ragguagli di Parnaso) являет собой знаменательную веху в становлении итальянской республиканской мысли. Известно, что русский перевод труда был выполнен по заказу одного из влиятельнейших государственных деятелей - князя Д.М. Голицына - во второй четверти XVIII в. и активно обсуждалось в кругу его приближенных, однако степень влияния идей итальянского сатирика на их мировоззрение и отправление политических решений ныне не исследована в полной мере.
Говоря о разработке проблемы исследования тацитизма и значения переводной политической литературы в России первой половины XVIII в. в историографии, видится уместным разделить все имеющиеся труды на три группы. Первая группа работ будет посвящена критическому анализу трудов Т. Боккалини и сочинений, проливающих свет на его эпоху, время распространения республиканских идей в Италии в XVI-XVII вв.; вторая - это исследования, освещающие понятие «тацитизм» в контексте западноевропейской политической мысли. Завершит историографический обзор рассмотрение исследований о политической литературе в России первой половины XVIII в. и, в частности, о русском переводе трактата Боккалини.
Итак, в состав первого комплекса исследований входят обширные статьи из сборника третьего тома «Истории итальянской литературы: Барокко и просвещение» К.А. Чекалова. Третий том «Истории итальянской литературы» посвящен литературе XVII-XVIII вв. Первостепенное внимание уделяется аспектам национально-маркированных общеевропейских литературных стилей: маньеризму (Дж. Марино и его школа), барокко, в формирование эстетики которого Италия вносит основной вклад. Чекалов, в свою очередь, прибегает к анализу комплекса итальянских сочинений эпохи Сейченто, рассматривает генезис массового чтения в Италии XVI-XVII вв., не упуская из виду как оценку наследия Боккалини, так и анализ трудов его продолжателей, к примеру, более позднего представителя литературы барокко Франческо Фульвио Фругони (ок. 1620-1686). Важным достоинством очерков Чекалова является убедительное встраивание сатиры Боккалини в ряд иных сатирических произведений итальянских гуманистов: историк проводит параллели с творчеством сатирика Ферранте Паллавичино (1618-1644); итальянских сатирических поэтов - флорентийцев Микеланджело Буонарроти-младшего (1565-1642) и Якопо Сольдани (1579-1641); ныне забытого поэта Антонио Абати (нач. XVII в.-1667), который заслуживает отдельного внимания благодаря написанию сочинения в духе подражания Боккалини - речь о «Парнасские известия против рифмоплетов» Абати, опубликованных в 1631 г. Впрочем, историк не затрагивает проблему русских переводов трудов Боккалини и иных тацитистов.
И.Н. Голенищев-Кутузов в своем труде «Итальянское Возрождение и славянские литераторы» концентрируется на рассмотрении и переоценке воззрений ученых и мыслителей Запада на эпоху гуманизма и Ренессанса. В этом отношении знаменателен и труд В.И. Рутенбурга «Истоки Рисорджименто. Италия в XVII-XVIII веках», в котором исследователь подробно останавливается на значении наследия гуманистов для итальянской политической культуры XIX столетия. Проследить историю воспетой Боккалини в «Известиях с Парнаса» светлейшей Венецианской республики позволяет исследование британского историка Джона Норвича «История венецианской республики». Несмотря на ориентацию на широкую читательскую аудиторию, труд предоставляет убедительное историческое описание процесса эволюции государственности Венеции и ее внутриполитической структуры.
Комплекс дополняет монография О.Э. Новиковой «Политика и этика в эпоху Религиозных войн: Юст Липсий (1547-1606)». Исследовательница проводит комплексный анализ научного наследия одного из крупнейших гуманистов Европы конца XVI-XVII вв. Более того, Новикова посвящает отдельную главу труда проблеме интерпретации политического учения Липсия и определения элементов политического неостоицизма, тацитизма и антимакиавеллизма в его труда. Статья «Липсий в России в первой половине XVIII века» концентрируется на восприятии европейского культурного наследия в области философской, правовой, исторической и политической мысли в первой половине XVIII столетия, а также рассматривает значение перевода иеромонаха Симона-Петра Кохановского труда Липсия «Monita et exempla politica», выполненного в 1721 г. и доступного ныне в двух списках, хранящихся в собрании рукописей РГБ.
Стоит особо отметить раздел, посвященный Боккалини и Ботеро, в монографии Фридриха Мейнеке - историк не только встраивает идеи мыслителей в контекст эпохи, но и успешно оценивает их роль в развитии итальянской политической мысли, в частности, в отношении таких политических течений как тацитизм и «государственный интерес» (reason of state). Со слов Мейнеке «в Боккалини ожил истинный дух Ренессанса и Макиавелли, который, однако, был усовершенствован и изменен в соответствии с традициями барокко». Историк демонстрирует как в период контрреформации в Италии сосуществовали моральное отвращение со стороны интеллектуалов по отношению к функционированию власти (в первую очередь - к абсолютизму), и восторженность игрой интриг, приводящих к отправлению власти.
Статья Н.А. Робб «Репортер на Парнасе: Траяно Боккалини» являет собой исследование, предоставляющее как биографические сведение об итальянском сатирике, так и оценку двух частей его сатиры «Известия с Парнаса». По мнению Робб, В карикатурном виде «Известия с Парнаса» повествуют читателю о жизни и литературе Италии, современной Боккалини. Как показывают труды Боккалини, он имел определенную позицию относительно того, что можно считать нравственно правильным и политически необходимым, и старался ей соответствовать. В своей статье Робб совершает попытку реконструкции политического и нравственного идеала мыслителя.
Статья В.И. Компарато посвящена обозрению истоков итальянского республиканизма в XVI-XVII вв. и включает в себе раздел, освещающий представления о гражданской свободе Т. Боккалини. По мнению Компарато, контраст между монархической и республиканской моделями ярко выражен в трудах итальянского сатирика: речь об указании на различия между злоупотреблением властью, по Боккалини, априори характерному для монархического строя, и уверенностью в законе, которой обладают жители республик. Историк раскрывает свой тезис с опорой на положения, взятые из ведомостей итальянского издания «Ragguagli di Parnaso». Компарато приходит к выводу, что республиканизм Боккалини нес отпечаток пессимизма, а его идея гражданской свободы скорее носила утопичный характер, далекий от действительного применения в реалиях раздробленной Италии рубеже XVI-XVII вв.
Вторую группу работ оставляют статьи зарубежных авторов, писавших о роли и значении тацитизма как философского течения. В зарубежной историографии необходимо выделить наиболее авторитетный, по моему мнению, комплекс исследований, в который входят статья историка Питера Бёрка в Кембриджской истории политической мысли «Тацитизм, скептицизм и концепция «государственного интереса» (reason of state)» и исследования Д. Капуста. Примечательно, что Бёрк, следуя терминологии, предложенной видным французским историком первой половины XX в. Джузеппе Тоффанином, называет оппонентов монархии, апеллирующих к Тациту, «красными» тацитистами, а ее сторонников - «черными» тацитистами. Впрочем, Бёрк не останавливается на двух категориях и вводит в историографический оборот понятие «розовых» тацитистов, поддерживающих ограниченную монархию в век абсолютизма. В целом, выводы историков подтверждают амбивалентный характер взглядов на Тацита: в то время как Бёрк останавливается на рассмотрении как трудов тацитистов-монархистов, так и поборников республиканизма (давая комплексную оценку сочинений Боккалини в контексте развития итальянской политической мысли рубежа XVI-XVII вв.), Капуст убежденно аргументирует позицию, согласно которой Тацит являлся противником монархии и проводил параллель между монархическим строем и потерей свободы и равенства.
Историк Ян Вазинк посвятил несколько работ тацитизму. Его статьи направлены на доказательство того, что природа и содержание тацитизма в начале XVII в. значительно отличалась от современного восприятия стиля и политического смысла трудов Тацита. По словам Вазинка, «разницу между современной концепцией и течением раннего Нового времени предельно важно учитывать историкам политической и интеллектуальной мысли, исследующим такие интеллектуальные течения как reason of state, неостоицизм, тацитизм». Недавнее исследование Вазинка «Липсий и Гроций: тацитизм» концентрируется на воззрениях Тацита в видении Юста Липсия и Гуго Гроция. В годы, предшествующие политическому кризису в Нидерландах 1618 г., Гроций оценивал историю и современную политику в соответствии с трактатами Тацита и категориями концепции государственного интереса (reason of state), определенными в политических трудах Юста Липсия.
Переходя к анализу русской перевододной литературы первой половины XVIII столетия, стоит отметить, что первое авторитетное исследование литературы петровской эпохи было написано второй половине XIX в. - двухтомный труд П.П. Пекарского проливает свет на значимость печатных памятников эпохи для русского просвещения начала XVIII в.; развитие русских типографий того времени. Исследование содержит сведения о распространении и функционировании западноевропейских сочинений в период петровских реформ, когда Россия вышла из так называемой культурной изоляции и стала открыта для культурных веяний Запада.
А.И. Соболевский и С.И. Николаев поднимают проблему функционирования переводов западноевропейских гуманистов в России в первой половине XVIII в. Как отмечает Соболевский в его исследовании по переводной литературе петровской эпохи, почти все рукописи голицынскои библиотеки, содержащие переводные сочинения, являются единственными известными списками. Подробный анализ описей библиотек Голицына и его приближенных предоставляют историки Б.А. Градова, Б.М. Клосс и В.И. Корецкий, освещая состав книг и рукописей русских и зарубежных авторов в библиотеке князя Д.М. Голицына. В этом отношении следует подчеркнуть важность трудов историков С.П. Луппова и И.Ф. Мартынова, который провели скрупулёзный анализ библиотечных собраний видных государственных деятелей XVIII в.; изучили судьбу иностранных изданий и русскоязычных рукописей, входящих в книжные собрания; сравнили между собой масштабы библиотечных коллекций. Русский филолог В.М. Круглов в монографии «Русский язык в начале XVIII в….» исследует узус петровских переводчиков, выявляет признаки его внутреннего единства и тенденции развития на протяжении первой половины XVIII века.
Выход первой русскоязычной монографии, частично рассматривающей русские переводы трудов Боккалини приходится на 1993 г. Речь о блестящей монографии М.А. Юсима «Макиавеллизм в России: Мораль и политика на протяжении пяти столетий». Одна из целей исследования Юсима - представить своего рода обзор российской истории за пять столетий через призму макиавеллиевой темы; выделить черты его образа, которые стали достоянием массовой культуры. Эта работа включает в себя разноплановые элементы культурно-исторического исследования, в том числе и историографии, истории международных связей, политических идей, биографий, общественной мысли и литературы, библиотек и книжности. Внимания заслуживает и более поздняя работа автора - «Макиавелли. Мораль, политика, фортуна. Этика Макиавелли. Макиавелли в России», в которой Юсим дополняет исследование макиавеллизма в России обращением к новым источникам, в том числе, к русским переводом произведений зарубежных тацитистов.
Важной вехой в исследовании наследия Боккалини в России выступает недавно вышедшая статья С.В. Польского. Историк рассматривает историю функционирования русских переводов «Известий с Парнаса» Т. Боккалини, принимая во внимание все ныне существующие русские списки этого сочинения. В статье поднимается проблема степени влияния республиканских идей на русских государственных деятелей первой половины XVIII в - прежде всего, князя Д.М. Голицына и А.П. Волынского.
Таким образом, ряд трудов отечественных историков затрагивает проблему литературных предпочтений русских дворян в XVIII в.; при обращении к описям библиотек реконструируются вкусы и политические пристрастия русских просвещенных кругов. Впрочем, предшествующие труды за редким исключением рассматривают лишь значение трудов Боккалини и иных тацитистов для западноевропейской политической мысли, его влияние на зарубежных историков и философов, не акцентируя внимания на русскоязычных переводах произведений мыслителей и их роли в формировании политических взглядов русского дворянства. Однако, учитывая существующий интерес к ряду ныне нерешенных проблем, подтверждением чему служит появление новых исследований в зарубежной историографии, можно уверенно сказать, что тема перспективна, и её доработка, вероятно, будет являть собой практически полезное исследование, пользующееся популярностью не только среди историков русской и западноевропейской политической мысли, но и для людей, интересующихся ментальностью и политическими предпочтениями верховных чиновников, состоявших на службе у Петра Великого и последующих монархов первой половины XVIII в.
В качестве ведущих в исследовании применяются методы источниковедения. Кроме того, задействован метод лингвистического анализа при исследовании лингвистических и концептуальных особенностей перевода А. Васильева. Наконец, был применен компаративный метод для определения амбивалентного характера тацитизма: с одной стороны, первостепенное внимание уделено русскому переводу сатирического произведения Т. Боккалини «Известия с Парнаса», наглядно демонстрирующему приверженность автора-тацитиста к республиканской форме правления; с другой, рассмотрены трактаты мыслителей монархических взглядов - к примеру, перевод труда Юста Липсия «Увещания и приклады политические», сохранившийся в двух списках и перевод трактата Христиана Георга фон Бесселя «Политического счастия ковач». Биографический метод способствует соотнесению отображенных в трактатах идей о власти и управлении с внешне- и внутриполитическими событиями, происходящими в момент их написания, что позволяет наглядно ознакомиться с политическим контекстом, в котором изложенные политическими мыслителями идеи обрели актуальность и востребованность.
Отдельно стоит отметить применение методологии, предложенной Джоном Пококом и Квентином Скиннером, теоретиками Кембриджской школы интеллектуальной истории. Одним из базовых принципов такой методологии является междисциплинарность: историки предлагают исследовать контекст возникновения и функционирования источника в социуме при помощи интерпретации превалирующих «политических языков», «идиом» или «дискурсов», что подразумевает обращение к таким отраслям знания как лингвистика, история философии, теория языка, историография и политическая история. Особую значимость здесь приобретает анализ взаимодействия «автор-читатель» посредством характеристики устойчивости использования автором определенных языковых конструкций и оказания при их помощи прямого или косвенного воздействия на читателя. Таким образом контекст реконструируется с позиции конкретного практического (социального, политического) и риторического узусов, формирующим взгляд на те или иные политические феномены.
Релевантной видится и методология М. Фуко, которая представлена в цикле его лекций «Безопасность, территория, населения». Французский философ прослеживает эволюцию политического мышления, обращаясь к анализу превалирующих в ту или иную эпоху «дискурсов власти». Если в Средневековье держателями светской и духовной власти выступали Папы, то в раннее Новое время ведущую роль начинают играть монархи-самодержцы, формируются понятия «суверенитета», «государственного интереса» и «государственного контроля», которые выступают важной составляющей социо-культурной действительности и генезиса «биовласти» («власти над жизнью»).
Так, с опорой на подходы Дж. Покока, Кв. Скинера и М. Фуко осуществляется исследование политической стороны вопроса - взаимосвязи категорий власти и нравственности, положения государства в обществе, допустимых рамок политического действия в воззрениях Т. Боккалини, а также исторической преемственности в этих сферах, вызвавших отклик в русской общественной и политической мысли Нового времени. Подходом в изучении политических взглядов Боккалини и их значения для русских читателей станет рассмотрение его трудов с точки зрения описания идеальной формы правления, определения необходимых добродетелей для отправления власти и очерчивания обязанностей и функций правительства. Хронологические рамки исследования затрагивают первую половину XVIII в. - внимание уделено как прогрессивному развитию литературной культуры петровской эпохи, так и последующим периодам. Переводы рассматриваемых трактатов относятся как к правлению Петра, так и Екатерины I, Петра II и Анны Иоанновны.
Научная новизна исследования определяется практической не изученностью политических взглядов Боккалини и их значения для русских читателей. Рассматриваемый комплекс источников не представлен разностороннему анализу в нынешней русской и зарубежной историографии - комплексное исследование влияния воззрений тацитистов на русское дворянство первой половины XVIII в. остается лакуной в ряду трудов, посвященных русской политической мысли рассматриваемого периода.
Таким образом, предлагаемое здесь исследование актуально, поскольку, во-первых, в историографический оборот вводятся новые источники, прежде не привлекающиеся к анализу или лишь частично рассмотренные в отечественных исследованиях; во-вторых, направленность исследования определяется восполнением лакун в отечественной историографии, ибо проблема тацитизма и значения этого философского течения для русской политико-правовой мысли, как видится, раскрыта в ней недостаточно полно.
Для воссоздания картины восприятия политических идей западноевропейских мыслителей в среде русских высших кругов дворянства существует масштабный комплекс трудов - переводов, выполненных в первой половины XVIII в., политических и сатирических трактатов тацитистов и видных политических мыслителей XVI-XVII вв., среди которых присутствуют сочинения, выполненные по заказу видных дворянских представителей.
Основной источник исследования - перевод трактата итальянского сатирика Т. Боккалини (1556-1613), выполненный переводчиком коллегии Иностранных дел А. Васильевом по заказу русского князя Д.М. Голицына в 1728 г. и ныне хранящийся я в отделе рукописей РГБ, фонд номер 885 собрания Ундольского. Перевод включает так называемую «Таблицу или заглавие Ведомостей Парнаских первой сотни» - краткое содержание представленных в сборнике ведомостей и изложение 101 ведомости. На обороте верхней крышки переплета значится запись: «Сия книга дому ея сиятельства княгине Марье Михайловне Гагаренай». На обороте нижней крышки рукой В.М. Ундольского обозначена дата получения списка перевода: «2 апр. 1855 г. от И.Д. Беляева». Второй перевод первой сотни «Парнасских ведомостей» сохранился в трех списках: ОР ГИМ, ОР РНБ и Архива Санкт-Петербургского Института истории РАН, его автор не установлен.
