В ходе исследования данной работы была использована следующая литература: Козыбаев М.К. «История и современность», Алматы, 1991, в монографию включены исследования, выполненные после 1985 года. В них прослеживаются традиционные проблемы истории Казахстана с точки зрения новых подходов. Значительную часть занимают материалы, посвященные участию народов Казахстана и других республик в Великой Отечественной войне. Рассматриваются также проблемы, связанные с присоединением Казахстана к России, Октябрьской революцией, Гражданской войной, коллективизацией, индустриализацией и т.д., «Коллективизация сельского хозяйства в республиках Средней Азии и Казахстана: опыт и проблемы», Алматы, 1991, в данном сборнике предпринята попытка ликвидации «белых пятен» в истории коллективизации республик Средней Азии и Казахстане на основе конкретно-исторического анализа проблемы с привлечением ранее не доступных архивных и статистических материалов. Они позволяют вскрыть негативные аспекты командно-бюрократического метода руководства страной, искажения, извращения ленинского учения о кооперировании крестьян, «История Казахстана: белые пятна», Алматы, 1991, в книге рассматриваются неизвестные и малоизученные страницы истории Казахстана. Новый материал вводится в связи с изучением таких проблем, как коллективизация сельского хозяйства, история советских немцев и корейцев. Оригинальностью и новизной взглядов отличаются публикации, связанные с дореволюционной историей Казахстана, «Голод в казахской степи. (Письма тревоги и боли), Алматы, 1991, представляет собой сборник писем, взятых с документальных источников, периода массового голода в Казахстане., Абылхожин Ж.Б., Козыбаев М.К., Татимов М.Б., Казахстанская трагедия // Вопросы истории 1989. №7, Статья раскрывает основные моменты проведения коллективизации в Казахстане: проблема становления коллективного хозяйства, методы, которыми проводилась коллективизация сельского хозяйства. и ее последствия., История Казахстана (с древнейших времен до наших дней). Том 4, Алматы, 2010, книга посвящена истории Казахстана в советский период - 1917-1985 гг. В томе рассмотрены вопросы истории периода двоевластия, а также истории установления Советской власти и Гражданской войны в Казахстане. С новых концептуальных подходов освещены социально-экономические реформы Советской власти в начале 1920-х годов. Особое внимание в томе обращается к трагедии конца 20-х - начала 30-х годов XX века. Обобщены результаты проведения «культурной революции» в крае. Авторы также обратили внимание на проблемы истории массовых политических репрессий и депортаций в Казахстан отдельных народов, этнических и социальных групп, осуществленных Советской властью в предвоенные годы и в период войны; освещены борьба казахстанцев на фронтах Великой Отечественной войны. Содержание тома основано на широкой источниковой базе. В нем использованы новые документы и сведения из отечественных и зарубежных архивов, материалы документальных сборников и статистических отчетов, периодической печати, а также материалы ранее закрытых архивных фондов.
1. Социально-экономическая и политическая обстановка в СССР накануне коллективизации
В директивном письме, направленном в организации ВКП (б) в феврале 1928 г., Сталин с присущим ему категорично-назидательном стиле писал: «Разговоры о том, что мы будто бы отменяем нэп, вводим продразверстку, раскулачивание и т.д., являются контрреволюционной болтовней, против которой необходима решительная борьба. Нэп есть основа нашей экономической политики и остается таковой на длительный исторический период» [1. С. 241]. Между тем широкомасштабные экспроприационные акции со всей очевидностью обнаруживали, что новая экономическая политика утрачивает свое реальное действо, переносясь из области де-факто в плоскость лживых деклараций. Подтверждением тому явились развернувшиеся в конце 1920-х годов чрезвычайные хлебозаготовительные кампании и конфискационная, по сути, налоговая политика.
Объективно созданная государством ситуация широкого разведения «ножниц цен» на промышленные и сельскохозяйственные товары, товарный голод и инфляция вызывали отказ сельских производителей продавать свою продукцию. Крестьяне, имевшие запас хлеба, утратили всякий смысл реализовывать его по низким ценам. Да и за те мизерные деньги, которые можно бы было получить за хлеб, не представлялось возможным что-то купить вследствие все того же товарного голода и дороговизны промтоваров, отпадал и вариант с денежными сбережениями, поскольку инфляция обесценивала их весьма быстро. Понятно, что в этих условиях зерно оказывалось самой надежной «валютой». Названные причины в своей совокупности породили хлебозаготовительный кризис 1927-1928 гг.
Осуществление грандиозной индустриализации требовало коренной перестройки аграрного сектора. В западных странах аграрная революция, т.е. система совершенствования сельскохозяйственного производства, предшествовало революции промышленного, а потому в целом было легче снабжать продуктами городское население. В СССР оба эти процесса приходилось осуществлять одновременно. При этом деревня рассматривалась не только как источник продовольствия, но и как важнейший канал пополнения финансовых ресурсов для нужд индустриализации. Крайний догматизм, некомпетентность, игнорирование законов и ценностей человеческого бытия, превалировавшие во взглядах большевиков, неминуемо должно было привести к трагедии, что потом и случилось.
Таким образом, на рубеже 20-30 годов нэповская линия развития исторического действия была заблокирована идеями революционного утопизма, густо замешанными на дрожжах тоталитарного политического мышления. На долгие и мучительные десятилетия в сфере экономики и общественно-политической жизни воцарился тотальный «дух» силовой альтернативы. Глубоко трагические последствия возымела его роковая данность в сельском хозяйстве. Выдвинутые во главу угла политики в деревне внеэкономические императивы с их ориентацией на жесточайший командно-административный террор не только дискредитировали идею кооперирования крестьянства, но и сводили на нет ее позитивные потенции. «Великий перелом» начинал безжалостно разламывать сельские структуры, исподволь подготавливая грядущие проблемы общества. В декабре 1927 года состоялся XV съезд ВКП(б), известный как съезд коллективизации. Согласно его решениям, за короткие сроки, к весне 1932 года сельское хозяйство страны должно было превратится из единоличного в коллективно-колхозное.
2. Силовая коллективизация и политика насильственного оседания хозяйств в Казахстане
.1 Характеристика и особенности осуществления коллективизации в Казахстане
Казахстан волею сталинского руководства был отнесен к той региональной группе, где коллективизацию необходимо было в основном завершить весной 1932 г. (за исключением кочевых и полукочевых районов). В республиканском чиновничье-бюрократическом руководстве даже эти форсированные сроки воспринимались как некая планка, которую во что бы то ни стало нужно «перепрыгнуть». Например, в постановлениях V пленума Кзыл-Ординского окружкома ВКП (б) прямо ставилась задача полностью коллективизировать сельское хозяйство округа уже к концу 1930 - началу 1931 гг. [2. С. 209].
По-видимому, иного мышления в условиях командно-административной системы и не могло быть. Коллективизация воспринималась как очередная ударная кампания, о проведении которой следует как можно скорее рапортовать. Поэтому вся партийно-политическая работа и деловые качества местного аппарата стали оцениваться исключительно по одному критерию - проценту коллективизированных хозяйств.
