные чувства, определял невозможность их спасительной силы. Все это и усугубляло, по мнению философа-мыслителя, лермонтовский демонизм. В. Соловьев видел два выхода: или в самом деле стать истинным сверхчеловеком, поборов в себе зло и связанную с ним ограниченность; или отказаться от всяких притязаний на исключительность. Оставался ещё один выход - гибель, который, по убеждению В. Соловьева, и избрал для себя М. Лермонтов.

В 1909 году Д.С. Мережковский опубликовал трижды, с различными вариантами одного и того же заглавия свою статью: "М.Ю. Лермонтов: Поэт сверхчеловечества". Он признавал несмиренность и демонизм Лермонтова, но находил в них колоссальный символический, метафорический смысл. Однако блестящий русский филолог в не меньшей мере, чем В.С. Соловьев, оказался крайне субъективным в своих интерпретациях феномена лермонтовского "сверхчеловечества". Путь к подлинному религиозному смирению, полагал критик, ведет через несмиренность и бунт, явно игнорируя при этом подлинную глубинную духовно-религиозную эволюцию поэта.

Мережковский считал, что духовная драма Лермонтова намечает путь, ведущий именно к "святому богоборчеству". В конце концов, все сводилось к антиномии двух правд - земной и небесной. Мережковский видел выход в новой религии, которая должна прийти на смену христианской. В этом контексте и приобретал смысл его спор с оценкой Лермонтова в лекции - статье В.С. Соловьева.

По существу В.С. Соловьев повторил тезисы С.О. Бурачка: обвинения в безнравственности и гордыне; мысль о том, что творчество поэта способствует торжеству зла в жизни других людей; напоминание о предписанной человеку обязанности смирения и т.п. Мережковский в свою очередь, возвращался к схеме и логике В.Г. Белинского.

В.В. Розанов в своей ранней статье "Вечно печальная дуэль" оспаривал нравственные претензии, которые адресовали Лермонтову его современники. На рубеже XIX - XX веков появляются иные тенденции в изучении творчества М.Ю. Лермонтова. Одной из таких тенденций была интонация сочувствия. Примером может служить статья В. Ходасевича "Фрагменты о Лермонтове" (1914). В ней повторялись обвинения В. Соловьева (о лермонтовской "непоколебимой склонности ко злу", о лермонтовском стремлении увлечь читателя в мир зла, о нежелании лермонтовских героев и самого поэта "быть людьми" и т.д.). Подобное можно найти и в статье Б. Садовского "Трагедия Лермонтова". Автор пишет об ужасающей подлинности лермонтовского демонизма, о "зловещем" характере лермонтовского слова.

В русской литературе XIX века творчество Лермонтова явилось едва ли не самым мощным и безусловно самым непосредственным художественным выражением индивидуализма. В пределах русской классики вряд ли можно найти другого поэта или писателя, который бы с такой силой и почти наивной искренностью выразил бы веру в безграничность прав личности - не только личности вообще, но и, прежде всего веру в безграничность прав собственной личности. Он основывал свое отношение к миру на чувстве абсолютной свободы, воспринимая ее и как свободу от моральных правил, установленных людьми, и как свою неподвластность заповедям, освященным волей Божьей. Уникальным был звучащий в лирике, поэмах и даже прозе Лермонтова свойственный ему тон личной обиды на мироздание. Все это было характерно для его ранней лирики. В поздних лермонтовских произведениях появились очевидные признаки кризиса и интенсивного преодоления индивидуалистического самосознания.

В отзывах о Лермонтове критиков и литературоведов XX века появляется еще одна новая и очень важная тенденция: учащаются указания на пределы доступного людям понимания духовной драмы поэта и его искусства. По справедливому замечанию В.М. Марковича "заметное усиление персоналистических тенденций в русской философии XX века действительно создало почву для более толерантного отношения русской критики (особенно эмигрантской) к лермонтовскому индивидуализму и его воздействию на русскую культуру" (23, с.38).

В.В. Зеньковский, обвиняя Лермонтова в духовной "нетрезвости", находил в ней причину того, что именно Лермонтов (а не духовно трезвый Пушкин) явился родоначальником позднейшей русской лирики и всей классической русской прозы (23, с.36). Еще раньше В.В. Розанов вывел классический реализм Достоевского и Толстого не из традиций Пушкина и даже Гоголя, а именно из поэзии и прозы Лермонтова, с их сложнейшей диалектикой "положительного" и "отрицательного".В. Ходасевич считал, что именно Лермонтов, пытавшийся переложить ответственность за свою судьбу на Бога, дал решающий толчок, способствовавший превращению русской литературы в искусство религиозное. А Григорий Адамович утверждал, что без Лермонтова была бы немыслима биполярность русской поэзии, свойственная ей дихотомия "классицизма" и "романтизма", в самом широком смысле этих слов ("Лермонтов", 1939).

Если на протяжении XIX и первого десятилетия XX века доминировала динамика смены прямо противоположных оценок (обвинительной на оправдательную или наоборот), то начиная со второго десятилетия XX века в науке, не зависевшей от давления советской идеологии и цензуры (т.е. в критике и науке эмигрантской по преимуществу), перевес получили суждения иного характера, никак не сводимые ни к обвинению, ни к оправданию.

Показательно, что анализ Е.Г. Эткинда ("Поэтическая личность Лермонтова: "Диалектика души" в лирике, 1992) также устремлен к достижению сходного результата. Исследователь анализирует сложные формы сосуществования противоположностей, перемещаясь с одного структурного уровня на другой. Всякий раз в лермонтовском концепте личности обнажается клубок смысловых диссонансов, порождающих несогласуемые мысли, эмоциональные реакции и нравственные оценки.

В работах Б.М. Эйхенбаума (1940-1941) и Л.Я. Гинзбург (1940) впервые была поставлена проблема воздействия на раннюю лирику Лермонтова немецкой и французской философии и эстетики Ф. Шиллера, Ф. Шеллинга, И. Канта и др. В исследованиях Л.Я. Гинзбург "Творческий путь Лермонтова" (1940), "О лирике" (1974), в работах Е.Н. Михайловой "Идея личности у Лермонтова и особенности ее художественного воплощения" (1941) был глубоко исследован психологизм лермонтовского творчества, по-новому решены проблемы романтической личности и лирического героя.

В статьях С.В. Ломинадзе ("Тайный холод", 1977) и И.Б. Роднянской ("Демон ускользающий", 1981) освоение изучаемых текстов оказывалось одновременно многоплановым и целостным. Ломинадзе и Роднянская явно исходили из того, что поэтическое произведение, созданное при участии всех душевных сил автора, требует аналогичной формы его постижения. Приходило понимание того, что погружение в тайну лермонтовского художественного мира, которая лишь до известного предела поддавалась исследованию, но в конечном счете все же оставалась тайной. Ощущение неразгадываемой тайны лермонтовского искусства проникло, например, в академически основательное исследование В.Э. Вацуро ("Последняя повесть Лермонтова", 1979).

Преодолевая догматизм и вульгарный социологизм, наука о Лермонтове второй половины XX века выходила к глубокому многоуровневому постижению его творческого метода, поэтики, стиля, подготовив новый этап поисков в области теории романтизма и реализма, отразившихся в содержательных работах А.Н. Соколова, В.И. Коровина, Д.Е. Максимова, М.М. Уманской.

Поскольку уже в середине XIX века Лермонтов прочно занял место в ряду классиков, вместе с Пушкиным воспринимался как основоположник новой позиции, его влияние на поэтическую мысль последующих поколений делается распространенным явлением и вместе с тем достаточно разнородным.

В XX веке продолжается и усиливается тенденция усвоения лермонтовской поэтической традиции именно как общекультурной, общепоэтической. По замечанию А.И. Журавлевой, трудно назвать крупного поэта, у кого не обнаружилась бы связь с лермонтовской поэзией.

В современных научных исследованиях о М.Ю. Лермонтове, в работах В.Н. Турбина, И.Б. Роднянской, В.М. Марковича, В.И. Коровина, С.В. Ломинадзе, И.З. Сермана, Е.Г. Эткинда и др., значительно возрастает интерес к специфике отношения Лермонтова к Родине, ее исследованию в контексте общефилософской, этической и онтологической проблематики.

Актуальность настоящего исследования определяется прежде всего состоянием современной науки, в которой накоплен огромный материал, требующий систематизации, обобщения, осмысления, структуризации и представления его как комплекса знаний. В соответствии с этим основной целью нашей работы стало рассмотрение темы Родины в лирике М.Ю. Лермонтова, проблемы, столь значимой в контексте современной культуры и школы. Цель определила следующие задачи нашего исследования:

·рассмотреть лермонтовский концепт современной цивилизации;

·рассмотреть патриотизм в лирике М.Ю. Лермонтова на примере стихотворения "Родина"

·выявить своеобразие отношения Лермонтова к Родине;

·углубить представление о духовных поисках Лермонтова;

Цель и задачи определили структуру исследования. Работа состоит из введения, двух глав, заключения и списка использованной литературы, насчитывающего 40 единиц.

лермонтов поэт родина патриотизм

Глава 1. Лермонтовский концепт современной цивилизации

1.1 Этический максимализм М.Ю. Лермонтова

Поэзия Лермонтова, органически связанная с духовной атмосферой своего времени, оказалась поэзией бесконечно сложного и противоречивого идейно - нравственного поиска, очищения и возвышения.

В поэзии Лермонтова, по замечанию И.П. Щеблыкина, много негодования, страсти, горестного сетования на трагические несовершенства человеческого бытия. "И все это, как могучий поток, захватывает читателя и увлекает к неуловимо прекрасной и сияющей грани, которую лучше всего обозначить словом "идеал". Действительно, поэзия Лермонтова в большей степени, чем лирика других известных нам великих творцов, может именоваться поэзией идеала, так как это была поэзия анализа, отрицания, неудержимого порыва к прекрасному" (38, с.30). Глубокая разочарованность Лермонтова, - обратная сторона его веры в необходимость и невозможность лучшего исполнения человеком своего назначения на земле. Не случайно ведущим мотивом в лирике (как и во всем творчестве) Лермонтова оказался мотив свободы и действия, а его излюбленным образом - образ "земли" и "неба", где небо воплощает все прекрасное, что должно быть на земле: "…далекие звезды ясны, как счастье ребенка" ("Небо и звезды"); "в небесах торжественно чудно…" ("Выхожу один я на дорогу") и др. Его "тоска" вырастала на почве отрицания существующих отношений, вместе с тем она была и формой, способом утверждения новых отношений. "Исповедь души", - именно так исследователи обозначают лирику, да и все творчество Лермонтова в целом, - впервые предстала в русской литературе столь последовательным и цельным поиском нравственно-философской и социальной истины. В этом неповторимость и своеобразие его поэтического дара.