В целом, существует четыре рукописных списка перевода труда Боккалини:
Парнаские ведомости благороднаго и превосходител[ь]нейшего Г[оспо]д[и]на Траяна Бакалина. Сотня первая. (Архив Санкт-Петербургского Института истории РАН. Ф.36. Воронцовы. Оп1. №844);
Ведомости Парнаския господина Траяна Боккалини Римлянина. Сотня первая. Сия книга на италианском языке у Иоанна Блаев в Амстердаме 1649 года напечатанная на российской переведена переводчиком Колегии иностранных дел Андреем Васильевым в Санкт Питербурге 1728 году. (Отдел рукописей Российской государственной библиотеки. Ф.310. Собрание Ундольского. № 885);
О Ведомостях Парнасских превосходителнаго господина Траяна Бокалина (Отдел рукописей Государственного исторического музея. Собрание Уварова. № 3-4˚ (Леонид. 2143));
Книга о ведомостях Парнаских (Отдел рукописей Российской национальной библиотеки. Ф.728. Софийское собрание. №1572).
В работе будет представлен анализ списка из отдела РГБ. По лексическому составу, а иногда и по грамматической организации перевод Васильева весьма близок к итальянскому изданию И. Блау, вышедшему в 1669 г., однако некоторые детали исходного текста опущены, другие поставлены в иные связи, третьи послужили переводчику отправной точкой для собственных вариаций на заданные ими темы. При этом о самом переводчике «Парнасских ведомостей» - Андрее Васильеве - доступно немного сведений. Известно, что в феврале 1720 г. он определился в Коллегию иностранных дел, жил в Петербурге. Занимался переводами с итальянского языка - в 1724 г. Васильев перевел с венецианского издания 1723 г. «Господней молитвы толкование», в октябре 1726 г. - «Житие Флавия Веспасиана, единого себе имени и десятого императора римского»; в 1728 г. - «Ведомости Парнасские» итальянского сатирика Т. Боккалини.
Историк С.В. Польской предполагает, что рукопись из собрания РГБ и есть список, принадлежавший князю Д.М. Голицыну на основе совпадения названия рукописи РГБ с наименованием, которое дает книге Волынский, это именно «Ведомости Парнасския»; соответственно, Волынский пользовался именно переводом Андрея Васильева, изъятым из конфискованных книг Голицына. Более того, рукопись была написана несколькими почерками, явственные изменения в манере письма автора неоднократно прослеживаются при переводе первой сотни «Парнасских ведомостей». По замечанию Польского, один из этих писарских почерков присутствует в другом русском переводе произведения Боккалини - «Камня опыта политического», которое входило в состав библиотеки князя Д.М. Голицына и было указано в конфискационную опись 1737 г.
Немаловажное значение имеет перевод труда нидерландского гуманиста, тацитиста Юста Липсия (1547-1606), носящий название «Увещания и приклады политические», выражающий, в противоположность труду Боккалини, монархические пристрастия автора. Историки Д.А. Корсаков, А.И. Соболевский и М.А. Алпатов ошибочно полагают, что переводом «Шести книг о политике» являются «Увещания и приклады о различных вещах от различных историков». Два экземпляра этой рукописи хранятся в РГБ, причем один из них с дарственной надписью канцеляриста Синода Владимира Можаитинова Гавриле Посникову от 29 апреля 1742 г. Но речь в данном случае идет о другом сочинении Липсия - «Monita et exempla politica», написанном позже «Politicorum». Последняя была внесена в Индекс запрещенных книг, поэтому в дальнейшем Липсий занимался ее переработкой. В «Увещаниях» он воздерживается от собственных суждений, ограничиваясь историческими примерами. Впрочем, чтение именно этой книги, осуждающей правление женщин, вызвало гнев у обвинителей «наследника» сочинений из библиотеки князя Д.М. Голицына - Артемия Павловича Волынского, усмотревших в ней связь с современностью.
В 1721 г. иеромонах Симон-Петр Кохановский перевел трактат Липсия «Monita et exempla politica» под заглавием «Увещания и приклады политические от различных историков Юстом Липсием на латинском языке собранные, а ныне тщанием иеромонаха Кохановского российским языком написанные лета 1721». Его перевод обращался в XVIII в. во множество списков, некоторые из которых сохранились. Русский переводчик свободно обращался с фактическим материалом, историческими примерами и литературным стилем Липсия, что было характерно для переводов XVIII в. Кохановский следовал замыслу автора, его теоретическим положениям, но воспринимал сочинения Липсия не столько как политическую теорию, сколько как компендиум исторической мудрости. «Monita et exempla» были написаны в 1605 г. в качестве пояснения к первым двум книгам «Политики». История выступает здесь как сокровищница политического опыта и интерпретируется в рамках теоретической системы Липсия, важнейшее место в которой отведено политической этике. Кохановский стремился донести до читателя прежде всего «разум истории», ее смысл, «истинную силу».
О Кохановском сохранилось не много биографических сведений. Известно, что он был иеромонахом Михайловского монастыря в Киеве и профессором Киево-Могилянской академии. В начале 1719 г. Петр именным указом вызвал Прокоповича и Кохановского из Киева в Санкт-Петербург. Здесь Кохановский был назначен проповедником и проповедовал в Троицком соборе. Какое-то время он был близок к Прокоповичу, однако уже в 1721 г. их отношения портятся. В 1722 г. Прокопович направил в Синод жалобу на Кохановского и тот был выслан из Петербурга.
Заслуживают внимания и два других сочинения, оказавших воздействие на мышление дворянских кругов первой половины XVIII в. Во-первых, перевод политического завещания Ришелье «Testament politique dArmand du Plessis, cardinal due de Richelieu» (1668), получившее в русском варианте наименование «Тестамент политический или духовная светская кардинала дюка де Ришелиос…». Вышеназванный труд являет собой амбициозные наставления для желающего добиться успеха при дворе. В отделе Рукописей РГБ хранится список 1750-х гг., выполненный скорописью. Перед началом основного текста сочинения располагаются предисловие переводчика, содержащее биографию Ришелье, замечания переводчика о стиле Ришелье и трудностях перевода (лл.1-14) и оглавление (лл.15-16). По мере прочтения рукописи заметно, что почерк переводчика неоднократно изменяется. Авторство перевода не установлено. Сочинение выполнено в двух частях: первая представляет коллекцию наставлений на тему содержания дворянства: к примеру, третья глава первой части именуется «Как содержати дворянство в выгоде и достоинстве». Более того, в ней содержатся главы проливающие свет на идеальную модель поведения короля при дворе: речь о шестой главе «Что королю надобно о себе мыслить» и восьмой главе «О имении лутчим королям добрых советников». Вторая освещает перечень условий, необходимых для государственного благополучия, что вполне логично пробуждало интерес в читательском кругу русских государственных деятелей - как указывает в своем исследовании Луппов, заказчиком перевода «Политического тестамента Рихелия» (Ришелье) также выступил князь Д.М. Голицын. Однако из датировки рукописи и расхождения в названиях следует, что список, ныне хранящийся в РГБ, вторичен по отношению к переводу, полученному князем.
Во-вторых, знаменательно сочинение «Политического счастия ковач» Христиана Георга фон Бесселя, оказавшее влияние на формирование нравственного облика политика в первой половине XVIII в. В сочинении Х.Г. Бесселя содержались наставления для политика любого ранга, желающего сделать административно-политическую карьеру. Оно входило в состав библиотек ряда видных государственных деятелей. Например, генерал-фельдмаршала графа Я.В. Брюса, действительного тайного советника и члена Верховного тайного совета князя Д.М. Голицына, а также кабинет-министра А.П. Волынского. О значимости этого сочинения для русской культуры неоднократно писали в своих трудах отечественные исследователи. Д.А. Корсаков отмечал, что во второй четверти XVIII в. сочинение «Политического счастия ковач» Х.Г. Бесселя явилось одним из «источников политических воззрений верховников». Оно стало основополагающим для «Генерального проекта о правлении внутренних государственных дел», составленного А.П. Волынским при участии П. Еропкина, Ф. Соймонова и А. Хрущева. Первоначальный вариант этого произведения под названием «Schmiede des politischen Glücks…» был опубликован в 1664 г. В последствии работу над этим сочинением Бессель продолжал на протяжении тридцати лет своей жизни. Окончательный вариант этого произведения под названием «Neuvermehrter politischer Glecksschmid…» был отпечатан только в 1697 г.
Ю.В. Готье в 1922 г. также обратил внимание на тот факт, что «Новоумноженный политического счастия ковач» Х.Г. Бесселя А.П. Волынский использовал «как источник и пособие в своей политико-литературной работе». Современный исследователь С.И. Николаев при характеристике переводных политических сочинений петровской эпохи отметил, что с помощью подобной литературы «ближайшее окружение [Петра I] познакомилось… с разными светскими по духу доктринами государственного устройства в широком диапазоне».
Важно отметить, что такой популярностью, как в Европе, в России это сочинение не пользовалось, а функционировало в достаточно узком кругу лиц. Известно, что печатное издание сочинение Х.Г. Бесселя хранилось в библиотеке Я.В. Брюса. Помимо распространение немецких печатных изданий, в этот период делается перевод труда на русский язык. Он был предпринят с издания 1697 г. Перевод первой четверти XVIII в., дошел до нас в составе библиотеки Д.М. Голицына. Выполнен скорописью петровского времени. На полях помещены отдельные слова и выражения, упущенные переписчиком во время работы и явно внесенные позже при сверке.
Во второй четверти XVIII в. перевод сочинения Х.Г. Бесселя, предпринятый в первой четверти века, оказывается особенно востребованным. Известно, что в это время он пользуется большим почетом в кружке А.П. Волынского, куда входили морской офицер Ф.И. Соймонов, придворный архитектор П.М. Еропкин, горные инженеры А.Ф. Хрущев и Н.И. Татищев. В это время были сделаны несколько новых списков перевода. В составе собраний Н.П. Румянцева и Е.А. Викторова до нас дошли два из них. Оба написаны скорописью и представляют собой полный текст перевода, состоящий из 50 глав. Список РГБ ф.178 №2849, поступивший в библиотеку от Е.А. Викторова, содержит текст перевода и «Оглавление книги сея полное число содержания оная глав». Особенностью этого списка является редакционная правка политического характера 11-й главы. Она размещена редактором над строками, ряд слов и выражений перечеркнут. Правке подверглись главном образом те места, в которых речь шла о силе власти политика при дворе. Список РГБ ф. 256 № 17 вторичен по отношению к списку Е.А. Викторова. Причем он был не только скопирован с текста этого списка, но и вся правка 11-й главы внесена в основной текст.
Итак, объектом исследования выступают русские переводы сочинений видных европейских политических мыслителей, тацитистов, выполненные в первой половине XVIII в. Предмет исследования - тацитизм как течение в политической мысли, повлиявшее на распространение республиканских идей в России первой половины XVIII в. Цель исследования - изучить значение идей тацитистов для русской политической мысли первой половины XVIII столетия. Для достижения поставленной цели необходимо выполнение следующих задач:
) охарактеризовать деятельность и взгляды Т. Боккалини в контексте его эпохи;
) рассмотреть феномен «тацитизма» - проследить его зарождение, развитие и функционирование в контексте западноевропейской политической мысли конца XVI- начала XVII вв.;
) проанализировать воззрения Т. Боккалини в его «Известиях с Парнаса» и выделить черты «республиканского идеала» мыслителя;
) определить особенности практик русского перевода европейских политических сочинений в России первой половины XVIII в.;
) охарактеризовать политические предпочтения заказчиков и читателей переводной рукописной литературы на примере ознакомления с взглядами кн. Д.М. Голицына и А.П. Волынского;
) рассмотреть русскоязычный перевод трактата Боккалини и определить его значение.
Структура работы соответствует заявленным выше задачам; работа состоит из введения, включающего в себя методологию, обоснование научной новизны актуальности исследования, историографический обзор, источниковедческий анализ, определение цели и задач исследования; двух глав, заключения, приложения, а также научно-справочного аппарата.
Глава 1. Взгляды Траяно Боккалини в контексте политической мысли конца XVI-начала XVII века
тацитизм боккалини политический сочинение
1.1 Т. Боккалини и его время
Рубеж XVI-XVII вв. в Италии ознаменован расцветом культуры барокко во многих сферах искусства - литературе, архитектуре, живописи, театре. Для художественной атмосферы того времени характерен отход от универсализма, спокойствия, «божественности» Ренессанса в сторону индивидуализма и светского гуманизма раннего Нового времени. Говоря о внешнеполитическом контексте, стоит отметить, что до начала XVIII в. продолжалась испанская гегемония на Апеннинах. В литературе об испанской господстве писали Траяно Боккалини и Алессандро Тассони. На фоне энергичного развития других европейских государств положение в Италии выглядело особенно невыигрышным. Мелкие ремесленники и торговцы нищали, расширялись ряды происпански настроенных чванливых аристократов, чьи образы выразительно раскрылись в сатирической литературе эпохи.
Изучение словесности итальянского барокко является репрезентативным для воссоздания истории этого стиля, а изучение литературы Сейченто много дает для понимания культурного развития Европы не только в XVII в., но и в последующих столетиях. Во всех областях культуры Сейченто выступает периодом переосмысления античного и гуманистического наследия и активного поиска нового, чем обусловливается акцент на политических идеях античных авторов. Мыслители Сейченто переносили их на актуальную политическую реальность, на конкретные механизмы государственного принуждения. Ярким примером в этом отношении выступает творчество итальянского сатирика Траяно Боккалини.
Боккалини родился в 1556 г., в городе Лорето, входящем в Папскую область. Иногда сатирика именуют «итальянским Лукианом» по причине сардонического отношения Боккалини к власти; злословия, пронизывающего его труды. В юности он изучал юриспруденцию в иезуитских колледжах Перуджи и Падуи; проявлял интерес к литературе. Примечательно, что в Перудже он общался с поэтом Чезаре Капорали (1531-1601), привившим ему вкус к бурлескной поэзии; именно от Капорали (автора двух небольших поэм «Путешествие на Парнас» и «Парнасские новости») идет столь значимый для Боккалини мотив бурлескного преображения Парнаса.
Большую часть жизни Боккалини провел в Риме, куда перебрался в 1584 г. Там ему покровительствовал Папа Климент VIII, что позволило будущему сатирику получить должность при Святейшем Престоле. Прежде того он работал судьей в трибунале губернатора и весьма однозначно отзывался о тотальной продажности, царившей в этой среде. Затем он сам занимал должность губернатора в различных частях Папской области. Известно о его переписке с Паоло Сарпи (1552-1623), горячим сторонником интересов Венеции. В Риме он был членом анти-испанской партии; принял участие, выступая в защиту интересов Венеции, в религиозной и политической борьбе, которую вел Папа Павел V против итальянского города Беневенто; вступил в конфликт с его дворянством. В результате, в 1612 г. Боккалини переехал в Венецию, где начал готовить к публикации труд, сделавший его знаменитым - «De ragguagli di Parnaso» («Известия с Парнаса») (1612-1613), начало которому было положило еще во время его пребывания в Риме. Судя по всему, работа над «Известиями с Парнаса» началась около 1605 г. Первая часть («центурия») была закончена в 1611 г. и опубликована в Венеции в 1612 г., вторая - посмертно, в 1613 г., венецианским типографом и книготорговцем Бареццо Барецци (1560-1643). Вышеназванный труд являет собой комическую новостную сводку из королевства Аполлона на Парнасе, где люди и события прошлого и настоящего обсуждаются мудрыми мужами Парнаса и оцениваются Аполлоном.
К числу прочих произведений Боккалини, выполненных им в юном возрасте, относится перевод на вольгаре «Евнуха» Теренция, «Discorso sullItalia» («Рассуждение об Италии», 1591; авторство под сомнением), небольшой эпистолярий, а также «Pietra del paragone politico» («Пробный камень политики»). Последнее произведение имеет формат, аналогичный с «Парнасскими ведомостями», однако автор осмелился его распространять лишь в рукописном виде, ибо в нем достигло кульминации осуждение испанской политики. В произведении сохранен общий антураж «Парнасских известий», но многообразие смеховой палитры сменилось доминированием памфлетно-обличительного начала. Стоит подчеркнуть, что для Боккалини виновницей обеих трагедий его времени - итальянской и европейской - была Испания - огромная, угрожающая империя Филиппа II и его преемников. Боккалини оценивал политику Испании как двурушническую, будучи активным обличителем монархии, под чьей властью находилась в его время большая часть Италии. Мотив резко негативного отношения к испанской империи пронизывает большинство трудов сатирика.
Боккалини умер 26 ноября 1613 года; согласно следственному отчету, Боккалини был убит испанцем. Современные исследователи склоняются к тому, что кончина мыслителя имела естественное происхождение (вскрытие показало опухоль печени). Тем не менее, устойчивость версии о насильственной смерти, настойчиво развивавшейся наследниками писателя, красноречиво свидетельствует о состоянии умов в посттридентский период. По поводу кончины Боккалини интересно замечание российского историка Василия Татищева: «Тациту Боккалини в его «Парнасе» в похвалу отметил, что он не о тех, которых опасаться должно было, писал. Но оный Боккалини в достаточной мере своею погибелью свою подобную погрешность засвидетельствовал».
