Система персонажей романа Ф.М. Достоевского 'Преступление и наказание'

Система персонажей романа Ф.М. Достоевского 'Преступление и наказание'

Введение

Роман Ф.М. Достоевского «Преступление и наказание» был написан в 1866 году. В этом произведении, которое несет на себе черты философского, психологического и криминального романов, автор описывает жизнь разночинцев на примере одного из них, бывшего студента юридического факультета Родиона Романовича Раскольникова, пытается показать несостоятельность идей, которые владели умами шестидесятников. Писатель размышляет также над проблемами милосердия, самопожертвования, гуманности законов, о нищете и пьянстве, которые являются следствием тяжелой и безрадостной жизни.

«Преступление и наказание» было напечатано в первый раз в «Русском вестнике» в 1866 году, частями, по мере поступления готовых глав, в январской, февральской, апрельской, июньской, июльской, ноябрьской и декабрьской книгах. Замысел и начало работы над романом относятся к 1865 году, когда революционный подъем шестидесятых годов был уже позади.

Первоначальный замысел с предполагаемым заглавием «Пьяненькие» обязан был своим происхождением традициям натуральной школы и гуманистическим социальным симпатиям, заметно усилившимся в стране под воздействием десятилетия и захватившим также «почвеннические» журналы Достоевского - «Время» и даже «Эпоху». Однако перелом в событиях, поражение демократии и торжество реакции заставили Достоевского по-новому подойти к задуманной работе. Историко-философские и этические итоги поражения сороковых годов преломились у Достоевского в «Записках из Мертвого дома». Теперь опыт новой борьбы и нового поражения, властно овладевший всем художническим существом Достоевского, превратил «Пьяненьких» лишь в подчиненный материал для более грандиозного творения, где люди и идеи шестидесятых годов были подняты до уровня всемирно-исторических обобщений, от характера которых зависело понимание будущего и России, и Европы да и всего человечества.

Действие «Преступления и наказания» длится немногим более двух недель. Для Достоевского с его замахом, с его далекими горизонтами не было надобности приурочивать сюжет романа к хронологически точно определенной дате. Однако Достоевский был реалистом и оставался реалистом всегда, поэтому он никогда не забывал о земных корнях создаваемых им трагедий. Образы, идеи и идеалы в его романах растут из действительности, и всегда можно проследить, с какими тревогами времени они связаны, где легло семя возросшего дерева.

Земные корни, исторические сроки, социальная и психологическая точность необходимы были Достоевскому, потому что он писал не детективный, а историко-философский и социально-нравственный роман. Ему нужны были факты, а не символы, образы, а не идеи в лицах - он был не рассудочным мыслителем, излагавшим философемы в назидательно-беллетристической форме, а гениальным художником, умевшим сквозь факты и лица, сквозь обстоятельства и поступки чувствовать и передавать таящиеся за ними всеобщие законы и силы.

Трагедия, разыгравшаяся на страницах «Преступления и наказания», была не напрасной. Нравственное сознание наше обогатилось и подвинулось вперед.

Великий роман Достоевского ведет к катарсису. Катарсис, по Аристотелю, - это очищение ужасом и состраданием, ужасом перед тем, что произошло, перед пролитой кровью, перед неоправданными жертвами и состраданием к герою, падшему вследствие своей вины, вследствие своих роковых заблуждений.

Трагедийное очищение «Преступления и наказания» не ведет к капитуляции перед «гнусной действительностью», на вратах пройденного нами адского круга нет Дантовой надписи: оставь надежду всяк сюда входящий!

«Преступление и наказание» не обезволивает, роман Достоевского не парализует ни сознания, ни активности человека. Наоборот, он напрягает и мысль, и совесть, и волю, он обостряет понимание различия, существующего между добром и злом, между гуманизмом и бестиальностью, он заставляет с удесятеренною энергией искать света, указывающего на выход, искать целенаправленного и оправданного действия, способного переустроить осужденный мир во имя идеала правды и справедливости для всех.

«Преступление и наказание» нигде не перестает быть художественно-индивидуализированным рассказом о Раскольникове, о его внутренней жизни, о его идеях и замыслах, о его преступлении, о его наказании, о его судьбе. Но в рассказе само собой складывается общее, из рассказа сам собой выступает смысл, который в конце концов один только и важен был Достоевскому, потому что он горел всеми горестями мира и с неистово спешащей тревогой искал средств для его исцеления.

Личность Раскольникова и всех сопровождающих его лиц, родственных или антагонистичных ему, нигде и никогда не укладывается в бытовые рамки. Они заняты собою, они в строю других и даже тогда, когда не думают об этом, двигают историю. Даже тогда, когда они обсуждают и решают свои собственные дела, они обсуждают и решают те самые проблемы, над которыми бились русские люди в ту замечательную пору шестидесятых годов, значение которых перелилось и за национальные границы.

Целью данной работы является рассмотрение системы персонажей романа Ф.М. Достоевского «Преступление и наказание». При оценке любого персонажа в произведениях Достоевского важна идея, которой подчиняется или которой управляется психология, важно соотнесение его к полюсам философского, социального, нравственного, всемирно-исторического конфликта, разыгрывающегося в романе.

Конфликт между лицом и миром в искусстве не может носить абстрактно-логического характера, он вплетен в конкретное сочетание сюжета, фабулы, событий и случаев, он глубинный двигатель поведения и действия персонажей. Анализ извлекает конфликт из живого потока повествования, но не создает его.

В связи с этим все персонажи романа условно были поделены нами на две большие группы: положительные герои во главе с Соней Мармеладовой и отрицательные герои во главе с Родионом Раскольниковым. При этом основное внимание было уделено не главным персонажам, о которых уже достаточно много написано в критике, а второстепенным героям. Всё это позволило сформулировать следующие задачи данного исследования:

. Рассмотреть образы Сони Мармеладовой, Разумихина и Порфирия Петровича как положительные в романе.

. Проанализировать образ Родиона Раскольникова через систему его двойников в лице Лужина и Свидригайлова.

Общеизвестны и общепризнанны глубина и дифференцированная точность проникновения Достоевского в «душу» своих персонажей. Мастерство Достоевского достигает своих вершин в изображении все обостряющейся и обостряющейся психологической битвы между Порфирием и Раскольниковым, многократно проанализированной и оцененной читателями, исследователями, сценическими интерпретаторами. Но анализ психологии Порфирия и Раскольникова, следователя и спасающего себя преступника, не выводит ещё за пределы детектива.

В последнее время начала широко изучаться тема «Достоевский и христианство». Хотя существует давняя традиция рассмотрения христианских аллюзий в его творчестве. Следует указать на работы таких исследователей как Л.П. Гроссман, Г.М. Фридлендер, Р.Г. Назиров, Л.И. Сараскина, Г.К. Щенников, Г.С. Померанц, А.П. Скафтымов. Надо сказать, что рассмотрение данной темы было заложено ещё в работах М.М. Бахтина, но по цензурным соображениям он не мог дать развитие данной темы и лишь намечает её пунктиром. Очень много писали о связи творчества Ф.М. Достоевского с христианской традицией русские религиозные философы (Н. Бердяев, С. Булгаков, В. Соловьёв, Л. Шестов и другие), творчество которых было незаслуженно забыто на долгие годы. Ведущее место в этих исследованиях в наши дни занимает Петрозаводский государственный университет во главе с В.Н. Захаровым, который в своей статье «О христианском значении основной идеи творчества Достоевского» пишет: «Эта идея стала "сверхидеей" творчества Достоевского - идеей христианского преображения человека, России, мира. И это путь Раскольникова, Сони Мармеладовой, князя Мышкина, хроникёра в "Бесах", Аркадия Долгорукого, старца Зосимы, Алёши и Мити Карамазовых». И далее: «Пушкинской идее "самостояния" человека Достоевский придал христианский смысл, и в этом вечная актуальность его творчества».

Очень интересные работы на эту же тему пишет Т.А. Касаткина, которая рассматривает произведения Ф.М. Достоевского как некие священные тексты, выстроенные по христианским канонам.

Исследователь Ф.И. Евнин указывает на то, что в шестидесятых годах произошел перелом мировоззрения Достоевского; «Преступление и наказание» - первый роман, в котором Достоевский попытался выразить свои новые религиозно-этические взгляды. «В третьей записной книжке к «Преступлению и наказанию» недвусмысленно указывается, что «идея романа» - «православное воззрение, в чем есть православие». В «Преступлении и наказании» у Достоевского впервые появляется персонаж, главная функция которого - служить воплощением «православного воззрения» (Соня Мармеладова)».

Свое мнение Ф.И. Евнин проводит очень настойчиво. «Что в фигуре Сони находит выражение религиозно-охранительная тенденция романа, не нуждается в доказательствах». Все же он аргументирует свой тезис и доводит его до самой резкой определительности: «В изображении Достоевского Соня Мармеладова... прежде всего носительница и воинствующая проповедница христианской идеологии».

Обращаются к этой теме и многие зарубежные исследователи, работы которых стали широко доступны нам в последнее время. Среди них М. Джоунс, С. Янг, О. Меерсон, Д. Мартинсен, Д. Орвин. Можно отметить крупную работу итальянского исследователя С. Сальвестрони «Библейские и святоотеческие источники романов Достоевского».

Глава 1. Положительные персонажи романа

1.1 Образ Сони Мармеладовой

роман достоевский преступление наказание

Соня Мармеладова - это своего рода антипод Раскольникова. Ее «решение» состоит в самопожертвовании, в том, что она «переступила» себя, и основная ее идея - это идея «непреступаемости» другого человека. Преступить другого - значит для нее погубить себя. В этом она и противостоит Раскольникову, который все время, с самого начала романа (когда он только еще узнал о существовании Сони из исповеди ее отца) меряет свое преступление ее «преступлением», стараясь оправдать себя. Он постоянно стремится доказать, что поскольку «решение» Сони не есть подлинное решение, значит, он, Раскольников, прав. Именно перед Соней он с самого начала хочет сознаться в убийстве, именно ее судьбу берет он как аргумент в пользу своей теории преступаемости всего. С отношением Раскольникова к Соне переплетаются его отношения к матери и сестре, которым также близка идея самопожертвования.

Своей кульминации идея Раскольникова достигает в главе IV, четвертой же части, в сцене посещения Раскольниковым Сони и совместного с нею чтения Евангелия. Вместе с тем и роман достигает здесь своей переломной вершины.

Раскольников сам понимает значение своего прихода к Соне. «Я к вам в последний раз пришел», - говорит он, пришел, потому что все завтра решится, а он должен сказать ей «одно слово», очевидно решающее, если считает необходимым сказать его перед роковым завтрашним днем.