П.Н. Сакулин отмечал, что символический образ "неба", занимающий в творчестве Лермонтова - особенно раннего периода - центральное место, воплощает максимализм нравственных установок Лермонтова, высоту его этического идеала. Антитеза "небесного" и "земного" подчас предельна. Лермонтов, казалось, "принес землю на заклание небу" (32, с.10).

По своему характеру и дарованию М.Ю. Лермонтов - поэт-лирик с необычайно рано сформировавшимся и обостренным чувством Родины и свободы (стихотворение "Новгород" написанное 16-летним юношей в 1830 году).

Лермонтов - наследник пушкинского "золотого века".Л.Я. Гинзбург, А.И. Журавлева отмечали, что Лермонтов прошел через разные стадии творческого освоения Пушкина - от прямого подражания и ученичества в юношеских поэмах ("Черкесы", "Две невольницы", "Кавказский пленник") до идейной полемики ("Три пальмы", "Пророк") и сложного художественного самоопределения по отношению к пушкинскому канону.В. В. Виноградов, Д.Е. Максимов, В.И. Коровин, У.Р. Фохт, связывают возникновение новых тенденций в лирике Лермонтова "…с усвоением и развитием пушкинской традиции, характеризующейся большей простой ясностью, развитием разговорной интонации и включением прозаизмов… ("Валерик", "Родина", "Завещание")". (10, с.8-9).

В целом, по мнению таких лермонтоведов, как Б.М. Эйхенбаум, Л.Я. Гинзбург, В.И. Коровин, А.И. Журавлева и др., лермонтовская лирика развивалась в русле романтической поэзии и европейского романтизма.

По точному замечанию А.М. Гуревича, "романтизм - одно из самых ярких и значительных направлений в искусстве" (12, с.5). В современных научных работах о романтизме Ю.В. Манна, А.Н. Соколова, Е.А. Маймина, В.М. Жирмунского, А.М. Гуревича, В.В. Ванслова, Н.Я. Берковского, М.М. Уманской и др. широко освещается специфика общемирового романтического движения, раскрывается роль в становлении и развитии русской и европейской культуры, определяются общие закономерности развития романтического движения в многообразных национальных формациях, выявляется своеобразие русского романтического движения.

Романтизм как система нравственных, философских и эстетических принципов сложился в особое мировоззрение, далеко выходящее за пределы чисто литературных отношений. Изначально "типологическими особенностями, как западноевропейского романтизма, так и русского были три всеобъемлющие посылки: национализм, индивидуализм и универсализм" (2, с.546). До развития романтического мировоззрения бытие человека рассматривалось только в рамках наличной истории, отождествлялось с социальным и не рассматривалось в контексте культуры. Романтики отстаивали идею свободы личности, творчества иных культурных миров. Характерной чертой романтической традиции было тяготение к пересозданию действительности в соответствии с идеалом автора. Романтизм увидел жизнь в ее сложнейших связях, в ее динамике, самосозидании и саморазрушении.

Явившись органичной частью общеевропейского движения, русский романтизм изначально обретает национальные специфические черты. Во-первых, на своей нижней границе он довольно плотно примыкал к таким явлениям, как Просвещение и классицизм, и свойственные им рационализм и стилистическая упорядоченность русского романтизма обуславливалось спецификой всего русского мира, русского самосознания, традициями тысячелетнего культурного и исторического развития России. И, в-третьих, на русский романтизм оказывал активное влияние западноевропейский романтизм.

А.М. Гуревич и В.И. Коровин отмечают, что творчество Лермонтова принадлежит к вершинным достижениям русской романтической литературы; оно наиболее полно, целостно воплотило главные черты романтизма как литературного направления и художественного метода, вобрало в себя традиции многообразных романтических течений и школ. Лермонтов выступил прежде всего как продолжатель романтической традиции В.А. Жуковского, Е.А. Баратынского, поэтов-декабристов, А.С. Пушкина. В последекабрьской атмосфере крушения просветительских иллюзий и политических доктрин радикальной дворянской интеллигенции отчетливо выявляются коренные черты романтического миросозерцания: напряженный индивидуализм, поиски абсолютных жизненных ценностей, всеохватывающее разочарование в действительности. Общественные противоречия представляются теперь трагически неразрешимыми, стремление к свободе - бесперспективным, а сознание человека изначально двойственным, как арена беспрестанной борьбы добра и зла, "земного" и "небесного" начал.

Б.М. Эйхенбаумом, В.М. Жирмунским, А.Н. Соколовым, В.И. Коровиным, Д.Е. Максимовым и другими исследователями неоднократно отмечалось значительное влияние на Лермонтова грандиозной поэзии и не менее грандиозной личности Дж.Г. Байрона, поэзии И.В. Гёте, Ф. Шиллера и др. "Лежащая в основе его юношеского творчества идея самопознания, - как верно отмечал Б.М. Эйхенбаум, - приводит к целому ряду этических тем и вопросов, определяющих поведение человека. Самые важные из них - вопрос о добре и зле и связанный с ним вопрос о свободе и воле и ее направлении. Именно по этой линии обнаруживается родство юношеских произведений Лермонтова с Шиллером, с Байроном и философией Шеллинга в ее русском варианте" (39, с.56).

По справедливому замечанию Л.Я. Гинзбург, в юношеской поэзии Лермонтова можно отметить очень многие совпадения с произведениями Шиллера, Гюго, Мицкевича и др., но "только Байрон влиял на начинающего Лермонтова поэтической системой в целом, и именно Байрон помог Лермонтову создать лирического героя, который в дальнейшем стал развиваться самостоятельно" (9, с.105). Подобно героям Байрона, романтическая личность у Лермонтова вступает в противоречие с устоявшимся миропорядком, она чувствует свою отчужденность по отношению не только к "неблагодарной толпе", но и ко всему мирозданию.

И.В. Карташова обоснованно указывает на значительное влияние Альфреда де Мюссе на творчество М.Ю. Лермонтова. Ученый отмечает, что "Лермонтов и Мюссе созвучны субъективным, личностным характером и утонченным психологизмом своего творчества, его предельной исповедальной искренностью, "распахнутостью". Для обоих содержанием искусства является "внутренний человек", история его души. При этом первенствующее значение имеют переживания, испытанные самим поэтом. Только испробовав жизнь во всех ее проявлениях, пережив радости и утраты, перестрадав, он созревает для творчества" (17, с.136). Для обоих поэтов характерна поэтическая раскованность, склонность к стилистическим новшествам, соотнесенность личных переживаний с конкретным историческим, общечеловеческим контекстом, отсюда и типологическое сходство двух поэтов, отразивших в границах этой литературной эпохи одно и те же явления жизни и обладающих в какой-то мере сходным типом художественного сознания.

Л.Я. Гинзбург отмечает, что отдельные текстуальные совпадения между стихотворениями Лермонтова 1837-1841 годов и отдельными стихотворениями немецких и французских поэтов не выявляют общей картины взаимодействия русской и западной поэтической культур, но "следует говорить о тенденциях, общих западноевропейскому и русскому романтизму, о тех решениях очередных задач, которые Лермонтов мог найти в западной литературе, об исходивших оттуда импульсах" (9, с.119).

Эти тенденции, образуя глубокое проникновенное взаимодействие с общеевропейской романтической культурой, обеспечивая преемственность русского романтизма по отношению к западноевропейскому, значительно повлияли на формирование и развитие лирики М.Ю. Лермонтова.

В России год восстания и крушения декабристов оказался переломным рубежом между двумя эпохами русской поэзии.

Центральной идеей, занимавшей русское романтическое сознание 1820-1830-х годов, по мнению исследователей (Л.Я. Гинзбург, Ю.В. Манн, В.Э. Вацуро, А.И. Журавлева и др.) становится идея личности. "Она предстала в разных своих аспектах - от революционного пафоса до попыток ухода во внутренний мир самосовершенствования и самоанализа" (10, с.120). В середине 1830-х годов самые плодотворные, исторически актуальные устремления последекабрьского романтизма воплотились в раннем творчестве Лермонтова. Стремление к иному, лучшему, идеалу - одна из определяющих черт романтизма Лермонтова.

По замечанию А. М, Гуревича и В.И. Коровина "Романтический максимализм Лермонтова не позволяет ему уйти от враждебной действительности, забыть о ней, искать спасения в сфере отвлеченно-идеальных построений. Жизнь, не отвечающая его высоким требованиям, - "пустая и глупая шутка", она кажется поэту бессмысленной, а единственно достойной целью земного существования представляется поединок героя-избранника с титанически враждебной силой, героическое противоборство вне зависимости от исхода борьбы" (13, с.475).

В.И. Коровин отмечает, что лирика раннего Лермонтова (1828 - 1832) обладает ярко выраженными особенностями, отличающими ее от зрелой. Излюбленным жанров становится монолог-исповедь. К этой форме тяготеют жанры медитации, элегии, послания, романса, которые обнаруживают способность к трансформации и "вмещению" многообразных лирических переживаний.

По мнению Г.П. Макогоненко, юный Лермонтов, усваивая романтический опыт Пушкина и Байрона, поэтов-декабристов, строит свой образ протестующего героя. Центральная идея его лирики, его поэм - идея свободы. Л.Я. Гинзбург пишет, что вся юношеская поэзия Лермонтова есть "поэзия о трагическом избраннике и борце за свободу, о человеке великих страстей и исканий, грандиозность которых непосредственно выражается в напряженном приподнятом, гиперболическом словоупотреблении" (9, с.66, 69).

Позиция принципиального одиночества, сознательно принятая юным поэтом, порождала множество толков о странности Лермонтова, для которого личный, субъективный мир души с его сложностью, индивидуальной значительностью стал намного ценнее, нежели внешний мир, полный обмана, злобы, предательств, мелкой суеты и пошлой казенщины. Жестокие, уродливые, кричащие противоречия жизни русской Лермонтов как романтик воспринимает через сознание одинокой личности, постоянно гонимой и обреченной на смерть. Для Лермонтова субъективный мир стал возвышеннее мира объективного ("Новгород", "Из Андрея Шенье", "Для чего я не родился…").