Директивные органы как будто бы и предостерегали от чрезмерного забегания вперед, однако имевшиеся на этот счет многочисленные прецеденты в большинстве своем квалифицировались как «издержки революционного рвения» или неопытность и лишь в крайнем случае вызывали дисциплинарные взыскания, тогда как обратные тенденции расценивались как проявления «правового оппортунизма» или даже вредительство. А подобные обвинения уже в то время были чреваты самыми печальными последствиями. Районы и округа республики соревновались друг с другом в напыщенности победных реляций. Газеты не успевали давать ежедневно меняющуюся информацию с «колхозного фронта». С каждым месяцем кампания ускоряла темпы. Если в 1928 г. в Казахстане было коллективизировано 2% всех хозяйств, то уже на 1 апреля 1930 г. - 53,4%, а к октябрю 1931 г. - около 65% [3. С. 184].
Однако если количественные характеристики вызвали на всех уровнях иерархической чиновничьей пирамиды чувство оптимизма, то их качественная ипостась порождала сомнения. Не случайно в документах того периода все чаще повторялись эпитеты типа «бумажный», «дутый», «лжеколхоз». Даже наиболее беспрекословные и готовые на все функционеры в своих комментариях для вышестоящих инстанций были вынуждены признать, что подавляющее большинство стремительно «организовавшихся» колхозов не выдерживает сколько-нибудь серьезной критики и может считаться таковыми лишь весьма условно. Но и эти вынужденные признания не смущали краевое руководство, которое, несмотря ни на что, продолжало «накручивать» темпы кампании.
Решение задач социалистической реконструкции, в том числе и коллективизации, в Казахстане осуществлялось известными сталинскими методами «натиска и штурма», которые проводились в жизнь бездумно. Слабая марксистская подготовка некоторых руководящих работников республики часто приводила к упрощенчеству при решении сложных практических и теоретических вопросов. В оправдание своих ошибок они выдвигали вульгарно-социологические «теории», сыгравшие отрицательную роль. Одной из них была так называемая «теория больших жертв».
В Казахстане были допущены серьезные ошибки в осуществлении коллективизации сельского хозяйства. Печальную роль в этом сыграл первый секретарь Бюро Казкрайкома ВКП (б) Ф.И. Голощекин. Его утверждение о том, что «октябрьский ураган пронесся мимо аула, мало задев его», вытекало из неверия в революционные возможности казахского крестьянства. Стремясь совершить «малый Октябрь в ауле» как можно быстрее, Казкрайком во главе с Голощекиным слепо скопировал линию партии, осуществление которой даже в развитых регионах страны, привело к трагическим последствиям. Неоднократные решения Казкрайкома по вопросам оседания и коллективизации теоретически правильно ориентировали партийную организацию, но тем не менее на практике во многих местах допускались произвол, игнорирование добровольности, что усугублялось неправильной установкой Голощекина на годичное и двухгодичное завершение оседания и коллективизации. Объективные трудности, имевшие место в 1930-1933 гг., усугублялись крайне волюнтаристским, субъективным и негативным отношением первого руководителя республики к нуждам трудового национального крестьянства. Применяя методы давления и «разоблачения», Голощекин глушил критику в свой адрес и адрес крайкома, преследовал за принципиальность, грубо нарушал коллегиальность, поддерживал всякие сомнительные теории, которые оправдывали его практические действия. Проводимая в жизнь Голощекиным сталинская трактовка коллективизации как «классического образца» социалистического преобразования сельского хозяйства и ликвидация баев-феодалов (даже середняков) - сопровождалась актами насилия и произвола по отношению к кочевникам. По инициативе Голощекина началась бездумная, бездушная и безумная гонка «за темпом» [приложение 2]. Он форсировал сроки коллективизации, не сообразуясь с укладом жизни кочевого и полукочевого аула. В результате темпы коллективизации начали «обгонять» реальные возможности снабжения республики техникой, подготовки кадров и финансирования хозяйств.
Нарушения принципа добровольности и элементарной законности с самого начала приняли повсеместный характер. Сплошь и рядом во время проведения сельских сходов вместо вопроса: «Кто хочет вступить в колхоз?» звучало: «Кто против коллективизации?». В тех случаях, когда крестьяне не проявляли «доброй воли» и не спешили избавляться от «буржуазной» частной собственности, им напоминали о существовании административных способов вовлечения в колхозы. Наиболее типичными и распространенными являлись такие приемы принуждения, как лишение избирательных прав, угрозы выселения за пределы района проживания или превентивный арест, так сказать, «в воспитательных целях» [2. С. 211]. Излюбленным средством наиболее рьяных «коллективизаторов» было огульное зачисление колебавшихся в так называемые подкулачники. Эта категория представлялась столь универсальной, что позволяла чиновным исполнителям подвести под нее кого угодно. Чрезвычайный характер кампании с особой силой проявился в проведении курса на ликвидацию кулачества и байства как класса, затронувшего не только эксплуататорские слои аула и деревни, но и большую часть зажиточных (но при этом трудовых) и середняцких хозяйств.
Своего рода предтечей обрушившихся на крестьянство репрессий стали сельскохозяйственные заготовки. Уже в ходе их произошла заметная эскалация силового нажима. О масштабах его можно судить хотя бы по такому факту: в течение только двух хлебозаготовительных кампаний (1928-1929 и 1929-1930 гг.) и только по трем округам (Акмолинскому, Петропавловскому и Семипалатинскому) в результате применения 107-й и 61-й статей Уголовного кодекса РСФСР были осуждены 34 120 чел., подвергнуты административной ответственности 22 307 хозяйств, взыскано штрафов и изъято имущества более чем на 23 млн руб., конфисковано скота - 53,4 тыс. голов, хлебных запасов - 631 тыс. пудов, различных строений -258 единиц. Показательно, что по официальным данным в общей массе судебно и административно привлеченных кулацкие хозяйства составляли несколько больше половины [3. С. 186].
Заготовительные акции встречали сопротивление и со стороны только что созданных колхозов. Многие руководители в то время еще не до конца осознали, что решения о форсированном расширении сельхозартельной формы производства во многом определились задачей обеспечения удобной и бесконфликтной «перекачки» прибавочного (а очень часто и необходимого) продукта деревни в фонд индустриализации. Они еще не успели свыкнуться с мыслью, что общественные закрома должны рассматриваться не как элемент расширенного воспроизводства колхозной экономики и повышения материального благосостояния членов сельхозартелей, а скорее как своеобразная транзитная база продвижения хлеба за кордон в целях получения валюты. Поэтому в первое время находилось немало работников, наивно пытавшихся апеллировать к руководству. Так, бюро Мендыгаринского райкома партии долго и упорно не соглашалось с твердыми заданиями по заготовкам, спущенным из краевого комитета ВКП (б). Когда же нажим усилился, секретарь райкома с откровенным разочарованием заявил: «Ну что же, раз так, то я возьму все до квашни, разую и раздену все колхозы, и они разбегутся» (и это оказалось не столь уж далеко от истины). Из Карабалыкского райкома сообщали: «Экономика района окончательно подорвана непосильными планами. Колхозники, а также бедняки и середняки не имеют перспективы своего существования. Мы оттолкнули от себя колхозников, они от нас уходят». И подобных «демаршей капитулянтского оппортунизма» (по оценке руководства республики) было предостаточно.