Наиболее значимым для себя произведением Боккалини считал «Политические замечания по поводу Корнелия Тацита» («Osservazioni politiche sopra Cornelio Tacito», первая редакция была завершена в 1612 г.), где цитаты из римского историка порой становятся поводом к весьма нелицеприятным аналогиям с современностью. Свою задачу Боккалини видел в том, чтобы применить его [Тацита] уроки, иногда извлекая из «Истории» сентенции и максимумы вне их оригинального контекста, для описания современной ему социо-политической действительности. «Замечания» принадлежат к наиболее резким и в то же время исключительно масштабным сочинениям Боккалини. Они были опубликованы посмертно: в 1669 г. - в Женеве, в 1677 г. - в Амстердаме. Главная мишень критика - Рим: «В других городах золото сделалось второй кровью, в Риме - первой, а у кого нет золота, тот платит за преступления собственной кровью», пишет Боккалини в духе набирающей популярность в литературных кругах «поэтики изумления» . Кроме того, в «Замечаниях» содержатся негативные коннотации в адрес продажных адвокатов, «пурпурного деканата» (Святейшего Престола), Лютера, а особенно - в адрес испанцев, коих Боккалини был склонен винить во всех грехах: по его мнению, Испания несла ответственность и за гражданские войны во Франции, и за высокомерие полководцев, и за глубоко безосновательные, с точки зрения Боккалини, претензии на мировое господство.
Комментарии сочинений Тацита Боккалини были опубликованы в 1678 г., представ перед судом общественности под заголовком «La bilancia politica». Боккалини писал сатирические «Известия с Парнаса», отдыхая от работы над своими серьезными комментариями к Тациту, однако не забывая об основном детище - сатирик часто цитирует античного историка, периодически приводит примеры из «Истории» и «Анналов». Согласно воззрениям писателя, существовал лишь один безукоризненный метод написания истории, который впервые был применен Тацитом, «королем историков политической мысли», продемонстрировавшим, как именно следует заниматься изучением тайных сторон политической жизни. Тем не менее, согласно Боккалини, общедоступность Тацита и применение методов, предлагаемых им для выявления тайн придворной жизни, вызвали бы опасность для правителей в виде мятежности масс. Неслучайно в вымышленный Совет историков Парнаса Боккалини помещает в первую очередь Тацита, лишь затем - Цезаря, Ливия и итальянского политического мыслителя Франческо Гвиччардини (1483-1540).
Оценивая популярность сочинений Боккалини, стоит отметить, что в период 1612-1630 гг. в Венеции было произведено пять переизданий «Известий с Парнаса»; в течение века его труд многократно переиздавался и за рубежом, встречая одобрение и интерес читателей по всему миру. Первый перевод на английский язык «Известий с Парнаса» и «Пробного камня политики» был выполнен Генри Кэри, графом Монмута, и опубликован в 1656 г..
Боккалини прожил недолгую жизнь (1556-1613), однако он застал период, богатый событиями не только в истории его собственной страны, но и во всей Европе. Мощь Европы в то время подрывали религиозные войны и интриги врагов зарождающихся национальных государств. Это было время жесткой идеологической борьбы, запутанной политики и свирепых конфликтов с последствиями в виде морального развращения, беспорядка; во многих частях континента царила атмосфера нищеты, голода и бездомности. Все вышеперечисленное являет собой исторический фон, который следует принять во внимание при чтении Боккалини.
При написании «Парнасских ведомостей» автор обращается к жанру сатиры - произведение предстает своеобразной аллегорической журналистикой, «игровой» литературой, которая в раннее Новое время нередко выступает платформой для выражения политических воззрений авторов. Этот жанр питался как собственно литературными, так и мифологическими реминисценциями и почерпнутым из повседневности материалом. Сатирику надлежит соблюдать чувство меры, не впадать в излишне гротескную стилистику. В конечном итоге позитивный итог сатиры сводится к утверждению нравственных основ поэзии. Испорченность нравов осуждается, но не открыто - сатирики перебегают к латентной, насмешливой форме выражения, которая, впрочем, оказывает весьма прямое воздействие на умы читателей, которые переносят комичные сюжеты на окружающую политическую действительность.
Иной характерной чертой поэтического языка барокко и, в частности, сочинения Боккалини выступает «поэтика изумления» - литературный язык, выходящий за рамки поэтологического трактата традиции минувшей эпохи Чинквеченто. Об ориентации Боккалини на разнообразие нарратива свидетельствует варьирование в «Известиях» жанрово-стилистических моделей: в книгу включены как совсем короткие анекдоты, так и развернутое воплощение излюбленного во времена Боккалини мотива «быть и казаться».
Говоря о содержательных особенностях, «Известия с Парнаса» в карикатурном виде повествуют читателю о жизни и литературе Италии, современной Боккалини. К примеру, одна из ведомостей являет собой рассказ о том, как видный итальянский поэт Торквато Тассо (1544-1595) представил на рассмотрение свой труд «Gurusalemme Liberata» («Освобождение Иерусалима»), чтобы получить от Аполлона патент на бессмертие, но узнал от дельфийского библиотекаря Кастельветро, что труд не может быть принят, поскольку не соответствует правилам, установленным Аристотелем. В отчаянии Тассо подает прошение Аполлону, который провозглашает, что произведение было написано при порыве вдохновения, ниспосланного Музами, и вызывает Аристотеля, чтобы тот аргументировал свои основания для установления законов написания поэтических произведений. Трясясь от страха, Аристотель сообщил, что никогда не устанавливал таковых законов - лишь обобщил практику некоторых греческих поэтов. В итоге Тассо получил статус бессмертного.
Так, Парнас Боккалини является частью мира сатирической комедии. Постепенно перед читателем предстает гротескная модель итальянского государства эпохи позднего Ренессанса. В ней есть столица, дом правителя и свита с множеством адвокатов и оживленных, но раздражительных писателей, врачей, купцов и жуликов. Примечательно, что Боккалини обходит вниманием женщин - в труде упомянуты лишь Музы Светлейшие, пользующиеся всеобщим уважениям, однако остающиеся немыми на протяжении всего повествования. Вершителем судеб жителей вымышленного государства выступает Аполлон - доброжелательный, хотя и достаточно суетливый, нравоучительный вершитель судеб, который регулярно получает прошения, устраивает фестивали, взимает налоги, принимает послов и создает различные комитеты. Число последних весьма велико, что многие исследователи воспринимают как результат многолетней работы Боккалини государственным служителем.
Мир, описанный Боккалини, предстает убежищем для нечестивых государственных деятелей, шпионов и спекулянтов, где политики стремятся обмануть граждан - ведомость 10 повествует об открытии политиками необычного магазина, где можно приобрести рисовальные кисти, превращающие черное в белое, или очки, которые позволяют увеличить объем ранее предоставленных привилегий.
Касательно знаменитостей, на Парнасе они зачастую представали не в лучшем свете. Тем не менее, бывали и исключения: итальянский поэт Людовико Ариосто (1474-1533) стал главнокомандующим армии, Тассо - Великим Коннетаблем итальянской поэзии, Петрарка - общественным оратором высокого ранга. Социальное положение иных персоналий было изменено в худшую сторону: к примеру, итальянский гуманист Бартоломео Сакки (Платина) (1421-1481) предстал держателем кондитерской лавки. Данте был пойман и избит его комментаторами; итальянский писатель Пьетро Аретино (1492-1556) часто подвергался расправам, а древнегреческий математик Евклид (325-265 гг. до н.э.) после изложения своей последней теоремы, был предан смерти от тяжелого тупого предмета в лучших традициях детективного романа.
Успех труда был велик: «Известия с Парнаса» были переведены на основные европейские языки; стиль Боккалини вызвал подражание по всей Европе. Трудом интересовались республиканцы в Англии и Голландии, ее поклонником был французских литератор и вольнодумец Габриэль Ноде. Примечательно, что в предисловии к роману «Критикон» Грасиан упоминает «Известия с Парнаса» как один из своих образцов. После 1660 г. поднялась новая волна интереса к Боккалини, что объясняется возникновением в ту пору опасений политической гегемонии со стороны Людовика XIV. В итоге книга начала осмысливаться как аллегория критики французского абсолютизма. Между тем уже к концу XVII в. самое известное сочинение Боккалини воспринимались читателями с некоторым напряжением, в силу заключенных в них конкретных и непонятных следующим поколениям аллюзий.
Обращаясь к эстетическим особенностям, следует отметить, что Парнас в интерпретации Боккалини - «безграничный город». На его улицах располагаются величественные дворцы; он наполнен поэтами, историками, медиками, философами, политиками и правителями со всего мира. Сам Боккалини играет роль стороннего наблюдателя-репортера. Беседы и встречи автора как с душами умерших, так и со здравствовавшими в начале XVII в. персоналиями определяют содержательную сторону «Известий с Парнаса». Чекалов указывает, что не стоит преувеличивать «репортажную» сторону «Известий» - точные указания на время действия тех или иных эпизодов выглядят как очередные проявления «поэтики изумления» - по мнению историка, этой специфической коллекцией аллегорических сцен Боккалини завуалированно знакомит читателей со своей оценкой политических событий. В жанровом отношении Боккалини тесто связан с новеллической и даже предновеллической традицией; при этом автор часто прибегает к финальной пуантировке, которая заставляет иначе взглянуть на изложенное ранее.
В своем труде Боккалини динамично совмещает античные мотивы и образы с типичными атрибутами итальянского быта - в произведении представлено описание судов, академий, религиозных празднований, банкетов, ярмарок, театральных представлений, а также порочного преступного мира, незначительно сдерживаемого варварским уголовным кодексом.
Большой знаток и чуткий ценитель литературы, Боккалини делает героями «Известий с Парнаса», наряду с древними поэтами и мыслителями (к примеру, Аристотелем, Тацитом), множество писателей XVI-XVII вв. Здесь появляются Пьетро Аретино, Луиджи Аламанни, Андреа Альчиато, Виттория Колонна, Гийом Бюде, Джованни Делла Каза, Скалигер, Аннибале Каро, Жан Боден, Франческо Берни, Джироламо Фракасторо. В одной из ведомостей Пьер Ронсар выручает Данте в трудную минуту, когда сограждане набрасываются на поэта с кинжалами, требуя четко определить жанр «Божественной комедии» - комедия, трагикомедия или героическая поэма? Ронсар отбивает Данте у толпы, ведет его на Парнас, однако Аполлон, не разобравшись толком в ситуации, приказывает подвергнуть французского поэта жестоким пыткам. В итоге Ронсар при смерти и называет имена своих мучителей (это авторы, опубликованных в конце XVI в. сочинений, направленных против Данте).
Через всю книгу проходит распространённая в эпоху Сейченто метафора, которую можно найти еще в «Подзорной трубе Аристотеля» Тезауро, в полемике вокруг «Адониса», в «Государственной астролябии» историка Р. Далла Торре: оптическое устройство становится способом видоизменения картины мира. Боккалини подробно описывает открывшуюся на Парнасе лавку, где можно купить различные полезные (а зачастую - фантастичные) предметы обихода: циркули для измерения репутаций, метлы для выметания дурных семян, специальные чернила, с помощью которых можно устранить исходящий от покойников запах тления и придать им благоухание, и многое другое. Но особый акцент сделан на большом ассортименте очков, которые не позволяют отличить друга от недруга, блоху превращают в слона, пигмея - в великана. Перед читателями предстает модификация излюбленного сейчентистами мотива всеобщей «кажимости» и лицемерия.
Задачу историка Боккалини видел в необходимости преодоления обманчивой видимости и вскрытии истинных причин мировых событий. Однако история далеко не всегда рассматривается им как учительница жизни; политическая реальность не помещается в рамки преподносимых историей уроков. Историографическая тема, неизменно интересующая Боккалини, особенно развернута представлена в известии 54. Речь здесь заходит о строгом эдикте, выпущенном Аполлоном, где порицаются допустившие немало промахов историки. Аполлон повелевает им не размениваться на мелочи и повествовать лишь об истории городов и государств; придерживаться исторической правды и не льстить правителям; не отдавать историографию на откуп невежам и составлять жизнеописания лишь поистине достойных мужей; наконец, больше путешествовать, писать о загранице лишь в том случае, если автор провел в описываемой им стране не менее двадцати лет подряд.
Говоря об эпохе Боккалини, важно отметить, что сатирик жил во время, когда свое развитие получила концепция «государственного интереса». Изменения в политических отношениях, как правило, порождают возникновение принципиально новых понятий, когда традиционная терминология становится нерелевантной для описания социально-политических реалий и познания их сущности. Именно это произошло в раннее Новое время с зарождением национальных государств и появлением понятия «суверенитета». Так, в конце XVI в. важным понятием в политической мысли становится «государственный интерес» («raison détat» /«reason of state»/ «ragione di stato»). В интеллектуальной сфере на рубеже XVI - XVII вв. теория «государственного интереса» была на пике популярности - к числу ее знаменитых теоретиков относятся итальянские политические писатели-гуманисты: Джованни Ботеро (1544-1617), Николо Парута (1540-1598), Сципион Аммирато (1531-1601) и Траяно Боккалини (1556-1613). В действительности, выражение «ragione degli stati» впервые было использовано итальянским писателем Джованни делла Каза (1503-1556) еще в 1547 г. при обращении к императору Карлу V, однако широкое распространение понятие получило лишь в конце 1580-х гг..
Согласно воззрениям Фуко, в XVI в., вследствие, с одной стороны, процесса становления и территориально-административного обустройства больших государств и, с другой, кризиса пастырства и религиозного раскола, возникла проблема «правления» в широком смысле слова: во-первых, она выступала в виде проблемы управления собой, контроля над собственной личностью; во-вторых, представала в виде проблемы управления образом жизни людей; наконец, являлась проблемой осуществления властителем надлежащего управления государством.
На рубеже Чинквеченто и Сейченто создается ряд трудов на тему «государственного интереса», некоего высшего императива, который следует соблюдать правителю. При этом возникновение управленческого интереса дало место определенному способу мышления и рассуждения человека Нового времени; запустило процесс переосмысления королевской власти, управления государством, связь царства небесного и царства земного. Первопроходцем здесь следует считать пьемонтского мыслителя Джованни Ботеро (1544-1617), с 1565 г. преподававшего во французских иезуитских колледжах, а в 1582-1584 гг. служившего секретарем кардинала Карло Борромео (1538-1584). Первоначально его взгляды формировались в русле доктрины иезуитов, хотя в дальнейшем взаимоотношения Ботеро и ордена приобрели резко конфликтный характер, однако в конце жизни он примирился с последователями Лайолы. Как представитель контрреформации, Ботеро уверенно критикует Макиавелли и его «Государя», порицает его за этическое и религиозное обоснование неограниченной власти монарха. Сам Ботеро приписывает политическому устройству страны сакральный характер, считая первостепенной задачей консервацию и совершенствование существующего режима. По мысли Ботеро: «вера делает правителя угодным Богу». С другой стороны, Фуко подчеркивает, что в определении государственного интереса не представлено никакого божественного порядка; государственный интерес - это сама сущность государства, и также знание, позволяющее следовать за нитью этого государственного интереса и подчиняться ему, обеспечивать сохранность и целостность государственного устройства.
В 1589 г. Ботеро публикует свой труд под названием «Della Ragione di Stato», в котором определяет «государственный интерес» как совокупность средств, требующихся для основания, хранения и расширения государства; при этом речь о реализации государственных интересов допустимыми или по крайней мере приемлемыми (курсив мой - М.В.) средствами. Важнейший принцип для Ботеро - благоразумная умеренность. По Фуко, Ботеро делает из государственного интереса тип рациональности, позволяющий сохранять и поддерживать государство, начиная с того момента, когда оно основано, в его повседневном функционировании, в его ежедневной деятельности. К числу пороков больших государств Ботеро относит презрение правителей к своим подданным, амбициозность отправителей власти, скупость и продажность чиновников. Для того, чтобы подданные подчинялись своему монарху, он должен неизменно исходить из принципа добродетели (здесь Ботеро вторит Титу Ливию и Аристотелю). Взгляды Ботеро на республику, в частности, на Венецию типичны для большинства мыслителей Сейченто: Светлейшая в его воззрениях предстает государством преуспевающим и демократическим. При этом похвала Ботеро исходит из того же принципа умеренности: хотя у жителей Венеции невелики личные сбережения, государство богатеет. Историк Чекалов заключает, что трактат Ботеро выглядит как апология достаточно жесткого государственного режима, нетерпимого к инакомыслию и социальному недовольству.
В период Сейченто развитие получает новая, принципиально важная тенденция в восприятии книги и словесности в целом - как со стороны ее создателей, так и со стороны аудитории: в начале XVII в. начинает складываться книжный рынок, писательство более отчетливо предстает как один из источников дохода.
Традиционно XVII в. описывался в историографии с позиции маргинализации Италии в рамках общеевропейского культурного и политического пространства; этот взгляд затронул и оценку историографии Сейченто. Подобная тенденция была обозначена в историографии еще в XVIII в., когда Дж. Тирабоски (1731-1794) в «Истории итальянской литературы» представил Сейченто как период угасания культурной жизни в сравнении с ее минувшим процветанием в эпоху Возрождения. Общие тенденции итальянских авторов XVII в., обращавшихся к проблемам изложения истории - отказ от акцентированной учености, некоторая методологическая аморфность, активный поиск форм контакта с аудиторией; ориентиром при этом продолжал оставаться «Диалог об истории» С. Сперони, где была провозглашена необходимость отказаться от четкой методологии в историческом исследовании.
Тема дидактического предназначения историографии чрезвычайно важна для Сейченто: как философ, так и историк имеют целью «научить читателей жить достойно» (связь с тезисом Цицерона: «история - учительница жизни»). Многие авторы уделяют внимание утверждению образцов добродетельного поведения в бытовом плане; в данном отношении Боккалини не является исключением. Он неоднократно прибегает к приему «обыгрывания» комичных моментов с целью пробуждения в читателях мыслей о надлежащих моральных императивах.