Таким образом, в ранней лирике обнаруживается двойственность сознания героя - тяготение к высшему идеальному миру и невозможность вступить с ним в прочный контакт, тоска по ограниченному земному счастью ("Земля и небо"), человеческому участию и отрицание ценностей земного бытия, стремление обрести искомую гармонию с мирозданием и сознание утопичности своей мечты. Все эти противоречия нашли в равной мере выражение в стихах с гражданской, психологической и религиозно-философской проблематикой.

В.И. Коровин считает, что причиной извечной двойственности человеческой природы в ранней лирике Лермонтова все чаще выступает несовершенство мира. В стихотворении "Отрывок":

Теперь я вижу: пышный свет

Не для людей был сотворен.

Мы сгибнем, наш сотрется след,

Таков наш рок, таков закон;

("Отрывок", 1830; 1, т.1, с.50)

"В дальнейшем Лермонтов уточняет свою мысль. Поэт считает, что человечество само виновато в своей двойственности и противоречивости, потому что оно изменило своей изначальной светлой и чистой природе, идее вечности и бесконечности жизни. Вот почему "райское блаженство" возможно - к будущим поколениям "станут…слетаться ангелы". Следовательно, причина заключена не в извечной двойственности человека, не в его природе, какова бы сейчас она ни была, а в самом обществе, и человек наказан жестокой пыткой "За целые века Злодейств, кипевших под луной", - отмечает исследователь (18, с.21).

В.И. Коровин замечает, что максималистический идеал совершенного блаженства, безусловного и абсолютного счастья мыслится Лермонтовым возможным в некой особой самостоятельной действительности, одинаково похожей на рай, и на землю (18, с.21, 22). В.Ф. Асмус тонко подметил, что постулируемая Лермонтовым идеальная действительность - не рай и не земля, а срединная область между раем и землей, свободная от земного несовершенства, но содержащая видимый, зримый, явленный образ идеала. Человек, по мысли Лермонтова, не может жить в раю - там обиталище ангелов и Бога, от которых к нам доносятся только звуки. Счастье человека не может быть достигнуто ценой его смерти. Конечность жизни отдельного человеческого существа, состоящего из души и плоти, не позволяет ему добиваться рая. И Лермонтов стремится примирить небо с землей, душу с телом, ибо только так человек обретает гармоническую цельность и воплощает собой идею вечности и бесконечности жизни.

Личность героя оказывается почти единственным носителем прекрасного мира. Вне ее царят жестокость и злоба. Редкие проблески человечности вызывают недоуменное удивление, как вспышки какой-то непостижимой, чудной жизни. Лермонтов подходит к современной России с высокими критериями. Он обо всем судит с личной точки зрения, выступая одновременно от лица человечества. Романтик берет на себя такое право, так как считает свою личность избранной натурой. "Личное отношение поэта к миру становится центральным, определяющим. Вместе с тем оно лишено узкого, своекорыстного субъективизма, а заключает в себе момент общечеловеческий" (18, с.29) ("30 июля. - (Париж).1830 года", "Жалобы турка", "Душа моя должна прожить в земной неволе…", "Прости! Увидимся ль мы снова…").

Когда же герой заговаривает о гнетущих его безличных силах, то выясняется, что он чувствует себя жертвой не только "рабства и цепей", но и "жребия земного", "земной неволи", "ноши бытия". Какое-либо общественное переустройство явно не смогло бы его удовлетворить, его протест - это, по точному определению В.М. Марковича, "подлинная "мировая скорбь", питаемая беспредельным в своей категоричности максимализмом. Максимализм этот меряет всё земное мерками небесной гармонии, а в небесную гармонию стремится внести всю полноту "земного упоения" (22, с.270).А.М. Гуревич в этом отношении верно отмечает, что "грядущее земное блаженство оказывается для Лермонтова сродни блаженству небесному, а небесный рай представляется ему не чем иным как "очищенным" и продолженным земным бытием" (11, с.156). В результате сознание лирического героя переживает глубочайший внутренний конфликт, оказавшись перед необходимостью выбора между небесными и земными ценностями. В моменты, когда это внутреннее противоречие становится особенно невыносимым, неразрешимым, лермонтовский максимализм оборачивается демонизмом.

Как уточняет В.М. Маркович, "демоническая позиция сразу же возвышает лирического героя до сверхчеловеческого уровня, освобождая от власти нравственных заповедей, освященных свыше, и от норм общепринятой морали тем более. Герой получает возможность начать тяжбу с Богом и присвоить себе право единоличного суда над миром. Там, где эта позиция доводится до своего логического предела, рождаются мрачные пророчества о социальных или вселенских катастрофах и звучат ноты удовлетворения, вызванного мыслью о грядущем возмездии, которое ожидает человечество" (22, с.270) ("1831 июня 11 дня", "Предсказание", "Прощай, немытая Россия!").

В этом отношении показательным становится одно из самых мрачных, апофеозных стихотворений - "Предсказание" (1830); здесь мстительное упоение становится особенно страшным, ведь объектом этого чувства выступает родная страна.

Настанет год, России черный год,

Когда царей корона упадет;

Забудет чернь к ним прежнюю любовь,

И пища многих будет смерть и кровь;

("Предсказание", 1830; 1, т.1, с.59)

Предостережение ощущается в предсказаниях об ожидающих Россию бедах - кровопролитии, разрухе, эпидемии, голоде, беззаконии и людских страданиях. Так по замечанию В.И. Коровина, "катаклизм символизирует у Лермонтова демоническое мщение за поругание добра. Восстание - это месть толпе со стороны "мощного человека" с "возвышенным челом"… Демонический путь осуществляется не с целью достижения добра, а как месть толпе за презрение к добру и к высоким намерениям личности. Пророчество Лермонтова выступает как суровое предупреждение о неизбежных катаклизмах и их последствиях" (18, с.33). Как отмечает А.М. Гуревич "Демонизм носит, таким образом, вынужденный характер, является нравственной позицией поэта, которую следует отличать от его нравственного идеала" (11, с.163).

Можно сказать, что нравственный максимализм был неизменной жизненной позицией Лермонтова: если в поздний период он лишь смягчился, но не исчез, то в ранних произведениях о поисках в человеческой природе и в мироздании совершенства говорится как о неискоренимой внутренней потребности. Стихотворения "Прекрасны вы, поля земли родной…" (1830-1831), "Когда б покорности незнанья" (1831), "Исповедь" ("Я верю, обещаю верить", 1831) - яркие образцы максимализма представлений поэта о должном бытии человека, разочарования от неправды в человеческих отношениях, от царящих в мире предательстве, обмане, несправедливости и в то же время сохранения "глубокой веры в жизнь и в людей" (В.Г. Белинский).

По мнению Д.Е. Максимова "лирические темы и мотивы в зрелой лирике Лермонтова радикально не меняются - ее герой предстает в уже известных антитезах, в двойственности противоречивого сознания. Он по-прежнему чужд обществу, по-прежнему "гонимый миром странник", бросающий вызов земле и небесам и отвергающий тихие пристани любви, христианского смирения, дружбы. Однако если в ранних стихах почти единственным и непререкаемым критерием оценки действительности оставалась индивидуальная точка зрения, то в зрелой лирике она корректируется позициями других людей, самой действительностью, лежащей вне непосредственного авторского кругозора" (19, с.257).

В.И. Коровин отмечает, что в зрелой лирике Лермонтова "романтический максимализм облекается в простые, естественные чувства живого человека" (18, с.99).

И.Б. Роднянская замечает, что в сборнике 1840 года голос Лермонтова идет из интимной, "совестной" глубины своего поколения. "Но в пределах той же книги стихов, не нарушая единства этого "голоса-образа", лирическое "Я" нередко уходит на другие, окольноиносказательные и вместе с тем более просторные пути, отождествляясь с "каждым" общенародного и общечеловеческого круга. "Ветка Палестины", "Узник", "Молитва", "Дары Терека", "Тучи" - все это вещи всенародно-хрестоматийного масштаба, словно переросшие личное авторство, как бы сами собой сложившиеся в русской поэзии и с тех пор передаваемые из уст в уста. Они легко читаются в контексте "поколения", его духовного "странничества" и трагической "думы"" (28, с.261).

Осознавая трагизм и неосуществимость идеальных устремлений современного "бездействующего поколения, признавая специфичность философско-исторического развития России, определения ее места в современном мировом сообществе, Лермонтов, как выразитель эпохи нового общественного сознания, выступил с новой поэтической программой, которой, к сожалению, не суждено было оформиться в окончательную форму.

Как отмечает Ю.М. Лотман, "в полемике 1840-х годов оформляется культурная антитеза Запад - Россия. Россия мыслится как третья, срединная сущность, расположенная между "старой" Европой и "старым" Востоком. Именно срединность ее культурного (а не только географического) положения позволяет России быть носительницей культурного синтеза, в котором должны слиться печоринско-онегинская ("европейская") жажда счастья и восточное стремление к "покою". Экстремальным явлениям природы: бурям, грозам, величественным горным пейзажам приходят на смену спокойные, но полные скрытой силы "срединные образы пейзажей "Родины" и < Из альбома С.Н. Карамзиной>.

Люблю я больше год от году,

Желаньям мирным дав простор,

Поутру ясную погоду,

Под вечер тихий разговор.

(< Из альбома С.Н. Карамзиной>, 1841; 1, т.1, с.177)

Для Лермонтова последнего периода поэтическое "я" не растворяется в "лесов безбрежном колыханье", а "забывается и засыпает", погружаясь в этот простор, приобретая всеобщее бытие и не теряя личного" (20, с.822).

В.В. Розанов подчеркивал: "Лермонтов сердился действительным серженьем…Лермонтов был чистая, ответственная душа. Он знал долг и дал бы долг. Но как - великий поэт. Он дал бы канон любви и мудрости. Он дал бы в "русских тонах" что-то вроде "Песни Песней" и мудрого "Экклезиаста"… и тронул бы "Книгу Царств"" (29, с.642 - 643). Здесь с исследователем нельзя не согласиться.