Соня надеется на бога, на чудо. Раскольников с его злым, отточенным скепсисом знает, что бога нет и чуда не будет. Раскольников беспощадно вскрывает перед своей собеседницей тщету всех ее иллюзий. Мало того, в своеобразном упоении Раскольников говорит Соне о бесполезности ее сострадания, о безрезультатности ее жертв.

Не позорная профессия делает Соню великой грешницей - к ее профессии Соню привели величайшее сострадание, величайшее напряжение нравственной воли, - а напрасность ее жертвы и ее подвига. «А что ты великая грешница, то это так, - прибавил он почти восторженно, - а пуще всего, тем ты грешница, что понапрасну умертвила и предала себя. Еще бы это не ужас! Еще бы не ужас, что ты живешь в этой грязи, которую так ненавидишь, и в то же время знаешь сама (только стоит глаза раскрыть), что никому ты этим не помогаешь и никого ни от чего не спасаешь!» (6, 273).

Раскольников судит Соню с иными весами в руках, чем господствующая мораль, он судит ее с иной точки зрения, чем она сама. Сердце Раскольникова пронзено той же болью, что и сердце Сони, только он - человек мыслящий, он обобщает.

Он склоняется перед Соней и целует ей ноги. «Я не тебе поклонился, я всему страданию человеческому поклонился, - как-то дико произнес он и отошел к окну». Он видит Евангелие, он просит прочесть сцену воскрешения Лазаря. Оба впиваются в один и тот же текст, но оба понимают его по-разному. Раскольников думает, быть может, о воскрешении всего человечества, быть может, заключительную фразу, подчеркнутую Достоевским, - «Тогда многие из иудеев, пришедших к Марии и видевших, что сотворил Иисус, уверовали в него» - он понимает тоже по-своему: ведь и он ждет того часа, когда люди в него поверят, как иудеи поверили в Иисуса как в Мессию.

Достоевский понимал железную силу тисков нужды и обстоятельств, сдавивших Соню. С точностью социолога он обрисовал узкие «просторы», которые оставила ей судьба для собственного «маневра». Но, тем не менее Достоевский нашел и в Соне, в беззащитном подростке, выброшенном на тротуар, в самом забитом, самом последнем человеке большого столичного города, источник собственных верований, собственных решений, собственных действий, продиктованных своей совестью и своей волей. Поэтому она и могла стать героиней в романе, где все основано на противостоянии миру и на выборе средств для такого противостояния.

Профессия проститутки ввергает Соню в позор и низость, но мотивы и цели, вследствие которых она вступила на свой путь, самоотверженны, возвышенны, святы. Профессию свою Соня «избрала» поневоле, другого выбора у нее не было, но цели, которые она преследует в своей профессии, поставлены ею самой, поставлены свободно. Д. Мережковский превратил реальную, жизнью определенную диалектику образа Сони в неподвижную психо-метафизическую схему. Используя терминологию, взятую из «Братьев Карамазовых», он находит в ней «две бездны», грешницу и святую, единовременно существующие два идеала - Содома и Мадонны.

Христос, по Евангелию, спас блудницу от ханжей, собиравшихся побить ее камнями. Достоевский, несомненно, помнил об отношении Христа к евангельской проститутке, когда создавал образ Сони. Но евангельская блудница, прозрев, оставила свое грешное ремесло и стала святой, Соня же всегда была зрячей, но она не могла перестать «грешить», не могла не вступить на свой путь - единственно возможный для нее способ спасать от голодной смерти маленьких Мармеладовых.

Достоевский сам не приравнивает Соню к Раскольникову. Он ставит их в противоречивое отношение сочувствия, любви и борьбы, которая, по его замыслу, должна закончиться утверждением правоты Сони, победой Сони. Слово «понапрасну» принадлежит не Достоевскому, а Раскольникову. Оно произнесено последним, чтобы переубедить Соню, чтобы перевести ее на свой путь. Оно не соответствует самосознанию Сони, которая, с точки зрения Раскольникова, «не раскрыла глаза» ни на свое положение, ни на результаты своего подвижничества.

Таким образом, мы видим, что образ Сони Мармеладовой может быть рассмотрен как религиозно-мифологический образ, связанный с Марией Магдалиной. Но на этом значение этого образа в романе не исчерпывается: она также может быть соотнесена и с образом Богородицы. Подготовление к тому, чтобы образ был увиден героем и читателем, начинается исподволь, но откровенно и явно - с того момента, где описывается взгляд каторжников на Соню. Для Раскольникова их отношение к ней непонятно и обескураживающе: "Неразрешим был для него еще один вопрос: почему все они так полюбили Соню? Она у них не заискивала; встречали они ее редко, иногда только на работах, когда она приходила на одну минутку, чтобы повидать его. А между тем все уже знали ее, знали и то, что она за ним последовала, знали, как она живет, где живет. Денег она им не давала, особенных услуг не оказывала. Раз только, на Рождестве, принесла она на весь острог подаяние: пирогов и калачей. Но мало-помалу между ними и Соней завязались некоторые более близкие отношения: она писала им письма к их родным и отправляла их на почту. Их родственники и родственницы, приезжавшие в город, оставляли, по указанию их, в руках Сони вещи для них и даже деньги. Жены их и любовницы знали ее и ходили к ней. И когда она являлась на работах, приходя к Раскольникову, или встречалась с партией арестантов, идущих на работы, - все снимали шапки, все кланялись: "Матушка Софья Семеновна, мать ты наша, нежная, болезная!" - говорили эти грубые клейменые каторжники этому маленькому и худенькому созданию. Она улыбалась и откланивалась, и все они любили, когда она им улыбалась. Они любили даже ее походку, оборачивались посмотреть ей вслед, как она идет, и хвалили ее; хвалили ее даже за то, что она такая маленькая, даже уж не знали за что похвалить. К ней даже ходили лечиться" (6; 419).

Прочитав этот отрывок, невозможно не заметить, что каторжники воспринимают Соню как образ Богородицы, что особенно ясно из второй его части. То, что описывается в первой части, при невнимательном чтении может быть понято как становление взаимоотношений каторжников и Сони. Но дело, очевидно, обстоит не так, ибо с одной стороны отношение устанавливается до всяких отношений: арестанты сразу "так полюбили Соню". Они сразу ее увидели - и динамика описания свидетельствует лишь о том, что Соня становится покровительницей и помощницей, утешительницей и заступницей всего острога, принявшего ее в таковом качестве еще до всяких внешних его проявлений.

Вторая же часть даже лексическими нюансами авторской речи указывает на то, что происходит нечто совсем особенное. Эта часть начинается с удивительной фразы: "И когда она являлась..." Приветствие каторжников вполне соответствует "явлению": "Все снимали шапки, все кланялись...". Называют они ее "матушкой", "матерью", любят, когда она им улыбается - род благословения. Ну и - конец венчает дело - явленный образ Богоматери оказывается чудотворным: "К ней даже ходили лечиться".

Таким образом, Соня не нуждается ни в каких промежуточных звеньях, она непосредственно осуществляет свои нравственные и социальные цели. Соня, вечная Сонечка знаменует не только страдательное начало жертвенности, но и активное начало практической любви - к погибающим, к близким, к себе подобным. Соня жертвует собой не ради сладости жертвы, не ради благости страдания, даже не для загробного блаженства своей души, а для того, чтобы избавить от роли жертвы родных, близких, оскорбленных, обездоленных и угнетенных. Подосновой жертвенности Сони оказывается начало бескорыстной преданности, социальной солидарности, человеческой взаимопомощи, человеколюбивой активности.

Однако и сама Соня не бесплотный дух, а человек, женщина, и между нею и Раскольниковым возникают особые отношения взаимной симпатии и взаимного сближения, придающие особую личную окраску ее тяге к Раскольникову и ее нелегкой борьбе за душу Раскольникова.

1.2 Образ Разумихина

Безусловно, одним из главных положительных образов в романе после Сони Мармеладовой является Разумихин, выступающий нередко в качестве рупора «почвеннических» взглядов самого Ф.М. Достоевского.

В черновых записях к роману Достоевский в одном месте написал «Рахметов» вместо «Разумихин». Это - описка, однако описка не случайная. Создавая образ Разумихина, Достоевский помнил о Рахметове из «Что делать?» Чернышевского. По авторскому замыслу Разумихин должен был явиться тем спасительным героем, каким в «Что делать?» выступает Рахметов. Разумихин, как и Рахметов, тип современного русского «богатыря», что-то вроде нереволюционного Никитушки Ломова. Рахметов останавливает понесшую лошадь, ухватившись за заднюю ось шарабана, Разумихин валит с одного удара полицейского-исполина: «Однажды ночью, в компании, он одним ударом ссадил одного блюстителя вершков 12 росту». Чернышевский прибегает к гиперболическим описаниям, Достоевский, художественный почерк которого исключал количественное преувеличение, вводит Разумихина в круг нормальных по внешности персонажей. Но в набросках к его портрету сильно чувствуются приметы, подобранные у Чернышевского. Разумихин, как и Рахметов, - оба студенты. «Разумихин был все тот же: добрый, высокий... иногда буянил и слыл за силача... Разумихин был еще тем замечателен, что мог неизвестно поскольку времени совсем не есть и терпеть необыкновенный холод как ни в чем не бывало. Однажды он целую зиму совсем не топил свою комнату и говорил, что так даже лучше спится».

У Чернышевского Рахметов выходец из родовитой и богатой среды, он приучает себя к терпению, готовясь к нелегким условиям революционного подполья. Разумихин беден, он содержал себя сам, перебиваясь случайными заработками. Рахметов ограничивает свои потребности и даже мучает себя из эксперимента, Разумихин - по нужде. Но вынослив он не менее, чем специально тренировавший себя персонаж Чернышевского. В окончательном тексте это звучит так: «Разумихин был еще тем замечателен, что никакие неудачи его никогда не смущали и никакие дурные обстоятельства, казалось, не могли придавить его. Он мог квартировать хоть на крыше, терпеть адский голод и необыкновенный холод».

Достоевский обладал необыкновенным даром трансформировать чужое в свое, большей частью в полемических целях, придавая «чужому» иное значение, чем то, которое находил в нем первоавтор. Достоевский ассимилировал чужое с собственным опытом, со своими собственными наблюдениями и находками. Для обрисовки буянства, пьянства, недисциплинированности, разбросанной вольности и несколько разрушительной распущенности Разумихина Достоевский, быть может, использовал черты и Аполлона Григорьева, его соратника по журналам «Время» и «Эпоха», одного из лидеров основанного Достоевским «почвенничества». Разумихин мог «пить до бесконечности, но мог и совсем не пить», мог проказить «даже непозволительно, но мог и совсем не проказить», «иногда буянил», - повторяет Достоевский.