Итак, «Парнасские известия» изобилуют остроумием и выдумкой; Боккалини тесно связан с ренессансной смеховой культурой и ее маньеристической переработкой, подтверждением чему является, к примеру, слияние в «Парнасских ведомостях» гастрономической и библиофильской тем. По справедливому мнению историка Мейнеке, Боккалини был истинным мастером иронии и сатиры, готовым к безжалостному разоблачению человеческих пороков. Как в комментариях к Тациту, так и в «Известиях с Парнаса» Боккалини поднимает фундаментальную проблему политической жизни, которая состоит в разрушительных последствиях обладания каким-либо видом власти для отдельно взятой личности, поэтому итальянский сатирик столь решительно отвергает монархическую форму правления, отдавая предпочтение республиканской.
.2 Феномен «тацитизма»
Впервые понятие «тацитизм» было введено в историографический оборот итальянским историком гуманизма Джузеппе Тоффанином (1891-1980) в 1921 г. - по мнению исследователя, тацитизм являл собой течение в общественной мысли, относящееся к широкому кругу политических и историографических дискурсов в истории Европы середины XVI-XVIII вв., базирующееся на актуализации идей, выраженных в трудах римского античного историка Публия Корнелия Тацита (55-120 гг.) .
В действительности, с периода поздней античности до эпохи Ренессанса слава Тацита постепенно шла на спад. Длительное время его воспринимали как врага христианства - здесь ярким примером служит отношение к нему со стороны теолога Квинта Тертуллиана (155/165-220/240) и историка, христианского теолога Павла Орозия (ок. 375-420). В период раннего Средневековья Тацит был забыт - даже его имя не фигурировало в средневековых библиотечных каталогах. На арену политической мысли он вошел вновь лишь в XIV в., после 1360 г. - появления копии 11-16 книг «Анналов» во Флоренции. Как отмечает историк Д. Капуст, политический климат во Флоренции, определяющийся в то время борьбой с герцогским Миланом, способствовал теоретизированию республиканских идей.
«Анналы» и «История» Тацита описывают распад римского политического общества после падения республики, приведший к установлению режима принципата. Популярность трудов Тацита объясняется его манерой косвенно давать моральную оценку политическим событиям и персоналиям, описывая действительность, каковой она была (в соответствии с его воззрениями), а не каковой должна была (курсив мой - М.В.) являться. Именно такой способ пробудил множество мыслителей к рецепции Тацита; они взяли на себя задачу обосновать наилучшую форму правления государства, основные принципы отправления власти, перечислить необходимые властвующим добродетели. При этом тацитисты двояко трактовали наследие античного автора: одни обосновывали необходимость установления республиканской формы правления (усмотрев призыв к оной в трудах историка), другие выступали за абсолютистские режимы, основываясь на иных, тщательно отобранных, взглядах Тацита на историю римского народа.
Хотя рецепция трудов Тацита началась в XV веке, его труды не выходили из тени моральных и стилистических идеалов, предложенных Ливием и Цицероном до последней четверти XVI в. К тому времени «Анналы» и «Историю» признали пессимистичным, однако предельно актуальным описанием величия человека, его слабостей и их роли в истории. Когда гражданские и религиозные войны сотрясали старый политический порядок в Европе, подход Тацита получил влияние как один из способов рассмотрения современных событий, в то время как его стиль письма был высоко оценен сначала историками и политиками, затем - широкой читательской аудиторией (однако, как справедливо подчеркивает Ваз инк, тацитизм никогда не был популярным феноменом среди читателей). Новоявленный интерес к Тациту отразил изменения в восприятии политики - переход от видения политики как деятельности, основанной на гражданской добродетели и участии народа к политике, преимущественно обусловленной интересом и сохранением власти (от республики к «reason of state»).
Заинтересованность в Таците быстро распространялась в ученых кругах с конца XVI века. Между 1580 и 1700 годами, более чем сто авторов написали комментарии к трудам античного историка, и большая часть этих комментариев имела политический характер. «Анналы» и «История» в то время активно переиздавались: насчитывается по крайней мере шестьдесят семь изданий с начала и до его середины XVII в. как реакция на возрастающий спрос к трудам историка. В то время Тацит рассматривался как апологет концепции «государственного интереса» - комментарии его трудов выполнялись в духе параллельно развивающегося жанра reason-of-state literature. Большая часть комментариев появлялась в промежуток между 1580-1680 гг. Тот факт, что автор первого политического комментария Тацита, опубликованного в 1581 г., Карло Паскуале был, как и автор первого политического трактата Ботеро в духе «государственного интереса», жителем Пьемонта не выглядит простым совпадением. В действительности, вышеназванные писатели встречались во Франции, в 1585 году. Велика вероятность, что на судебных заседаниях Франции (также как в Риме и в Турине), Ботеро услышал обсуждение концепции reason of state с обширным цитированием положений Тацита. В итоге, в его собственной книге содержится внушительное количество отсылок к античному историку.
Итак, пальма первенства среди римских писателей, увековечивших в своих трудах события истории Вечного города в античную эпоху, по праву принадлежит Корнелию Тациту. Созданные им образы политических и государственных деятелей Рима I в. до н.э. вошли в золотой фонд мировой литературы. Труды Тацита являются важнейшим источником по истории Рима эпохи Юлиев-Клавдиев и Флавиев. В XVI-XVIII вв. сочинения Тацита стали широко использоваться для обоснования актуальных общественно-политических доктрин. В это время в образованных кругах Европы были выработаны полярные точки зрения на его творчество. К примеру, для Д. Мильтона, Дж. Вико или Д. Дидро наиболее значимым явился тираноборческих пафос, выраженный, как им казалось, в трудах Тацита. Сторонники этого взгляда создали Корнелию Тациту репутацию серьезного и правдивого писателя (scriptor bonus) и непримиримого врага тиранов (tyrranis advertissimus), устами которого говорят потомство и возмездие. В своих произведениях он выносит обвинительный приговор не только римским императорам, но и всему разложившемуся обществу Империи.
Исследователи, как правило, усматривают в системе мировоззрения Тацита две составляющие, связанные, соответственно, с республиканской традицией и современной ему империей. Взгляды Тацита на правителя и подобающую модель управления двойственны, поэтому легко применимы для описания исторического контекста с разных позиций: как монархистов, так и республиканцев. Стоит отметить, что наличие пессимистического реализма и в то же время явного восхищения минувшей римской республикой делает труды Тацита открытыми для неоднозначных интерпретаций. В своих сочинениях Тацит предоставляет читательской публике различные посылы: с одной стороны, историк выступает критиком монархии, защитником свободы, республиканцем - в данном случае Капуст, следуя терминологии исследователя Мэллора, характеризует его как «красного» Тацита; с другой стороны, в историографии есть и «черный» Тацит, выступающий сторонником монархии и деспотизма. Приверженцем последней точки зрения являлся нидерландский гуманист Юст Липсий, который комментировал труды историка с явным одобрением: в первой книге (1.1) «Истории» он обращался к положению, что «вся власть в руках одного лица служит интересам мира».
В начале XVII в. роль Тацита значительно возросла за счет массового переиздания его работ и переводам на французский, итальянский, немецкий, английский и испанский языки. Тем не менее, его восприятие мыслителями варьировалось; в этом отношении справедливо вновь обратиться к анализу двух восприятий: «красного» и «черного» Тацита. К примеру, в Германии XVI в. восприятие было окрашено в красный оттенок; оно служило росту патриотических настроений. В Италии в начале XVI в. к сочинениям Тацита обращался Николо Макиавелли - самая популярная аллюзия была сделана к 4.8 книге «Истории» Тацита, так называемому «золотому изречению», что люди должны уважать прошлое, но покоряться настоящему и пока они желают иметь хороших правителей, им следует мириться с их волей, какой бы она ни была. Здесь можно усмотреть зачатки теории государственного интереса, развитой позже Ботеро и Гвиччардини.
Капуст пишет, что среди читателей Тацита XVI в. особого внимания заслуживают Мищель де Монтель и Юст Липсий, расширившие в историографии представление о таком явлении политической мысли как «тацитизм». Его оппонентом в данном случае выступает Бёрк, утверждающий, что формирование этого политического течение было обусловлено модой на Тацита и в значительной меньшей мере вкладом вышеупомянутых мыслителей. Тем не менее, оба историка сходятся в том, что для обоих писателей обращение к Тациту сочеталось с обращением к стоицизму и скептицизму, понимание которых совпадало в их взглядах. Липсий публикует издание Тацита в 1574 г. В посвящении труда императору Максимилиану он отмечает, что посредством прочтения Тацита «каждый может получить сведения о дворах правителей, укладе их жизни, их планах, приказах, поступках и в большинстве случаев схожесть с современностью будет очевидна; Тацит приводил правдивые факты, проанализировав которые станет ясно, что описанные в его трудах основания могут привести к аналогичным последствиям и ныне». Тацит выступал наиболее важным автором для Липсия при написании им политического трактата «Шесть книг о политике», работы, в которой монархия представлена наилучшей формой правления - при этом последнее положение Липсий выводит с опорой на сочинения Тацита.
Таким образом, Юст Липсий также писал в духе тацитизма, однако в отличии от Боккалини, усматривал в трудах античного историка прославление монархической формы правления. Липсий родился в бельгийском городе Оверейсе. Его известность в ряду авторов периода позднего гуманизма базируется на возрождении интереса к трудам Тацита и Сенеки, чьи труды Липсий переводил и издавал. Липсий получил образование в иезуитском колледже в Кёльне, затем продолжил изучать право в Лёвене, но увлекся филологией, историей и философией, покинув Лёвен без диплома. В период 1568-1570 гг. пребывал в Риме на службе секретаря кардинала Антуана Перрено де Гранвела (1517-1586), затем вернулся в Лёвен. Позднее он отправился в лютеранский университет в Йену, в Германии, чтобы получить профессорскую степень. В 1574 г. он публикует блестящее издание трудов Тацита, а в 1581 г. - обширный комментарий к ним. При этом Липсий обращался к латинскому языку, основанному на языковых предпочтениях Тацита и Сенеки, вместо классического стандарта латинописания Цицерона.
Для Липсия политика и история были тесто связанными друг с другом областями знания, предоставляющими сведения об опыте прошлых поколений, живущих в свободных обществах. Липсий стремился оставить в историографии свод надежных и реалистичных принципов для управления государством, которые далеки от неосуществимых мечт и утопических идеалов. Говоря о философских взглядах Липсия, следует отметить, что он был приверженцем идей неостоицизма - по мнению немецкого историка-конституционалиста Г. Острайха, нидердандский гуманист перенес положения из области моральной философии в сферу политической теории, сделав акцент на политико-военной мощи государства, милитаризации власти, связанной с утверждением абсолютизма. Будучи сторонником проабсолютистского «политического неостоицизма», Липсий находил положения, созвучные своим взглядам и у античного историка, труды которого скрупулезно изучал на протяжении жизни.
Однако определить истинную политическую позицию самого Тацита затруднительно: ироничная манера его письма отражает презрение к лести и иным формам сервилизма; двояким выступает его отношение к Римской империи. Несмотря на то, что Тацит определенно разочарован в ее пути развития, он рассматривает институциональную структуру империи как меньшее из зол. Как итог его двойственного отношения, он выступает оплотом политических воззрений для обеих стороны - оппонентов и сторонников монархии в Европе в раннее Новое время, «красных» и «черных» тацитистов.
В целом, комментаторы, как правило, концентрировались на 1-6 книгах «Анналов» Тацита, в которых главным протагонистом выступал Тиберий. Во многочисленных трудах неоднократно цитировались истории, связанные с биографией Тиберия; со слов Бёрка, «в них наглядно демонстрировалось искусство «политического притворства» или ценность умения слушать в тишине советы подчиненных». Параллели между Римом Тиберия и жизнью при дворе в Европе в раннее Новое время постоянно прослеживались, верили ли комментаторы в то, что человеческая природа никогда не менялась или, в случае Юста Липсия и Мишель де Монтень (1533-1592), что Тацит был особенно актуален для описания политических и социальных проблем их времени. Тиберий напоминал Липсию - по крайней мере, в его протестантские годы - герцога итальянского города Альба; так же и другие комментаторы думали о повелителе Альбы, его монархе - Филиппе II Испанском (1556-1598). В начале XVII в. Ришелье (1585-1642) был такой параллелью, которая легко возникала в умах, как сторонников, так и противников кардинала.
И.М. Гревс считал, что с точки зрения своих личных предпочтений, Тацит скорее республиканец, чем сторонник Империи. Симпатии историка направлены не к настоящему, а к прошлому, когда римский народ был силен, а сенат могущественен; Привлекательность республиканского идеала для Тацита И.М. Гревс объясняет тем, что, по мнению римского историка, только республика может обеспечить подлинную свободу (libertas), которую он рассматривал как величайшее общественное благо. Английский политический мыслитель Джон Мильтон (1608-1674) отмечал, что несмотря на наличие у Тацита некоторых монархических положений, они не всегда отражают действительное мнение историка на идеальную форму правления. По мнению английского политика Алджернона Сидни (1623-1683) Тацит был не просто противником тирании, но монархии в целом.
Политическая актуальность Тацита в век влиятельных фаворитов, абсолютных монархов и гражданских войн объясняла растущий интерес к его сочинениям в конце XVI - начале XVII в. Доказательством влиятельности античного историка служит внушительное количество переизданий, переводов и комментариев его текстов. Как театральные постановки в духе Тацита, так и комментарии его трудов имели политизированный окрас; взяв за основу античные образцы, различные авторы - преимущественно, видные историки политической мысли - воплощали свое видение окружающего их политического контекста. Активное обращение к Тациту драматургов XVII в. было обусловлено восприятием публики: в ее глазах античные герои виделись более величественными, чем современные исторические персоналии. Такие тексты также имели более высокие шансы на прохождение цензуры, несмотря на то, что публика нередко проводила политические параллели со своим временем. Как правило, такие сравнения возникали вне зависимости от замысла самого драматурга.
Главными героями большей части драм, написанных в духе Тацита, были императоры Тиберий и Нерон. К примеру, Тиберию уделено внимание в драме «Сеян» (1603) английского поэта и драматурга Бена Джонсона (1572-1637) и в трагедии «Смерть Агриппины» (1653) французского драматурга, философа и писателя Савиньена Сирано де Бержерака (1619-1655). В «Смерти Агриппины» демонстрируется неудавшаяся попытка отмщения вдовы римского военачальника и государственного деятеля, консула Римской империи 12 и 18 годов Германика, приемного сына Тиберия, который был отравлен по его приказу. К произведениям, освещающим судьбу Нерона, относятся две драмы о другой Агриппине - матери Нерона - в основе сюжета которых лежит история о его стремлении к власти и погибели. Одна была написана английским поэтом Томасом Мэй (1594/95-1650) в 1628 г., другая - немецким драматургом Даниэелем Каспер фон Лоэнштейном (1635-1683) в 1665 г.
Вышеназванные и остальные драмы были выполнены в духе тацитизма, что отражается не только в заимствовании сюжетных фабул из сочинений Тацита, но и в опоре на те максимы, которые развили политические комментаторы Тацита. Джонсон и Лоэнштейн выражали значимость сочинений Тацита в своих текстах: согласно подсчета Бёрка, Лоэнштейн цитировал историка в совокупности более двухсот раз; Джонсон, с свою очередь, ссылался на него 59 раз в первом акте «Сеяна». Видное место в драмах отдавалась раскрытию концепции reason of state - к примеру, Джонсон был одним из первых англичан, кто употребил данное словосочетание в своих текстах. Помимо него, к раскрытию концепции обратились вышеупомянутые Томас Мэй, Савиньен Сирано де Бержерак и французский поэт и драматург Пьер Корнель (1606-1684). В целом, ведущими сюжетами драм было обличение лицемерия придворных, лести, тирании, абсолютной власти.
Герои Тацита также стали персонажами опер и оперетт Нового времени: здесь примером выступает опера «Коронация Поппеи» (1643) итальянского композитора Клаудио Монтеверди (1567-1643) и «Агриппина» (1709) немецкого композитора Георга Фридриха Генделя (1685-1759). Говоря о живописи, стоит отметить полотна «Смерть Германика» французского живописца Никола Пуссена (1594-1665) и «Заговор Клавдия Цивилиса» голландского художника Рембрандта Хармес ван Рейн (1606-1669). Рембрандт писал это полотно в Амстердаме во время наступления успеха Голландского восстания против Испании. На картине, выполненной Рембрандтом в 1648 г., были изображены Батавы, предки голландцев, в процессе организации восстания против римского господства.
В XVII в. обращение к трудам Тацита являло собой своеобразную модную тенденцию. Однако он привлекал не всех мыслителей. В тот период появилось так называемое анти-тацитистское движение, хотя и не слишком масштабное. После публикации трудов Ботеро зародилась тенденция ассоциировать Тацита с Макиавелли и порицать обоих авторов за аморальность их взглядов. Сам Ботеро писал о своем удивлении всеобщим признанием Макиавелли и Тиберия - с его слов, нечестивого автора и слабого тирана - в качестве идеальных примеров, предоставляющих надлежащую методику управления государством. Во французском политическом памфлете «Меннипова сатира» (1594) коллективного авторства французские религиозные войны обвинялись в культе Тацита. В начале XVII в. французский государственный деятель Ришелье и испанский министр, граф-герцог де Оливарес подозревались в восхищении трудами Тацита; предполагалось, что именно эта приверженность поспособствовала их отправлению жестких политических решений.