1.2 Идея Родины в понимании М.Ю. Лермонтова

С середины 1830-х годов Лермонтов все более активно, но совершенно по-своему, начинает овладевать той романтической концепцией исторического процесса, которая формировалась в европейской историографии, философской эстетике (Г.Ф. Гегель, А.В. Шлегель, И.Г. Гердер, Г.Г. Гервинус и др.) и в художественной практике Европы и России (И.В. Гете, Ф. Шиллер, В. Скотт, А. Бестужев, К. Рылеев, Н. Полевой, ранний Гоголь и др.) (7, с. 19-41).

По мысли И.В. Гете, современный художник должен ощущать исторический процесс "как чувство слияния прошлого и настоящего воедино" (7, с.26)

Историку и художнику, как "участникам исторического процесса", предстоит быть "бойцами в войске судьбы" (Г.Г. Гервинус), "понимаемой как осуществление вечных связей между прошлым и будущим, в событиях сегодняшнего дня" (7, с.27).

Осознавая себя "бойцом в войске судьбы", поэт выступает в защиту человека. Чутко ощущая "связь времен", Лермонтов в то же время остро переживает их катастрофический разрыв. "Существенность хладная" противостоит в его сознании героическому прошлому. Она препятствует истинной любви, общественно ценному деянию, подвигу, которые соединяют людей в высшее сообщество, поднимают их на новую ступень духовного и нравственного развития и самоосуществления.

Не принимая настоящего, противопоставляя ему прошлое, Лермонтов, по справедливому суждению В.Ф. Егорова, "из формулы: "личность - история - вечность… хочет исключить средний компонент…" (15, с.96). "Бунтуя" против истории, поэт свою задачу видит в том, чтобы укорить свое "поколение" в "бездействии" ("Дума"), и напомнить о героическом прошлом ("Бородино").

Развенчивая соловьевский миф о "демонизме" Лермонтова, Д.С. Мережковский задавался вопросом: "…должна же существовать какая-нибудь связь между последним полвеком нашей литературы и нашей действительности, между величием нашего созерцания и ничтожеством нашего действия. Кажется иногда, что русская литература истощила до конца русскую действительность: как исполинский единственный цветок Victoria Regia, русская действительность дала русскую литературу и ничего уже больше дать не может. Во сне мы были как боги, а наяву людьми еще не стали" (25, с.413).

"Песня про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова" входит в создаваемый Лермонтовым единый эпический текст как поэтический "сон", как русская греза о том легендарном прошлом, когда русские "наяву" были "людьми", способными на героическое деяние, жертву и подвиг ради высшей цели, того прозреваемого "вечного закона" бытия, который побуждает человека к высоким деяниям, жертвам и подвигам. Они длятся мгновение, но остаются в народной памяти "в веках" и, соединяя "мгновение" с "вечностью", составляют те "заветные" "мифологические предания, которые для художника могут быть, по выражению Пушкина, "счастливее… воспоминаний исторических…".

Поэзия Лермонтова открывала неизведанные пути развития лирики нового типа, приводившей в непосредственное взаимодействие личный и исторический опыт с традицией и новейшей философской мыслью, интеллектуальную рефлексию с жаждой земного счастья, личные эмоции и страсти с колоссальным обобщением, слово обыденной речи со словом метафизическим и сакральным.

Лермонтов откликнулся на все значимые философские концепции человеческого бытия и личности (Г. В.Ф. Гегеля, И. Канта, И.Г. Фихте, Ф. Шеллинга и др.), но ни одной из них не отдал предпочтения. Поэтическая мысль Лермонтова, становилась инструментом познания и самопознания и, преодолевая ограниченный рационализм и романтический субъективизм современной философской мысли, дисгармонию современного бытия, устремлялась к поискам истинных духовных ценностей.

Мужественно обнажая трагизм современной России и положения мыслящей личности в ней, М.Ю. Лермонтов неустанно искал возможности "возвращения" личности к национальному целому, национальному коллективу, народу, Богу. В итоге, Лермонтов, обобщив и усвоив мировой и русский поэтический опыт, в своем развитии потенциально совпадал с духовно-эстетическим движением позднего Пушкина и Тютчева, открывая в то же время перспективы развития русской символистской поэзии рубежа XIX - XX веков и поэзии будущего.

По мнению Е.Н. Михайловой, "доминирующее значение идеи личности повлекло за собой у Лермонтова не только показ героя "изнутри, в его субъективности (психологизм), но и такое подчинение художественного целого раскрытию главного героя, которое приводило к утрате отдельными образами их самостоятельного значения" (26, с.623). Позднее в творчестве Лермонтова, обнаруживающим значительное влияние реалистических тенденций, "переживания главного героя, - как отмечал исследователь, - уже не подчиняют себе с такой силой ни мира природы, ни мира человеческого" (26, с.624), становясь все более объективными.

С необыкновенной выразительностью и силой воплотил Лермонтов мир идей и переживаний духовно развитой личности своей переходной эпохи. Сложившись как поэт в период "безвременья", в пограничной полосе истории, между разгромленными силами дворянской революционности и неизвестным будущим, в период разложения феодально-крепостнических устоев и отсутствия ясных очертаний нового общества, когда "для человека все старое разрушено, а нового ещё нет" (3, т.1, с.446), Лермонтов мощно отразил это "переходное состояние человеческого духа", рвущего путы старых, сковывавших его понятий, но ещё не находящего новых положительных основ своего мироотношения. Личность, поставленная на распутье между старым и новым, ни у кого в русской литературе не отражена с такой резкостью, как у Лермонтова.

Идея Родины, вопрос о взаимоотношении личности и Родины, приводила Лермонтова к постановке острейших социально-философских и этических проблем. Но в то же время она оставалась неполной, поскольку личность понималась поэтом не как совокупность общественных отношений, а как индивидуум, взятый со стороны его общечеловеческой природы.

По замечанию Е.Н. Михайловой, творчество Лермонтова свидетельствовало о процессе выпадения индивидуума из системы старых социальных устоев и невключенности его в новое социально-политическое движение при начавшемся кризисе старых феодальных и новых буржуазных отношений. Но сила и величие гения Лермонтова заключается как раз в неустанных поисках выхода из бесплодия одиночества и замкнутой в себе субъективности, в его неуклонном пути к народу" (26, с.632).

Лермонтовский психологизм знаменовал собою развитие и усложнение индивидуального сознания в русской литературе и жизни. Е.Н. Михайлова замечает, что "Его противопоставленный обществу герой - это личность, ищущая своего величия вне себя, в героических подвигах, в борьбе за великие цели; только волей истории он обречен на бездействие или действия, меньшие, чем его стремления, "безбрежные, как вечность", чем "силы необъятные" его могучего духа" (26, с.625). Но здесь с исследователем можно поспорить. Личность дана Лермонтовым в ее противоборстве с целым миром, в действенном, но часто трагически опасном для нее самой отрицании всего, сковывающего свободу ее великих стремлений, но Лермонтов обращался к своему современнику, поднимал перед ним "вопрос о судьбе и правах человеческой личности" и отвечал на него всем своим творчеством. В стихотворении "Дума" (1838) скорбная и суровая мысль о поколении, которое, обречено пройти по жизни, не оставив следа в истории, вытеснила юношескую мечту Лермонтова о романтическом подвиге.

Лермонтов жил теперь для того, чтобы сказать современному человеку правду о "плачевном состоянии" его духа и совести, - поколению малодушному, безвольному, смирившемуся, живущему без надежды на будущее. И это был подвиг труднейший, нежели готовность во имя Родины и свободы погибнуть на эшафоте. Ибо не только враги, но даже и те, ради которых он говорил эту правду, обвиняли его в клевете на современное общество. И надо было обладать прозорливостью В.Г. Белинского, чтобы увидеть в "охлажденном и озлобленном взгляде на жизнь" веру Лермонтова в достоинства жизни и человека.

Лермонтов не умел и не хотел скрывать свои мысли. Он оставался доверчивым и неосторожным. И больше, чем открытая злоба врагов, его ранила ядовитая клевета друзей, в которых он ошибался. Его жизнь омрачала память о декабрьском дне 1825 г. и о судьбах лучших людей. И. Андроников в своей статье "Образ Лермонтова" справедливо писал: "Состоянию общественной жизни отвечала его собственная трагическая судьба: ранняя гибель матери, мучения неразделенной любви в ранней юности, а потом разлука с Варварой Лопухиной, разобщенные судьбы, политические преследования и жизнь изгнанника в последние годы… Все это свершалось словно затем, чтобы усилить трагический характер его поэзии.

И он при всем том не стал мрачным отрицателем жизни. Он любил ее страстно, вдохновленный мыслью о Родине, мечтой о свободе, стремлением к действию, к подвигу.

И все стихотворения, поэмы, драмы и трагедии созданные им за тринадцать лет творчества, - это подвиг во имя свободы и Родины. И заключается он не только в прославлении бородинской победы, в строках "Люблю отчизну я…", но и в тех сочинениях, где не говорится прямо ни о Родине, ни о свободе, но - о судьбе поколения, о назначении поэта, об одиноком узнике, о бессмысленном кровопролитии, об изгнании, о пустоте жизни…".

Напоминая нынешнему "племени" о героическом прошлом ("Бородино", "Песнь про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова"), Лермонтов самим актом творчества выражал веру в героический, творящий потенциал человека, способного преодолеть трагизм своего будущего, своей нынешней судьбы и истории.

Глава 2. Патриотическая лирика М.Ю. Лермонтова

2.1 Трагически неразрешимый конфликт личности с современным мироустройством в лирике М.Ю. Лермонтова

В пору, когда философское сознание ещё не ощутило в полной мере скрывающуюся в замкнутости духовного бытия непредугаданную бездну, поэзия уже к ней приблизилась, сумела уловить ее опасность. Не случайно Ф. Шеллинг полагал, что искусству не только дано заметить глубиннейшее противоречие между саморазвивающимся духом и привлекательностью бытия, но ему приоткрыта возможность и снять, разрешить это противоречие. Своеобразное совмещение этих двух планов нашло отражение в творчестве М.Ю. Лермонтова.