Однако эти сообщения с мест не дали результатов. Колхозники вынуждены были идти на всевозможные ухищрения, чтобы оставить себе на пропитание полосы хлеба у дорог, межей и арыков, оставляли на полях колосья, зерно на токах, умышленно использовали неотрегулированные молотилки, чтобы пропускать в солому зерно и т.д. [2.С. 211]. Вскоре, однако, эти «маленькие хитрости» стали сурово пресекаться. По закону от 7 августа 1932 г. «Об охране имущества государственных предприятий, колхозов и кооперации и укреплении общественной (социалистической) собственности» за подобные дела грозил расстрел, а при «смягчающих обстоятельствах» - десять лет тюрьмы с конфискацией имущества». Только за первый год действия этой антиконституционной нормы в Казахстане было осуждено 33 345 чел., из них 7 728 колхозников и 5 315 трудящихся-единоличников. Во второй половине 1931 г., т.е. еще до принятия закона, по делам, связанным с заготовками, было расстреляно 79 человек. Но даже эти вопиющие цифры меркнут на фоне террора, развернувшегося позже. В отчетном докладе Казахского отделения Верховного Суда за 1933 г. отмечается: «Уменьшение количества приговоренных к растрелу в период с 5 мая по 1 августа 1933 г. на 44,5% (с 305 до 163 человек.) нельзя признать нормальным». Тут же запоздало констатируется, что «на 163 осужденных к расстрелу только 18 классово-чуждых элементов» (последняя фраза дает понять, что социальная принадлежность могла служить оправданием для лишения человека жизни).
Поводом для жестокого наказания могли стать самые мелкие провинности. Примеров тому буквально сотни. Нарсуд Курдайского района приговорил к 10 годам лишения свободы колхозника Самойленко за одноразовое использование «общественных лошадей» в поездке по личным делам, за то, что его дети «украли» 6 кг проса, а середняка Астафьева - за «кражу» 17 кг зерна (по-видимому, судьи квалифицировали данное «дело» как крупное, ибо во многих случаях «народные» судьи давали срок и за несколько сот граммов). Сталинский нарсуд (совпадение глубоко символичное) отправил в лагеря колхозников Д. Воробьева, Н. Дудина (по их недосмотру на колхозную лошадь свалился стог сена и повредил ей глаз) и Б. Кочуга, ударившего лопатой строптивого верблюда. Подобные определения судов являли собой горестные реалии набиравшего силу сталинизма.
Крайне тяжелыми последствиями обернулось так называемое раскулачивание. В директивах, доведенных до местных органов, указывалось, что удельный вес ликвидируемых кулацких дворов по отношению к общей массе числа кулаков слишком незначителен. Подобные установки без какого бы то ни было осмысления ударно претворялись в жизнь. Численность раскулаченных почти всегда и везде «подтягивалась» до самого верхнего предела. А нередко план «по валу» выполнялся настолько усердно, что фактически превышал в два, а то и в три раза субъективно установленный контингент. Так было в Красноармейском районе Петропавловского округа, где экспроприации подверглись 7% всех хозяйств (496 дворов), т.е. втрое больше, чем насчитывалось индивидуальных налогоплательщиков. А в одном из сел Боровского района Кустанайского округа было определено к выселению сразу 37 хозяйств, хотя трудно поверить, что там имелось такое количество дворов кулацкого типа.
Подобные «достижения» имели очень простое объяснение: наряду с эксплуататорскими элементами раскулачивались (а точнее, «раскрестьянивались») более или менее зажиточные и середняцкие хозяйства. Достаточно было иметь, скажем, «дом под железной крышей или две лошади, чтобы попасть в разряд кулаков. Следует также учитывать, что конкретные решения об экспроприации или выселении кулаков принимались на общих сходах колхозников, бедняков и батраков. А поскольку конфискованное имущество передавалось в качестве вступительных взносов бедняков и батраков в неделимые фонды колхозов (к лету 1930 г. доля стоимости имущества раскулаченных в неделимых фондах колхозов Казахстана составила 25,2%) [3.С. 189], а частью раздавалась бедноте, то подчас, «классово строгие» резолюции объяснялись корыстными и личными интересами. Нередко середняки и зажиточные попадали в «кулацкие списки» в силу действия субъективно-эмоционального настроя массы, подхлестываемого всеобщим ажиотажем «нарастающей классовой борьбы» и чувством причастности к разоблачению «затаившихся врагов», тем более что за огульные обвинения не только не наказывали, но и поощряли занесением в число «активистов» (на мутной волне администрирования появились сотни и сотни таких беспринципных и корыстолюбивых лжеактивистов).
К сожалению, масштабы раскулачивания в Казахстане пока еще не поддаются точной оценке, так как историки располагают лишь фрагментарными сведениями на этот счет. Тем не менее имеющиеся данные позволяют констатировать беспрецедентную массовость этого печального явления. В самом деле, можно ли по-другому интерпретировать тот факт, что уже на 15 марта 1930 г., т.е. всего через месяц после принятия постановления ЦИК и СНК КазССР «О мероприятиях по укреплению социалистического переустройства сельского хозяйства в районах сплошной коллективизации и по борьбе с кулачеством и байством» [3 С. 190], в республике было арестовано и предано суду 3 113 чел., а 2 450 семей подлежало выселению за пределы округа проживания.
Можно предположить, что в последующие месяцы репрессивные акции охватили еще более широкий круг хозяйств. Косвенным образом на это указывают и некоторые официальные источники того времени. Согласно одному из них, на середину 1930 г., по указаниям различных комиссий, было освобождено из заключения 4 073 раскулаченных, возвращено из ссылки 1160 семей, прекращены судебные дела на 2 664 чел., восстановлены в избирательных правах 1 618 «пораженцев», отменены штрафы с 1 266 хозяйств, возвращено конфискованное имущество 9 533 хозяйствам. Этот перечень включает лишь тех, у кого хватило сил «достучаться» в вышестоящие инстанции. Раскулачивание не закончилось в 1930 г. По имеющимся данным, аресту и выселению было подвергнуто 5 500 семей в 1931 г. Немало хозяйств ликвидировано и в 1932 г., и в первой половине 1933 г. Рецидивы раскулачивания продолжались и позже.