Так, авторы антитацитистских сочинений выступали против некритичного принятия античного автора за образец для творчества. Множественные протесты против Тацита выразил генуэзец Рафаэль Делла Торре в его опусе Astrolabio di stato («Политическая астролябия») 1647 г. Одной из наиболее критичных работ также является труд английского писателя под названием «The Skowrers», который, однако, анонимен и никогда не был опубликован; в нем автор жалуется, что сочинения Тацита для многих выступают священными книгами, в особенности для популярных или демократичных государственных деятелей. Его же цель - умалить авторитет сочинений историка; с позиции обличителя, нет смысла запрещать Макиавелли, пока труды Тацита свободно циркулируют в кругу широкой общественности.
Подобная двойственность прослеживается и в «Наблюдениях» Траяно Боккалини (итал. - Osservationi) - наиболее выдающихся политических комментариях на труды Тацита. Комментарии были впервые опубликованы в 1678 г., но написаны в самом начале XVII в., в 1600 г. Траяно Боккалини большую часть жизнь пробыл судьей в Римском трибунале и администратором в Папской области. Однако его симпатии в политических и идеологических конфликтах начала XVII в. были не на стороне Рима - Боккалини восхвалял Венецианскую республику, «честь и силу Италии», «удивительный город», который обладает «божественной привилегией свободы» и моделью правления, базирующуюся, как отмечал сатирик, на не коррумпированной богатствами аристократии.
По утверждению Капуста, после 1600 г. обращаться к Тациту стали значительно реже, а к середине XVII в., многие мыслители, в особенности, итальянские, воспринимали его как зловредного и бесполезного автора. Напротив, в английской политической мысли Тацит оставался популярен; в Англии действовало разделение на «красного» и «черного» Тацита. Подтверждением тому служит незаконченный труд видного английского писателя-гуманиста, философа и юриста Томаса Мора (1478-1535) «История короля Ричарда III», в котором Ричард воплощает собой современного Тиберия. Историк заключает, что видение Тацита нельзя назвать в полном смысле революционным или же реакционным; в своих трудах античный историк концентрируется на значимости благоразумия и необходимости преодоления трудностей мира политики, обладая свободой или же находясь в подчинении.
Итак, вернувшись к классикам античного мира, гуманисты приспособили античный материал к собственным взглядам, симпатиям и верованиям. Тацита использовали как республиканцы в своей критике монархов-«тиранов» и их преступных фаворитов, так и монархисты, обосновавшие неограниченные права королей в борьбе со смутами и раздорами гражданских войн. На рубеже XVI-XVII вв. Тацит оказался необычайно актуален - ученые, художники, драматурги и композиторы барокко черпали в его трудах нескончаемое вдохновение.
.3 Республиканский идеал в сочинениях Т. Боккалини
Сочинения Траяно Боккалини написаны в духе тацитизма - сатирик нередко ссылается на политические сюжеты из «Анналов» и «Истории» в стремлении продемонстрировать пагубное воздействие монархии. При этом в Таците он видит твердого сторонника республиканских взглядов. Боккалини открыто выражает собственную приверженность республиканизму, неоднократно освещая в своих трудах процветание творческих начал, наук и искусства, предопределенное широтой политической свободы при республкианской форме правления.
Итальянский республиканизм конца XVI в. многое взял за основу из аристотелизма и платонизма; свою роль сыграла и теория смешанного государственного устройства Полибия. На рубеже Нового времени культурное лидерство переходит к Венеции (Светлейшей). Венеция эпохи Сейченто являлась едва ли не самым космополитичным городом, куда съезжались видные актеры, постановщики и художники. Венецианские писатели - к примеру, Марк Антоний Сабеллик (1436-1506), итальянский кардинал Гаспаро Контарини (1483-1542) и Донато Джаннотти (1492-1573) полагали, что живут при наилучшей из возможных форм правления. Так, на рубеже Нового времени культурное лидерство переходит к Венеции, которая являлась важнейшим перекрестком не только торговых, но и интеллектуальных путей.
Характер республиканского дискурса при этом оставался преимущественно философским, не институциональным - он начинался с установления моральных предпосылок политической жизни, сохраняя четкую дистанцию от эволюции принципов и ценностей, которые ориентировались на определение политики и власти. Во второй половине XVI в. аристотелианское благоразумие, которое считалось суверенной добродетелью, изменило статус на гражданскую добродетель, общую для всех людей, а не политического дара, доступного лишь правителю. Школа республиканской морали отмечает, что такими моральными качествами как сила духа, сдержанность, щедрость, великодушие, постоянство и искренность, должны обладать все граждане, а не только правитель. Плутарх, Ливий, Саллюстий, Цицерон и Тацит приводили примеры такого гражданина-героя, в действительности склоняющегося не к опасностям войны, а к искусству беседы, дружбы и политики.
Венеция являла собой яркий пример государства, где в отправлении политики имели место практичность и дальновидность, чтобы компенсировать недостаток физического базиса власти; такая модель была достигнута посредством рациональной и последовательно подуманной системы, где методы управления являлись гибкими в одних моментах и устойчивыми - в других. Благодаря знаниям, полученным в королевском суде и в правительствах Италии и Испании, Боккалини не мог не восхвалять свою любимую Венецию со строгой дисциплиной и республиканской добродетелью (которую он чрезмерно идеализировал) местного дворянства; в воззрениях Боккалини Венеция выступала своеобразным оазисом в пустыне его отечества: «…република Венецианская ради таковаго своего благоразумия имеет быти вечная Светом на земли». При этом: «…Едина токмо република Венецианская с летами навсяк день паче молодеет; и что оные права, оные порядки, и оные избраннейшие уставы, которые в других княжествах, за давным оставленьем весма приходили в забвение; токмо в Венеции расли сильно, опасно, святейшим радением; и с прекрепким блюдением».
В историографии за Боккалини закрепился статус горячего сторонника республиканских добродетелей и свобод - в «Ведомостях Парнасских» он восхваляет Венецианскую республику устами «высокославной вольности римской», которая говорит, что Венеция «будучи чистою аристократиею, тако ж совершеннейшею формою републическою, какова в вол[ь]ном народе основана быти может, ради преизбранных своих прав, которые обещают ей долгое и щастливое житие, без всякаго сумнения превосходила каждую другую вол[ь]ность настоящую и пришедшую».
Согласно Боккалини, республики как деревья - они медленно растут и не приносят плоды сразу. Слишком скорое обретение свободы ведет к катастрофе, появлению новой тирании, примером чему выступает история Флоренции. Боккалини презирал использование философии в отправлении политики, в то же время ощущал, что политически революционный эффект может быть достигнут наукой. Он уважал венецианскую аристократию и также, как и его друг Паоло Сарпи, гордился тем, что истинное благородство определяется не происхождением, а личным умом. С другой стороны, Боккалини подчеркивает, что в монархиях преобладают необразованные, невежественные народы, в то время как в республиках - процветают науки и живут люди просвещенные, воспитанные. Более того, он считал, что свобода и могущественная власть несовместимы друг с другом.
Паоло Пурита, а позднее Франческо Сансовино выставили Венецию образцом государственного устройства, сочетающего пышность с глубоким благочестием, разнообразным и ярким культурным развитием, свободолюбие граждан с мудростью правителей. Подчинение культурного измерения политическому стало к тому времени традиционным для Венеции явлением. И не случайно самым громким сочинением итальянской словесности, созданным в начале Сейченто, стали написанные здесь «Парнасские известия» Боккалини (перед тем он долгое время жил в Риме), яркий символ активной политизации литературного развития и одновременно - нащупывания новых форм контакта с аудиторией. Новаторский жанр, к которому прибегнул здесь писатель и которому суждено было устойчивое будущее, давал высокую степень идеологической свободы. Вместе с тем печальный финал жизни Боккалини наглядно демонстрирует хрупкость этой свободы.
Трактовка той или иной серьезной темы в шутовском ключе не снижает для Боккалини ее значимости. Такова тема политического устройства Венеции - именно в Венеции он укрылся от гнева папистов, именно Светлейшую он именует «истинным прибежищем совершенной свободы». Венецианские аристократы в его представлении воплощают собой идеал добродетельной и всесторонне развитой личности. Превознося венецианскую свободу, Боккалини в то же время отказывается экстраполировать политический опыт Светлейшей на другие итальянские государства, где к приятию подобного дара еще не готовы. Не все могут быть свободны, для одних этот дар может оказаться непосильной ношей - эта мысль, как представляется, не утратила своей актуальности. Как и Боден, и Ботеро, Боккалини - принципиальный эволюционист. противник резких политических изменений; реформировать людские нравы - задача, требующая немало времени для успешной реализации.
Свобода выступает двусмысленной категорией и в «Пробном камне политики» (1614) Траяно Боккалини, что выражено в пассаже, в котором автор рисует облик Генуи как женщины легкого поведения, продавшей себя испанцам и лишившейся отношений с великолепной Венецианской республикой и другими самыми честолюбивыми и свободными итальянскими и европейскими республиками - на примере Генуи Боккалини показывает, как любовь к деньгам привела от малозначительных происков к настоящему рабству. Здесь свобода демонстрируется в строго международно-политическом смысле: Генуя не потеряла собственную формальную независимость, не изменила конституцию, однако объединилась с монархией, наиболее враждебно настроенной к группе европейских республик.
По меткому выражению историка Компарато, гражданская свобода для Боккалини - не растение, которое может дать побеги там, где люди живут в рабстве. Эта макиавеллианская тема развита в Ведомости под номером 39, где автор представляет, что остров Митилена нуждается в выборе правительства и решает жить в свободе. Его жители обращаются к Венеции за законами, необходимыми для установления республики. Свобода - это дорогой дар, отмечает Боккалини, поскольку для ее обладания требуются граждане, умеющие жить в свободе - соблюдать правосудие, следовать решениям власти; в свободных республиках люди берегут любовь для своей страны, ставят публичные интересы выше частных и готовы попросить тех, кто стоит ниже по положению и рангу, бескорыстно помочь. Все вышеперечисленное не изложено в законе - получено с молоком матери. В действительности, жители Митилены, которые переняли конституции Венеции, сразу же осознали, что не могут с ними жить: дворяне не намерены принимать столь многие убытки и предпочитают просить привилегии у монарха; люди не могут принять исключения из правительства, поэтому они возвращают монархическую форму правления, единственная альтернатива которой - свобода без законов.
Таким образом, Боккалини безоговорочно приписывает все гражданские добродетели венецианскому дворянству. Тем не менее, для сатирика восхищение венецианской формой правления подобно созерцанию редкого растения, которое не может быть подвергнуто пересадке. Со слов Компарато, «республиканизм [Боккалини] нес отпечаток пессимизма и идея гражданской свободы скорее имела утопичный характер». Многие ведомости «Известий с Парнаса» показательны в отношении философско-республиканского духа автора, особенно когда он с пренебрежением отзывается о принцах и монархах. Принцы обманывают людей, обирают их словно овец, отказываются стать культурными и добродетельными из-за лени и тяги к власти, не думают ни о чем, кроме собственного корыстного интереса, тайно следуют принципу reason of state («государственного интереса») и в целом являются лгущими и неблагодарными людьми. Разница между зависимостью от воли монарха-суверена и обязательством перед законом предельно ясна Боккалини. В конечном итоге его пессимизм затрагивает всю политическую сферу - для Боккалини гражданская свобода остается привилегией древних республик, утопией, а не действительно осуществимой политической целью.
Подводя итог всему вышесказанному, стоит перечислить основные выводы главы: во-первых, итальянский сатирик Траяно Боккалини сумел раскрыть в своих трудах проблемы, наглядно продемонстрировавшие весь исторический контекст времени: развращенное поведение судей и королевской администрации, атмосферу бесчинства и несправедливости в итальянских судах, злоупотребление полномочиями со стороны властьдержащих. Высмеивая людские пороки и выставляя монархов виновниками нравственного упадка, он находит колыбель добродетели, республиканский идеал в Венеции, которую всячески прославляет, называя венецианскую свободу «королевой всех законов». Во-вторых, двойственность взглядов Тацита на правителя и подобающую модель управления государством способствовала распространению среди мыслителей, творивших в духе тацитизма. При этом рецепция трудов Тацита для описания исторического контекста производилась как монархистами, так и республиканцами. В России в первой половине XVIII в. были сделаны переводы сочинений как тацитиста, выступающего за монархический строй - Ю. Липсия - так и истинного республиканца - Т. Боккалини. Рассмотрению значений переводов для русской политической мысли посвящен следующий раздел исследования.
Глава 2. Русский перевод «Известий с Парнаса» в контексте развития русской политической культуры XVIII века
.1 Практики перевода европейских политических трактатов в России первой половины XVIII века
В первой половине XVIII в. европейская переводная литература начинает оказывать значительное влияние на формирование общественно-политической мысли в России. Посредством ознакомления с трудами западных мыслителей осуществлялось становление нового сознания социума; европейские идеи и практики активно перенимались и получили распространение в кругу видных государственных деятелей первой половины столетия. При этом в мировоззрении русских образованных людей первой половины восемнадцатого столетия еще не сформировалось научно-критического отношения к европейской «книжной учености». Западная книжная культура не только вызывала живой интерес, но и доверие к знаниям, почерпнутым из светских по духу сочинений.
Петр Великий полагал в основу своей политики понятие светского и утилитарного характера - идею о государственном интересе, концепции, популярной в Европе со второй половины XVI в. При этом он не проводил различий между выгодой государя и пользой государству, отождествляя эти понятия с идеями об интересе государя и государства, а ведущим принципом, необходимым для успешноо государственного управления, провозглашал принцип соблюдения законов. По справедливому замечанию Николаева, воззрения Петра базировались на одной из фундаментальных идей средневековой теории культуры, идее translation studii, переноса знания, культурных ценностей, которая актуаилзируется на рубеже XVII-XVIII вв. и находит отражение в том числе в литературной политике. На становление активной переводческой деятельности повлияло непосредственное участие императора - Петр I формировал репертуар переводов, оформлял на них заказы как в России, так и за границей, следил за ходом работы переводчиков; однако изначально репертуар переводчиных сочинений был подчинен исключительно государственной необходимости - акцент был сделан на трудах по практическим наукам - математике, медицине, военному делу, навигации. Внимание уделялось и трактатам по государственному устройству - к примеру, труды С. Пуфендорфа и Г. Гроция переводились не только для просвещения, но как подходящие образцы для выработки отечественного законодательства.
Кроме того, при Петре был произведен перевод сочинений особого жанра полиических наставлений, руководств для правителя и его приближенных. Во-первых, к ним относится перевод «Политического завещания» кардинала Ришелье в русском варианте получивший наименование «Политический тестамент Рихелия», являющее собой амбициозное наставление монарху в вопросе грамотной организации службы подчиненных при дворе. Заказчиком перевода выступил Д.М. Голицын. Регулярное взаимодействие князя с дворянами, организация проектов преобразований с учетом их интересов послужили возможным поводом для заказа перевода труда. Отдельные главы наставления посвящены обращению с дворянством: к примеру, разделы под заглавиями «Как содержати дворянство в выгоде и достоинстве», «Показует нынешнее состояние королевского дому», «О имении лутчим королям добрых советников». Весьма прямолинейны и сведения из раздела «Что королю надобно о себе мыслить»: «…Прошу вашего величества наипаче укреплятися против совести непокойной, помнить, что вы не можете быть виноват пред Богами, ежели следуется в притчинах совести вашей трудные мнению своих советников, добрыми богословами утверждением, которыя в том деле не подозрителны». При этом, согласно положениям «Тестамента», монарху следует строго руководствоваться лишь собственной (курсив мой - М.В.) волей: «И скажу смело, что [для] всех великих дел, надобно своя воля…Но понеже вашему здравию потребно и вашей славе, которая не может терпеть, что какое дело по разсуждению было ничто, а в вашей мнении великом таму надобно разсуждению следовать». Монархический по духу трактат мог привлечь князя Голицына засчет занчительности личного опата крупного французского государственного деятеля - в своем «Завещании» Ришелье подводил итоги двадцатилетней службы в правительстве.
Вторая часть «Текстамента» содержит разделы, обосновывающие добродетели монарха: первая глава сообщает, что «…Государственное благополучие основано на ц[а]рстве божественно»…. Глава 3 «…Показует, что правление государственное ради всенародной ползы и по последней мере надобно болше хранить». Шестая глава повествует о «…Разных народах, разных нравах - одни дела свои скорее заключают, а иные хотят тихо и важно. Републики так медленно делают, ждут тихо и первым прошением не получить, но надобно доволствоватца малым, чтоб получить болше». Заевршает труд следующее практическое руководство: «Наконец желаю, дабы мои труды, хотя невеликие, были благоприятны и угодны, а наипаче желаю, дабы государственные правители кардинальским советам следовали, сколько возможнои прилично».
Во-вторых, в дворянской среде был не менее популярен представленный в библиотеке Д.М. Голицына перевод труда Христиана Георга фон Бесселя «Neuvermehrter politischer Glücks-Schmid» (1697) под названием «Политического счастия ковач», который являет собой сатиричный сборник советов-наставлений придворному о том, как добиться успеха при дворе. Кузнецом счастья здесь выступает государственный приближенный, фаворит - когда политический деятель становится им, он попадает в так называемую «кузницу счастья».
Перевод Бесселя выполнен в духе барочной сатиры итальянской литературы, о чем наглядно свидетельствует глава 39 «Свои погрешения и пороки ежели не можеш преминити, то подобает по меншей мере сколко возможно скрывати». Согласно положениям труда, чтобы заслужить доверие со стороны монарха необходимо проявлять хитрость и быть готовым к различным ухищрениям.