По глубокому определению Л.Я. Гинзбург, "поэтический мир начинающего Лермонтова проникнут единством и подлинностью, в которой нельзя обмануться" (10, с.114). Романтизм 1830-х годов требовал грандиозности, титанизма, колоссальной экспрессивности тем, характеров, образов. Он искал эмоционального единства, напряженной сосредоточенности авторского сознания. Лермонтов решил проблему поэзии мысли и решил ее в духе требований Белинского. Именно в творчестве Лермонтова Белинский найдет то, что искал - мысль, находящуюся в единстве с чувством, образ личности, преображающий значения традиционного поэтического слова, так как "большие страсти и чувства были двигателем и первичным источником его размышлений" (3, т.3, с.145).

Б. М Эйхенбаум отмечает, что единству лирического образа способствует дневниковый строй ранней лирики Лермонтова, при этом она не имитирует дневник, а таковым является. Одно из главных и типичных созданий этой поры - обширный фрагмент "1831-го июня 11 дня". Здесь представлены все сквозные для юного Лермонтова темы: одиночество "гордой души", энергия, ищущая исхода, загадка жизненного предназначения, спор с судьбой, предчувствие ранней и "ужасной" смерти.

Как жизнь я кончу, где душа моя

Блуждать осуждена, в каком краю

Любезные предметы встречу я?

(1831-го июня 11 дня, 1831; 1, т.1, с.74)

Появляющиеся в стихотворении картины природы, внешне почти ничем не мотивированы. Поэт говорит:

Как нравились всегда пустыни мне.

Люблю я ветер меж нагих холмов,

И коршуна в небесной вышине,

И на равнине тени облаков.

Ярма не знает резвый здесь табун,

И кровожадный тешится летун

Под синевой, и облако степей

Свободно как-то мчится и светлей.

(1831-го июня 11 дня, 1831; 1, т.1, с.76)

По мнению А.И. Журавлевой, "в общем контексте медитации строфа очень важна. Она дорисовывает образ, намеченный раньше. Природа входит в стихотворение как мир живой, движущийся, вольный. Река, например, дается через деталь, существенно важную для поэта - быстрая вода" (16, с.64).

Я наблюдал, как быстрая вода,

Синея, гнется в волны, как шипит

Над ними пена белой полосой…

(1831-го июня 11 дня, 1831; 1, т.1, с.73)

А.И. Журавлева отмечает, что "начатое как самоанализ, стихотворение превращается в дневник одного дня, быть может, одного часа, а попытка записать само размышление… Человек думает не о чем-то конкретном, а как бы параллельно о разных, но внутренне связанных вещах. Лермонтов стремится записать этот поток мыслей… "31-го июня 11 дня" - это своеобразная и, вероятно, одна из первых в русской литературе попытка передать "объемность" человеческого мышления" (16, с.64).

В.И. Коровин отмечает уже в этом монологе, начала развившегося впоследствии демонизма. Демонические настроения, выраженные в пятнадцатой строфе сами по себе проблематичны: душа героя ещё не взбунтовалась, но уже "свершить готова" "много зла". В 24-й строфе это состояние расшифровывается как привычное ("Я к состоянью этому привык…"):

Есть время - леденеет быстрый ум;

Есть сумерки души, когда предмет

Желаний мрачен: усыпленье дум;

Меж радостью и горем полусвет;

Душа сама собою стеснена,

Жизнь ненавистна, но и смерть страшна,

Находишь корень мук в себе самом,

И небо обвинить нельзя ни в чем.

(1831-го июня 11 дня, 1831; 1, т.1, с.78)

"Сумерки души" - найденная Е.А. Баратынским знаменитая формула, отражающая мучительный процесс утраты наивной "детской", "чистой" веры в божественную целесообразность бытия, - вот преимущественное сознание лермонтовского героя, отличное, по замечанию В.И. Коровина, "как от ангельской, так и от демонской позиции. Герой уже не может ни вернуться к прежней "детской" чистоте, ни преодолеть скепсис" (18, с.40).

Романтическое мировоззрение порождает предпосылки, ввиду которых лирика становится для поэта формой самовоссоздания и "самоподачи". Лирическое я Лермонтова собирательно, но бесспорно, к нему применимо понятие лирического героя, при этом этот герой принципиально отличается не только от субъекта оды или элегии, который был абстрактным жанровым условием, но и от других более индивидуальных опытов трактовки лирического я.

В.Г. Белинский, сравнивая раннюю лирику Пушкина и Лермонтова, приходит к выводу: " В

первых своих лирических произведениях Пушкин явился провозвестником человечности, пророком высоких идей общественных; но эти лирические стихотворения были столько же полны светлых надежд, предчувствия торжества, сколько силы и энергии. В первых лирических произведениях Лермонтова, разумеется тех, в которых он особенно является русским и современным поэтом, так же виден избыток несокрушимой силы духа и богатырской силы в выражении; но в них уже нет надежды, они поражают душу читателя безотрадностию, безверием в жизнь и чувства человеческие, при жажде жизни и избытке чувства…" (4, с.122)

Герой Лермонтова размышляет об общественном действии ("Из Андрея Шенье"), он предчувствует изгнанье из страны родной, хочет принять участие в революционных схватках и приветствует восставших ("10 июля 1830г.", "30 июля - (Париж) 1830г. ") его привлекают мрачные картины восстания ("Предсказание"). То же яркое общественное деяние воспевает Лермонтов в героях своей ранней лирики - Наполеоне и Байроне. Но его представления о революционных катаклизмах и потрясениях, как и о герое действия, герое волевого произвола Наполеоне, оказываются противоречащими.

Настанет год, России черный год, Когда царей корона упадет;

Забудет чернь к ним прежнюю любовь, И пищей многих будет смерть и кровь;

(Предсказание, 1830; 1, т.1, с.59)

Итог восстания в России нисколько не напоминает картину блаженства, искомого героем счастья. Напротив, это апофеоз разрушения, хаоса, нечеловеческого страдания.

Когда детей, когда невинных жен Низвергнутый не защитит закон;

Когда чума от смрадных, мертвых тел

Начнет бродить среди печальных сел,

Чтобы платком из хижин вызывать,

И станет глад сей бедный край терзать;

И зарево окрасит волны рек…

(Предсказание, 1830; 1, т.1, с.59)

Пророчество Лермонтова выступает как суровое предупреждение о неизбежной катастрофе и ее мрачных последствиях. Поразительное стихотворение, написанное шестнадцатилетним юношей Лермонтовым.

И зарево окрасит волны рек:

В тот день явится мощный человек,

И ты его узнаешь - и поймешь,

Зачем в руке его булатный нож.

И горе для тебя! Твой плач, твой стон Ему тогда покажется смешон, И будет все ужасно, мрачно в нем, Как черный плащ с возвышенным челом.

(Предсказание, 1830; 1, т.1, с.59)

В другой редакции последняя строка читается так:

Как черный плащ с клонящимся пером.

И в обоих вариантах последняя строка остается единственной, свидетельствующей о том, что поэту не все было видно с одинаковой ясностью сквозь мглу грядущей сотни лет. "Клонящееся перо" - дань юношескому романтизму, перенос реквизита эпох прошлого на эпоху будущего. "Черный плащ" - выражение при помощи поэтического образа той непроницаемой тьмы, которая будет окутывать эту страшную фигуру, видимую из-за дыма и туч целого столетия. Что же касается выражения "возвышенное чело", то здесь или характерная черта лермонтовского Демона, перенесенная на человеческое существо почти сверхъестественной мощности, глубоко связанное с демоническим началом, или, быть может, указание на то, что в этом пророческом видении перед духовным взором поэта слились в одном образе две исторические фигуры следующего столетия, которые, будучи видимы ему во временной перспективе, как бы находили одна на другую.

По мнению Р.А. Гальцевой "трагическое нашло место в творчестве Лермонтова в двух значениях: этическая категория, характеризующая неразрешимый конфликт обреченного, но свободно действующего героя с необходимо противодействующими ему силами; в широком смысле - характеристика катастрофического мирочувствия, с безысходным жизненным разладом (крушение надежд на самоосуществление, ощущение неотвратимой гибели, переживание бесцельности бытия и т.п.)" (8, с.578).

Исследователь отмечает, что "бунтарский индивидуализм, нарушающий как непременный баланс между виной и невиновностью (героя), между его добродетелью (справедливостью) и несовершенством, так и связь между личностью и сверхличностным смыслом, выходит и за рамки трагедии нового времени, которая сохраняет моральный и очищающий характер. "Герой без вины", исповедь без покаяния, трагедия без катарсиса - это трагический канон, который можно обнаружить у Лермонтова, ведет к новейшим формам трагического - к экзистенциальной трагедии отчаяния" (8, с.578).

Теперь я вижу: пышный свет

Не для людей был сотворен.

Мы сгибнем, наш сотрется след,

Таков наш рок, таков закон;

Наш дух вселенной вихрь умчит

К безбрежным, мрачным сторонам,

Наш прах лишь землю умягчит

Другим, чистейшим существам.

("Отрывок", 1830; 1, т.1, с.51)

Лермонтовский герой трагичен в полном смысле слова, хотя по-иному, чем это мыслится в его гордом сознании. И трагизм этот отражает мучительное состояние души самого поэта, известное, если рассматривать его в культурно-историческом контексте, под именем "мировой скорби". Лермонтов не только свободно увлекся, но был властно подхвачен этим, набиравшим тогда веянием - настроением трагического разлада со всем мироустройством, уже теряющим в глазах романтиков свои смысловые основания.

Уже в самых ранних стихах отрок Лермонтов выражает полное отчаяние и неверие и в жизнь, и в людей. Он жалуется на "безвременную тоску", на то, что его "дух погас и состарился", что для него "весь мир и пуст и скучен", что живет он "без дружбы, без надежд, без дум, без сил…":

Что ж. - Ныне жалкий, грустный я живу Без дружбы, без надежд, без дум, без сил, Бледней, чем луч бесчувственной луны, Когда в окно скользит он вдоль стены.

Р.А. Гальцева видит коллизию этого трагически "несчастного сознания" в том, что "корень" своих мук оно ощущает и как нечто свое и одновременно как что-то постороннее, данное, не подвластное самому герою.

Романтический поэт умеет оставаться с нами наедине - поведать нечто самое доверительное. Лермонтову это присуще в высшей степени. По точному замечанию А. Панарина, Лермонтов строже, чем обстоятельства, судит самого новоевропейского человека, заявившего о себе как о демонической личности. "Именно здесь мы касаемся тайны Лермонтова и его трагедии: ему не на чем остановиться как на чем-то бесспорном: вынося приговор обстоятельствам от имени романтической личности, он немедленно отмечает демонические черты в самой личности, с которой - самый суровый спрос" (27, с.3).