Кампания по заготовкам скота с самого начала приняла в ауле характер чрезвычайной акции времен «военного коммунизма». Размеры заготовок определялись плановыми заданиями, но те, как оказалось, имели своей расчетной основой фальсифицированные данные о количестве у населения скота. Это стало возможным потому, что более или менее достоверные первоначальные сведения (налоговый учет Наркомфина) в ходе своего продвижения от одной бюрократической инстанции к другой претерпели существенные поправки в сторону увеличения (при этом говорилось, что финансовые органы, дескать, не учли огромного количества сокрытого от налогообложения скота). В результате приписок и грубого волюнтаристского планирования в районы спускались задания, намного превышающие реальную численность имеющегося в наличии скота. Характерен пример Балхашского района, располагавшего стадом в 173 тыс. голов, но получившего разверстку почти на 300 тыс. [2. С. 215]. Уже отсюда видно, что при заготовках востребовался даже тот скот, стада которого существовали лишь в представлении заинтересованных организаций. Естественно, что очень скоро в краевые органы пошел поток жалоб, реакция на них в отдельных редких случаях была вполне в духе времени. Ярким «обличительным пафосом» отличались вердикты, сформулированные в более высоких сферах. Например, Бюро Казкрайкома ВКП(б), раздраженное исходящей от некоторых районных руководителей критикой, вынесло специальное постановление: «Крайком решительно осуждает тенденции отдельных районов и работников - не выполнять планы и ослабить темпы мясозаготовок… под прикрытием разговоров о сокращении стада, о необходимости сохранения производственного скота… как тенденции, вытекающей из правооппортунистического непонимания скотозаготовок как органической части социалистической реконструкции животноводства, как важнейшего рычага обеспечения индустриализации страны».
Одной из переломных вех в истории Советского Казахстана явилось оседание кочевых и полукочевых хозяйств. Процесс вне всякого сомнения, ознаменовал поистине революционный поворот в судьбе казахского народа. Но и это большое дело дискредитировалось безответственными актами волюнтаризма, необузданным стремлением урвать любой ценой сомнительные сиюминутные дивиденды. Подготовительные мероприятия не обеспечивали запланированный темп кампании. Так называемая плановость выражалась по большей части в определении контингента оседающих хозяйств. Иные организационные проблемы (хозяйственная база, землеустройство, снабжение семенами и сельхозинвентарем, представление кредита для закупок рабочего скота, организация МТС и др.) решались (если вообще решались), как правило, неэффективно [2. С. 217].
Итак, в Казахстане были допущены серьезные ошибки в осуществлении коллективизации сельского хозяйства. Проводимая в жизнь Голощекиным сталинская трактовка коллективизации как «классического образца» социалистического преобразования сельского хозяйства и ликвидация баев-феодалов - сопровождалась актами насилия и произвола по отношению к кочевникам.
2.2 Голод в Казахстане в 20-30 годы XX века и его демографические последствия
Темпы ускоренной массовой коллективизации в конце 20-х - начале 30-х гг. произвольно санкционировались Казкрайкомом ВКП(б). Весь комплекс партийно-политической работы стал оцениваться на местах по одному критерию - проценту коллективизированных хозяйств. Уже в начале посевной кампании 1930 г. в директиве крайкома всем окружкомам и райкомам отмечалось: «На 1 января 1929 г. было 2 350 колхозов, а в настоящее время их насчитывается свыше 4300. Площадь обобществленного посева в коллективах возросла со 120,0 тыс. га в 1928 г. до 335,0 тыс. га в 1929 г. Основываясь на решениях XV партийного съезда, XVI партконференции ЦК ВКП(б), Краевой комитет ВКП(б) предлагает партийным организациям принять меры к сохранению достигнутого темпа коллективизации сельского хозяйства и его дальнейшему развертыванию…» Такая практика выступала проявлением общей тенденции директивного установления темпов и сроков коллективизации в целом по стране. Учитывая, что календарные сроки завершения коллективизации в зерновых районах Казахстана определялись на весну 1932 г., нетрудно усмотреть прямую связь этой роковой даты с периодом массового бедствия, вызванного голодом.
В вопросе о людских потерях в Казахстане в результате голода 1932-1933 гг. современная историография выдвигает целый спектр оценок. В исследованиях, базирующихся на упрощенной процедуре, как правило, называется цифра в пределах 1 млн. человек. Имеются и явно завышенные оценки, как в книге Марты Олкотт «Фабрикация социального прошлого: казахи Средней Азии», а также некоторых других авторов. Согласно результатам переписи 1926 г., на территории Казахской АССР (без Каракалпакской автономной области) проживало 3 628 тыс. чел. коренного населения. Через 12 лет, по переписи 1939 г., фиксируется убыль в 1321 тыс. чел., т.е. происходит уменьшение совокупности на 36,7% [2. С. 223]. Но даже эту огромную цифру следует признать минимальной, требующей существенной коррекции в рамках факторного анализа. При сравнении данных переписей 1897 и 1926 гг. становится очевидным, что часть кочевого и полукочевого населения республики оказалась вне поля зрения счетчиков переписной кампании 1926 г. Сравнение демографических структур обнаруживает явный недоучет детей, особенно грудного возраста, а также женщин. И это понятно. Перепись 1926 г. прошла после недавней отмены калыма и многоженства. Декрет был издан, но явление, как это часто бывает, еще продолжало сохраняться, приняв нелегальные формы. Не случайно в 15-летней возрастной группе на 100 юношей приходилось всего 60 девушек. Последнее объясняется умышленным сокрытием от регистрации в ходе переписи. Следует также учитывать, что в то время в памяти народа еще свежи были воспоминания о насильственных мобилизациях мужчин на тыловые работы в годы империалистической войны. Поэтому неудивительно, что в группе двадцатилетних на 100 женщин по переписи 1926 г. зафиксировано лишь 70 мужчин (такое не всегда наблюдается даже после крупных войн). Мужчин молодых и средних возрастов при переписных опросах попросту не называли. Недоучет объясняется также сложностью административно-территориальной структуры края и распыленностью кочевого и полукочевого населения. Учет населения отдаленных аулов осуществлялся нередко по заочным декларациям с использованием всевозможных условных и средних коэффициентов, что в конечном счете тоже искажало картину. В 1937 г. была проведена очередная союзная перепись населения, однако ее результаты были признаны ошибочными. При этом ссылались на «дефекты» методологического и организационного характера. Действительные причины уничтожения материалов переписи сегодня известны. С учетом этой поправки переписи 1926 г., примерные масштабы невосполнимой убыли коренного населения Казахстана в годы трагедии составляют около 2 млн. чел., или 49% его первоначальной численности. По данным текущего учета движения населения того периода (20-е гг.), уровень естественной смертности достигал 25 чел. на 1000. Следовательно, численность умерших естественной смертью за 1931-1933 гг. составляла не менее 250 тыс. чел. (7%). Отсюда следует, что число прямых жертв голода и эпидемии брюшного тифа в называемые годы составляло 1750 тыс. чел., или 42% всей численности казахского населения. В Казахстане произошло снижение численности и других этносов: украинцев-с 859,4 до 658,1 тыс. чел., узбеков - с 228,2 до 103,6 тыс. чел., уйгуров - с 62,3 до 36,6 тыс. чел. Многие были вынуждены покинуть обжитые места и переехать в более благополучные в продовольственном отношении районы - Сибирь, Узбекистан [2. С. 225].