В сочинении большое значение придается надлежащему нравственному облику государственного служащего: «Посему подобает новому политику, дворовому человеку, вежливости [которая так в пристойных знаках, поступках, как и в приятных изрядных речах состоит] прилежати понеже без оной к дворовому житию». В этом отношении примечательно и наставительное учение одиннадцать, содержащее следующие положения: «Не подобает зело много на г[осу]дареву милость уповати и како оную содержать <…> Хотя немалое то есть что г[осу]даря своего милость и сердце имети, однако ж сие непостоянное и ненадежное дело есть и подобает с оными бережно обходитися, ежели не хощет, то еже едва в двадцать лет получишь воедино око глаголет непродолжителна есть забава челоческая ниже изволение оных постоянно. К содержанию же г[осу]даревом милости немало ползует, когда временщик и министр себе ежели то в его силе такой чин изберет, хотя не весма высокий и полезный, но даст близ всегда г[осу]даря своего любити, тогда толь безопасные от фалшивых доношений ни лежет прибудет. Так, для достижения успеха при дворе следует внимательно относиться к настроению монарха, следить за переменами в оном, «не уповать» излишне на государеву милость, довольствоваться не столько престижем чина, сколько личной полезностью для правителя.
Так, ближайшее окружение Петра знакомились в переводах с различными светскими по духу доктринами государственного устройства в широком диапазоне: от республиканских трактатов до сочинений, прославляющих абсолютную монархию, обосновывающих идеи просвещенного абсолютизма. Эти труды читала преимущественно высшая аристократия, которая принимала участие в подготовке и проведении реформаторской деятельности. К примеру, репертуар политической литературы был превосходно подобран в крупнейшей для своего времени библиотеке кн. Д.М. Голицына. Получив образование за границей и зная несколько иностранных языков, Голицын проявлял живой интерес к зарубежной литературе. Как просвещённая личность и крупный администратор, он имел большие возможности для создания и перманентного расширения собственной библиотеки: князь покупал, переписывал, получал в дар множество рукописей, делал и заказывал переводы иностранных книг.
Большим любителем переводных политических сочинений первой четверти XVIII в. был и А.П. Волынский. Однако уже во время правления Анны Иоанновны как у Голицна, так и у Волынского некоторые переводы изымались, а чтение и хранение подобной литературы вменялось в вину и в конечном итоге сыграло роковую роль в судьбе. Таким образом, политическая литература переводилась для узкого круга лиц; во второй четверти столетия популяризация и актуализация ряда идей, почерпнутых из европейских сочинений, ставится под запрет. Правительство Анны Иоанновны активно занималось поиском и изъятием «вредных» книг, которые считались «непотребными», так как могли содержать идеи ограничения самодержавной власти.
Стоит отметить, что особенно наглядно развитие культуры России в первой половине XVIII в. проявилось в изменении состава книг в частных книжных собраниях и библиотеках. В XVII в. в них преобладала религиозная литература, а светские книги, проникавшие в страну преимущественно из Польши, Украины и Белоруссии, отражали научные знания, являвшиеся для передовых стран Запада уже отдаленным прошлым; в первой четверти XVIII в. в русские библиотеки широким потоком хлынула научная литература из западноевропейских стран, появился круг русских людей, непосредственно знакомых с самой новейшей научной литературой - речь о Петре I, Я.В. Брюсе, В.Н. Татищеве, Д.М. Голицыне; литература на западноевропейских языках начинает вытеснять литературу на классических языках. При этом, несмотря на ограниченность круга лиц, знавших иностранные языки, западные книги попадали на Русь и существовали чаще в виде рукописных переводов - печатные издания в большинстве своем относились к духовной литературе. Более того, рукописные труды не подвергались строгой цензуре и стоили дешевле - такое положение сохранялось до Петровской эпохи включительно; сходной была ситуация и в Польше.
Уже во второй половине XIX в. историк и литературовед П.П. Пекарский писал, что, рассматривая русские переводы начала XVIII в., «не без удивления замечаешь внезапное появление переводов таких произведений, которые в Европе XVII столетия были предвозвестниками последовавших там потом преобразований и в науке, и в жизни. Если рассматривать в совокупности русские переводы подобных сочинений, то не трудно убедиться, что они делались с целью ознакомления с теми результатами, которых достигла наука на Западе по части политического устройства государств, законодательства, истории и настоящего положения их» . Пекарский говорит о сочинениях Г. Гроция, С. Пуфендорфа, Т. Барнета, И.К. Бекмана, Х.Г. Бесселя. Тематика большинства переводных произведений указанных авторов связана с преобразовательной деятельностью Петра I в области государственного устройства - учреждением Сената, организацией коллегий.
Известно, что сам Петр пользовался библиотеками своих сподвижников, в частности, Д.М. Голицына, которому поручил организовать переводы «книг исторических и политических». После смерти Петра I переводческая деятельность продолжается: ее центрами становятся Москва и Петербург. В библиотеку Голицына поступали переводы и в 20-х гг. XVIII в. К таким переводам, например, относятся: «Житие Веспасиана Флавия», перевод с итальянского Андрея Васильева (1726 г.), «Щит православия», перевод с греческого Алексея Бурсова (1728 г.) и др. Однако о существовании некоторых из них можно судить лишь по описи конфискации 1737-1738 гг., так как их рукописи пока не обнаружены.
Таким образом, подводя итоги, следует подчеркнуть, что петровская эпоха считается переломной в развитии русской культуры, условно деля ее на два периода - древний и новый. Начало процесса модернизации и вестернизации коснулось не только преобразований в среде государственного устройства, но и в культурно-просветительской сфере. Во-первых, для времени Петра характерен поиск новых культурных и политических ориентиров, зачастую беспорядочный и стихийный. Однако поиск приносил свои плоды, чему способствовала толерантность правителя, как в идейном, так и в религиозном плане. Имела место идейная эволюция, которая была развитием и, по выражению Лаппо-Данилевского, своего рода прогрессом. Во-вторых, в петровскую эпоху было положено начало усвоению напривычных жанров - к примеру, политических руководств и наставлений. Светские книги, получившие ограниченное распространение преимущественно в виде рукописных переводов, оказывали непосредственное влияние на становление нового типа мировоззрения и мировосприятия у приближенных императора, участвующих в осуществлении преобразований - так, социокультурная функция книги петровской эпохи, прежде всего, заключалась в накоплении западноевропейского научного опыта российским дворянством и в возможности его применения на практике. При этом, попадая в Россию, зарубежные сочинения нередко теряли свой национальный облик - переводчики сознательно не ориентировались на стилистические особенности оригиналов сочинений, стремеся передать только их суть, дать общее обозрение определенной доктрины . Наконец, в первой половине XVIII в. в дворянской среде высокопоставленных лиц также активно шел процесс комплектования частных библиотек - обладание личным книжным собранием являлось показателем образованности и престижа. Среди крупных собраний выделяются библиотеки А.Д. Меншикова, А.А. Матвеева, Я.В. Брюса. Однако наибольшую известность и славу снискала библиотека кн. Д.М. Голицына.
.2 Заказчики и читатели переводной рукописной литературы
Дмитрий Михайлович Голицын (3.06.1665-14.04.1737) принадлежал к одной из наиболее родовитых семей русской знати петровского времени - он родился в семье боярина, князя Михаила Александровича Голицына. В число его предков и ближайших родственников входили крупные государственные деятели: Василий Васильевич Голицын - один из кандидатов на русский престол в эпоху Смутного времени и его тезка В.В. Голицын - известный сподвижник, фаворит царевны Софьи, приходившийся Д.М. Голицыну двоюродным братом. Родовитость Голицына в значительной степени объясняла его аристократические убеждения. Голицын - «человек родословный», как писал Д.А. Корсаков - «он аристократ не только по своему происхождению, но и по своим убеждениям» .
Пребывание за границей явилось для Голицына стимулом к изучению политики и истории - в возрасте 33-х лет князь Дмитрий был направлен в Италию, в 1701 г. стал послом в Константинополе (до ноября 1702 г.), с 1707 по 1721 гг. занимал пост киевского воеводы, а затем губернатора. В дальнейшем Голицын возглавлял Коммерц-Коллегию, а в 1727-1730 гг. был членом Верховного тайного совета - иными словами, одним из первых вельмож России. По предложению Голицына в 1730 г. на престол была избрана Анна Иоанновна с ограничительными условиями - кондициями, в составлении которых он активно участвовал, опираясь на англо-шведские образцы. О планах верховников по ограничению самодержавия дворянство узнало практически сразу. С самого начала этой попытки Голицын взял инициативу в свои руки: он выступил перед дворянством, доказывал возможность ограничения самодержавия сомневавшимся верховникам, и его лидерство сохранилось до моментов крушения планов преобразования, когда императрица самолично отвергла предложенные ограничения.
Так, традиционно с именем Д.М. Голицына ассоциируется попытка верховников при воцарении Анны Иоанновны ввести в России олигархический образ правления. Вследствие неудачи попытки карьера Голицына была вскоре окончена - правительство Анны Иоанновны расправилось со своим политическим противником. Он был осужден в январе 1737 г. специальным Генеральным собранием из 20 человек, в числе которых были А.П. Волынский, П.И. Мусин-Пушкин, Ф.И. Соймонов. После объявления приговора начальник Канцелярии тайных розыскных дел А.И. Ушаков указал собранию на один из возможных источников нечестивых взглядов подсудимого - наличие у него книг Макиавелли и Боккалини. Последние было ведено изъять из конфискованного имущества. Итак, князь Дмитрий Михайлович был приговорен к смертной казни, замененной на ссылку в Шлиссельбург, где он и умер в апреле 1737 г.
Историки отмечают некую противоречивость во взглядах Д.М. Голицына. Живой свидетель реформ Петра Великого, Голицын был ревнителем русской старины - в вопросах политики Голицын придержался реакционных взглядов - был ярым противником петровских реформ. По свидетельствам испанского посла Люка де Лириа, Голицын был против засилья иностранцев в России, а в Петровских реформах ему особенно не нравилась поспешность нововведений: «Разве мы не можем жить так, как живали наши отцы и деды, которые не пускали к себе иноземцев». Со слов историка Юсима, бесспорно, что Голицын был одним из образованнейших людей в России своего времени, и его идеи об ограничении самодержавного деспотизма на родине восходят к западным политическим источникам.
Уникальное собрание рукописных и печатных книг в Архангельской библиотеке князя Д.М. Голицына представляет собой выдающееся явление в истории русской культуры и просвещения первой половины XVIII в. Библиотека складывалась постепенно. Вероятно, в ее основу было положено книжное собрание отца «верховника» - кн. М.А. Голицына; в библиотеку Дмитрия Михайловича попали также книги его двоюродного брата - В.В. Голицына.
С 1727 г. Татищев приступил к написанию «Истории Российской», и именно в это время, надо полагать, историк занимался в Архангельской библиотеке Голицына. Сам В.И. Татищев был тесно знаком со старшим сыном Д.М. Голицына - Сергеем Дмитриевичем Голицыным (1696-1738 гг.), которого величал «любомудрым и хвалы достойнейшим». Резко не принимая политическую позицию Д.М. Голицына как «верховника», Татищев в то же время высоко оценивал собранную им библиотеку, называя ее «лучшей русской библиотекой».
Ныне известно о проведении нескольких описей библиотеки: первая - опись, составленная между 1726 и 1737 гг.; затем - опись конфискации 1737-1738 гг.; опись 1755 г., составленная младшим сыном Дмитрия Михайловича Голицына - А.Д. Голицыным; опись 1770 г., создававшаяся под наблюдением видного историка XVIII в. Г.Ф. Миллера. О составе фонда русских книг можно судить лишь по более поздним описям. После смерти князя его имения были конфискованы, и по предписаниям Высшего суда от 9 января 1737 г. было велено собрать все книги библиотеки воедино, чтобы создать новую особую опись. Канцелярия конфискации требовала составления полной и точной описи всех книг библиотеки Д.М. Голицына, но дело задерживалось из-за отсутствия переводчиков. Составление описи было закончено переводчиком коллегии иностранных дел Иваном Меркурьевым в декабре 1738 г. - экземпляр описи ныне хранится в РГАДА. При составлении описи в первую очередь требовалось запротоколировать книги, переведенные на русский язык. Обращалась особое внимание на розыск запрещенных сочинений Макиавелли и Боккалини: «и, отъискав Макиавеллиеву и Бакалинову книги, - прислать в Вышней суд», - указывалось в предписании Высшего суда московскому главнокомандующему С.А. Салтыкову. В следственном деле показано, что у Голицына и его сына Алексея найдено 16 сочинений Макиавелли. Сочинений Боккалини у Голицына было найдено всего 4.
Чтение трудов Боккалини и Макиавелли, бесспорно, оказало влияние на мировоззрение Голицына. Интерес к западной республиканской мысли и тацитизму был обусловлен стремлением князя к преобразованиям на родине, отличным от реформ первого русского императора. В его критике поспешности петровских преобразований прослеживается связь с воззрениями Боккалини о необходимости размеренного перехода к республиканской форме правления, ибо, согласно итальянскому сатирику, «взращивание» республики возможно лишь при условии продолжительных и постепенных действий со стороны власти.
Согласно данным описи, сделанной в декабре 1738 г., у Голицына в библиотеке хранилась 131 книга на итальянском языке. Интерес Голицына к Боккалини подтверждается и наличием в его библиотеке оригинала «Ведомостей Парнасских». Переводы сочинений итальянского сатирика в рукописях также хранились в библиотеке кн. Д. М. Голицына и выполнялись по его поручению. «Известия с Парнаса» переписывались и активно читались в кругу лиц, близких к Голицыну. Несмотря на тщательный поиск и последующее изъятие крамольных книг из голицынской библиотеки, одна рукопись с переводом сочинения Боккалини в собрании сохранилась и даже попала в официальный реестр. Произошло это, видимо, потому, что данная рукопись (большая часть «Известий с Парнаса») не имела названия и не носила имени автора сочинения.
По мнению историка Н.В. Голицына, иностранную часть библиотеки Д.М. Голицына можно разбить на следующие разделы: 1) иностранные сочинения о России; 2) сочинения по истории Польши; 3) сочинения классических греческих и римских авторов; 4) сочинения политических мыслителей XVI-XVIII вв.; 5) книги по политике и юриспруденции; 6) сочинения по истории и дипломатии; 7) трактаты по истории, происхождению и прерогативам аристократии; 8) сочинения по прикладным наукам. При этом труды по политике и юриспруденции занимали преобладающее место в библиотеке Д.М. Голицына.
Исторические книги были представлены в библиотеке преимущественно в числе произведений классических авторов. Сюда относятся книги по истории и ораторскому искусству (как в подлинниках, так и в переводах). Вот важнейшие из древних авторов: Геродот, Фукидид, Ксенофонт, Плутарх, Платон («Республика»), Аристотель («Политика»), Демосфен («Филиппики» в итальянском переводе), Цицерон, Цезарь, Корнелий Непот, Тацит (все в подлинниках), Полибий, Тит Ливий, Саллюстий, Светоний, Валерий Максим, Квинт Курций, Лукиан, Сенека (во французских переводах).
Особый интерес представляет вопрос о том, какие из иностранных книг библиотеке Голицына привлекали его наибольшее внимание. Ответ на этот вопрос можно получить из перечня переводов иностранных книг на русский язык, сделанных по указанию Д.М. Голицына и хранившихся в его библиотеке. Так, по распоряжению Д.М. Голицына, были переведены: «Политика» Аристотеля, «О законах грани и мира» Гуго Грация, «Правление гражданское» Локка, «Политический тестамент Рихелия» (Ришелье), «Римская история» Т. Ливия и «Известия с Парнаса» Т. Боккалини. Этот перечень демонстрирует, что основное внимание Голицына было направлено на литературу политическую; на сочинения о государственном устройстве в современном и историческом аспектах.
В целом, по числу произведений политических мыслителей XVI-XVIII вв. на втором месте после Макиавелли в библиотеке Д.М. Голицына шли сочинения Самуила Пуфендорфа и Гуго Гроция. Из других авторов следует упомянуть голландского тацитиста, имеющего непосредственное отношение к истории русского политического вольномыслия первой половины XVIII в. - Юста Липсия (в описи библиотеки Голицына значится его произведение «Les politiques ou doctrine civile», трактат «De Constantia in malis publicis», извлечение из его сочинений под заглавием «Theatrum prundentiae elegantioris» и перевод «Monita et exempla», выполненный монахом Симоном Кохановским в 1721 г). Последние сочинение заслуживает особого внимания, поскольку сыграло роковую роль в судьбе иного героя так называемой «русской макиавеллианы» - Артемия Петровича Волынского (1689-1740). Стоит отметить популярность нидерландского тацитиста в России - исходя от следственных показаний Волынского, следует, что Липсия как на латыни, так и в русском переводе читали такие видные государственные деятели как граф Ф.М. Апраксин (1671-1728), князья Алексей Черкасский (1680-1742) и Иван Барятинский.
Волынский родился в 1698 г. и воспитывался в старинном боярском доме С.А. Салтыкова. В 1715 г. Волынский стал посланником в Персию, где в 1717 г. заключил торговый договор с Персией, выгодный для России, чем заслужил признательность Петра, назначившего его в 1719 г. астраханским губернатором в чине полковника. С 1725 г. он был казанским губернатором. К концу царствования Анны Иоанновны достиг поста кабинет-министра - одного из трех важнейших в государстве лиц. Задуманные преобразователем планы ныне известны лишь в самых общих чертах; в «Генеральном проекте о поправлении внутренних и государственных дел» для России предусматривалась, предположительно, монархия, ограниченная представительством высшего дворянства, широкое расширения прав шляхетства, укрепление армии.