Черты эти не противоречили психологической природе Рахметова, они были заложены и в натуре последнего, но герой «Что делать?» взял их под контроль и подавил во имя наложенной на себя революционной схимы.

Но вот тут-то и начинается полемическая противоположность Разумихина Рахметову. Разумихин враг всякой теории, и тем более теории исключительной, всепоглощающей и всеподавляющей. Рахметов ходит только в те круги, которые нужны ему для дела, он сходится только с теми людьми, которые разделяют его принципы Разумихин ходит в заведение к Лавизе, легко заводит романы, быстро сближается с самым разношерстным людом, с простонародьем, с полицейскими чиновниками. Человеку он придает значение большее, чем его принципам.

Он против доктринерства, против «теоретиков», в том самом смысле, в каком был против и сам Достоевский, автор статьи «Два лагеря теоретиков».

Может показаться, что Разумихин прагматик. На самом деле это не так. Его отрицание теории в свою очередь опирается на теорию - теорию «почвенничества», проповедовавшегося журналами Достоевского. Обстоятельство это привносит в образ Разумихина элемент схемы, что не может быть сглажено даже исключительным мастерством Достоевского.

Идеологическая позиция и идеологические взгляды Разумихина вполне «почвеннические». Он критически относится к дореформенным порядкам, к дореформенной юриспруденции, Лужин и Лужины внушают ему отвращение. Он за версту чувствует людоедский запах, исходящий от их «убеждений». В общественном подъеме шестидесятых годов Разумихин занимает особое место. Он мнит себя вне направлений, западнических и славянофильских, он хочет стать над всеми существующими лагерями.

Ни одна разновидность революционно-демократических взглядов его не устраивает: «...мне вся эта болтовня-себятешение, - говорит он, - все эти неумолчные, беспрерывные общие места, и все то же да все то же, до того в три года опротивели, что, ей-богу, краснею, когда и другие-то, не то что я, при мне говорят... видите ли, к общему-то делу в последнее время прицепилось столько разных промышленников, и до того исказили они все, к чему ни прикоснулись, в свой интерес, что решительно все дело испакостили».

Однако Разумихин вовсе не отходит в сторону. Он хочет объединить все лучшее и всех лучших в разошедшихся крыльях русской общественности на одной и притом своей платформе. Он любит новую молодежь, он сам к ней ходит и собирает ее у себя, «все здешних и все почти новых» людей. Но революционно-демократические и в особенности социалистические взгляды молодежи он критикует так, как их критиковали во «Времени» и «Эпохе».

Разумихин на все лады повторяет «почвеннический» тезис о «лакействе» мысли революционной демократии и русских утопических социалистов, тезис, усердно формулировавшийся даже в каждом ежегодном объявлении о подписке на журналы Достоевского. «На чужих помочах ходят, - говорит Разумихин, - жеваное едят!» «Дураки! перевод с иностранного».

Разумихин не видит различий в материализме, он, как и подпольный человек, убежден, что для материалистов, всех материалистов, вселенная и общество - это единая, неумолимая, слепая вычислительная машина, в которой все предопределено, в которой нет никаких случайностей, в которой колокольня Ивана Великого и белобрысые ресницы Порфирия связаны фатальной, однозначно направленной и необратимой связью. Если б кому-либо удалось остановить эту машину и запустить ее наново, полагает он, она все равно породила бы вновь Ивана Великого и через посредство Ивана Великого и ресницы Порфирия.

Разумихин проповедует примат жизни над теорией, он считает, что материалисты и утописты убивают жизнь, умерщвляют человеческую душу, но ведь и Чернышевский понимал значение живой жизни, он ввел понятие жизни в эстетику, он определил прекрасное как жизнь, он первый «угадал» Льва Толстого, он умел смотреть истине в лицо, он лучше других своих современников разбирался в противоречиях народной, крестьянской «души».

Разумихин по-своему «широкий человек». Он мог удариться в разрушительный запой, мог превратиться и в своеобразного Обломова. В романе он выступает еще как человек неустановившийся, но привлекательный. Он беспорядочен, пьет, ходит в подозрительные заведения, заводит дружбу с полицейскими чиновниками, устраивает студенческие вечеринки, спорит до хрипоты о высоких материях, находит верный тон с самыми различными людьми - и с кухаркой, и с Порфирием, и с Лужиным. Он наивен и умен, он не поверил в виновность Миколки, объяснил загадку оброненных сережек, он ухватил главное в теории Раскольникова. Разумихин хлопотун, он и практически добр. Он умело ухаживает за больным Раскольниковым, приводит к нему доктора, покупает ему приличную, и по средствам, одежду, заботится о заброшенных в номерах Бакалеева его матери и сестре. Разумихин верный друг. «Кликни меня, и я приду», - говорит он Раскольникову и придет и, собственно говоря, уже и пришел. Раскольников поручает Разумихину Дуню, в Дуню он влюбляется, несколько наивно, со всем пылом и восторгом первой любви или по крайней мере так, как традиционно изображается первая любовь.

Разумихин умеет и за себя постоять и близких себе защитить. В его «богатырстве» есть идея, смысл которой: не надо искать общих решений, надо оказывать помощь отдельным людям, терпящим бедствие в житейском океане.

Философия малых дел Разумихина противопоставлена философии Одного Дела Раскольникова. Мало того, она бьет дальше, в ней чувствуется и полемика с «особенным» делом Рахметова. Разумихин - русский богатырь, «снизошедший до мальчика», тратящий свои исполинские силы для поддержки ближнего своего, погибающего в поле его зрения, протягивающий руку беззаветной помощи Дуне, Пульхерии Александровне, трогательно заботящийся о Раскольникове, даже тогда, когда узнал, что последний - убийца. Разумихин смотрит в душу каждого отдельного человека, он видит, что Лужин безнадежен, но что такого убийцу, как Раскольников, можно «рестаурировать» и ввести снова в круг человеческого братства, разорванный по заблуждению.

Разумихин помогает ближним своим по натуре, без религиозных мотивировок, вне рамок ханжеской морали. Разумихин - восторженный малый, друг и влюбленный, и он делает все, что нужно, чтобы помочь другу и будущей своей жене. Самоотверженность во имя счастья близкого человека легко уживается со стремлением к личному счастью. Личное благополучие не может быть абстрактным, внесоциальным. Человек не может жить вне общества, и свитое им гнездо, выбранная им деятельность неизбежно носят на себе социальное клеймо, свидетельствуют о согласии с общественным укладом или протестом против него.

В Разумихине Достоевский-художник подвел итоги «почвенничеству», на пропаганду которого он потратил столько сил в своих недолговечных журналах. Образ Разумихина и объясняет, быть может, почему Достоевский больше не предпринимал шагов для того, чтобы оживить спою публицистическую программу шестидесятых годов во всей её целостности.

1.3 Порфирий Петрович

Пристав следственных дел, дальний родственник Разумихина, Порфирий Петрович логичен и интуитивен, умен и хитер, осторожен и смел, насмешлив и серьезен. Он хорошо знает дореформенную следственную практику, но слишком образован и широк, чтобы держаться рутины. Он терпелив, даже уклончив, он находит смысл в случайных подробностях, он подбирает улики исподтишка, он все сужает и сужает описываемую им спираль - и вдруг, в нужный момент, наносит решающий удар.

Может показаться, что сюжетное движение романа после убийства Алены Ивановны определяется целиком поединком между Порфирием и Раскольниковым. Если выделить в романе конфликт между Порфирием, как следователем, и Раскольниковым, как убийцей, если свести его к розыску, с одной стороны, и к заметанию следов - с другой, то «Преступление и наказание» может быть воспринято как произведение детективное. Во всех детективах на этом и сосредоточивается интерес: преступник заметает следы, следователь распутывает скрытую нить и настигает виновного. Криминалисты так и рассматривают великий историко-философский и социально-этический роман Достоевского; случалось, что и критики подчинялись их влиянию, и в особенности подражатели и инсценировщики.

Порфирий действует так, как должно действовать следователю, у него нет улик, но он психологически доконал Раскольникова, он заставляет Раскольникова каждый час и каждую минуту думать, что знает всю подноготную, он закружил его ежесуточными подозрениями и страхом, он играет на его нервах, на его желчи. Порфирий не подвергает Раскольникова предварительному заключению, потому что рассчитал, что он «психологически не убежит, хе-хе!». Порфирий прямо в лицо говорит Раскольникову как бы о третьем лице: «Видали бабочку перед свечкой? Ну, так вот он все будет, все будет около меня, как около свечки, кружиться; свобода не мила станет, станет задумываться, запутываться, сам себя кругом запутает, как в сетях, затревожит себя насмерть!.. Мало того: сам мне какую-нибудь математическую штучку, вроде дважды двух приготовит, - лишь дай я ему только антракт подлиннее... И все будет, все будет около меня же круги давать, всё суживая да суживая радиус, и - хлоп! Прямо мне в рот и влетит, я его и проглочу-с, а это уж очень приятно, хе-хе-хе! Вы не верите?».

Изощренный Порфирий Петрович действует теми же методами, что и темный мещанин, интуитивно сообразивший, что странный, необычный, неуютный студент и есть тот человек, который убил Алену Ивановну. Порфирий понимает, что пьяный «мещанинишка» и он сам стоят по отношению к Раскольникову на одной и той же позиции, «потому что в его показании одна психология, что его рылу даже неприлично». У Порфирия, как и у мещанина, нет никаких фактов, никаких улик, и в его подозрениях и в его созревшей наконец уверенности нет ничего, кроме психологии. Но Порфирия не удовлетворяет одна психология, он мастер своего дела, он ищет улик, убедительных, как дважды два четыре, он добивается математической уверенности. Порфирий понимает ограниченность психологических доказательств. Психология не дает фактической точности, совпадающей с дважды два четыре.

Порфирий долго не арестовывал Раскольникова, потому что нет у него и юридически полноценных оснований для ареста.

При отношении к Порфирию только как к следователю-психологу теряется глубина образа, и сам он превращается всего лишь в героя-детектива. Тогда создается иллюзия, что Достоевский с Порфирием против преступного Раскольникова или, во всяком случае, на его стороне против стремящегося избежать наказания Раскольникова. На самом же деле отношение Достоевского к образу Порфирия не так просто и не так однозначно. Как автор, он поднимается над всеми своими персонажами, в том числе и над Порфирием, он судит всех, в том числе и Порфирия.

