Лингвистические особенности антропонимов как единиц языка при передаче в межкультурной коммуникации
Перевод
«Клубничное окно». Рей Бредбери.
В своем сновидении он открывал парадную дверь с клубничными и лимоновыми стеклами, со стеклами похожими на белые облака и прозрачную воду в деревенском роднике. Две дюжины стеклянных квадратиков вокруг одной большой оконной рамы цвета фруктовых вин, желе и холодящих леденцов. Он вспомнил, как отец подхватывал его на руки, когда он был ребенком. «Смотри!» И через зеленое стекло мир становился изумрудным, цвета мха и летней мяты. «Смотри!» Лиловое же окно делало прохожих похожими на гроздья винограда сорта «Конкорд». И, наконец, последнее клубничное стекло постепенно заливало город розовой теплой волной, окутывало весь мир румяным рассветом и заставляло стриженую лужайку казаться персидским ковром, купленным на уличном базаре. Клубничное окно, самое лучшее из всех, исцеляло людей от их бледности, согревало холодный дождь и поджигало февральскую вьюгу.
«Ах!»
Он проснулся.
Перед тем, как очнуться от сна, он услышал разговор мальчиков и сейчас, лежа в темноте, он прислушался к печальным звукам их голосов, похожих на ветер, свистящий с белых глубин высохших морей в синих холмах; и тогда он вспомнил.
«Мы на Марсе», - подумал он.
«Что?» - спросонок вскрикнула жена.
Он не понял, что сказал вслух, он все еще лежал, не шевелясь. Но сейчас, со странным чувством оцепенения от реальности он увидел, как его жена встала и, с бледным лицом, точно приведение, бродит по комнате, пристально смотря на яркие, но неизвестные звезды через узкие и высокие окна их гофрированного железного сборного домика.
«Керри»,- прошептал он.
Она не слышала.
2.
«Керри», - прошептал он, - «Я хочу тебе что-то сказать. Уже месяц я хочу тебе сказать…завтра….завтра утром, будет… »
Но его жена сидела как каменная в голубом отсвете звезд и не хотела смотреть на него.
Он зажмурился.
«Если бы только солнце не заходило»,- думал он, - «Если бы только не было совсем ночей». В течение дня он сколачивал постройки их будущего города, мальчики были в школе, а Керри чистила, готовила, убиралась в саду. Но когда солнце садилось, и руки освобождались от цветов, молотков, гвоздей, арифметики, их воспоминания точно ночные птицы возвращались домой под покровом мрака. Вы услышали их шарканье по черной крыше, похожее на капли первого дождя нового сезона дождей. Вы проснулись от холодного постукивания, но это не дождь, а медленное погружение, встряхивание и очищение, затем прикосновение, шепот полета и скольжение воспоминаний к рассвету.
Жена пошевелилась, слегка повернув голову.
«Вилл», - сказала она, - «Я хочу домой».
«Кэрри!»
«Это не наш дом»,- сказала она.
Он увидел ее влажные, полные слез глаза. «Кэрри, потерпи еще не много».
«Мое терпенье кончилось!»
Двигаясь как во сне, она открыла ящики комода и вынула лежащие там стопки носовых платков, рубашек, нижнего белья и не глядя, положила сверху комода, позволяя своим пальцам машинально прикоснуться, вынуть и отложить их в сторону. По привычке. Бывало, она говорила и вынимала вещи, затем молча постояв, обратно убирала их в комод и шла спать, насухо вытерев глаза от слез. Он боялся, что однажды ночью, она опустошит каждый ящик комода и доберется до старых чемоданов, тех, которые стоят горкой у стены.
«Вилл…». Ее голос был без горечи, монотонный, безжизненный и такой же тусклый, как лунный свет, который отражал каждое ее движение. «Так много
3.