Позднее намечается белее глубокое постижение причин личной трагедии, к уяснению которых Лермонтов движется через процесс самопознания, обнаружения скрытых противоречий. Здесь лирика поэта обогащается конкретным психологизмом: сама форма лирического размышления несет отпечаток личностного сознания. В созерцании внутренне сосредоточенного и погруженного в "думу" лирического я обнаруживается деятельный, гордый и волевой характер. Его "вечный закон" - стихийная, неуничтожимая и не исчезающая внутренняя личность:

Для чего я не родился Этой синею волной? Как бы шумно я катился

Под серебряной луной.

<…>

Беспокойство и прохлада

Были б вечный мой закон;

("Для чего я не родился", 1832; 1, т.1, с.43)

Приблизившись к людям, герой обретает новые духовные возможности. Поэт постепенно преодолевает притяжение байроновской музы, все острее чувствует неразрешимость внутренних противоречий, ограниченность и бесперспективность позиции мятежного индивидуализма, "в самой действительности он пытается нащупать теперь опору для своих идеалов" (11, с.168), - отмечает А.М. Гуревич. Теперь ему становится доступна любовь к родной земле ("Родина"), чувство слияния с природой, которое превращается в ощущение вселенской гармонии ("Когда волнуется желтеющая нива"); приобщение к природе, по определению Д.Е. Максимова, "заставляет лермонтовского человека" забывать о своей трагедии и "постигать счастье на земле" (21, с.93). Герой убеждается в том, что обычное безысходное состояние его духа может раствориться в чувстве, навеянном молитвой, что в этом чувстве есть умиротворяющая и благодатная сила.

В.Г. Белинский в статье "Стихотворения М. Лермонтова" справедливо отмечает: "Нигде нет пушкинского разгула на пиру жизни; но везде вопросы, которые мрачат душу, леденят сердце…Да, очевидно, что Лермонтов - поэт совсем другой эпохи и что его поэзия - совсем новое звено в цепи исторического развития нашего общества" (4, с.122)

Еще одним "признанием в любви" к Родине является стихотворение М.Ю. Лермонтова "Бородино". Оно было напечатано в 1837 году в "Современнике", уже после смерти А.С. Пушкина. Творческая история этого стихотворения ведет свое начало от романтического стихотворения "Поле Бородина". Произведение в целом изменено. Место безликого оратора-декламатора, вольнолюбивого, но отвлеченного в своем вольнолюбии, занял прозаизированный рассказчик - "дядя". Так же устранены стандартно-патетические и заведомо не соответствовавшие реальности детали - например, романтическую бурю, непогоду, якобы "певшую свою песнь" накануне Бородинского сражения, сменила соответствующая реальности ясная осенняя ночь. И это, разумеется, не было просто неким метеорологическим уточнением; следование эмпирической реальности в данном случае совпало с возмужанием гения Лермонтова, и "Бородино" встало в один ряд с такими реалистическими лирическими шедеврами поэта как "Завещание", "Валерик" и, наконец, "Родина".

К тому же радикально изменился и жанр стихотворения. Спорная дидактика "Поля Бородина" была решительно вытеснена иронической, естественной в своем выражении дидактикой подчеркнуто бесхитростного повествования. "Бородино" - новелла. Дидактическая новелла, батальные сцены которой полемически обращены к инертному, по мнению поэта, настоящему. И в патриотических строках "Бородина" Белинскому слышалась". жалоба на настоящее поколение, дремлющее в бездействии, зависть к великому прошедшему, столь полному славы и великих дел" (5, с. с.503). Белинский, таким образом, трактовал "Бородино" как вещь принципиально двуплановую: на первом плане - рассказ старого солдата, реализм батальных сцен, панорама великой битвы, а на втором - публицистическая горечь упрека, сопоставление прошедшего и настоящего, осуждение которого в еще более полной мере сказалось в "Думе".

Так почему же совершенно различны стихотворения, в основу которых легли одни и те же факты? В.Н. Турбин так отвечает на этот вопрос: "Лермонтов, внемлющий рассказам родича-ветерана и непосредственно под их впечатлением создающий "Поле Бородина", а затем, шесть-семь лет спустя и классическое "Бородино", - такой Лермонтов оказался бы отчужденным, отторгнутым от современного ему литературного процесса. Он был бы исключительно монологичен; творчество его осуществлялось бы по формуле: "Узнал - написал". Но верна ли подобная формула?

И возникает необходимость представить себе Лермонтова, которого мы знаем исключительно мало, почти совсем не знаем, - Лермонтова-публициста, Лермонтова-полемиста и журналиста" (36, с.394).

В восприятии последующих поколений полемическое звучание художественного произведения редуцируется, полемические краски тускнеют. Оно предстает перед нами как бы имманентно данным, самодовлеюще прекрасным. "Поле Бородина" - стихотворение, литературной целью которого является "байронизация" описания Бородинской битвы. "Байроническая", взывающая к таинственным силам космоса, патетика юного романтика Лермонтова. Освобождение его от примесей профанирующей его прозаичности, обыденности и просторечности. Стиль "Поля Бородина" находится в несомненной оппозиции к какому-то другому стилю.

Даже просторечие у Лермонтова приобретает совершенно новую художественную окраску. В.Н. Турбин пишет: "в "Бородине" Лермонтов как бы исправляет тактическую неточность, допущенную им в ранней юности в "Поле Бородина": там прозаизмам противопоставлялась некая романтическая "поэтичность"; здесь они, эти прозаизмы, не исключаются из кругозора говорящего, а, напротив, вводятся в этот кругозор настолько активно, что создается шедевр" (36, с. 401).

Лермонтовский старый солдат субъективизирован: он - русский поэт середины 1830-х годов, встревоженный судьбами своего поколения; но в то же время, он - мыслитель, сопоставляющий 1812 год с тем, что пришло в Россию четверть века спустя. Белинский убежденно утверждает, говоря о "Бородине": "В каждом слове слышите солдата, язык которого, не переставая быть грубо простодушным, в то же время благороден, силен и полон поэзии. Ровность и выдержанность тона делают осязаемо ощутительною основную мысль поэта" (3, с.503).

В условиях отсутствия активного гражданского общества, порабощенности и пассивности народа, в условиях непреодолимого трагедийного исторического процесса в России, Лермонтов сумел выразить трагедию духовно развитой личности, вступившей в конфликт с "коллективным бессознательным" во имя любви к Родине, составляющим психическую подоснову "русского духа". Он подошел к глубокому осмыслению тех проблем взаимоотношений развитой личности с Небом и Землей, которые не поддаются решению, которые несут в себе некую метафизическую тайну, не поддаются решению, неподвластную человеческому разуму. Отсюда и столь значительна культурно-историческая роль поэзии М.Ю. Лермонтова, ее способность, органичнее и глубже переживать, выражать общечеловеческие причины "мировой скорби", неустранимости бесконечного духовного поиска гармоничного самоопределения человеческой души во Вселенной.

2.2 Стихотворение "Родина" как выражение подлинного патриотизма

Представление о Родине складывается у художника в процессе всего его творчества и, конечно, находит в нем свое отражение. Понятие Родины неотделимо от понятия народа и народности. По словам В.Г. Белинского, Лермонтов "вошел в царство народности как ее полный властелин и, проникшись ее духом, слившись с нею, он показал только свое родство с нею, а не тождество; даже в минуту творчества он видел ее перед собою, как предмет, и также по воле своей вышел из нее в другие сферы, как вошел в нее" (3, с. 667)

М.Ю. Лермонтов творил в эпоху безвременья. В такие периоды жизни особенно остро стоит вопрос о дальнейшем развитии страны и о ее будущем. У Лермонтова чувство патриотизма зарождается очень рано и в дальнейшем становится определяющим. Так, 15-летний юноша Лермонтов писал:

Я родину люблю И больше многих: среди ее полей Есть место, где я горесть начал знать, Есть место, где я буду отдыхать.

("Я видел тень блаженства…" 1831; 1, т.1, с.94)

Тема Родины для поэта гораздо шире темы России. Это связано с воплощением образа Родины, который, в свою очередь, зависит от художественного метода Лермонтова.

Разрыв между Россией дворянской и Россией народной трагически осмысливается поэтом в стихотворении "Бородино" (1837). Народная Россия живет по истинным человеческим законам, когда индивидуальность, личность не противопоставляет себя обществу, но черпает силу в своем единении с народом. Солдат, ведущий повествование, говорит одновременно и от своего лица, и от лица всех защитников Отечества. Неслучайно в стихотворении постоянно встречается местоимение "мы". Лермонтов вскрывает основополагающее свойство русской народной психологии: личность существует не сама по себе, но в слиянии с общиной. Это, по убеждению Лермонтова, и принесло победу русскому войску. Поэт нашел удивительную "точку отсчета": на сражение он смотрит не глазами полководца, как это было принято, а глазами рядового солдата, чей героизм и в самом строе мыслей, поведении, мироощущении и в повседневном героизме. В этом незаметном рядовом героизме и есть истинная причина победы России.

Мы долго молча отступали,

Досадно было, боя ждали,

Ворчали старики:

"Что ж мы? на зимние квартиры?

Не смеют что ли командиры

Чужие изорвать мундиры

О русские штыки?"

И вот нашли большое поле:

Есть разгуляться где на воле!

(Бородино, 1837; 1, т.1, с.154)

Так бесхитростно понимает солдат смысл выбора для решающего сражения Бородинского поля: есть где "разгуляться"! И в этой наивности - глубокая мудрость, ибо русскому крестьянину, волею судьбы ставшему воином, для победы достаточно чувствовать, знать, что от него зависит судьба России:

Уж постоим мы головою

За родину свою!

(Бородино, 1837; 1, т.1, с.154)

Солдаты идут в бой за Родину, повинуясь высшему мировому христианскому закону: "Как наши братья умирали!" В страшную минуту люди объединяются для защиты Родины, забывают о сословных различиях. Солдат с любовью вспоминает о командире, погибшем в сражении:

Полковник наш рожден был хватом:

Слуга царю, отец солдатам.