Из приведенных данных видно, как велики масштабы голода, вызванного мясозаготовками и поголовным обобществлением скота в колхозах. Гонимые нуждой людские массы «растекались» по городам, поселкам, станицам, деревням, станциям железных дорог с единственной целью - выжить. В местах их концентрации вспыхивали очаги эпидемии брюшного тифа, который до того времени был здесь неизвестен. Отсутствие иммунитета против неизвестной ранее болезни, плохая организация здравоохранения (во многих случаях его полное отсутствие) обрекли ослабленных голодом людей на смерть. Большой урон численности коренного населения нанесли откочевки. Четвертая часть первоначальной совокупности, или половина уцелевшего населения (1030 тыс. чел.), откочевала в годы голода за пределы республики. Из них лишь 414 тыс. впоследствии вернулись в Казахстан. Неоспоримым доказательством крупных откочевок казахов в сопредельные регионы служат материалы переписей населения 1926 и 1939 гг. Если по переписи 1926 г. в соседних республиках проживало 314 тыс. лиц казахской национальности, то по переписи 1939 г. - уже 794 тыс. Превышение составило в сопоставимых границах 453 тыс. чел. В межпереписной период 1926-1939 гг. за счет мигрантов численность казахов возросла: в РСФСР - в 2,3 раза, в Узбекистане - в 1,7 раза, в Туркмении - в 6 раз, в Таджикистане - в 7 раз, в Киргизии - в 10 раз. С 1933 г. с приходом нового руководства во главе. с Л.И. Мирзояном проводилась большая работа по возвращению и хозяйственному обустройству откочевников, которая была прекращена в 1938 г. Новый состав ЦК республики не рискнул продолжать дело «врагов народа» (Л.И. Мирзоян был арестован и расстрелян).
Голод и связанные с ним эпидемии, а также откочевки сильно деформировали нормальный процесс демографических переходов в самом их начальном этапе. Коренное население республики смогло быстро преодолеть глубоко кризисное явление только потому, что последнее застало его на самой ранней стадии развития народонаселения, т.е. на первых фазах демографической эволюции. Только благодаря мощному демографическому взрыву в послевоенные годы (пик приходится на 1962 г.) казахский этнос смог восстановить огромные потери. Численность его стала прежней почти через 40 лет, в 1969 г. В других условиях для преодоления подобного кризиса народонаселения потребовалось бы не менее 100-120 лет. Трагические события тех лет в традиционной историографии объясняются ошибками и перегибами.
О справедливости определения голода 30-х гг., как голода, организованного административно-командной системой, неопровержимо свидетельствуют следующие факты. Как рассказывали на одном из заседаний бюро Казкрайкома Л.И. Мирзоян и председатель СНК КазССР У. Исаев, возвратившиеся из Москвы после доклада о ситуации, сложившейся в крае, Л.М. Каганович внешне был более чем возмущен. Он грозно вопрошал: «Как это могло случиться? Почему ЦК узнает об этом из газет?» Явная ложь, так как пресса в то время не выходила в своей «информации» далее санкционированных пропагандистских клише. Кому выгодно было это (т.е. голод, откочевки и т.д.) замалчивать?» (Привычный намек на «вредителей»). Казалось бы, в Центре на самом деле не представляли масштабов катастрофы [2.С. 227]. Но документы говорят об обратном. Прежде всего известна официальная правительственная записка, за подписью У. Исаева (май 1932 г.), в которой давалась более или менее правдивая информация. Существует также версия, что о голоде и откочевках в Казахстане в Москву сообщали секретарь Западно-Сибирского крайкома ВКП (б) Р. Эйхе и председатель ЦИК Узбекистана Ю. Ахунбабаев (логика здесь есть, поскольку Западная Сибирь и Узбекистан приняли большие массы откочевавших, их руководители не могли не поставить об этом в известность Сталина). В этой связи можно также напомнить эпизод, когда Молотов выразил подобие беспокойства по поводу массовых откочевок населения из Западного Казахстана, удовлетворившись объяснениями Голощекина, что, дескать, «классово чуждый» элемент «воду мутит» (столь универсальная отговорка в те годы всегда «снимала» все проблемы; от поломки турбины до пожара в поле). Убедительным свидетельством того, что руководство страны знало обстановку, служит письмо Т.Р. Рыскулова Сталину. Последнее из его известных писем датировано мартом 1933 г. и написано на основе информации, которую Рыскулов, как заместитель председателя Совнаркома РСФСР, имел возможность получать. Адресовано письмо лично Сталину (копии: в сельскохозяйственный отдел ЦК ВКП (б) - Кагановичу, СНК СССР - Молотову). Рыскулов, человек большого гражданского мужества и принципиальной партийной честности, не побоялся раскрыть правду о разразившейся трагедии. Он писал: «Откочевки казахов из одного района в другой из пределов Казахстана, начавшиеся в конце 1931 г., с возрастанием к весне и возвращением части от кочевников (благодаря принятым мерам) летом 1932 г., вновь теперь усиливаются… Откочевки по отдельным районам доходят до 40-50 процентов всего количества населения районов… В прошлую весну в Казахских районах среди откочевников наблюдалась большая смертность на почве голода и эпидемии [4.С. 69]. Это явление вновь усиливается сейчас, с приближением весны. Вот ряд фактов, взятых из материалов с мест и относящихся к последнему времени. Приехавшие от нескольких краев представители для участия в рабочих комиссиях СНК РСФСР сообщают следующие факты: Т. Илларионов (от Средне-Волжского Крайисполкома) говорит, что в Сольилецком и Орском районах среди от кочевников умирают ежедневно 5-10 чел., тов. Алагызов (от Зап. Сиб. исполкома) сообщает, что по одним станциям Сибирской ж. д. скопилось 10 тыс. казахов, среди которых много больных эпидемическими заболеваниями и значительна смертность. Тутанбаев (зам. пред. Киргизского ЦИКа) сообщает, что в г. Фрунзе и окрестностях до 10 тыс. казахов (о чем писал в ЦК ВКП(б) и Киробком ВКП(б), ежедневно умирают 15-20 чел. (особенно дети). Не лучше обстоит дело с откочевками внутри самого Казахстана. По многим городам (Аулие-Ата, Чимкент, Семипалатинск, Кзыл-Орда и др.) и станциям железной дороги ежедневно вывозят трупы умерших. В Чуйском районе (по сообщению уполномоченного тов. Джандосова) в райцентре, сел. Ново-Троицком умирает ежедневно 10-12 чел., в Сарысуском районе из имевшихся 7 000 хозяйств осталось только 500 хозяйств, а остальные откочевали в Аулие-Атинский и другие районы, и часть даже попала в Киргизию. В ноябре на большое расстояние двинулось несколько сотен казахов из этого района с семьями. На вторую пятидневку января подобрали 24 трупа. На дороге напали на них вооруженные бандиты. Женщины бросали детей в воду. В г. Аулие-Ата 5-6 января по чайханам подобрали замерзших 20 трупов детей, за это же время умерло 34 чел. взрослых. В докладе московского отряда Красного креста, работающего в Актюбииской области, сообщается, что казахи в таких районах, как Тургайский, охвачены голодом и эпидемией. Голодные питаются отбросами, поедают корешки диких растений, мелких грызунов. Собаки и кошки съедены полностью, и кули мусора вокруг их шалашей полны вываренных костей собак, кошек и мелких грызунов… Передают о случаях трупоедства.