раз я говорила с тобой по ночам за эти полгода. Мне стыдно. У тебя тяжелая работа, ты строишь дома в городе. Мужчине, кто выполняет такую тяжелую работу, не стоит выслушивать укоры жены, которая грусти и огорчает мужа. Но с этим ничего не поделаешь. Мне нужно выговориться. Больше всего я истосковалась по нашим мелочам. Я не знаю – по пустячкам. Наши качели. Плетеное кресло-качалка на веранде, летние вечера. Бывало, сидишь и смотришь на людей, которые проходят, проезжают туда – сюда вечерами в Огайо. Наш черный прямой расстроенный рояль. Мое шведское хрустальное зеркало. Наша мебель в гостиной - ох, похожая на стадо слонов. Я знаю, все это старое. И китайские подвесные кристаллики, которые ударяются друг о друга, когда подует ветер. И судачество с соседками июльскими вечерами на веранде. Но весь этот вздор и пустячки, не важно, почему-то приходят на ум в три часа ночи. Извини».
«Не стоит», - ответил он,- «Марс – чужое место. Здесь странно пахнет, все странно выглядит, и на ощупь все странное. Я тоже думаю об этом по ночам. Мы приехали из красивого города на Земле».
«Зеленого весной и летом»,- продолжила Крри,- « Желтого и красного осенью. У нас был красивый дом; Боже мой, какой же он был старый, восемьдесят – девяносто лет, а может быть и больше. Слышали, как дом разговаривает по ночам, шепотом. Перила, веранда, пороги, все из сухого дерева. К чему – либо не притронешься, оно отзывается. Каждая комната – на свой лад. А когда у тебя целый говорящий дом – это словно семья, которая окружает и убаюкивает тебя в темноте. И никакой другой дом, построенный нынче, не может быть и не будет таким. У многих людей один дом на всю жизнь, они обживают и согревают его. А этот дом, эта хижина, не знает, да ее и не заботит, жива ли я или умираю. Голос будто жестянка, жесть ведь холодная. У нее и пор-то нет, чтобы впитались годы. Нет подвала, чтобы сложить припасы на следующий год и на потом. Нет чердака, где ты можешь хранить вещи из прошлого, с того времени, когда ты родился. А без чердака у тебя нет прошлого. Если бы у нас здесь был хоть маленький кусочек того родного, Вилл, мы могли бы как-то смириться со всем чуждым здесь. Но когда все чужое, каждая мелочь, потребуется целая вечность, чтобы привыкнуть к вещам ».
В темноте он кивнул головой: «Ты не сказала ничего нового мне, я и сам думал об этом».
4.
Она посмотрела туда, где лунные блики обрисовывали контуры старых чемоданов у стены. Он увидел, как она шевельнулась, потянулась за ними.
«Керри!»
«Что?»
Он порывисто сел на кровать, спустил ноги. «Керри, я совершил по - идиотски безумный поступок. Все эти месяцы я слушал, как ты тоскуешь по ночам, разговоры мальчиков и ветер, завывающий за дверью, и Марс вон там за стеной, и высохшие моря, и все…все…».- он запнулся, сглотнул слюну,-«Ты должна понять , что я сделал и почему я это сделал. Все деньги, которые мы хранили в банке, те, что мы откладывали каждый месяц десять лет подряд, я потратил».
«Вилл!»
«Я выбросил их на ветер, Керри. Честное слово. Я хотел всех порадовать. А сегодня, ты и эти чертовы чемоданы на полу и …»
«Вилл»,- сказала она, - «Неужели ты считаешь, что мы прошли через весь кошмар на Марсе, откладывая гроши каждую неделю, лишь только для того, чтобы ты потратил все сразу?»
«Я сам не знаю»,- ответил он, - «Слушай, до утра уже недолго. Мы встанем пораньше. Я возьму вас с собой, чтобы вы увидели, что я сделал. Я не хотел тебе говорить, я хотел, чтобы ты сама увидела. И, если после этого, с тобой не пройдет, тогда чемоданы – вон там, а ракета идет на Землю четыре раза в неделю».
Она пошевелилась.
«Вилл, Вилл»,- пробормотала она.
«Больше ничего сейчас не говори»,- сказал он.
«Вилл, Вилл»,- Керри медленно покачала головой, ей все еще не верилось в случившееся. Он отвернулся и вытянулся на краю кровати с того бока, где раньше лежал, а она села на противоположной стороне, и долго не ложилась, а сверху на комоде остались лежать носовые платки, ее безделушки, одежда, сложенная аккуратной стопкой. За стенами выл ветер, луч лунного света вздувал спящую пыль и развеивал ее в воздухе.
5.