(Бородино, 1837; 1, т.1, с.154)

И эти естественные для людей взаимоотношения противостоят тем безнравственным законам, по которым живет "нынешнее племя", когда решают судьбу не достоинства человека, а принадлежность к высшему обществу.

После 1837 года лирический герой Лермонтова заметно изменяется: он начинает ощущать свое равенство со всеми остальными людьми, начинает уходить от демонизма. Сознавая себя жертвой времени, он тем самым признает себя его представителем. Отсюда - сочувственный интерес к жизни и сознанию других людей и даже внутреннее сближение с ними, вплоть до лирического перевоплощения в узника или солдата ("Узник", "Сосед", "Соседка", "Пленный рыцарь").

Приблизившись к людям, герой обретает новые возможности. Поэт постепенно преодолевает притяжение байроновской музы, все острее чувствует неразрешимость внутренних противоречий, бесперспективность позиции мятежного индивидуализма, "в самой действительности он пытается нащупать теперь опору для своих идеалов" (11, с.168), - отмечает А.М. Гуревич.

Лермонтов - поэт-романтик, следовательно, помимо конкретного образа России у него присутствует и обобщенно-символический образ Родины. В романтических произведениях поэта Родина является неким романтическим идеалом.

Автор испытывает презрение к тем, у кого нет Родины, кто свободен от "страстей и страданий". Так, он сравнивает таких людей с тучами ("Тучи" (1840), которым всего лишь "наскучили нивы бесплодные", и они, "вечно холодные, вечно свободные", мчатся "в сторону южную".

Нет, вам наскучили нивы бесплодные.

Чужды вам страсти и чужды страдания;

Вечно холодные, вечно свободные, Нет у вас родины, нет вам изгнания.

("Тучи", 1840; 1, т.1, с. 199)

Лирический герой Лермонтова непобедим лишь до тех пор, пока ходит по родной земле, а оторванность от нее ведет к гибели. В стихотворении "Листок" этот мотив также прослеживается.

Дубовый листок оторвался от ветки родимой

И в степь укатился, жестокою бурей гонимый;

Засох и увял он от холода, зноя и горя

И вот, наконец, докатился до Черного моря.

("Листок", 1841; 1, т.1, с.221)

Листок, оторванный "от ветки родимой", "засох и увял". Даже у "благодатного Черного моря" не находит приюта среди "зеленых ветвей" молодой чинары.

"На что мне тебя? - отвечает младая чинара. - Ты пылен и желт - и сынам моим свежим не пара.

Ты много видал - да к чему мне твои небылицы? Мой слух утомили давно уж и райские птицы.

Иди себе дальше, о странник!

Тебя я не знаю!

Я солнцем любима, цвету для него и блистаю.

По небу я ветви раскинула здесь на просторе,

И корни мои умывает холодное море".

("Листок", 1841; 1, т.1, с.221)

Чувство одиночества породило трагическое мироощущение, нашедшее отражение в стихотворении "Родина". Ничто, кажется, не дает такого умиротворения, такого ощущения покоя, даже радости, как это общение с деревенской Россией. Именно здесь отступает чувство одиночества.

М.Ю. Лермонтов рисует Россию народную, светлую, торжественную, величавую.

Люблю отчизну я,

но странною любовью;

Не победит её рассудок мой,

Ни слава, купленная кровью,

Ни полный гордого доверия покой,

Ни тёмной старины заветные преданья

Не шевелят во мне отрадного мечтанья.

(Родина, 1841; 1, т.1, с. 207)

Лермонтов противопоставляет свой патриотизм патриотизму официальному, казённому. Он заявляет о своей кровной связи с русской, родной ему природой, с русским народом.

Мотив "странной" любви развертывается в двух взаимосвязанных и вместе с тем контрастирующих планах: необъяснимой холодности к тому, что составляет общепризнанно-высокий предмет патриотического воодушевления ("слава, купленные кровью") противостоит столь же "непобедимая" рассудком привязанность к иному "лику" родины - картинам родной природы русской деревни. Принято считать, что известный рисунок Лермонтова, названный "Чета белеющих берез", представляет собой авторскую иллюстрацию к стихотворению "Родина".

Несмотря на общий жизнеутверждающий фон, в восприятии поэтом родной земли присутствует некий оттенок грусти. Можно сказать, что любовь к родине у М.Ю. Лермонтова, не теряя своей непосредственности и своего жара, впервые в русской литературе становится основной темой, превращается в проблему, которую поэт по-своему ставит и рассматривает.

Стихотворение "Родина" - выступление Лермонтова по одному из важнейших вопросов идейно-политической борьбы того времени в России, о путях ее развития. Он отказывается от основных точек зрения на вопрос о дальнейшей судьбе России. По Лермонтову, любовь к Родине не определяется идеями декабристов ("ни слава, купленная кровью"), религиозными идеалами ("ни полный гордого доверия покой"), а также принципами славянофилов ("ни темной старины заветные преданья"). Лермонтов утверждает свою любовь: это его глубоко личное чувство ("но я люблю - за что, не знаю сам").

Лермонтова всегда волновала судьба России, поэтому поэту было больно осознавать, что его Родина погрязла в бесчеловечности, жестокости и непонимании. "Иди в огонь за честь Отчизны, за убежденья, за любовь!" - призывает Н.А. Некрасов. Лжепатриотизму Лермонтов противопоставляет свое чувство, свою "странную любовь".

В стихотворении "Родина" проявляется совершенно новая в лирическом творчестве М.Ю. Лермонтова крестьянская тема. Собирательный образ русского крестьянства, в "Родине" сужается до образа простого человека. "Родина" - одно из самых интересных по композиции и противоречивости передаваемого чувства стихотворений. "Славе, купленной кровью", "заветным преданьям старины", всему тому, что почитается официальным выражением величия народа, поэт противопоставляет "дрожащие огни печальных деревень", "в степи кочующий обоз" … Вот она, Россия, - нищая, мужицкая, до боли родимая.

Ее степей холодное молчанье,

Ее лесов безбрежных колыханье,

Разливы рек ее, подобные морям;

Проселочным путем люблю скакать в телеге

И, взором медленным пронзая ночи тень,

Встречать по сторонам, вздыхая о ночлеге,

Дрожащие огни печальных деревень;

Люблю дымок спаленной жнивы,

В степи ночующий обоз

И на холме средь желтой нивы

Чету белеющих берез.

С отрадой, многим незнакомой,

Я вижу полное гумно,

Избу, покрытую соломой,

С резными ставнями окно;

(Родина, 1841; 1, т.1, с. 208)

В стихотворении "Родина" поэтом с удивительной точностью передана широкомасштабность России: "безбрежные леса", "разливы рек, подобные морям". "Родина" - одно из немногих реалистических произведений поэта. Мы можем найти здесь неприукрашенное описание пейзажа средней полосы России. Его составляют "проселочные пути", "белеющие березы", "желтая нива", "полное гумно".

"Родина" Лермонтова полна глубокой нежности к родной земле, сердечной привязанности, без которой нет связи с Отчизной. Если вначале поэт пишет, что "любит за что, не знает сам", то потом конкретизирует: отрада вызвана созерцанием этого уклада жизни, этой природы.

Патриотическая тема в этом стихотворении приобрела лирический характер. В стихотворении Лермонтов высказывает несколько иное патриотическое сознание. Он сразу же отличает чуждые ему формы патриотизма. Постепенно поэт все больше переходит от обобщенной мысли к конкретной. Любовь поэта к России настоящая, взыскательная, глубокая. "В качестве основного чувства родины, - пишет об этом стихотворении У.Р. Фохт, - выдвигается нечто настолько по тому времени необычное, что поэт счел необходимым в пределах небольшого стихотворения четыре раза оговорить эту необычность: "Люблю отчизну я, но странною любовью!", "Не победит ее рассудок мой", "Но я люблю - за что, не знаю сам", "С отрадой многим незнакомой"" (37 с.27).

Поэт утверждает свою любовь к России народной, крестьянской, к мощи и простору русской природы, отражающей душу народа, к русской земле, возделанной его трудом. Ни общий контекст творчества М.Ю. Лермонтова, ни стилистика первых строк ("полный гордого доверия покой", " темной старины заветные преданья") не позволяют увидеть здесь какого-либо снижения ценностей патриотизма в его традиционном для долермонтовской поэзии государственно-исторического аспекта, хотя они и " не шевелят… отрадного мечтанья".

Сложная полнота отношения лирического героя "Родины" к своей стране обнаруживается и в композиции стихотворения. Родина представляется поэтом как некое единство, к которому герой обращает свои мысли и чувства. Чувство Родины никогда не покидало М.Ю. Лермонтова, и об этом свидетельствуют прямые высказывания лирического героя о Родине и народе в самом стихотворении. Образ героя вписан в образ родной земли, введен в ее сферу. Для лирического героя этого стихотворения важна его Родина, в ней он ищет свои идеалы, и именно в ней он видит простую, искреннюю и естественную жизнь, и герой хочет слиться с этой жизнью, хочет стать частью огромного целого - своей Родины. Лирический герой М.Ю. Лермонтова едет по проселочным путям с мыслью о ночлеге, засматривается на желтые нивы, на крытые соломой избы ее деревень, долго и сочувственно вглядывается в картину народного веселья. Именно поэтому в стихотворении возникает образ русской деревни, дорогой автору, но бесконечно далекий от романтических образов ранних произведений.

Наконец, в финале возникают образы "мужичков" - обитателей "печальных деревень". Все эти лики Родины горячо утверждаются автором - скрывающимся под маской лирического героя стихотворения. В зависимости от них он является, по мере движения стиха, и философом, обобщающим свое отношение к России, и путешественником, созерцающим ее природу и с любовью наблюдающим жизнь ее народа. Следует отметить, что развитие темы "Родины" - от "широкого" к "узкому", от "большого" к "малому", от философии к картинам природы и человеческой жизни - определяется языком и метром стихотворения. Характерно в стихотворении развитие лирической мысли от абстрактных представлений к конкретно-бытовым образам.

И в праздник, вечером росистым,

Смотреть до полночи готов

На пляску с топаньем и свистом

Под говор пьяных мужичков.