…По данным местных органов, в Тургайском и Батбаккаринском районах вымерло 20-30 процентов населения, и большая часть остального населения откочевала. В Челкарском районе в ряде аулсоветов - 30-35 процентов населения. В целом по Актюбииской области (куда относятся эти районы) председатель облисполкома тов. Иванов сообщил в докладе на областном съезде Советов (июль 1932 г.), что в области в 1930 г. было население 1012 500 чел., в 1932 г. осталось 725 800 чел., или 71 процент. По свидетельству председателя Кзыл-Ординского райисполкома в этом районе по большинству аулсоветов осталось 15-20 процентов населения. В Балхашском районе (по данным местного ОГПУ) было населения 60 тыс. человек, откочевало 12 тыс. человек, умерло 30 тыс. человек. В Каратальском районе за прошлую зиму во время насильственного переселения на оседание трех казахских аулов в другое место погибла половина населения. В том же районе (по свидетельству местного ОГПУ) на декабрь и 10 дней января (1933 г.) умерло 569 чел. от голода, подобрано за это же время на ст. Уштобе, площадке Караталстроя и рисосовхозе больше 300 трупов. В Чубартавском районе в 1931 г. было 5 300 хозяйств, а на 1/1 -1933 г. осталось 1941 хоз. В Каркаралинском районе в мае 1932 г. было 50 400 чел., а к ноябрю месяцу осталось 15 900 чел., и в райцентре ежедневно умирало 15-20 чел. (из сведений Крайисполкома). В Караганде в прошлую весну умерло около 1 500 чел. казахов, среди них рабочие, от голода и эпидемии. В гор. Сергиополе (Турксиб) за январь месяц умерло около 300 чел. Все вышеприведенные данные взяты из официальных источников.
Такие примеры, с большим или меньшим размером убыли казахского населения, можно встретить и по ряду других казахских районов. Особенно значительна убыль среди детского населения. Многие откочевники бросают детей на произвол судьбы. Прибывшие в другие края откочевники приносят с собой детей. Массы беспризорных детей скапливаются по городам и станциям ж.д. в Казахстане… приносят и бросают детей перед учреждениями и домами. Казахские органы еще в конце 1932 г. официально сообщали о неустроенных 50 тыс. казахских беспризорных детей. Существующие детдома в Казахстане переуплотнены, и немало смертности среди детей. Так, например, в Семипалатинском районе при обследовании комиссией обнаружено в одном детдоме в подвале разложившихся 20 трупов детей, которые вовремя не убрали из-за отсутствия транспорта. Вот выдержка из доклада того же Актюбинского отряда Красного Креста о казахских детях в Тургае: «В самом жутком состоянии находятся дети. Детское население в возрасте до 4-х лет вымерло поголовно, если осталось без родителей». В Кзыл-Орде в январе скопилось до 450 беспризорных детей. С одной станции Аягуз было собрано 300 детей, там же казашка бросила двух своих детей под поезд, а в г. Семипалатинске казашка двух детей бросила в прорубь» [5. С. 152]. В настоящее время в научный оборот введена лишь незначительная часть документальных свидетельств последствий «великого перелома».
Масштабы голода, вызванного силовыми скотозаготовками и поголовным обобществлением скота в колхозах, были страшными. Утратив скот, жители степи лишались традиционного для их мясомолочного рациона питания. Рыболовство, охота и собирательство не спасали положения. Хлеб в ауле из-за неурожая отсутствовал (а тот, что был, выгребли в счет хлебозаготовок). Покинуть зону бедствия не всегда удавалось. Без лошадей, верблюдов голодному кочевнику трудно было преодолеть огромные расстояния в несколько сот, а то и тысяч километров. Для потерявшего скот казахского крестьянства огромная степь из кормилицы превратилась в ловушку.
Таким образом, Страшный голод 30-х гг. в Казахстане не только деформировал нормальный ход демографических процессов, но и оставил глубокий след в современной половозрастной структуре казахского народа, где явно заметен сильный дефицит численности поколения 1930-1934 годов рождения, которое пережило эти критические периоды истории в самом раннем детстве. Катастрофические последствия голода 30-х гг., охватившего не только Казахстан, но практически все аграрные районы страны - лишь одно из поистине ужасных проявлений сталинизма, объективный анализ которых является первоочередной задачей исторической науки.
3. Установление колхозного строя в Казахстане
Общеизвестно, что К. Маркс и Ф. Энгельс в свое время отмечали, что после победоносного завершения пролетарской революции крупные «латифундии» должны быть экспроприированы с тем, чтобы на их базе создавать хозяйства, принадлежащие народу. В.И. Ленин считал создание социалистических сельскохозяйственных предприятий программной задачей партии после победы социалистической революции. Еще в «Апрельских тезисах» он писал: «мы должны внутри крестьянских комитетов добиваться образования из каждого конфискованного помещичьего имения крупного образцового, - хозяйства под контролем Советов батрацких депутатов» [7. С. 180]. Это положение нашло отражение в Декрете о земле и в Программе РКП (б), принятой на VIII съезде партии.
В.И. Ленин считал, что совхозы создаются для того, чтобы «в крупных хозяйствах общим трудом производилось бы лучше, чем прежде, дешевле, чем прежде, и больше, чем прежде. Советское хозяйство ставит своей задачей постепенно научить сельское население самостоятельно вырабатывать новый порядок, порядок общего труда, при котором не может снова родиться кучка богатеньких и давить на массу бедноты». Таким образом, В.И. Ленин видел в совхозах не только социалистические источники производства продуктов, но и важный фактор осуществления ведущей и организующей роли рабочего класса в сплочении бедноты для коллективно.