Наконец она, не вымолвив ни слова, легла в кровать и заглянула остекленевшими глазами в длинный- длинный туннель ночи – когда же там забрезжит рассвет?
Они поднялись с первыми лучами солнца, а в маленьком сборном домике стояла гнетущая тишина. Походило на пантомиму, в которой каждый участник мог нарушить тишину пронзительным криком, но мать, отец, сыновья, молча умылись, оделись, позавтракали тостами с фруктовым соком и кофе и, не глядя друг другу в лицо, наблюдали за отражением каждого из присутствующих на поверхности никелированного кофейника, фарфоровой сахарницы, тостера, где все черты лиц расплывались и делались ужасно чужими в столь ранний час. Затем, наконец-то, они открыли входную дверь, позволяя ветру, тому, что витает над холодными сине-белыми марсианскими морями, там, где зыбучие пески растворяются, встают и снова ступают под неприветливым холодным звездным небом, становясь призрачным прибоем, обдуть их. Они побрели к городу, казавшемуся не более чем киношной декорацией на фоне простой огромной сцены.
« В какую часть города мы идем?»- спросила Керри
«На космодром»,- ответил он. « Но прежде, чем мы доберемся, я должен вам что-то сказать».
Мальчики замедлили шаг и поплелись позади родителей, прислушиваясь к разговору. Отец, глядя прямо перед собой, заговорил и за время их пути ни разу не оглянулся, ни на сыновей, ни на жену, хотя бы лишь только для того, чтобы увидеть, как она воспринимает все сказанное им.
«Я верю в Марс»,- начал негромко он, - « Я верю в то, что наступит день, когда он нам покорится. Мы подчиним его себе. Мы поселимся здесь. Мы не бросим все и не пустимся наутек. Однажды, прямо после того, как мы прибыли сюда, меня осенила одна мысль. «Почему нас сюда занесло?»- спросил я себя. «Потому, что»,- ответил я, - « это как с лососями каждый год одно и то же». Лососи не знают, куда они плывут и почему они плывут. Но они плывут далеко-далеко, по теченью рек, вверх по ручьям, перепрыгивают через водопады, и, наконец, добираются до места, где размножаются и умирают. И все начинается с самого начала. Назовем это родовой памятью,
6.
инстинктом, да как угодно назовем, но оно все равно так и есть. Вот и мы, поэтому здесь».
Они шли в утренней тишине под огромным небом, которое смотрело прямо на них. Под их ногами струился чужой голубой песок, точно клубни белого пара, когда они ступали ногами на недавно построенное шоссе.
«Поэтому мы здесь. А после Марса куда лететь? На Юпитер, Нептун, Плутон, или еще дальше? Правильно. Еще дальше. Почему? Да потому, что однажды наше Солнце взорвется как дырявый котел. БУМ – и Земля исчезнет. Может быть, Марс не повредится, ну, а если Марс повредится, тогда Плутон, а если Плутон не уцелеет, что будет с нашими сыновьями, внуками и правнуками?»
Он пристально посмотрел наверх, на это безоблачное фиолетовое небо.
«Что же. Мы тогда будем в мире, у которого и названия то нет, только, скажем, цифры, например, планета шесть звездной системы девяносто семь, планета номер два звездной системы девяносто девять! Такая чертова даль, что в страшном кошмаре не представить! Мы улетим от сюда, уберемся, понимаешь, где поспокойнее и уцелеем. И тут я подумал - ах, ах. Вот по какой причине мы прилетели на Марс. Вот по этой причине люди запускают в небо ракеты».
«Вилл -».
«Позволь мне закончить. Не ради того, чтобы сколотить состояние, нет. Не для того, чтобы поглазеть там, на разные диковинки. Эти лживые людишки называют фантастические причины, почему они приехали сюда. Разбогатеть, прославиться, повеселиться. «Попрыгать вокруг»,- говорят они. Но на самом деле в каждом из них внутри что-то тикает, все равно как у лосося или кита, или у самого ничтожного микроба, Боже мой, мы и имя- то его не знаем. Такие крохотные часики. Они тикают в каждой живой твари, и, знаешь, что они говорят? Иди дальше, человек, говорят они, не засиживайся на месте, не останавливайся! Освой столько миров и построй столько городов, чтобы ничто не смогло уничтожить человечество. Ты понимаешь, Керри? Это не мы прибыли на Марс, это человеческая раса, черт подери, целая глупая человеческая раса, зависящая от того, что мы успеем сделать на своем веку! Даже смешно, какая грандиозная идея. Да до того смешно, что страшно до смерти».