В конце 1730-х гг., будучи на службе при дворе и являясь единственным докладчиком у императрицы Анны Иоанновны, он решает вступить в борьбу с главой немецкой партии, главным фаворитом императрицы - Бироном. Борьба закончилась поражением Волынского и разгромом его партии. В июне 1740 г. он был казнен вместе с главными своими сторонниками, членами так называемого «кружка Волынского» П.М. Еропкиным и А.Ф. Хрущевым.
Именно Волынский возглавлял «Вышний суд» над Д.М. Голицыным в 1737 г., по итогам которого забрал себе сочинения Макиавелли и Боккалини из библиотеки Голицына, в чем признался во время следственного процесса над ним в 1740-м г. .
Волынский также имел личную библиотеку, однако Луппов отмечает, что библиотека Волынского ни по числу книг, ни по своему составу не представляла уникального явления; она не могла идти ни в какое сравнение с прославленной библиотекой его современника - Д.М. Голицына. После казни Волынского его книжное собрание было передано в Канцелярию конфискации, часть трудов была куплена Герольдмейстерской конторой. Однако в елизаветинское время, в 1759 г., книги были возвращены дочери Волынского М.А. Воронцовой, в том числе, и книги, купленные Герольдмейстерской конторой. Лишь при Екатерине II Волынский был посмертно реабилитирован.
Библиотека Волынского носила ярко выраженный светский характер; религиозная литература составляла менее четверти от общего количества книг; гуманитарная тематика преобладала в этом книжном собрании. Волынский с увлечением читал труды западных гуманистов. В особенности ему нравилось сочинение Липсия «Политические учения», разоблачавшее нравственный и политический разврат эпохи Римской империи и современного Липсию общества. Здесь Волынский видел аналогию с временами Анны Иоанновны.
Сочинение «Увещания и приклады политические» имеет ярко выраженную монархическую направленность, что особенно ярко проявляется во второй книге, озаглавленной «О монархии, яко лучша есть паче иных образов владения». Впрочем, в труде ясно определены и ограничительные условия монаршего правления, в число которых входит предостережение против правления женщин. Неслучайно чтение именно этой книги, осуждающей правление женщин, вызвало гнев у обвинителей Волынского, усмотревших в ней связь с современностью. Среди арестованных в результате борьбы придворных группировок был и дворецкий Волынского - Василий Кубанец, который заявил, что у него имеются сведения, которые он может сообщить лично императрице - строго конфиденциальная информация дворецкого состояла в том, что Волынский имел у себя рукописную книгу Юста Липсия, которую хотел сжечь, но не успел. В результате следственная комиссия изъяла у Волынского и его сторонников книги Липсия как вещественное доказательство заговора.
Обратимся к конкретным положениям труда. Несмотря на пристальное внимание обвинителей к разделу второй главы сочинения под заглавием «Образы неблагополучного женского государствования», в нем также содержится глава об образах благополучного женского правления, которая, впрочем, значительно менее объемна и содержательна. В обоих частях автор аппелирует к истории, которую в предисловии учиняет похвалу - пишет, что «[история] показует причины бед и тяжких времен в государствах и подает советы к народному управлению». В труде значится: «Монаршую власть точию, мужие могут содержать, жены же не токо. Обаче везде мужие точию благополучно, жены же немощни, понеже в мужех всегда болшая добродетель обретается, нежели в женах. В женах же всегда болшая злоба, нежели в мужех. Мужества своего до владения и управления рожден есть разумом, телом, силою, гласом, взором крепчайши есть паче жены, и всякий болший страх и честь мужу, нежели жене воздает. Ибо женские всякие дела и словеса суть легкие, яже паче любовь. И вожделение плотское нежели страх и честь рождают, и от естества своего паче суть боязливы, нежели страшны. В мужех разум, великодушие и постоянство, в женах же хитрость свары, досады слабость и непостоянство ума, седмижды бо на день изменяются. И мало когда высокая и честная мудрствуют, но всегда малыми и суетными делами упражняются, ибо того ради до скипетра ц[а]рского и самовластия не суть угодни. Во всяком монархе первейшие суть две добродетели, правда и вера: яже обоя мало в женах обретаются. Правды того ради не могут жены содержати, яко всяким прошением удоб прекланяются, и того жалеют, его же не подобает жалети. Веры же того ради не могут хранити, яко слабо суть умом, и яко младые древеса ветром, тако женский разум различными страстми, семо и овамо непрестанно колеблется. Часто же в суе безмерно гневаются и на невинных людей зело сверепсвуют; и егда веселое лице показуют, тогда часто наиболший гнев в с[е]рдце хранят».
Так, женщины предстают в труде излишне эмоциональными, немощными, мнительными, суетливыми и двуличными; склонными к «плотским вожделениям»; способными испытывать злобу, не сравнимую по масштабам с мужским негодаванием; межчины, в свою очередь, превосходят их как физически - телом, силой, голосом, взором - так и духовно - разумом, великодушием и постоянством взглядов.
Свои воззрения автор подкрепляет примерами из истории, вспоминая о Клеопатре следующее: «Клеопатра, сестра Птолемея, ц[а]ря Египетскаго не тако мучителством, яко ненасыщенным блуда вожделением всему миру быстро явленна, и между беснующимися скверною похотию плотскою зело знаменита». Согласно Липсию, хуже Клеопытры себя проявила Валерия Мелласина: «Мессалина, жена Клавдия, императора Римскаго, не точию беснованием похоти плотския, но всякими мерскими безсловесными страстьми скречь яростию, лакомством, безстудием и всяким студодеянием много превзыде Клеопатру; ибо исполнена бяше всякия мерзости, наипаче же не могла насытися так приватнаго, яко и явнаго блудодеяния». Женщины выступают неразумными, ведомыми страстьями и неспособными к отправлению власти в соотвествии с добродетелями, заложенными в правителях-мужчинах. Неслучайно правительство Анны Иоанновны посчитало такую литературу «вредительной» и подвергла столь серьезному наказанию ее владельца.
Подводя итог всему вышесказанному, стоит подчеркнуть, что посредством знакомства с сочинениями западных авторов - среди которых знаменательное место занимают труды видных тацитистов Т. Боккалини и Ю.Липсия - Голицын и Волынский пытались найти подходящие для России образцы правления. Справедливо высказывание Н.В. Голицына о Дмитрии Михайловиче, который писал, что у князя «над всеми частными, нередко случайными интересами, преобладает один - интерес государственного человека к теории государственного управления и к применению ее на практике». В процессе исследования общественно-политических взглядов Голицына, анализа его знаменитой библиотеки можно предположить о глубине и обширности намечаемых им в 1730 г. реформ. Вероятно, речь шла о движении к конституции, а по форме правления - к олигархии. При ограничении самодержавия для Голицына было важно учесть интересы дворянства - в своих проектах он согласовал и выполнял требования дворянства по изменению формы правления. Оценка направленности заказанных князем Голицына переводов будет приведена в следующем разделе на основе анализа лингвистических и концептуальных особенностей перевода «Известий с Парнаса», выполненного в 1728 г. Андреем Васильевым.
.3 Перевод «Ведомостей Парнасских» А.Васильева и его значение
В истории русского литературного языка первая треть XVIII в. является переходным периодом от ситуации славяно-русского двуязычия к истории литературного языка нового типа. По отношениям к нормам предшествующего времени письменные памятники петровского времени демонстрируют смешение разнородных элементов, что свидетельствует о первых попытках создания единого литературного языка - языковая ситуация Петровской эпохи характеризуется сосуществование множества узусов.
Говоря о переводе «Парнасских ведомостей» Васильева, стоит отметить, что он преисполнен светского духа: еще историк А.И. Соболевский справедливо отмечал, что перевод Васильева «точный, но удобопонятный», а его язык «русский, с некоторым количеством церк.-славянизмов», что отличает его от выполненного им раннего перевода «Жития Флавия», перегруженного славянизмами. Традиционный книжный язык (церковнославянский) прямо соотносится с традиционными духовными ценностями, поэтому его вытеснение на периферию языковой деятельности связано с радикальным переделом культурного пространства.
Работая над переводом, Васильев иногда комментирует итальянские выражения, вынося на поля альтернативные значения, более понятные русскому читателю первой половины XVIII в. К примеру, используя транслитерацию итальянского слова «Commendator», используемого в оригинале Боккалини, он дает следующее пояснение - «чинов начальник»; приводя я перевод «оракулов» с итальянского «оracolo» - поясняет, что имеет в виду «божеские ответы»; «magistrato» - в русском варианте «магистрат» с уточнением - «Вышнее правительство».
Явственное отличие перевода Васильева от итальянского оригинала заключается в добавлении русским переводчиком одной главы - в действительности, ведомость XLVIII, повествующая о художествах [изобразительном искусстве] Парнаса и пагубной сущности дуэлей [поединков] была поделена Васильевым на две части - в русском варианте это 48 и 49 ведомости. С этого момента нумерация расходится и количество сводок в русском варианте, соответственно, превышает на одну ведомость. Для итальянского оригинала также характерно деление текста каждой главы на множество абзацев, Васильев, в свою очередь, структурирует перевод большинства ведомостей как сплошной текст, что свойственно переводам первой половины XVIII в. Однако некоторые главы - в этом отношении заслуживает отдельного внимания ведомость 5 - поделены переводчиком на смысловые отрывки, разграничивающие высказывания видных ученых мужей о государственном устройстве Венецианской республики.
В целом, для эпохи петровских преобразований характерен пристальный интерес к Венеции - как политический, так и культурный - со стороны государственных деятелей; многие сподвижники императора начинали свое знакомство с западной культурой именно с Венеции, где проходили обучение «навигацкому искусству». В Венеции привлекала и веротерпимость, поощрение к диалогу культур и религий - в первой половине XVIII в. такая модель вызывала сочувственный интерес в России, соответствуя новому социальному опыту русских дипломатов, военных, мореплавателей, готовых к взаимодействию в поликультурной среде. Вероятно, последнее обстоятельство сыграло роль в возникновении интереса со стороны одного из влиятельнейших государственных деятелей эпохи - князя Д.М. Голицына - к сочинениям, описывающим политико- культурную сферу Венеции.
Одним из наиболее примечательных лейтмотивов труда является восхваление Венецианской формы правления. К примеру, ведомость 5 всецело посвящена определению «самого честного права политического» Светлейшей Венецианской республики. В итальянском оригинале Боккалини, говоря о Венецианской республике употребляет, выражение «Serenissima Libertà Venetiana». Итальянское «libertà», которое можно определить как «свобода», «независимость», «свобода выбора» Васильев переводит в одном ряде случаев как «волность», в другом - как «република». Сравним значения слов.
«Свобода» - две группы значений - первая: 1) независимость; 2) состояние свободного человека, личная свобода как социальное положение; 3) освобождение; 4) избавление (от обязанностей, болезни, мучений); спасение, очищение, прощение (грехов); 5) возможность действовать по своей воле; 6) льгота, привилегия; разрешение, позволение; 7) свободный человек; 8) сын, наследник. Второе значение - поселение или группа административно связанных между собой поселений, жители которых получали различные льготы и временно освобождались от уплаты налогов и повинностей; слобода.
Для русского языка XVIII в. характерно пять значений слова «вольность» («волность»): 1) свойство человека, обладающего свободной волей; 2) право, власть поступать по своей воле, распоряжаться кем-, чем-либо; 3) свобода и независимость (государства, общества, человека) - политические свободы; отсутствие стеснения, ограничения, запретов; «вольности» - преимущественные права, привилегии; освобождение дворян от обязательной службы и утверждение их монополии на землевладение; 4) свобода от крепостного состояния, от рабства; свобода от заключения, тюрьмы; 5) непринужденность, свобода, легкость, смелость (в поведении, речи), отступление от строгих норм, правил; вольномыслие, вольнодумство.
В переводе Васильева предпочтение отдается третьему значению - «вольность» выступает политической свободой: «…Волность Венецианская была оная главнейшая королева всех прав». При этом, стремясь подчеркнуть независимость людей при республиканском строе, Васильев нередко использует слово «волность» вместо «републики»: к примеру, в пятой ведомости словосочетание «Венецианская република» употребляется двадцать раз; «волность Венецианская» - одиннадцать раз. При этом производное от существительного наречие «liberamente» Васильев, напротив, переводит не «вольно», а «свободно» - к примеру: «…Политик Тацит в своих писаниях говорил о французах <…>, [которых] не токмо нарицает богатыми и военеискусными, но яко некое и оное свободно утверждает галлы, то есть французы некогда во бранях процветали».
С античных времен термин «республика» (калька с латинского res publica - «общее дело») в широком смысле понимался как способ гражданского сожительства людей, вышедших из дикого или варварского состояния; этот античный прообраз идеи государства мог подразумевать разные формы управления: монархию (единоличное правление), аристократию (или олигархию), власть немногих или лучших, и народовластие, или демократию, иными словами, власть большинства. Для Васильева ведущую роль в республике играла аристократия, создавшая «преизбранные уставы», обеспечившие многолетнее процветание Венеции, что показывают следующие положения перевода: «Едина токмо едина токмо република Венецианская с летами навсяк день паче молодеет; и что оные права, оные порядки, и оные избраннейшие уставы, которые в других княжествах за давным оставленьем весма приходили в забвение, токмо в Венеции расли силно, опасно, святейшим радением; и с прекрепким блюдением»; «[Светлейшая република] Наполнила дивно весь свет, сего ради судилось ему за благо рещи, что явная бы ему обида чинилась, аще толикая власть републики Венецианской, аще толикое покорство, толикое послушание и толь наслыханная любовь шляхетства венецианскаго на общей волности не была бы преуподоблена всем оным правам дивным и преизбранным уставам, о которых другие прежде сего повествовали».
Так, в глазах европейского общества Венеция пользовалась успехом по причине главенствующей роли аристократии в республике, сумевшей не только противостоять абсолютизму, но и сохранить свой государственный строй в течении нескольких сотен лет. Власть, которой обладал Большой Совет Венеции, была для Голицына, вероятно, тем идеалом правления, которого он хотел достичь для Верховного тайного совета, работая над проектом кондиций для Анны Иоанновны. Так, если Боккалини превозносит венецианскую свободу, то Васильев делает акцент на государственном строе Венеции, периолически именуя ее «волностью» или же «републикой», отдавая предпочтение последнему варианту.
Монархическая форма правления и единволастные правители в труде всячески обличаются: в этом отношении показательны положения из ведомостей: «Рекла на то волность венецинская, что оне случаетя от того, понеже в сравнении употребляющих благопорядочныя републики, воздаяния монархиев были скудныя…». «…Сущие под монархиями, где простой народ не имел искусства». Итак, в монрархях правители не проявляют достаточно заботы о нуждых подданных; более того, при монархических режимах у большинства людей нет доступа к достижениям искусства и культуры в целом.
Причиной развращенности приближенных монарха в «Известиях с Парнаса» выступает излишняя щедрость правителя: «…Монархии наипаче могли потверждати все противное, понеже волные отече[с]тв воздаяния, приуподобленныя ко изобилному щедро даянию, каково великие короли чинили к своим верховным министрам, были гораздо нищета, для того, что отнюдь не слыхано было, дабы република венецинская наградила верность какова либо своего сенатора оными богатыми дачами крепостеи, градов, и другими знатными и пожиточными феудами, которыми принцы часто возвышали своих министров…». В республике, напротив: «…Тако случилось, что добродетель, искуство, и благость душевная, щляхтичю убогому в републике Венецианской служили вместо велми богатой вотчины».
Примечательно, что в «Парнасских ведомостях» критике подвергаются не только монархи, но и мыслители-монархисты, в частности, Юст Липсий, которому посвящена отдельная ведомость, по сюжету которой нидерландский гуманист «обличает Тацита за беззакония», теряя уважение в глазах верховного судьи - Аполлона. В ведомости Липсий выступил против положений из первой книги «Истории»: «Тацит в первой книге своих историй явно рек <…>, что Б[о]г не инако печется о спасении рода человеческаго но токмо о наказании…». Однако выслушав объяснения от античного историка, Липсий был вынужден признать свою неправоту и принести извинения; признать неоднозначность своего понимания трудов Тацит: «…Липсий, и рече, Тацит, н[ы]не конечно признавал погрешения мое, и покорно прошу у тебя прощения, и свободно исповедую тебе, что писания твои сколь болше читаются, столь менше разумеются; и что летописи твои, истории твои, не суть для чтения простому грамматчику…».
Республика у Боккалини противопоставляется тирании и деспотии. Корсаков о «Парнасских ведомостях» писал: «Вся книга дышит любовью к свободе и ненавистью к тирании». Автор высмеивает нежелание со стороны принцев достижения равноправия и справедливости среди граждан. В «Известиях с Парнасса» правители поднимают бунт против Аристотеля из-за определения, которое он дал «тирану» - об этом в русском переводе повествует 77 ведомость.
Согласно положению «Политики» античного мыслителя - тирания - монархическая власть, имеющая в виду выгоды одного правителя; олигархия блюдет выгоды состоятельных граждан; демократия - выгоды неимущих; общей же пользы ни одна из них в виду не имеет. Соответственно, тиран - есть деспотический монарх в области политического общения. На Парнасе: «…Принцы тяжко жаловалися на Аристотеля, что он в своей политике зело злобное определение задал тиранну, которым заключил каждаго принца добронравного, и при том с великою яростию рекоша, что аще, якоже дерзнул рещи Аристотель, надлежало нарицать тираннами оных принцов».