В конфликте лица и мира Порфирий целиком принадлежит миру, закономерному и злому порядку вещей. Мало того, в Порфирии с наибольшей силой проявляется упорствующая активность мира, его сопротивление изменениям, его способность переходить в контрнаступление.

Порфирий действует по правилам своего ремесла, он ставит ловушки; когда нужно для успеха игры, он становится расчетливо навязчив, раздражителен, невежлив.

Разобравшись в том, что представляет собой Раскольников как личность, он приводит в движение иные, более благородные пружины. В суждениях Порфирия мелькают следы историко-философской концепции, смыкающейся в иных пунктах не с вульгарным консерватизмом, не с пустозвонным либерализмом, а с «почвенничеством» журналов Достоевского. Порфирий язвительно замечает, что для оторвавшихся от народа, «беспочвенных» интеллигентов настоящие, посконные русские мужики предстают чем-то вроде иностранцев. Это повторение мысли, сформулированной в «Записках из Мертвого дома». Порфирий понял психологию Миколки, потрясенного жизнью в столичном городе Санкт-Петербурге, с его сектантским устремлением пострадать, приняв чужую вину на себя.

Порфирий отличает стыд совести от ханжеского буржуазного стыда, он верит в добрые начатки человеческой натуры, великодушно предоставляет уже пойманному Раскольникову самому явиться с повинной, что умалит в общественном мнении представление о его следовательском искусстве, но зато облегчит участь Родиона.

Порфирий - человек слова, человек честный, но Достоевский проводит различие между понятиями «честный» и «нравственный»: нравственно, по его мнению, только то, что совпадает с объективно значимым идеалом, с красотой, но у Порфирия нет представления о красоте совершенной и гармонической. Честность, честь и идеал Порфирия целиком от старого мира, отвергающего Раскольникова и столь уродливо отвергнутого Раскольниковым. Когда Порфирий подчеркнуто говорит Раскольникову - «без нас вам нельзя обойтись», - он предлагает ему капитуляцию не преступника перед уголовным кодексом, а капитуляцию реформатора перед предвечно существующим, издревле установленным порядком, каков бы он ни был.

В отношении к преступлению Раскольникова нельзя ограничиваться заповедью «не убий». Убийство недопустимо, безнравственно и уголовно наказуемо - это так, но ведь за злодеянием Раскольникова кроется еще его идея и его идеал, критика существующего злого и тоже безнравственного порядка вещей и судорожное искание нового, справедливого уклада.

Порфирий же убежден, что в «деле» Раскольникова обанкротились не только пути и средства, которыми последний хотел изменить мир, но и самое стремление к новой справедливости, к новому переустройству мира.

Порфирий ничего не может предложить Раскольникову, кроме перемены обстановки, то есть в данном контексте ничего, кроме наказания, как способа освобождения от ошибочной идеи и ступени в поисках нового «бога». «Ну, и найдите, и будете жить, - убеждает Порфирий. - Вам, во-первых, давно уже воздух переменить надо. Что ж, страданье тоже дело хорошее. Пострадайте... Знаю, что не веруется, а вы лукаво не мудрствуйте, отдайтесь жизни прямо, не рассуждая, не беспокойтесь, - прямо на берег вынесет и на ноги поставит. На какой берег? А я почем знаю?».

В рассуждениях Порфирия присутствует фарисейский элемент: он предлагает Раскольникову искать новый идеал, но сам встает на защиту старых норм. Он говорит: какой новый идеал выработает жизнь - неизвестно, но в его словах звучит молчаливая оговорка: он-то, Порфирий, не примет и не признает такого идеала, который не выдержит испытания традицией, религией, положительным законом. Порфирий поучает Раскольникова - найдите веру или бога, но у самого Порфирия нет идеала, который можно было бы противопоставить старой и временем лишь узаконенной неправде. Его идеал - это справедливость существующего неправедного мира с его богом и с его церковным учением о пользе и благости страдания.

Порфирий ломает и крушит Раскольникова не как судья, а как совесть старого мира. Он понимает, что стремление Раскольникова к новому берегу имеет свои причины, но он не знает, каков новый берег, да и сомневается, существует ли вообще новый берег. Порфирий советует Раскольникову отказаться от теорий, от утопий, от мечтательства. Новый берег не известен, поэтому надо держаться старых, практических, жизненных ориентиров, поэтому всякое нарушение старого закона неизбежно требует возмездия, всякое преступление неизбежно должно повлечь за собой наказание - в том и справедливость. Не та справедливость, которой взыскуют и Мармеладов-отец, и Катерина Ивановна, и Соня, и не та справедливость, к которой столь казуистическим и кровавым путем хотел прорваться Раскольников, а справедливость существующего государства, церковного бога, покаяния и страдания как кары, при помощи которой общество восстанавливает нарушенное равновесие, а бог очищает грешную душу.

Образ Порфирия сложен и диалектичен. В нем, как только что было сказано, сконцентрирована совесть старого мира, все, что делало жизнь в нем устойчивой, ясной, и все, что оправдывало карающий меч, обрушивающийся на всякого, нарушавшего власть традиций. Но старая патриархальность ко времени действия романа давно уже утратила свою цельность и свою оправданность, она сомкнулась с лужинщиной, она стала поддерживать не род, не всеобщее благополучие, а благополучие единиц, хищников, сумевших подчинить себе ее механизм.

Порфирий рефлективен, скептичен, в нем нет непосредственной убежденности в правоте того дела, которому он служит. Он вернулся к старым законам, но он уже не верит в них беззаветно; в его голосе звучит трещинка, когда он доказывает их правоту или хотя бы их незыблемость. Он даже подольщается к Раскольникову, несмотря На то, что уже назначил ему срок явки с повинной. Порфирий советует Раскольникову стать солнцем, тогда все его увидят, но что нужно делать, чтобы стать солнцем, сказать не может. Единственно, что он может ему посоветовать, - это молиться богу.

Субъективно честный и лично благородный Порфирий защищает переживший себя и несправедливый порядок. Достоевский находит очень осторожные, но умело подобранные художественные средства для того, чтобы показать «подмоченность» своего героя в историко-философском плане. Его фигура имела в себе «что-то бабье», его речь иногда сопровождается «бабьими жестами». Порфирий, в отличие от других персонажей романа, асексуален. Он однажды притворился женихом, «платье даже новое сшил». Окружающие уже начали было его поздравлять, но невесты не было, ничего не было, все оказалось миражем.

Какие бы личные или идейные драмы ни пережил Порфирий, он выбрал старый берег - бога, реально существующий порядок, позитивный закон; Порфирием мир преследовал, настигал и наказывал все и всех, кто восставал против установленных кодексов.

Порфирий несоразмерен Раскольникову, по своему значению в романе он много меньше Сони и даже Свидригайлова, но Порфирий главенствует в сюжетно-фабульном крушении Раскольникова. Порфирий победил Раскольникова, мир не изменился, мир остался таким, каким был. Все противоречия и конфликты его остались нерешенными, все боли - неутоленными, все беды и несправедливости - неисцеленными.

Глава 2. Родион Раскольников и его двойники

2.1 Пётр Петрович Лужин

Лужин - самый ненавистный Достоевскому образ в романе. Без Лужина картина мира после поражения в «Преступлении и наказании» была бы неполной, односторонней. По фатальной, непонятной и неприемлемой для Раскольникова закономерности все причины вели к тому, чтобы торжествующим следствием, венцом всего сущего оказался именно Лужин, то, что он представляет, что за ним стоит.

Лужин взошел в провинции, там он накопил свои первые, видимо уже значительные, деньги. Он полуобразован, даже не очень грамотен, но он кляузник, крючок и теперь, в перспективе новых судов, решил переехать в Петербург и заняться адвокатурой. Лужин понимал, что в пореформенной обстановке, в нарождающемся капиталистическом обществе адвокатура обещает и жирные куски, и почетное положение рядом с первыми людьми потускневшей дворянской элиты: «...после долгих соображений и ожиданий, он решил наконец окончательно переменить карьеру и вступить в более обширный круг деятельности, а с тем вместе, мало-помалу, перейти и в более высшее общество, о котором он давно уже с сладострастием подумывал... Одним словом, он решился попробовать Петербурга» (6; 268).

Лужину сорок пять лет, он человек деловой, занятой, служит в двух местах, чувствует себя достаточно обеспеченным, чтобы завести семью и дом. Лужин решил жениться на Дуне, потому что понимал: красивая, образованная, умеющая держать себя жена может очень помочь его карьере, как жена из рода князей Мышкиных помогла возвышению Епанчина. Однако по сравнению с Епанчиным Лужин слишком еще Чичиков, расчетливость его не может еще освободиться от природного сквалыжничества. Невесту с матерью он отправил в Петербург по-нищенски. В Петербурге он поместил их в подозрительных нумерах купца Бакалеева, лишь бы вышло подешевле. Он рассчитывал на беспомощность, беззащитность и совершенную необеспеченность своей будущей жены.

Управляла им, однако, не только скаредность. Лужин был из мещан типа Млекопитаевых («Скверный анекдот»). Равенство он понимал по-своему. Он хотел стать равным с более сильными, с вышестоящими. Людей же, которых он обогнал на жизненном пути, он презирал. Мало того, он хотел над ними властвовать. Чем ниже была социальная трясина, из которой он поднялся, с тем большей жестокостью хотел он показать свой вес, тяжесть своих ударов. Его тешило чувство хищнической самоудовлетворенности, торжество победителя, столкнувшего другого вниз, на дно, чтобы занять его место. Вдобавок он еще требовал благодарности от зависимых и «облагодетельствованных». Отсюда и замысел, лелеемый им в браке с Дуней, замысел, который он почти что и не скрывал: Лужин «выразился, что уж и прежде, не зная Дуни, положил взять девушку честную, но без приданого, и непременно такую, которая уже испытала бедственное положение; потому, как объяснил он, что муж ничем не должен быть обязан своей жене, а гораздо лучше, если жена считает мужа за своего благодетеля» (6; 62).

Невесте он угрожает, что бросит ее, если она не будет слушаться, не порвет с Родей, ради которого-то она и решилась принять его руку.

«Человек он умный, - говорит о Лужине Раскольников, - но чтоб умно поступать - одного ума мало». Ум Лужина был коротенький, слишком определенный, ум практически-рационалистический, копеечно-расчетливый, лишенный интуиции и не считающийся с соображениями сердца, чурающийся незнаемого и всего того, что не складывается, как костяшки на счетах.