7.
Он почувствовал мальчиков, уверенно шагающих за ним, Керри, идущую рядом и ему захотелось увидеть ее лицо, как она отнеслась ко всему услышанному, но он не оглянулся.
«Все это напоминает то время, когда я и мой отец выходили в поле и вручную разбрасывали горстями семена, потому что сеялка сломалась, а денег на починку не было. Сеять-то надо, иначе жать нечего будет. Сейчас - то же самое. Боже мой! Керри! Боже мой! Ты помнишь в воскресных приложениях к газетам кричащие заголовки «ЗЕМЛЯ ОБЛЕДЕНЕЕ ЧЕРЕЗ МИЛЛИОНЫ ЛЕТ!» Когда-то в детстве, читая статью подобно этой, я стал реветь навзрыд. Моя мама спросила, почему я горланю? А я ответил: «Мне всех этих бедных людей жалко». «Не беспокойся за них», - сказала мама. Но на самом деле, Керри, мы беспокоимся за них или в противном случае мы не были бы здесь. Для меня главное – человек с большой буквы. И нет ничего лучшего, чем человек с большой буквы в моем понимании. Да, мое отношение ко всему этому предвзятое, потому что я один из них. Ведь только люди рассуждают о человеческом бессмертии, а путь к нему – рассеивание дальше - заселение Вселенной. Если у тебя, скажем, засуха или еще что-то, ты все равно будешь с урожаем. Не имеет значение – голод на Земле или ржа. У тебя будут новые всходы, скажем, на Плутоне, еще черт знает где, куда человек доберется в следующем тысячелетии. Да, я просто помешан на этом, Керри, я просто помешан. Когда я, в конце концов, дотумкался до подобной мысли, я возликовал, хотел схватить каждого прохожего, тебя, сыновей и все рассказать. Потом подумал, на черта мне это надо, нет необходимости. Я знаю, придет день или ночь, вы сами почувствуете такое же тиканье в себе. И все поймете. И не придется никому ничего объяснять. Очень важное открытие, Керри. Знаю, громкие слова, но ты мне верь».
Они двигались дальше по пустынным городским улицам и слышали, как гулко отдаются их шаги.
«А что же сегодня утром?»- спросила Керри.
«Сегодня утром я иду по улицам города»,- сказал он, - «Одна часть меня рвется домой. Другая же часть предупреждает: « Если только мы уступим, все пропало». Вот почему я подумывал о наших старых вещах, о тех, которые считал большим балластом, оставил на Земле, чтобы они не терзали
8.
нас. Мои, твои, вещи мальчиков. Потом я понял, что старая вещь может еще послужить вместо новой. Боже мой! Но тогда я буду пользоваться старой вещью. Я вспомнил, я читал в одной исторической книге, тысячу лет назад люди наполняли горячими углями полый коровий рог, а потом в течение дня берегли огонь, они заботились о нем. И, когда кочевали с места на место, люди раздували огонь каждую ночь из той искры, которая оставалась у них с утра. Всегда новый огонь, но всегда с искрой от старого. Поэтому я все взвесил и обдумал. Стоит ли Старое всех наших денег? Я ответил: «Нет! Только-то имеет ценность, чего мы добились с помощью этого старого». Стоит ли Новое всех наших денег? Я спросил: «Стоит ли Новое того, чтобы вложить все наши деньги без остатка?» Да! Если я одолею тоску, которая того и гляди засосет нас обратно на Землю. Тогда я своими собственными руками полил бы все наши деньги керосином и чиркнул спичкой».
Керри и оба мальчика встали как вкопанные. Они остановились посреди улицы и смотрели на него, как на ураган, который пронесся над их головами, а затем стих.
«Грузовая ракета прибудет сегодня утром»,- тихо сказал он, - «Надо получить кое-что. Пойдем».
Они медленно поднялись по трем ступенькам космодрома, пересекли его по гулкому полу, который эхом отражал шаги, и вошли в камеру хранения со встроенной вертящей дверью, открытой на весь день.