В решении от 13 февраля 1930 г. «О постановке партийно-массовой работы в районах сплошной коллективизации и об очередных задачах колхозных ячеек» крайком ориентировал местных работников на «проведение постоянной и упорной работы по дальнейшему укреплению колхозов, создание всех условий для перевода их из низших форм в высшие (артель, коммуна) на основе действительного и полного обобществления средств производства» [6. С. 11]. Всего за 1928-1932 гг. в Казахстане было созданного ведения хозяйства. 18 зерновых, 43 овцеводческих, 131 мясомолочный, 4 хлопковых и другие совхозы. Они сыграли немалую роль в производстве товарной сельскохозяйственной продукции, оказали помощь в коллективизации в республике. Вместе с тем в организации совхозов были допущены серьезные просчеты, главными из которых явились чрезмерная громоздкость, однобокая специализация, запущенность агротехники. Чрезмерная громоздкость совхозов, получившая название «гигантомании», являлась прямым следствием борьбы против известного ученого-аграрника, профессора А. Чаянова, который еще в 20-х гг. выдвинул теорию «оптимальных размеров» совхозов. Особое распространение гигантомания получила в Казахстане. Здесь отдельные животноводческие совхозы имели до 500 тыс. га сельхозугодий. Нередки были случаи, когда планировалось создание совхозов-гигантов с площадью не менее 1 млн. га хозяйственных площадей. Порочность таких масштабов при тогдашнем уровне производственной инфраструктуры механизации, средств связи и т.п. была ясна. Так, например, в 1931 г. совхоз им. Голощекина Семипалатинской области был превращен в гигант путем слияния с ним совхозов «Шопты-куль», «Шункурсу», которые отстояли от центральной усадьбы на 70 и более километров. Гигантомания наносила большой ущерб развитию совхозов, замедляла темпы их организационно-хозяйственного укрепления. Стремление к созданию сверхкрупных гигантов порождало и другую, не менее вредную теорию о «совхозно-колхозных комбинатах». Суть ее заключалась в том, что инициаторы создания «совхозколхозкомбинатов» игнорировали ленинский колхозно-кооперативный план, отождествляли совхозы с колхозами и ратовали за их объединение, тем самым ущемляли интересы колхозников. Наряду с «левацким» форсированием коллективизации, перескакиванием через не пройденную еще форму коллективизации в кочевых и полукочевых районах, насаждением колхозов-гигантов и колхозно-совхозных комбинатов, краевое руководство санкционировало ускоренное оседание без необходимой предварительной подготовки. Приступая к столь серьезной акции, важно было все время помнить, что кочевничество-отнюдь не примитивный, но чрезвычайно сложный (по-своему, конечно) тип хозяйственно-культурной деятельности, с непростой социальной организацией и многоуровневым комплексом институциональных связей.
Одним словом, необходим был всесторонний учет множества специфических факторов. Именно такой подход в решении задач социалистического строительства на местах считал необходимым В.И. Ленин. Так, обращаясь к коммунистам национальных районов, он предостерегал их от слепого копирования тактики, применяемой в условиях более развитых регионов, говорил о необходимости «обдуманно видоизменить ее применительно к различию конкретных условий», советовал проводить в жизнь «общекоммунистическую теорию и практику… применяясь к своеобразным условиям… когда главной массой является крестьянство, когда нужно решать задачу борьбы не против капитала, а против средневековых остатков» [2. С. 217]. Сам смысл этой акции понимался подчас весьма вульгарно. Для одних администраторов это означало стягивание с огромного радиуса сотен хозяйств в одно место. Для других идея виделась в организации буквальных аналогов переселенческих деревень, для чего многочисленные юрты выстраивались прямо на снегу в идеально правильные кварталы [2. С. 218]. Вследствие подобного скопления скотоводы лишались возможности маневрировать стадами в поисках воды и корма. Не успев выйти из тяжелого состояния, вызванного административно форсированными методами кампании по оседанию, население аула было тут же втянуто в еще более стремительную «силовую» коллективизацию. Собственно говоря, массовое оседание кочевых и полукочевых хозяйств и было задумано в тесной увязке с коллективизацией. Об этом прямо говорилось в постановлении Пленума Казкрайкома ВКЦ(б) в декабре 1929 г., которое предписывало «поставить весь план практических работ в области форсирования оседания и хозяйственного укрепления оседающего населения с таким расчетом, чтобы оседание производилось на основе стопроцентной коллективизации всех оседающих бедняцко-середняцких хозяйств». Директивные органы потребовали «стимулировать коллективизацию животноводческих хозяйств в таких же темпах, как по зерновому хозяйству». Вольно или невольно эта глубоко ошибочная установка давала «зеленый свет» новым перегибам, тем более что под так называемым стимулированием понималась все та же политика жесткого нажима. В значительной степени благодаря именно последней колхозное строительство стало стремительно разрастаться «вширь». Скотоводческие хозяйства, в экстренном порядке и сплошными массивами зачислялись в до того неведомые им сельскохозяйственные артели.
В постановлении Казкрайкома, принятом в течение мая-августа 1931 г., перед животноводческими районами прямо ставилась задача «выйти на линию более высоких темпов коллективизации». При этом строго вменялось в обязанность считать «основной формой колхозного движения в ауле… животноводческую сельскохозяйственную артель». Это требование на местах было выполнено более чем оперативно: к августу 1931 г. в 60 кочевых и полукочевых районах республики из 2771 товарищества по обработке земли (ТОЗа) осталось всего 312, остальные были переведены на устав сельхозартели. Эти действия нанесли тяжелейший удар по скотоводческой отрасли. Перепрыгивание через ТОЗы, являвшиеся в стадиальном и сущностном отношении переходной формой кооперации, означало забегание вперед не на два и не на три года. Преждевременность односторонней ориентации на колхозы определялась и тем обстоятельством, что ТОЗы не всегда и не везде встречали понимание.
Понадобилась большая пропагандистская работа, чтобы переломить сложившееся настроение. Население казахского аула, будучи в массе своей малограмотным и задавленным всевозможными актами чиновничьего произвола, весьма туманно представляло разницу между ТОЗом и колхозом. Не случайно, аббревиатура «ТОЗ», созвучная казахскому слову «тоз» (разоряйся), нередко так и воспринималась в среде степняков, как, впрочем, и «коллективизация» чаще ассоциировалась с более знакомой «конфискацией». Байство умело использовало подобные «семантические версии» в антисоветской борьбе. Как известно, колхоз предполагал более высокую степень обобществления. Если в ТОЗах основные средства, производства (в частности, скот) оставались в индивидуальном пользовании, то в сельхозартелях они обобществлялись. Но в животноводческих колхозах мера обобществления перешагнула всякие допустимые пределы. Источником гипертрофированно расширенного толкования процессов социализации служили категоричные команды вышестоящих организаций, в том числе Казкрайкома. В решениях одного из его пленумов записано: «В животноводческих и животно-водческо-земледельческих районах основное внимание должно быть направлено на полное обобществление в сельскохозяйственных артелях всего товарно-продуктивного стада». И в этом случае периферийный аппарат в своем рвении пошел еще дальше. Так, тургайские функционеры поставили задачу - «весь скот обобществить, не оставляя ни одного козленка в индивидуальном пользовании». Другим показалось этого недостаточно, и они решили «в целях изжития мелкособственнической психологии колхозника передать скот одного колхоза другим колхозам» [2. С. 220]. «Творческая инициатива» борцов с частной собственностью очень скоро дала свои результаты. К февралю 1932 г. в Казахстане 87% хозяйств колхозников и 51,8% единоличников полностью лишились своего скота [2. С. 218].