Лужин - русская разновидность французского буржуа, как его понимал Достоевский и как описал его и «Зимних заметках о летних впечатлениях». Лужин менее отесан, менее культурен, он стоит не в конце, а в начале процесса. Лужин блестит, как новенький грош, он даже может быть назван красивым, но вместе с тем его красивая и солидная физиономия производила неприятное, даже отталкивающее впечатление. Он подловат, не брезглив морально, сеет сплетни и выдумывает сплетни. Лужин не понимает ни бескорыстной честности, ни благородства. Разоблаченный и выгнанный Дуней, он полагает, что может еще все поправить деньгами. Ошибку свою он и видел преимущественно в том, что не давал Дуне с матерью денег. «Я думал их в черном теле попридержать и довести их, чтоб они на меня как на провидение смотрели, а они вон!.. Тьфу!.. Нет, если б я выдал им за все это время, например, тысячи полторы на приданое, да на подарки... так было бы дело почище и... покрепче!» (6; 254).

Ум Лужина весь ушел в собственность, в сколачивание капиталов, в делание карьеры. Выскочка, нувориш, и он по-своему ломал старую патриархальную цельность, и он себя причислял к «новым людям» и думал оправдать свою грязную практику современными теориями. Лужин называл себя человеком, разделяющим убеждения «новейших поколений наших». Его надежды на успех в самом деле были связаны с видоизменившимися временами, и понятно почему: в старой Руси, с ее крепостническими правами, привилегиями, традициями, да и дворянскими нормами чести и облагороженного поведения, ему нечего было делать и не на что было рассчитывать. В старой Руси он остался бы в лучшем случае преуспевшим Чичиковым, в пореформенной России он станет преуспевающим адвокатом или грюндером - или тем и другим вместе, да еще призванным к пиршественному столу общественным деятелем либерального толка. Лужин лишен совести, рефлексии, он убежден, что все таковы, как он, он не скрывает, что присматривается к новым идеям для своих эгоистических целей. В «идеях» Петр Петрович Лужин не выходил за пределы затверженных трафаретов и пошлых общих мест: «...распространены новые, полезные мысли, - самодовольно декламировал он, - распространены некоторые новые, полезные сочинения, вместо прежних мечтательных и романических; литература принимает более зрелый оттенок; искоренено и осмеяно много вредных предубеждений... Одним словом, мы безвозвратно отрезали себя от прошедшего, а это, по-моему, уже дело-с...» (6; 123).

Лужин тянулся к «молодым нашим поколениям», потому что предполагал в них силу. Он страховался на случай более радикальных перемен, чтобы при всех поворотах колеса быть наверху, в выигрыше. Нечистые средства нечистой деятельности заставляли его бояться истинной демократической общественности, гласности, разоблачений. Поэтому он искал связей, конечно, безобидных и некомпрометирующих, с «иными любопытными и баснословными кружками»: «Слышал он, как и все, что существуют, особенно в Петербурге, какие-то прогрессисты, нигилисты, обличители и проч. и проч., но, подобно многим, преувеличивал и искажал смысл и значение этих названий до нелепого. Пуще всего боялся он, вот уже несколько лет, обличения, и это было главнейшим основанием его постоянного, преувеличенного беспокойства, особенно при мечтах о перенесении деятельности своей в Петербург» (6; 273).

Лужин искал контактов с «молодыми поколениями», однако, не только из страха перед возможными, хотя и неясными ему общественными и политическими переменами.

Лужин был и туповат, и малообразован, и писал дореформенным, кляузным слогом, но понимал, что время требует идеологии. Ведь даже книгопродавец с толкучего рынка Херувимов и тот «теперь в направление полез». Лужин менял кожу, становился либеральным витией, ему необходима была «платформа», притом «прогрессивная», «передовая».

Простейший закон мимикрии подсказывал, что «идеологию» надо искать не в старозаветных прописях, а в современной науке, в политической экономии, в утилитарной философии, формулы которых приобрели значение разменной монеты, употребляемой каждым в соответствии с его позицией и уровнем его развития.

Вот в эти-то соответствующим образом интерпретированные формулы Лужин вцепился со всей силой, с некоторой даже страстью. Теорию разумного эгоизма и вытекающую из нее теорию солидарности интересов Фейербаха - Чернышевского Лужин знал понаслышке, из тертых и перетертых разговоров, и воспринимал на свой лад, как обоснование индивидуалистического эгоизма и как принцип преследования каждым своих частных целей, как принцип буржуазной политической экономии: laissez faire, laissez passer.

Он согласен был освободить себя от всех стеснений, налагаемых религией, традицией, общественной моралью; ему выгоден был закон всеобщего разъединения и волчий закон всеобщей свалки: у него уже подросли клыки, и он был твердо убежден, что в войне всех против всех он будет в числе победителей. Восторженность и мечтательность Лужин никогда не принимал всерьез, к тому же восторженные мечтатели явно потерпели поражение в только что закончившейся политической и социальной битве; по Лужину, это и не могло быть иначе. Из всего движения шестидесятых годов он извлек один урок: обогащайтесь!

Собеседники Лужина, Раскольников и Разумихин, живо раскусили его, живо поняли, что он превращает принцип общего блага, исповедуемый социалистическими «молодыми поколениями», в, принцип социальной антропофагии, исповедуемый нарождающейся русской буржуазией.

Достоевский был великий мастер монологов, диалогов и бесед многих лиц. Он обрывает начатую нить теоретического социально-философского разговора и перебрасывает ее на всех интересовавшую тему загадочного убийства Алены Ивановны, тайну которого пока что знал лишь один Раскольников. Новое направление разговора вызывает, казалось бы, весьма разумное и актуальное замечание Лужина. «Не говорю уже о том, - продолжает он, - что преступления в низшем классе, в последние пять лет, увеличились; не говорю о повсеместных и беспрерывных грабежах и пожарах; страннее всего то для меня, что преступления и в высших классах таким же образом увеличиваются и, так сказать, параллельно» (6; 134).

Лужин приводит примеры, взятые из уголовной хроники начавшегося пореформенного периода: студент ограбил почту, люди из достаточной и образованной среды подделывают деньги и облигации, «в главных участниках один лектор всемирной истории» и т.д. и т.д. Да и Алена Ивановна убита человеком не из низов, потому что мужики не закладывают золотых вещей, резонно заканчивает он.

Лужин теряется в объяснении причин фактов, пугающих его, как собственника.

Разумихин дает ответ, хотя и окрашенный в славянофильско-почвеннические тона, но в основе своей верный: возмущающая Лужина уголовщина растет из обуявшей всех «западной» жажде денег, из той же самой идеологии и психологии, которыми до краев наполнен Лужин.

Лужин делает неосторожный ход; человек середины, человек общих мест, он, вопреки только что проповеданной им теории, изрекает обывательски-лицемерную сентенцию: «Но, однако же, нравственность? И, так сказать, правила...» (6; 135).

И тут Раскольников, с торжеством, ловит и добивает его:

«Да об чем вы хлопочете?.. По вашей же вышло теории!.. доведите до последствий, что вы давеча проповедовали, и выйдет, что людей можно резать...». Лужин протестует, Зосимов считает, что его пациент хватил через край, Лужин «высокомерно» парирует: «На все есть мера... экономическая идея еще не есть приглашение к убийству...». «А правда ль, что вы, - завершает круг Раскольников, - правда ль, что вы сказали вашей невесте... что всего больше рады тому... что она нищая... потому что выгоднее брать жену из нищеты, чтоб потом над ней властвовать... и попрекать тем, что она вами облагодетельствована?..» (6; 135).

Разумихин и Раскольников рассудили верно: убийство из-за денег, грабеж откровенный или прикрытый, «покупка» жены - в нравственном отношении явления одного и того же порядка. Лужин не имеет ничего общего и с исканиями новой правды и новой справедливости. Лужин - «примазавшийся». Лужин - человек чужого, противоположного и враждебного лагеря, использующий, когда ему выгодно и до тех пор, пока ему это выгодно, и «новые идеи».

Даже Андрей Семенович Лебезятников и тот отмежевывается от Петра Петровича Лужина - Достоевский проводит между ними разграничительную черту. «Лебезятников, - читаем мы в романе, - ...тоже начинал отчасти не терпеть своего сожителя и бывшего опекуна Петра Петровича... Как ни был простоват Андрей Семенович, но все-таки начал понемногу разглядывать, что Петр Петрович его надувает и втайне презирает и что «не такой совсем этот человек». Лебезятников пробовал излагать Лужину систему Фурье и Дарвина, но Петр Петрович слушал «как-то уж слишком саркастически, а в самое последнее время - так даже стал браниться» (6; 253). А ведь Лебезятников - только карикатура, только передатчик с третьего голоса мировоззрения, с которым хочешь не хочешь, а приходилось считаться и с которым Лужин действительно не имел никаких точек соприкосновения.

Лужин - человек того лагеря, к которому принадлежал франт, преследовавший на бульваре обманутую и обольщенную девушку. И даже хуже. Франт был обуян похотью, Лужин - страстью к наживе, он действовал по строгому расчету выгод и невыгод, по которому погубить или сожрать человека ему ничего не стоило. Лужин оклеветал Соню и обвинил ее в краже, чтобы устроить свои дела, чтобы дискредитировать Раскольникова и вернуть себе «этих дам». В мелодраматической и в то же время трагической сцене рассерженный, возмущенный Лебезятников разоблачает подлость Лужина и тем окончательно доказывает, что между Лужиным и нигилизмом, даже в самых вульгарных формах, à la Eudoxie Кукшина (из «Отцов и детей»), нет ничего общего, что между ними пропасть. Разумихин говорит Дуне: «Ну, пара ли он вам? О, боже мой! Видите... хоть они у меня там все пьяные, но зато все честные, и хоть мы и врем, потому ведь и я тоже вру, да довремся же наконец и до правды, потому что на благородной дороге стоим, а Петр Петрович... не на благородной дороге стоит...» (6; 186).

«Они» - это участники вечеринки, на которую приглашен был и Раскольников, социалисты, анархисты, «почвенники», Порфирий Петрович, наконец, люди с тревожной совестью, в ошибках, в уклонениях «взыскующие града». Лужин же ищет денег и только денег. Лужина на протяжении романа три раза выгоняют, три раза открещиваются от него: один раз его выгоняет Раскольников, да еще грозит спустить с лестницы кувырком, второй раз Дуня: «Петр Петрович, подите вон!» А третий раз - Лебезятников: «Чтобы тотчас же духу вашего не было в моей комнате; извольте съезжать, и все между нами кончено!» (6; 289).