(Родина, 1841; 1, т.1, с. 208)

Стихотворение "Родина" состоит из трех строф. В первой строфе поэт размышляет о России в целом, о России как об огромной прекрасной стране. В связи с этим преобладают обобщающие или отвлеченные слова: отчизна, рассудок, слава, доверие, мечтанье, старина. Слова, относящиеся ко второй строфе, охватывают объекты более широкого масштаба: степи, леса, реки, проселочный путь, деревни. Во второй строфе "панорама" российского пейзажа постепенно сужается. "Холодное молчанье" степей, колыханье "безбрежных лесов", "разливы рек ее, подобные морям" - все это скрывает некую загадку, обещание великого будущего; просёлочный же путь в ночной тьме, дрожащие огни деревень говорят о печали настоящего.

Довольно резкая смена размера в третьей части привлекает внимание к тем реалиям русской жизни, которые вызывают у лирического героя "многим незнакомую" отраду: все эти детали связаны с людьми, живущими на российских просторах, с теми, для кого жизненно важно "полное гумно", кто живет в домах с "резными ставнями", а в праздник пляшет с "топаньем и свистом". Вслед за торжественно плавными, задумчивыми, замедленными шестистопными и пятистопными ямбами первой и второй строфы появляется четырехстопный ямб, выделяющий здесь переход к простому и обыденному тону, которым как бы подготовляется образ пляшущих мужиков, и потому язык, которым поэт говорит о русской деревне, прост и легок.

Первая строфа, посвященная размышлениям поэта о своей "странной любви" к отечеству, звучит торжественно и размеренно. Отчасти это происходит благодаря использованию инверсии: "люблю отчизну я", " не победит ее рассудок мой".

Лексика стихотворения, также разнообразна: в начале стихотворения - литературно-книжная ("рассудок", "слава, купленная кровью") и в последней части она сменяется простой разговорной речью ("скакать в телеге", "дымок жнивы", "говор пьяных мужичков"). "Объекты, представленные словарем третьей строфы, не только материальны, но и более локальны, ограничены, они - представляют собой лишь частности общей картины и недаром обозначены преимущественно словами единственного числа (по сравнению со второй строфой, в которой преобладало множественное число): обоз, нива, чета берез, изба, гумно." (21, с.145)

Также для усиления впечатления о мощи России используется гипербола: разливы рек подобны морям. Кроме того, М.Ю. Лермонтов использует аллитерацию. Сонорные согласные придают особую поэтичность звучанию строк о России. Также поэтическое звучание придают анафора и эпифора:

Ни слава, купленная кровью,

Ни полный гордого доверия покой,

Ни темной старины заветные преданья

Не шевелят во мне отрадного мечтанья

(Родина, 1841; 1, т.1, с. 207)

Ее степей холодное молчанье,

Ее лесов безбрежных колыханье…

(Родина, 1841; 1, т.1, с. 208)

Изображая деревню, М.Ю. Лермонтов, чтобы позволить читателю буквально прочувствовать атмосферу народного гуляния, использует аллитерацию: на "пляску с топаньем и свистом".

Для большей яркости и выразительности Лермонтов использует эпитеты: желтая нива, резные ставни, "вечером росистым", "пьяных мужичков" и олицетворения: "печальных деревень", "ночующий обоз". Благодаря олицетворению деревня сама, словно оживает, обретает душу.

Простота или сложность звучания зависит также и от употребляемых поэтом видов рифмовки. Например, в первой строфе произведения присутствует как перекрестная, так и парная и кольцевая рифмы, а в последней строфе мы сталкиваемся только с перекрестной рифмой.

В.Г. Белинский в письме к В.П. Боткину от 13 марта 1841 назвал "Родину" пушкинским стихотворением, потому что А.С. Пушкин первый показал, что значит подлинный реализм в поэзии, а М.Ю. Лермонтов в "Родине" - поэт-реалист. "Родина" принадлежала к числу произведений наиболее ценимых Л.Н. Толстым. Стихотворение М.Ю. Лермонтова положило начало литературной традиции, утвердив в русской поэзии жанр лирического раздумья о родине, где мысль о ней нерасторжима с образами русской деревни и природы. Стихотворение М.Ю. Лермонтова "Родина" отличается самодостаточностью, завершенностью, и индивидуальной полнотой. Оно располагает к его созерцательному восприятию, что свидетельствует о том, что данное литературное произведение обладает идейно - художественной целостностью.

В подходе к "деревенской" тематике оттенок поэтической созерцательности, некоторой "этнографичности" не говорит о безразличии автора к противоречиям крепостнической действительности. Об этом свидетельствует написанное вскоре стихотворение "Прощай, немытая Россия!".

В 1841 году Лермонтов узнает о новом изгнании на Кавказ.М.Ю. Лермонтов уезжал в угрюмом настроении. Он чувствовал, что его посылают на верную гибель. Гнев, ярость, презрение владели его рукой, когда он написал эти знаменитые строки:

Прощай, немытая Россия,

Страна рабов, страна господ,

И вы, мундиры голубые,

И ты, им преданный народ.

Быть может, за стеной Кавказа

Сокроюсь от твоих пашей,

От их всевидящего глаза,

От их всеслышащих ушей.

(Прощай, немытая Россия…1841; 1, т.1, с.213)

Если сравнить это стихотворение с предыдущим, можно увидеть явное, прямо противоположное несоответствие. И то и другое сочинение принадлежит одному автору, но какие совершенно разные России он описывает. Первую любит, хоть и называет свое чувство "странным", так как при взгляде со стороны, не могут вызывать "отрады" "печальные деревни" с "избами, покрытыми соломой", "разливы рек". Но Россия для Лермонтова и для тех, кому он адресует лирическое признание - Родина. А это придаёт "странности" индивидуальный смысл. Влюблённому в свою бедную, несовершенную родину московскому дворянину слышится не сквернословие, а "говор", и не мужиков, а покладистых "мужичков".

Можно подумать, что стихотворцу, на бегу, было не до подбора определения; вплёл в строчку, что на раздражённый ум пришло. Но Лермонтов не таков. В его подлинниках каждое слово со смыслом. Нет, не мог он изменить гению, коим наградил его Творец. Не посмел бы необдуманно исковеркать начальную строчку "прощания с морем", что написал его кумир, "невольник чести": "Прощай, свободная стихия!".

В этих двух совершенно разных стихотворениях мы видим двух совершенно разных Лермонтовых, разделённых в физическом теле одного человека каким-то событием, что меняет в человеке сознание, приоритеты, взгляды на себя и окружающую действительность. Мы знаем Пушкина первых семи лет после Лицея. И знаем совсем другого Пушкина: остепенившегося, признавшего Бога, сторонника просвещённого самодержавия, кем он оставался до последних дней. Таковым его сделала судьбоносная ссылка в село Михайловское - "приют спокойствия, трудов и вдохновенья". Процесс перерождения, в интенсивной фазе, длился с 1824 по 1826 год. Он почти надвое разделил поэтическую жизнь гения в ее печатный период.

Лермонтов написал "Родину" в 1841 году, незадолго до смерти. "Немытая Россия" могла бы теоретически появиться под его пером, когда он, после отпуска, в том же году возвращался в свой полк на Кавказ. Появись такой дерзкий вызов власти в 1837 году, когда автор стихотворения "Смерть поэта" уже собирался по Высочайшему повелению отправиться на войну, он был бы сразу услышан всеми. Выходит, между двумя стихотворениями, резко противоположными по тональности, считанные месяцы, если не недели, а то и дни. Этого временного отрезка недостаточно для мировоззренческого перерождения человека, тем более байронического склада ума. Это лишь доказывает степень важности события, так потрясшего великого поэта.

Так же мы видим множество различий этих стихотворений в организации языковых элементов. Лермонтов использовал различные поэтические способы и приемы, одним из которых является антитеза.

Композиция стихотворения строится на принципе противопоставления двух его частей. В первой строфе объективированная констатация реальности, а вторая повернута в план "субъективный". Здесь все окрашено присутствием лирического "я" ("сокроюсь").

Единство стихотворения создается общим идейно-эмоциональным и ритмико-интонационным настроем, а также структурной связью частей. С эмоционально окрашенным словом "прощай", являющемся зачином стихотворения, тесно связан образ лирического "Я". Заменив "мундиров голубых" из первой строфы "пашами" во второй, автор усиливает образ деспотической действительности "немытой России".

Предметом поэтического осмысления в стихотворении являются не отдельные стороны русской жизни, а все самодержавно-крепостническое общество николаевской России.

Основную смысловую и эмоциональную нагрузку несет первая строка: "Прощай, немытая Россия!" Оскорбительно-дерзкое определение ("немытая") официальной России усугубляется и усиливается в следующих строках. В контрастном противопоставлении "мундиров голубых" и "им преданного народа". Все это вместе взятое: крепостное рабство, жандармский произвол и жалкая "преданность" ему передается в поэтической формуле Лермонтова как нечто единое, чему он говорит решительное "прощай". Эта формула предопределяет синтаксическую организацию и тональность речи.

Каждая строфа состоит из одного простого осложненного предложения: первое осложнено риторическими обращениями, а второе - однородными членами и вводным словом. Одно это делает строфы в интонационном отношении более напряженными.

Интонационное напряжение усиливается введением инверсии, нарушающей прямой порядок расположения слов, который является доминирующим в стихотворении. Инверсированы две последние строки первой строфы:

И вы, мундиры голубые,

И ты, им преданный народ.

(Прощай, немытая Россия…1841; 1, т.1, с.213)

Обычно прямой порядок слов в строке придает речи плавность, делает речь ровной в интонационном отношении. Однако это не наблюдается в тексте стихотворения благодаря синтаксическим параллелизмам, лексическим повторам, вводным словам и переносам:

Страна рабов, страна господ } повтор и внутристрочный параллелизм

И вы, мундиры голубые И ты, им преданный народ } повтор и синтаксический параллелизм

Быть может, за стеной Кавказа Сокроюсь от твоих пашей, } перенос

От их всевидящего глаза, } повтор и синтаксический

От их всеслышащих ушей } параллелизм

Повышение интонационной напряженности, приходится на такие фрагменты стихотворения, которые в смысловом отношении весьма существенны: в первой строфе контрастирующие образы "немытой России" (страна рабов, страна господ; мундиры голубые и им преданный народ), во второй строфе образ жандармов в качестве "пашей", а также образ страдающего, негодующего лирического героя, предполагавшего освободиться от "всевидящего глаза" и "всеслышащих ушей.