Весь обобществленный скот предполагалось собирать на колхозно-товарных фермах, которых фактически не было. Казкрайком рекомендовал при проведении коллективизации предпочтение отдавать созданию «крупных животноводческих колхозов». Это понималось как механическое объединение нескольких сотен хозяйств в радиусе до 200 и более километров в единый колхозгигант. B Курданском районе существовало немало сельхозартелей, объединявших 600-800 хозяйств, в Келесском районе первоначальные 112 колхозов были объединены в 35, в Арысском - из 138 хозяйств было создано 67 сельхозартелей, в Таласском районе в так называемые городки сгонялись до 300-400 хозяйств. Скот в таких уродливых образованиях (где, естественно, не могло быть и речи о какой-то организации производства, учета труда и пр.) скапливался на необорудованных колхозно-товарных фермах. Таким образом игнорировался основной системный принцип номадного способа производства - соотнесенность численности скота и природного кормового потенциала. [2. С. 219].
Расплата за абсурдные, невежественные решения не заставила себя долго ждать. Собранный в огромнейших количествах на не подготовленных колхозно-товарных фермах и не имея возможности прокормиться, не обеспеченный кормами скот попросту погибал. Вопиющая бесхозяйственность проявлялась и в отношении к скоту, который был собран по линии заготовок. В результате падежа, вызванного бескормицей и эпизоотиями, во многих случаях он не доходил до потребителя, образуя на скотопрогонных путях гигантские «овечьи» кладбища. Населением, охваченным преследованиями в ходе заготовок и насильственного объединения в колхозы, предпринимались откачевки за пределы страны (чаще всего в Северо-Западный Китай). Так, по неполным данным, с начала 1930 года с места своего прежнего жительства откочевало 281 230 хозяйств, в т.ч. 83 тысячи в Северо-Западный Китай и Афганистан [1.С. 311]. (Количество откочевавших крестьянских хозяйств с территории республики, представлено в приложении 1). Самым чувствительным барометром неблагополучия в сфере принятия политических решений всегда и везде служит экономика. Так было и в Казахстане. Аул и деревня реагировали на перегибы и извращения повсеместным упадком сельскохозяйственного производства. В течение первой пятилетки (1928-1932 гг.) удельный вес Казахстана в общесоюзном производстве товарного зерна уменьшился примерно с 9 до 3% [2. С. 221]. Хотя посевные площади под зерновыми культурами возросли с 1928 по 1940 г. почти в 1,5 раза, валовой сбор зерна не только не увеличился, но, наоборот, сократился также примерно в 1,5 раза. И это неудивительно, так как урожайность за те же годы упала с 9,2 ц с гектара до 4,339 (по-видимому, начинали сказываться отчуждение крестьянина от земли и превращение его в инертного наемного исполнителя воли начальства). Беспрецедентный урон понесло животноводство. В 1928 г. в республике насчитывалось 6509 тыс. голов крупного рогатого скота, а в 1932 г. - всего 965 тыс. голов. Даже накануне войны, в 1941 г., доколхозный уровень не был восстановлен (3335 тыс. голов). Еще больше поражают показатели поголовья мелкого рогатого скота: из 18 566 тыс. овец в 1932 г. осталось только 1 386 тыс. (перед самой войной численность стада едва приблизилась к 8 млн голов). Из конского поголовья, составлявшего в 1928 г. 3 516 тыс., в 1941 г. осталось 885 тыс. голов. Практически перестала существовать такая традиционная для края отрасль, как верблюдоводство: к 1935 г. осталось всего 63 тыс. верблюдов, тогда как в 1928 г. их насчитывалось 1 042 тыс. голов [3. С. 197].
Таким образом, коллективизация по казахскому аулу прошла опустошительным смерчем. Основная масса хозяйств оказалась лишенной скота. Решения о форсированном расширении сельхозартельной формы производства определялись прежде всего задачей обеспечения удобной и бесконфликтной перекачки продукта деревни на нужды индустриализации.
Заключение
Перевод крестьянства Казахстана на социалистический путь развития представлял собой сложный и трудный процесс - изжитие родовых предрассудков, укорененных в казахском обществе многовековой историей, и воспитание бедняка в духе коллективизма требовали продолжительной подготовительной работы. Однако ее недостаточность, а также допущение серьезных ошибок при осуществлении коллективизации в республике привели к драматическим последствиям для всего казахского народа - массовой его гибели в период 1930-1933 гг. Печальную роль в этом сыграли как объективные трудности тех лет, так и субъективные ошибки руководящих работников республики. Ставка на чуждые социализму методы имела самым страшным своим итогом огромные человеческие жертвы, вызванные голодом, эпидемиями и другими лишениями.
Решение задач социалистической реконструкции, в том числе и коллективизации, в Казахстане осуществлялось известными сталинскими методами «натиска и штурма», которые проводились в жизнь бездумно. Слабая марксистская подготовка некоторых руководящих работников республики часто приводила к упрощенчеству при решении сложных практических и теоретических вопросов. В оправдание своих ошибок они выдвигали вульгарно-социологические «теории», сыгравшие отрицательную роль. Одной из них была так называемая «теория больших жертв». Проводимая в жизнь Голощекиным сталинская трактовка коллективизации как «классического образца» социалистического преобразования сельского хозяйства и ликвидация баев-феодалов - сопровождалась актами насилия и произвола по отношению к кочевникам. «Теория больших жертв» была непосредственно связана с другой - так называемой «теорий перестройки быта», которая якобы требует определенных оправданных, неизбежных и закономерных жертв, урона в хозяйстве. Животноводство, тем самым, проявляло неустойчивость при переходе от натурального хозяйства к социалистическому. В условиях Казахстана жертвы подобных теоретических изысканий выражались в массовой гибели кочевников от голода, в катастрофическом сокращении поголовья скота. Таким образом, сущность этой «теории» заключалась в том, чтобы оправдать те ошибки и перегибы, которые нанесли огромный ущерб казахскому народу и экономике республики.
Таким образом, можно сделать однозначный вывод: сама коллективизации и ее последствия нанесли казахстанскому народу, сельскому хозяйству и экономике огромный невосполнимый вред, последствия которого отголосками слышны и сегодня.
Список источников
коллективизация казахский сельский хозяйство
1.История Казахстана (с древнейших времен до наших дней). Том 4 - Алматы, 2010.
2.Казахстанская трагедия // Козыбаев М.К., История и современность - Алма-Ата, 1991.
.Новое о коллективизации в Казахстане // История Казахстана: белые пятна - Алма-Ата, 1993.
.Абылхожин Ж.Б., Козыбаев М.К., Татимов М.Б., Казахстанская трагедия // Вопросы истории 1989. №7
.Голод в казахской степи. (Письма тревоги и боли) - Алматы, 1991.
6.Т.Б. Балакаев, Х.И. Бисенов, Ж.И. Куанышев., История коллективизации сельского хозяйства Казахстана в новом свете //
Коллективизация сельского хозяйства в республиках Средней Азии и Казахстана: опыт и проблемы - Алма-Ата, 1990.
7. Турганбаев С. Тенденция сверхвысокой концентрации сельскохозяйственного производства и ее негативные последствия в Казахстане: гигантомания в довоенном колхозном строительстве // Коллективизация сельского хозяйства в республиках Средней Азии и Казахстана: опыт и проблемы - Алма-Ата, 1990.