Но Лужин - луженый, с него взятки гладки. В нем сидит еще и поручик Пирогов, только опять-таки не бессознательный, а расчетливый, злой и жестокий. Его разоблачат, ему скажут, кто он и что он, ему плюнут в лицо, он только утрется и пойдет дальше своим путем. «Они», честные, не преуспеют в жизни, многие из них наденут на себя терновый венец политических мучеников, - Лужины же суть единственные победители, выходящие из всех схваток невредимыми и с прибылью, знающие, что, несмотря на их либеральную фразеологию, предержащие власти с ними, предержащие власти на страже их интересов.

Лужина нельзя недооценивать. Достоевский отвел ему большую роль в образно-семантической системе романа. Лужин - ключ к пониманию сущности действительности, складывавшейся после поражения революционно-демократического движения шестидесятых годов на почве начавшихся буржуазных реформ. Семья Мармеладовых, семья Раскольниковых, девушка, «попавшая в процент», свидетельствуют о той юдоли скорби и страдания, в которой пребывает большинство, лучшие, милые и беззащитные, трудом и самоотверженностью которых держится мир. Лужин показывает, во что реально оборотились надежды, разбуженные шестидесятыми годами. Лужин - это буржуа.

Лужина только схватили за руку, а он уже переходит в наступление, обвиняя своих разоблачителей в безбожии, в вольнодумстве и в возмущении против общественного порядка. Изумленный, растерянный Раскольников получает наглядный урок - каков мир не только в настоящем, но и в будущем, какой стала Россия в результате поражения демократии шестидесятых годов, какой она станет в дальнейшем процессе капиталистического развития и капиталистической дифференциации.

2.2. Свидригайлов

Имя Свидригайлова появляется в романе рано - в письме матери, столь взволновавшем Родиона Раскольникова и сыгравшем такую большую роль в окончательном оформлении его ужасного замысла. Пульхерия Александровна рассказывает о Свидригайлове как о грубом и сладострастном деспоте, как о гнусном развратнике, пытавшемся соблазнить и опозорить Дуню. Для Раскольникова фамилия Свидригайлова стала нарицательной - столкнувшись с подвыпившим похотливым франтом, преследовавшим на бульваре девушку-подростка, он обозвал его Свидригайловым: кличка эта казалась ему более резкой и точной, чем все другие употребляемые в таких случаях слова.

Со страниц письма Пульхерии Александровны квалификация Аркадия Ивановича Свидригайлова как пошлого подлеца, развратника, хищника, мучителя и паразита перешла во все литературоведческие исследования.

Лужин и Свидригайлов - «это хищники и общественные паразиты, обидчики и мучители таких, как Сонечка и Дунечка», - пишет Ф.И. Евнин. «Перед нами, - читаем мы у Л.П. Гроссмана, - крупный помещик, уже ограниченный крестьянской реформой в своем материальном достоянии и личной власти», «закоренелый злодей», если и способный на отречение и альтруизм, то только под влиянием личной страсти, любви к Дуне, то есть во имя своего эгоистического же хотенья.

Казалось бы, все сведения и слухи, предшествующие реальному появлению Свидригайлова среди действующих лиц романа, подтверждают его столь определенную и вместе с тем примитивную отрицательную характеристику. О нем говорили, что он отравил свою жену Марфу Петровну, что он истязал и довел до самоубийства своего слугу Филиппа, что он жестоко оскорбил девочку, что он грязный потаскун, шулер, что нет такого порока, который бы не гнездился в нем. Пульхерия Александровна видела его всего два раза - и он показался ей «ужасен, ужасен!». Самую исчерпывающую отрицательную характеристику дает Свидригайлову Петр Петрович Лужин: «Это самый развращенный и погибший в пороках человек, из всех подобного рода людей», однако с некоторым оттенком неполной достоверности того, о чем он рассказывает. Лужин не подтверждает, но и не опровергает уверенности Пульхерии Александровны в том, что Свидригайлов - причина смерти Марфы Петровны. Это Лужин сообщает, что глухонемая четырнадцатилетняя девочка, жившая у истязавшей ее сводницы-немки Ресслих, была жестоко оскорблена Свидригайловым и повесилась, что лакей Филипп умер от побоев своего хозяина, еще во времена крепостного права.

То, что позорящие Свидригайлова сведения исходят от Лужина, должно было бы насторожить, а меж тем почти все воспринимают их как непреложные факты, выражающие мнение самого писателя о персонаже. Не настораживала исследователей и зыбкость рассказов Лужина, сформулированных таким образом, чтобы от них в случае чего можно было отпереться.

И странное дело - именно Дуня, которая в романе является центром вожделений Свидригайлова и должна была бы особенно решительно судить о нем, подрывает впечатление достоверности рассказов Лужина, смягчает и даже опровергает их: «Вы правду говорите, что имеете об этом точные сведения?» - прерывает она «строго и внушительно» Лужина. «Я слышала напротив, - продолжает она, - ...что этот Филипп был какой-то ипохондрик, какой-то домашний философ, люди говорили, «зачитался», и что удавился он более от насмешек, а не от побой господина Свидригайлова. А он при мне хорошо обходился с людьми, и люди его даже любили, хотя и действительно тоже винили его в смерти Филиппа» (6; 215).

Лужин даже обиделся: «Я вижу, что вы, Авдотья Романовна, как-то стали вдруг наклонны к его оправданию, - заметил он, скривя рот в двусмысленную улыбку», и предсказывает Свидригайлову довольно-таки пошлую перспективу: «исчезновение» в долговом отделении. Дуня же, в отличие от Лужина, предчувствует в судьбе Свидригайлова грозную трагедию. « - Он что-нибудь ужасное задумал! - проговорила она почти шепотом про себя, чуть не содрогаясь».

И невеста Свидригайлова, невинный подросток, которую скверные родители продают ему, чует в своем женихе что-то необычное и вовсе не преступное, - в ее глазах «серьезный немой вопрос», удивленный и немного грустный.

Злодей, развратник и циник, Свидригайлов на протяжении всего романа совершает массу добрых дел, больше, чем все другие персонажи, вместе взятые. Уже из простодушного письма Пульхерии Александровны, умевшей только любить своих детей, но не понимавшей ничего сложного, мы узнаем, что избавил Дуню от позора и восстановил ее доброе имя именно он, Свидригайлов, тот самый, который был причиной ее жестоких неприятностей: «...по милосердию божию, наши муки были сокращены: господин Свидригайлов... вероятно пожалев Дуню, представил Марфе Петровне полные и очевидные доказательства всей Дунечкиной невинности...» (6; 51).

Свидригайлов не захотел и не потерпел, чтобы лживая сплетня пятнала имя Дуни.

Собираясь в трагический «вояж», Свидригайлов обеспечил будущее своих детей материально и морально, поместив их у тетки: «Они богаты, а я им лично ненадобен. Да и какой я отец!» (6; 310).

В Петербург Свидригайлов приехал главным образом для того, чтобы помочь Дуне освободиться от Лужина. При этом выясняется, что последняя и роковая для Марфы Петровны ссора произошла у него именно из-за нежелания согласиться на постыдную брачную сделку, которую стряпала его жена. «Перед вояжем, который, может быть, и сбудется, - говорит он Раскольникову, - я хочу и с господином Лужиным покончить. Не то чтоб уж я его очень терпеть не мог, но через него, однако, и вышла эта ссора моя с Марфой Петровной, когда я узнал, что она эту свадьбу состряпала. Я желаю теперь повидаться с Авдотьей Романовной, через ваше посредство, и, пожалуй, в вашем же присутствии объяснить ей, во-первых, что от господина Лужина не только не будет ей ни малейшей выгоды, но даже наверно будет явный ущерб. Затем, испросив у ней извинения в недавних этих всех неприятностях, я попросил бы позволения предложить ей десять тысяч рублей и таким образом облегчить разрыв с господином Лужиным...» (6; 219).

Свидригайлов достойно и убедительно успокаивает Раскольникова, подозревающего в его щедрости задние и оскорбительные намерения.

«...Совесть моя совершенно покойна, я без всяких расчетов предлагаю... - объясняет он. - Все в том, что я действительно принес несколько хлопот и неприятностей многоуважаемой вашей сестрице; стало быть, чувствуя искреннее раскаяние, сердечно желаю, - не откупиться, не заплатить за неприятности, а просто-запросто сделать для нее что-нибудь выгодное, на том основании, что не привилегию же в самом деле взял я делать одно только злое».

Последние слова, вложенные Достоевским в уста Свидригайлова, весьма примечательны. Свидригайлов понимает, какая у него репутация, но сам он не согласен с нею. Он не считает себя только демоном зла, он видит в себе и способность к добру.

Дуня не приняла денег, Свидригайлов употребил их иначе, на иную добрую и, быть может, еще более насущную цель. Он взял на себя устройство осиротевшей семьи Мармеладовых, начиная с малолеток и кончая самой Соней.

«Всю эту возню, то есть похороны и прочее, я беру на себя... - заявил он. - Этих двух птенцов и эту Полечку я помещу в какие-нибудь сиротские заведения получше и положу на каждого, до совершеннолетия, по тысяче пятисот рублей капиталу, чтоб уж совсем Софья Семеновна была покойна. Да и ее из омута вытащу, потому хорошая девушка, так ли? Ну-с, так вы и передайте Авдотье Романовне, что ее десять тысяч я вот так и употребил» (6; 319).

Раскольников никак не может вместить, как это Свидригайлов способен на бескорыстное добро, он все ищет в его намерениях тайный злой умысел. Свидригайлов тогда, в своеобразном ироническом обороте, вступает в полемику с сатанинской философией самого Раскольникова:

«Э-эх! Человек недоверчивый! - засмеялся Свидригайлов. - Ведь я сказал, что эти деньги у меня лишние. Ну, а просто, по человечеству, не допускаете, что ль? Ведь не «вошь» же была она (он ткнул пальцем в тот угол, где была усопшая), как какая-нибудь старушонка процентщица. Ну, согласитесь... «Лужину ли, в самом деле, жить и делать мерзости, или ей умирать?» И не помоги я, так ведь «Полечка, например, туда же, по той дороге пойдет...».

Он проговорил это с видом какого-то подмигивающего, веселого плутовства, не спуская глаз с Раскольникова» (6; 320).

В этой тираде есть что-то от племянника Рамо, но звучит она не как обоснование относительности добра, а как обоснование относительности зла.

Действительно, Свидригайлов нашел даму-патронессу, взявшую на себя обязанности и хлопоты по распоряжению завещанными семье Мармеладовых капиталами, по воспитанию и устроению будущего и Полечки и ее братца и сестрицы. Чтобы дама не раздумала и не бросила дела где-нибудь на полдороге, он пожертвовал деньги на те сиротские заведения, в которых она была патронессой.