«Расскажи нам еще про лосося»,- попросил один из мальчиков.
Теплым утром, когда солнце стояло в зените, они выехали из города на арендованном грузовичке, полностью набитым тюками, корзинами, ящиками, пакетами, посылками; низкими, высокими, длинными, плоскими, но все они были аккуратно подписаны на один и тот- же адрес: «Вильяму Прентису, Нью-Толедо, Марс».
«Вилл»,- повторяла Керри снова и снова,- «Вилл».
Они остановили грузовичок перед маленьким сборным домиком, мальчики спрыгнули вниз и помогли матери выйти из него. С минуту Вилл еще посидел за рулем, а затем медленно поднялся, вылез из машины, обошел грузовичок кругом и заглянул вовнутрь, где лежали тюки.
9.
К полудню все ящики, кроме одного большого, были распакованы, а их содержимое разбросано по дну пересохшего моря, вся семья стояла среди них и разглядывала.
«Керри!»
Он повел ее к крайнему ряду, где находилось крылечко со ступеньками.
«Послушай, Керри».
Ступеньки шептали и скрипели под ногами. «Скажи мне, что они говорят, что они говорят?»
Она остановилась на древних деревянных ступеньках, сосредоточилась, но так и не смогла ничего сказать.
Он размахивал рукой: «Парадная дверь здесь, гостиная там, столовая, кухня, три спальни. Часть мы построим новое, часть перевезем. Конечно же, у нас сейчас есть старенькое крыльцо, кое-какая мебель, старая кровать».
«Это все наши деньги, Вилл?»
Он, улыбаясь, обернулся к ней: «Ты ведь не сердишься, Керри, правда? Посмотри на меня! Ты не сердишься? Мы перевезем все наши пожитки в следующем месяце или в следующем году. Хрустальные вазы, армянский ковер, тот, что подарила твоя мама нам в 1961! И пусть солнце взорвется хоть сейчас!»
Они посмотрели на другие ящики, пронумерованные и помеченные буквами: качели, плетеное кресло-качалка с веранды, китайские кристаллические подвески
« Я сам подую на них и заставлю звенеть!»
Они сели на верхнюю ступеньку крылечка с маленькой дверной рамой с разноцветными стеклами, и Керри заглянула через клубничное оконце.
«Что ты видишь?»
Но он и сам знал, что она видит, потому что сам взглянул через него. Это был Марс с его холодным небом, которое вдруг сразу как-то потеплело; с его вымершими морями, которые запылали красками; с его холмами, похожими
10.
на клубничное мороженное; с его песками, горящими как пылающие угольки, и раздуваемые ветром. Клубничное окно, клубничное оконце выдыхало живой нежный розовый румянец на землю и поля, радуя глаза цветом никогда нескончаемой зари. Наклоняясь и смотря через него, он четко услышал, что говорит сам с собой: «Город будет построен через год. Будет тенистая улица. У тебя будет своя веранда, ты заведешь друзей. Тебе не так уж и нужны будут эти старые вещи. Но, начиная здесь с маленьким кусочком прошлого, такого вот родного, ты увидишь, как изменится Марс, и не заметишь это, так, как если бы ты знала его всю свою жизнь».
Он сбежал вниз по ступенькам к последнему, обернутому толстым холстом из парусина, тюку и проделал отверстие перочинным ножом.
«Догадайся, что здесь?»- спросил он.
«Моя кухонная плита? Печка?»
«Ничего похожего»,- усмехнулся он, - «Спой мне песню».
«Вилл, с тобой все в порядке?»
«Спой мне песню, стоящую всех наших денег, которые у нас были в банке, а сейчас нет. И наплевать на них, не жалко!»
« Я не знаю ни одной, кроме этой: «Женевьевая, моя любимая, Женевьева»».
«Спой эту»,- сказал он.
Но она не могла запеть. Он видел, как она старается, а ее губы двигаются беззвучно. Тогда он разрезал холст пошире, просунул туда руки, дотягиваясь до чего-то и напевая что-то себе под нос. Он двигал руками, пока не нащупал то, что искал. В утреннем воздухе зазвучал чистый фортепианный аккорд.
«Вот так»,- сказал он,- «Давайте споем эту песню вместе, взявшись за руки. В гармонии!»