Свидригайлов и Раскольникову предлагает средства для бегства в Америку. Сосредоточенный на мысли о своем «вояже» (то есть на намерении застрелиться), он тем не менее заботливо собирает необходимые для ребятишек документы, вручает их Соне, да и самой Соне оставляет еще добавочно три тысячи. Свидригайлов устраивает судьбы униженных, почти что уже раздавленных жизнью, с величайшей деликатностью и тактом, не добиваясь ни благодарности, ни доброй памяти о себе. Он убеждает скромную и некорыстную Сонечку:

«Вам, вам, Софья Семеновна, и, пожалуйста, без особенных разговоров, потому даже мне и некогда. А вам понадобятся. У Родиона Романовича две дороги: или пуля в лоб, или по Владимирке... Ну, как выйдет Владимирка - он по ней, а вы ведь за ним? Ведь так? Ведь так? Ну, а коли так, то, значит, деньги вот и понадобятся. Для него же понадобятся, понимаете? Давая вам, я все равно что ему даю» (6; 352).

Свидригайлов хорошо понимает людей, и он использует последние дни и даже часы своей жизни для того, чтоб направить судьбы окружающих в добрую сторону. Он не только делает возможным предстоящее, вслед за Раскольниковым, путешествие Сони в Сибирь, он угадывает и идет навстречу другому ее желанию: выплатить долги Катерины Ивановны.

Свидригайлов практически добр до самой последней минуты, не только по отношению к Соне, Дуне, малолетней невесте, но и по отношению к первым встречным. На завершающем скорбном своем пути он забрел в дешевый увеселительный сад. Писаришки поссорились там с какими-то другими писаришками. Он помирил их и заплатил за пропавшую ложку, послужившую причиной раздора.

Но Свидригайлов не видит путеводной звезды, он не знает цели, к которой надо стремиться, понимает он, что и Раскольников принял за звезду неверный и блуждающий огонь. Сознавая свою «негениальность», Свидригайлов экстраполирует свое внутреннее состояние на общество, его породившее, но породившее его общество - в отличие от того, что он думает, - это не народ. Да и он сам заканчивает свою тираду: «Сам я белоручка, этого и придерживаюсь...».

Несмотря на всю свою физическую мощь, здоровье и храбрость, Свидригайлов не имеет устоев для жизни. Свидригайлов - человек по-своему тонкий и много может понимать. Поразительно, что Достоевский именно ему доверил некоторые свои затаенные мысли. Свидригайлов рассуждает о Петербурге точь-в-точь, как Достоевский в некоторых «почвеннических» своих статьях, и точь-в-точь, как в авторском тексте его романов. Нехорошо рассказывая о своей невесте (ему пятьдесят, а ей и шестнадцати нет), Свидригайлов вдруг замечает: «А знаете, у ней личико в роде Рафаэлевой Мадонны. Ведь у Сикстинской Мадонны лицо фантастическое, лицо скорбной юродивой, вам это не бросилось в глаза?» (6; 318).

У Свидригайлова не религиозное отношение к вечности, но и не такое, как у Раскольникова. Раскольников не верит в бога, он возмущен ходом земных дел, но он ищет «утешения», ищет, пусть ошибочным и преступным путем, справедливости, осуществления идеала. Стремления к идеалу и вечности сопрягаются, поэтому у него сохраняется возвышенное представление о бесконечности, о вечности. Свидригайлов разочарован до дна, он не верит ни в бога, ни в черта, ни в людей, ни в идеал, для него весь мир детерминированная нелепость - почему бы этой нелепости и не предстать в форме деревенской баньки с пауками?

Свидригайлов нигде не однолинеен, он не так уж однотонно-черен, как это кажется на первый взгляд. При всем его отличии от Дмитрия Карамазова в нем, как и у героя еще не написанных тогда «Братьев Карамазовых», заложены «две бездны», живут два идеала, идеал Мадонны и идеал Содома. «...Иной, высший даже сердцем человек и с умом высоким, начинает с идеала Мадонны, а кончает идеалом содомским. Еще страшнее, кто уже с идеалом содомским в душе не отрицает и идеала Мадонны, и горит от него сердце его и воистину, воистину горит... Нет, широк человек, слишком даже широк, я бы сузил» - эти слова Дмитрия Карамазова могут быть в известной мере применены и к Свидригайлову. И хоть Содом уже почти совершенно поглотил Свидригайлова, он все же не мог потушить в нем обаяния красоты, как высшего символа женственности и человечности.

Дуня знает, что Свидригайлов не просто злодей, и в то же время понимает, что от него можно всего ожидать. Именем брата Свидригайлов заманивает ее в пустую квартиру, в свои комнаты, из которых никто ничего не услышит: «Хоть я и знаю, что вы человек... без чести, но я вас нисколько не боюсь. Идите вперед, - сказала она, по-видимому спокойно, но лицо ее было очень бледно».

Интерпретаторы «Преступления и наказания» в ницшеанском духе не заметили, что при чисто наполеоновской трактовке идеи Раскольникова они сходятся с Свидригайловым, хотя к мнениям Свидригайлова следует относиться осторожно: Свидригайлов понять Раскольникова по-настоящему не может. Это Свидригайлов низводил Раскольникова полностью к наполеоновской идее, с открываемой ею перспективой заманчивой дьяволовой, личной, эгоистической карьеры. Именно Свидригайлов видел в Раскольникове доморощенного Наполеона, не посмевшего пойти до конца по своему пути.

«Тут была тоже одна собственная теорийка, - так себе теория, - по которой люди разделяются, видите ли, на материал и на особенных людей, то есть на таких людей, для которых, по их высокому положению, закон не писан, а, напротив, которые сами сочиняют законы остальным людям, материалу-то, сору-то. Ничего, так себе теорийка: une théorie comme une autre. Наполеон его ужасно увлек, то есть собственно увлекло его то, что очень многие гениальные люди на единичное зло не смотрели, а шагали через, не задумываясь...» (6; 362).

Свидригайлов все снижает, он не способен проникнуть в сокровенную суть идеи Раскольникова и, перебирая одну за другой возможные мотивировки преступления Родиона, останавливается наконец на фигуре Наполеона.

У Свидригайлова - все арифметика, а у Раскольникова высшая математика. Свидригайлов-то - первый - и объясняет преступление Родиона Раскольникова плюралистически, сложением многих разных причин и мотивов: бедностью, характером, раздражением, сознанием «красоты своего социального положения», желанием помочь родным, стремлением к богатству, к карьере.

Свидригайлов вовсе не винит Раскольникова. Он пытается только втолковать Дуне, в расположении которой заинтересован, как Раскольников дошел до своего злодейства, и, понимая, что сестра обожает своего брата, выбирает наконец самую выгодную версию - Раскольников затеял-де сравняться с гениальным Наполеоном, не будучи сам гениальным.

Наполеоновский мотив в самом деле входил в идею Раскольникова и в ее ужасное осуществление. Раскольников в самом деле видел перед собой пример Наполеона, он в самом деле захотел проверить, способен ли он стать Наполеоном, способен ли он выдержать диктаторскую, тираническую власть над всем человечеством и всей вселенной.

Однако, когда понимание власти и владычества ограничивается у Раскольникова просто наполеоновской идеей самой по себе, в его сознании - и в мышлении, и в психологии - происходят любопытные сдвиги. В эти минуты он забывает, что убил не только Алену, но и Лизавету, названную сестру Сони Мармеладовой. «Почему Лизавету я не жалею. Бедное создание!».

Он убил только одну вошь, «из всех вшей самую наибесполезнейшую». Когда он слышит слово «преступление», он кричит бешено в ответ: «Преступление? Какое преступление?.. то, что я убил гадкую, зловредную вошь, старушонку процентщицу, никому не нужную, которую убить сорок грехов простят, которая из бедных сок высасывала, и это-то преступление? Не думаю я о нем и смывать его не думаю».

Да, в иные «минуты» Раскольников жалеет, что не сумел стать Наполеоном или Магометом, не овладел властью ради власти, каких бы кровавых и грязных применений ни потребовало ее удержание: «О, пошлость! о, подлость!.. О, как я понимаю «пророка», с саблей, на коне. Велит Аллах, и повинуйся «дрожащая» тварь... прав «пророк», когда ставит где-нибудь поперек улицы хор-р-рошую батарею и дует в правого и виноватого, не удостоивая даже и объясниться! Повинуйся, дрожащая тварь, и - не желай, потому - не твое это дело!.. О, ни за что, ни за что не прощу старушонке!» (6; 211).

Однако наполеоновская идея в ее чистом виде, власть ради власти, является изменой и предательством по отношению к чему-то более важному, куда она входит только как часть или как средство. Это случается нередко: часть, замещающая целое, средство, превращенное в цель, начинают противоречить целому, начинают вытеснять цель. Он знал, что Дуне нельзя выходить за Лужина, что ее предполагаемое замужество - та же проституция: «Вот что, Дуня, - обращается он к сестре, - ...долгом считаю опять тебе напомнить, что от главного моего я не отступаюсь. Или я, или Лужин. Пусть я подлец, а ты не должна. Один кто-нибудь. Если ж ты выйдешь за Лужина, я тотчас же перестаю тебя сестрой считать», - в «главном своем» Раскольников стоит на том же основании, что и Разумихин.

Смерть Свидригайлова нелепа, бессмысленна, уродлива, она - конец, полный метафизический конец, переход в баню с пауками.

Ни человек, ни общество, ни человечество не могут жить без цели, без идеала. Свидригайлов мертв в своем существовании, он не видит звезды, хотя бы обманчивой, - его мертвое равнодушие сильнее инстинкта жизни, сильнее страха небытия. Небытие лучше, чем равнодушие, не дающее возможности хоть за что-нибудь уцепиться, хотя бы для того, чтобы убить время. Это и есть причина гибели Свидригайлова, основание произнесенного ему Достоевским приговора. Ведь является ли он безнадежным злодеем и безнадежным развратником - это неясно, двусмысленно, о двух концах, зависит от точки зрения, от молвы, от слухов, а не от категорически установленных фактов.

Без веры в истину и добро жить нельзя Свидригайлов, соприкоснувшийся горним высотам и низвергнувшийся оттуда в смрадное болото, это понял. Он сам и казнил себя.

В окончательном тексте романа имя Свидригайлова появляется первоначально как синоним сытого, пошлого и распутного франта, преследующего беззащитную девочку. Заложенные в нем противоречия, величина и интенсивность погубленных в нем сил раскрываются постепенно. И лишь под конец, в самоубийстве Свидригайлова, полностью, в блистательном совершенстве, реализуется нравственно-философский замысел Достоевского. Достоевский сам понимал, что образ ему удается. «Великолепно будет», - записывал он в черновых набросках.

Создав образ «обыкновенного», хотя и ужасного, злодея, Достоевский не испытал бы такого творческого подъема и сознания такой творческой победы.

Заключение

В заключении, нужно отметить, что писатель придает большое значение внутреннему миру своих героев. Для более красочного изображения характеров своих героев Достоевский использует портретную характеристику, насыщает текст произведения диалогами и монологами, придает большое значение снам, тщательно описывает жилище персонажей.

Портретная характеристика Достоевского обладает своей отличительной чертой: писатель прибегает к двоекратному портретированию. В первый раз он описывает внешность своих героев, во второй - передает их внутреннее состояние. Так, например, первый раз описывая Раскольникова, автор говорит о том, что «он был замечательно хорош собою», описывает его одежду. Так же писатель говорит и о Соне, описывая ее «наряд», голубые глаза и светлые волосы. Но в продолжение романа с героями случаются различные происшествия, которые полностью меняют их внутреннее состояние. Совершенное Раскольниковым убийство находит отражение в его портрете.

Если в первой характеристике писатель отмечает «прекрасные темные глаза» Раскольникова, то после совершенного им убийства мы уже видим «черные воспаленные глаза». Нужно отметить, что через глаза Достоевский показывает душевное состояние своих героев. Так, когда Сонечка Мармеладова стоит у кровати умирающего отца, «ее глаза неподвижны от ужаса», а на поминках у нее растерянный и подавленный вид, она понимает всю нелепость происходящего, видит, что Катерина Ивановна теряет рассудок, и чувствует себя неловко в этом обществе. Описывая Порфирия Петровича, Достоевский подчеркивает полноту, что-то бабье, но отмечает, что пристальный взгляд его водянистых глаз «как-то странно не гармонировал со всею фигурою... и придавал ей нечто гораздо более серьезное, чем с первого взгляда можно было от нее ожидать». В портретной характеристике Лужина мы вообще не найдем описания глаз, очевидно, это следствие того, что у этого человека отсутствует внутренний мир и душа.

Диалог также является художественным средством раскрытия внутреннего мира героев. Он принимает у Достоевского формы допроса, исповеди. Вспомним разговор Раскольникова и Свидригайлова. Выслушивая ужасающий рассказ, Родион Романович пытается разобраться в своих чувствах, его мучают угрызения совести, которые усиливаются по мере того, как Раскольников убеждается, что, совершив преступление, уподобился своему собеседнику. Диалог часто принимает форму исповеди. Так, Мармеладов рассказывает о своей судьбе, о жертве дочери Сонечки, о жене и маленьких детях. Раскольников, в свою очередь, рассказывает о своей теории Сонечке, надеясь найти у нее поддержку. Когда герои прибегают к исповеди, они находятся на крайней ступени отчаяния, они не в состоянии справиться со своими проблемами в одиночку, они ищут союзников или тех, кто бы их понял. Рассказав Сонечке о своем преступлении, Раскольников почувствовал некоторое облегчение, хотя и понимал, что переложил часть своего тяжкого груза на тоненькие и хрупкие плечики юного существа.

Большую роль в раскрытии внутреннего мира героев играют монологи. Раскольников постоянно беседует сам с собой, пытаясь разобраться в своих противоречивых чувствах, пытаясь совладать с мыслями, которые возникают в его воспаленном мозгу. Герой показан наедине с самим собой.

Таким образом, Достоевский использует самые разнообразные средства для более полного и широкого раскрытия внутреннего мира своих героев, что делает роман живым, интересным для читателя.

«Преступление и наказание» рельефно и наглядно-образно показывает роль отчуждения и уничтожения человеческой личности в дегуманизирующем процессе, совпадающем с объективным процессом становления и распространения капитализма. Любовь и красота, качественные ценности, неотъемлемые от живого индивидуального носителя, превращаются в стандартный, отмериваемый за плату товар, как девичья невинность и скромность Сони, как девичья гордость и красота Дуни. Безыменные покупатели Сони не интересуются ни ее личностью, ни ее именем, личность и индивидуальный характер Дуни лишь досадные привески, лишь помехи, не дающие возможности Лужину вполне утилизировать купленный живой предмет. Роман не оставляет ни малейшего сомнения в том, что Лужин утешится, купив вместо Дуни другую нужную ему и уже вполне удовлетворяющую его требованиям жену. В лице Лужина мир предстает Раскольникову не просто как злодей, которого можно заклеймить, а в иных случаях и привлечь к ответственности, согласно юридическим параграфам, а как покупатель мертвого и живого товара, действия которого безукоризненны с точки зрения господствующего закона и царящей морали.

В романе Достоевского все эти вполне объективные внешние обстоятельства связывают между собою персонажей, ставят их в определенные сюжетные и фабульные взаимоотношения и вовлекают их в конфликт, ведущий к определенной и необратимой развязке.

Литература:

1.Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений: В 30 т. - Л.: Наука. Ленингр. отд-ние, 1973. - Т. 6. - 467 с.

2.Анненский И.Ф. Достоевский // Анненский И.Ф. Избранные произведения / Сост., вступ. ст., коммент. А. Фёдорова. - Л.: Худож. лит., 1988. - С. 634 - 641.

.Баршт К.А. «Каллиграфия» Ф.М. Достоевского // Новые аспекты в изучении Достоевского: Сб. научных трудов. - Петрозаводск: Изд-во Петрозаводского ун-та, 1994. - С. 101 - 129.

.Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. - 4-е изд. - М.: Сов. Россия, 1979. - 320 с.

.Волынский А.Л. Достоевский. - СПб., 1906. - 501 с.

.Гроссман Л.П. Достоевский - художник // Творчество Ф.М. Достоевского: Сб. ст. / Под ред. Н.Л. Степанова. - М.: Изд-во Академии наук СССР, 1959. - С. 330 - 416.

.Достоевский. Контекст творчества и времени. - СПб.: Серебряный век, 2005. - 523 с.

.Дудкин В.В. Достоевский и Евангелие от Иоанна // Евангельский текст в русской литературе XVIII - XX веков: Цитата, реминисценция, мотив, сюжет, жанр: Сб. научных трудов / Отв. ред. В.Н. Захаров. - Петрозаводск: Изд-во Петрозаводского ун-та, 1998. - Вып. 2. - С. 337 - 348. - (Проблемы исторической поэтики; Вып. 5).

9.Евнин Ф.И. Роман «Преступление и наказание» // Творчество Ф.М. Достоевского. - М.: Изд-во АН СССР, 1959. - С. 129 - 165.

.Ерофеев В.В. Вера и гуманизм Достоевского // Ерофеев В.В. В лабиринте проклятых вопросов. - М.: Сов. писатель, 1990. - С. 11 - 37.

.Есаулов И.А. Пасхальный архетип в поэтике Достоевского // Евангельский текст в русской литературе XVIII - XX веков: Цитата, реминисценция, мотив, сюжет, жанр: Сб. научных трудов / Отв. ред. В.Н. Захаров. - Петрозаводск: Изд-во Петрозаводского ун-та, 1998. - Вып. 2. - С. 349 - 363. - (Проблемы исторической поэтики; Вып. 5).

.Захаров В.Н. О христианском значении основной идеи творчества Достоевского // Достоевский в конце ХХ века: Сб. ст. / Сост. К.А. Степанян. - М.: Классика плюс, 1996. - С. 137 - 147.

.Звозников А.А. Достоевский и православие: предварительные заметки // Евангельский текст в русской литературе XVIII - XX веков: Цитата, реминисценция, мотив, сюжет, жанр: Сб. научных трудов / Отв. ред. В.Н. Захаров. - Петрозаводск: Изд-во Петрозаводского ун-та, 1994. - С. 179 - 191. - (Проблемы исторической поэтики; Вып. 3).

.Зунделович Я.О. Романы Достоевского. Статьи. - Ташкент, 1963. - 328 с.

.Касаткина Т.А. Об одном свойстве эпилогов пяти великих романов Достоевского // Достоевский в конце ХХ века: Сб. ст. / Сост. К.А. Степанян. - М.: Классика плюс, 1996. - С. 67 - 128.

.Кириллова И. Отметки Достоевского на тексте Евангелия от Иоанна // Достоевский в конце ХХ века: Сб. ст. / Сост. К.А. Степанян. - М.: Классика плюс, 1996. - С. 48 - 60.

.Кирпотин В.Я. Альтернатива Достоевского // Кирпотин В.Я. Мир Достоевского: Сб. ст. - 2-е изд., доп. - М.: Сов. писатель, 1983. - С. 383 - 410.

.Кирпотин В.Я. Создание жанра романа - трагедии // Кирпотин В.Я. Достоевский - художник. - М.: Сов. писатель, 1972. - С. 108 - 120.

.Назиров Р.Г. Творческие принципы Ф.М. Достоевского. - Саратов: Изд-во Саратовск. ун-та, 1982. - 160 с.

.Осмоловский О.Н. Достоевский и русский психологический роман. - Кишинёв: Штиинца, 1981. - 166 с.

.Осмоловский О.Н. Психологическое искусство Ф.М. Достоевского // Проблемы метода и жанра. - Томск: Изд-во Том. ун-та. - 1976. - Вып. 3. - С. 73 - 80.

.Сальвестрони С. Библейские и святоотеческие источники романов Достоевского / Пер. с итал. - СПб.: Академический проект, 2001. - 187 с.

.Селезнёв Ю.И. Достоевский. - 3-е изд. - М.: Мол. гвардия, 1990. - 541 с. - (Жизнь замечат. людей. Сер биогр. Вып. 621).

.Скафтымов А.П. Нравственные искания русских писателей: Статьи и исследования о русских классиках / Составление Е. Покусаева. - М.: Худож. лит-ра, 1972. - 541 с.

.Топоров В.Н. Поэтика Достоевского и архаичные схемы мифологического мышления ("Преступление и наказание") // Проблемы поэтики и истории литературы: Сб. ст. - Саранск, 1973. - С. 91 - 109.

.Чирков Н.М. О стиле Достоевского. - М.: Наука, 1964. - 157 с.

.Щенников Г.К. Достоевский и русский реализм. - Свердловск: Изд-во Урал. ун-та, 1987. - 352 с.

.Щенников Г.К. Художественное мышление Ф.М. Достоевского. - Свердловск: Средне-Уральское книжное изд-во, 1978. - 176 с.

.Щенников Г.К. Целостность Достоевского. - Екатеринбург: Изд-во Уральского ун-та, 2001. - 439 с.