В результате Аристотель под страхом опалы заключает, что время тиранов осталось в прошлом: «Федерих <…> удобно домогался у Аристотеля, дабы отменил древнее определение тиранна и сочинил бы новое, которое было б ко удовольствию помянутым прогневанным принцам, тогда немедленно Аристотель оное отдумал и сказал, что тиранны де были некоторые человецы ветхаго времене, которых де выродки ныне вовсе извелися…». Замысел автора здесь определяется иронией над чиновниками, проявляющие желание защитить казнокрадства своих правителей, выставить их в лучшем свете перед широкой общественностью.
Подводя итог, можно выделить ряд особенностей перевода: во-первых, отход от церковно-славянской культуры, «светскость» перевода. Во-вторых, наличие отсылок к первоисточнику Боккалини - трудам Тацита - наличие пояснений некоторых итальянских терминов. Наконец, как отмечает Юсим, республика исторически не воспринималась как одна из разновидностей извечно существовавшего учреждения - государства, а была его субстанциальной формой в традиции европейской политической мысли. Такое восприятие характерно для Боккалини, который преимущественно прославлял «светлейшую венецианскую свободу» (Serenissima Veneziano Libertà), в то время как для русского перевода характерно стремление Васильева сделать акцент на форме государственного устройства; осветить ее преимущества и представить в наилучшем свете.
Итак, основные выводы второй главы заключаются в следующем: важной вехой в преодолении русского культурного изоляционизма явились преобразования Петра; в первой половине XVIII в. развитие получает переводческая деятельность, результаты которой оказали влияние на формирование нового типа политического сознания в среде русского дворянства. В XVIII в. у ряда вельмож появляются личные книжные собрания; обладателем крупнейшей библиотекой в первой половине XVIII столетия являлся кн. Д.М. Голицын, активно знакомившийся с достижениями западно-европейской политической, исторической, философской мысли. Голицын проявлял живой интерес к сочинениям тацитистов, выступал заказчиком их переводов. Так, по его инициативе в 1728 г. появляется рукописный перевод сатирического произведения «Известия с Парнасса» Т. Боккалини. Работу над ним вел Андрей Васильев, который, следуя за замыслом автора оригинала, воссоздает образ республиканской добродетели в духе «поэтики изумления».
Заключение
Конфликт между человеческой личностью и авторитарной властью, проблема нравственного выбора в условиях тиранического режима, разрушительное воздействие тирании на общественную мораль, свобода слова как неотъемлемое условие здорового общества - эти вопросы и проблемы, составляющие стержень исторических сочинений Тацита, со всей очевидностью обнаружили в XVI-XVIII столетиях свою всемирно-историческую и общечеловеческую значимость.
Западно-европейская политическая мысль XVI-XVII вв. ознаменована появлением и развитием таких политических течений, как «государственный интерес» и «тацитизм». Гуманисты активно обращались к античным источникам, заимствуя идеи древних авторов и адаптируя их к окружающей политической действительности в соответствии с собственными взглядами, симпатиями и верованиями. При этом тацитизм как течение в политической мысли имело амбивалентный характер: к наследию Тацита обращались как сторонники республиканской позиции, критикуя монархов-«тиранов», их преступных фаворитов, регулярные расхищения государственной казны; так и приверженцы монархических взглядов, обосновывающие необходимость неограниченной власти правителей для победы над смутами и раздорами гражданских войн. Так, на рубеже XVI-XVII вв. труды Тацита служили вдохновением не только для историков и философов, но и для художников, драматургов, композиторов эпохи барокко.
В первой половине XVIII в. российская политическая мысль была во многом далека от достижений Запада, однако возникновение в высших кругах интереса к европейской политической литературе можно назвать положительной тенденцией в процессе постепенного формирования гражданского сознания в русском обществе. Возможность ознакомления с сочинениями видных европейских мыслителей появилась в России в эпоху Петровских преобразований, которая разрушила преграду, разделяющую западноевропейский и русский культурные ареалы; сам император выступал инициатором перевода трудов западных авторов, делая заказы своим приближенным. В результате, при Петре начинают формироваться частные книжные собрания, наличие которых служило показателем авторитета и престижа вельможи. Несмотря на ужесточение цензурной политики правительства в 30-е-40-е гг. в отношении хранения и чтения политической литературы, в послепетровское время число частных книжных собраний не только не уменьшилось по сравнению с временем, но, напротив, возросло, однако, как и в петровское время, наиболее крупные книжные собрания принадлежали представителям светской знати и высшим кругам духовенства. К числу подобных личных библиотек относились книжные собрания А.П. Волынского, А.И. Остермана, Б.-Х. Миниха, В.Н. Татищева, Феофана Прокоповича, Феофилакта Лопатинского.
Творчество итальянского сатирика Траяно Боккалини и, в частности, «Известия с Парнаса», показательны в отношении философско-республиканского духа автора, особенно когда он с пренебрежением отзывается о нравах принцев и монархов, которые, несмотря на проведение деспотической политики, стремятся представить перед обществом в лучшем свете. Напротив, кузницей гражданских добродетелей и праведных нравов Боккалини видит в Венеции и венецианском дворянстве. Однако превознося венецианскую свободу, он в то же время предостерегает о трудностях переноса политического опыта Венеции на другие итальянские государства - согласно воззрениям итальянского сатирика, свобода, являясь для одних высшей добродетелью, может предстать непосильной ношей для других. Как и Боккалини, заказчик русскоязычного перевода его сочинения - князь Голицын - был убежденным эволюционистом - противником резких политических изменений, сторонником постепенных преобразований. Знания о надлежащем проведении преобразований в жизнь Голицын черпал из сочинений западных авторов, видя в них некий образчик, приведший к процветанию европейские государства.
Стоит отметить, что любой перевод - всегда авторская интерпретация. Перевод «Парнасских ведомостей» можно назвать символом политизации литературного развития; установления новых форм контакта с читательской аудиторией, которая, как известно, не славилась широким размахом в следствии государственной политики власти, считающей труды, преисполненные положениями об идеологической и политической свободе, «вредительными» для сознания общественности. Так, в XVIII в. намечаются противоположные тенденции восприятия Боккалини в двух группах высшего класса: первые вельможи России относились к нему с симпатией и интересом (Голицын, Волынский), дворянские же писатели и просветители, к примеру, Татищев и Кантемир, безоговорочно стоящие за самодержавие, отзывались о нем негативно.
Можно обобщить, что крупнейшие вельможи петровского и послепетровского времени были читателями, а то и почитателями Боккалини, к примеру, Голицын и Волынский, другие сподвижники Петра старшего поколения, церковные иерархи - Прокопович, Л. Горка. Эти люди стали одновременно сторонниками ограничения самодержавной власти, поборниками «вольности». Так, зарождение республиканских настроений в первой половине XVIII столетия и появление переводов сочинений, выполненных в республиканском духе, было обусловлено частной инициативой государственных деятелей, за которую, в последствии, некоторым из них пришлось поплатиться жизнью. Ключевые моменты творчества видных тацитистов - Юста Липсия и Траяно Боккалини - были созвучны проблемам российской действительности, поэтому активно обсуждались в кругах высших сановников. Знакомство с европейским культурным наследием XVI-XVII вв. в области политической и исторической мысли пробудило творческий импульс среди представителей российской элиты, создав идеологическую почву как для дальнейшего восприятия европейских политических идей эпохи Просвещения, так и для формирования собственных историко-политических концепций.
Список использованных источников и литературы
I. Источники
. Аристотель. Политика. Сочинения: В 4 т. / пер. с древнегреч. С. Жебелева. М.: «Мысль», 1983. - 644 с.
. НИОР РГБ. Ф. 178. № 752. «Тестамент политической или духовная светская кардинала дюка де Ришелиос, первого министра французского при короле Люи Третьемнадесять. Переведена с французского языка 1725-го году». - 198 л.
. НИОР РГБ. Ф. 178. № 2745. «Увещания и приклады политические» Юста Липсия. - 165 л.
. НИОР РГБ. Ф. 178. № 2849. «Политического счастия ковач, сочинение Христиана Георга фон Бесселя». - 139 л.
. НИОР РГБ. Ф. 256. № 17. «Политического счастия ковач». - 118 л.
. НИОР РГБ. Ф. 310. № 885. «Ведомости Парнаския, господина Траяна Боккалини Римлянина, сотня первая». - 266 л.
. НИОР РГБ. Ф. 354. № 233. «Увещание и приклады политические от различных историков Юстом Липсием на латинском языке собранные, а ныне тщанием и трудами иеромонаха [Симона] Кохановского российским языком написанные лета 1721». - 412 л.
. De ragguagli di Parnaso del Signor Trajano Boccalini Romano centuria prima. In Amsterdam, appresso Giovanni Blaeu. MDCLXIX. - 368 p.
. Della Ragione di Stato. Libri dieci. Del Sig. Giovanni Boteri Benese. Milano: Nella Stampa del quon. Pacifico Pontio, Ad inftanzadi Pietro Martire Locarno Libraro . M. D. XCVL. Con licenza de'Superiori. - 415 p. . Литература
. Алпатов М.А. Русская историческая мысль и Западная Европа (XVII - I четв. XVIII в.). М.: Наука, 1985. - 272 с.
. Архангельский А.С. Из лекций по истории русской литературы: Первые труды по изучению языка. Казань: Изд-во Казанского университета, 1913. - 245 с.
. Готье Ю.В. «Проект о поправлении государственных дел» Артемия Петровича Волынского // Дела и дни: исторический журнал, 1922. Кн. 3. С. 1-31.
. Голенищев-Кутузов И.Н. Итальянское Возрождение и славянские литераторы. М.: Издательство Академии наук СССР, 1958. - 29 с.
. Голицын Н.В. Новые данные о библиотеке Д.М. Голицына (верховника) // ЧОИДР. М., 1990. Кн. 4, отд. 4. Смесь. С. 1-16.
. Градова Б.А., Клосс Б.М., Корецкий В.И. К истории архангельской библиотеки Д.М. Голицына. Приложение 1. Реэстр взятым из дому князя Дмитрия Голицына книгам на российском языке // Археографический ежегодник за 1978 год. М., 1979. С.238-253.
. Градова Б.А., Клосс Б.М., Корецкий В.И. О рукописях библиотеки Д.М. Голицына в Архангельском // Археографический ежегодник за 1980 год. М.: Наука, 1981. С.179-190.
. Гревс И.М. Тацит. М.; Л.: Издательство Академии наук СССР, 1946. - 263 с.
. Живов В.М. Язык и культура в России XVIII в. М.: «Языки русской культуры», 1996. - 560 с.
. Забелин И.Е. Материалы для русского индекса Librorum prohibitorum. Переписка о книгах Д.М. Голицына Махиавеливой и Бакалиновой // Библиографические записки. 1861. Т.3. № 11. С. 319-324.
. Иконников В.С. Опыт русской историографии. Т. 1., кн. 2. Киев: Типография Императоскаго Университета св. Владимира В. Завадзкаго, 1892. - 656 с.
. История литературы Италии. Том 3. Барокко и просвещение / Ю. В Иванова, С.Г. Ломидзе, Е.Ю. Сапрыкина и др.; отв. ред. М.Л. Андреев. М.: ИМЛИ РАН, 2012. - 720 с.
. Кагарлицкий Ю.В. К истории культурных связей между Россией и Венецией в первой половине XVIII века (Переводческая деятельность Стефания Писарева) // Проблемы итальянистики. Вып. 5: Итальянские архивы в России - российские архивы в Италии. М.: РГГУ, 2013. С. 213-231.
. Ковалевский М.М. От прямого народоправства к представительному и от патриархальной монархии к парламентаризму. Рост государства и его отражение в истории политических учений. Т. I. М., 1906. С. 388-434.
. Кнабе Г.С. Корнелий Тацит и проблемы истории Древнего Рима эпохи ранней империи (конец I - начало II вв. н.э.). Дисс…д-ра ист. наук. Л., 1982. - 342 с.
. Кнабе Г.С. Корнелий Тацит. Время, жизнь, книги. М.: Наука, 1981. - 208 с.
. Корсаков Д.А. Из жизни русских деятелей XVIII века. Казань: Тип. Императорского Университета , 1891. - 478 с.
. Корсаков Д.А. Артемий Петрович Волынский. Биографический очерк // Древняя и новая Россия, 1877. Т. 1. С. 82-230.
. Круглов В.М. Русский язык в начале XVIII века: узус петровских переводчиков. СПб.: Наука, 2004. - 102 с.
. Куркотова Ю.В. Сочинение Х.Г. Бесселя «Новоумноженный политического счастия ковач» в России // Вестник Новосибирского государственного университета. Серия: История, филология. Том 5. Выпуск 1, 2006. С. 93-97.
. Лаппо-Данилевский А.С. Идея государства и главнейшие моменты ее развития в России со времени смуты и до эпохи преобразований // Полис (Политические исследования), 1994, №1. С. 25-35.
. Луппов С.П. Книга в России в первой четверти XVIII в. Ленинград: Издательство «Наука», 1973. - 373 с.
. Луппов С.П. Книга в России в послепетровское время: 1725-1740. Ленинград: Издательство «Наука», 1976. - 378 с.
. Николаев С.И. Васильев Андрей // Электронные публикации Института русской литературы (Пушкинского дома) РАН. Режим доступа: #"justify">. Николаев С.И. Литературная культура петровской эпохи. СПб.: Дмитрий Буланин, 1996. - 152 с.
. Новикова О.Э. Липсий в России в первой половине XVIII века // Философский век. Альманах. Вып. 10. Философия как судьба: Российский философ как социокультурный тип. СПб: Санкт-Петербургский Центр истории идей, 1999. С. 146-160.
. Новикова О.Э. Политика и этика в эпоху Религиозных войн: Юст Липсий (1547-1606). М.: РХТУ им. Д.И. Менделеева, 2005. - 400 с.
. Норвич Дж. История Венецианской республики. М.: АСТ; АСТ Москва, 2010. - 862 с.
. Пекарский П.П. Наука и литература в России при Петре Великом. Т. 1. Введение в историю просвещения в России XVIII столетия. СПб.: Общественная польза, 1862. - 596 с.
. Пекарский П.П. Наука и литература в России при Петре Великом. Т. 2. Описание славяно-русских книг и типографий 1698-1725 гг. СПб.: Общественная польза, 1862. - 728 с.
. Польской С.В. «Ведомости Парнасские» Т. Боккалини и их русские читатели: к вопросу о влиянии республиканских идей в России первой трети XVIII века // Известия Самарского центра Российской академии наук. Т.17, №3, 2015. С. 189-197.
. Протасов Г.А. Существовал ли «политический план» Д.М. Голицына? // Источниковедческие работы. Выпуск 3. Тамбов: Издательство Тамбовского государственного педагогического института, 1975. С. 90 -107.
. Рак В.Д. Итальянские впечатления Феридата (Об одном источнике романа Ф.А. Эмина «Непостоянная фортуна, или Похождения Мирамонда») // XVIII век. Сборник 23. Спб.: Наука, 2004. С. 80-103.
. Седов С.А. Д.М. Голицын (1663-1737 гг.): Государственная и общественно-политическая деятельность. Автореферат на соискание ученой степени кандидата исторических наук. М.: Издательство РАН Института Российской истории, 1996. - 21 с.
. Соболевский А.И. Из переводной литературы петровской эпохи. // СОРЯС. СПб., 1908. Т. 4. - 47 с.
. Татищев В.Н. История Российская. Т. 1. М.: АСТ: Ермак, 2005. - 568 с.
. Татищев В.Н. История Российская. Т. 7. М.: Ладомир, 1996. - 464 с.
. Токмакова Т.Н. Роль светской книги в формировании мировоззрения русского дворянства второй половины XVII-первой четверти XIX вв. Автореферат дисс. на соискание ученой степени к.и.н. Орел: Орловский государственный университет, 2011. - 25 с.
. Филиппов А. К новому становлению политической философии как теории действия: книга Ханса Фрайера «Макьявелли» // Социологическое обозрение. Т. 9. №3. 2010. С. 98-106.
. Фуко М. Безопасность, территория, население. Курс лекций. СПб.: Наука, 2011. - 544 с.
. Хархордин О.В. Res publica: История понятия: Сборник статей. СПб.: Издательство Европейского Университета в Санкт-Петербурге, 2009. - 226 с.
. Чекалов К.А. Историография, политическая теория, вольномыслие Сейченто // История литературы Италии. Т.III. Барокко и Просвещение. Под ред. М.А. Андреева. М., 2012. С.90-96.
. Чекалов К.А. Особенности литературного и культурного развития Италии в XVII веке // История итальянской литературы. Том 3. Барокко и просвещение / Ю. В Иванова, С.Г. Ломидзе, Е.Ю. Сапрыкина и др.; отв. ред. М.Л. Андреев. М.: ИМЛИ РАН, 2012. С. 7-27.
. Шишмарев Ф.В. История итальянской литературы и итальянского языка. Ленинград: Наука, 1972. - 360 с.
. Юсим М.А. Макиавеллизм в России: Мораль и политика на протяжении пяти столетий. М.: ИВИ РАН, 1998. - 293 с.
. Юсим М.А. Макиавелли. Мораль, политика, фортуна. Этика Макиавелли. Макиавелли в России. М.: «Канон+»; РООИ «Реабилитация», 2011. - 576 с.
. Юсим М.А. Гаспаро Контарини и его трактат о Венецианской республике // О магистратах и йстройстве Венецианской республики. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге6 2013. - 222 с.
. Burke P. Tacitism, skepticism, and reason of state // The Cambridge history of medieval political thought. Vol. 3. 1450-1700. UK: Cambridge university press, 2008. P.484-491.
. Comparato V.I. From the Crisis of Civil Culture to the Neapolitan Republic of 1647: Republicanism in Italy between the Sixteenth and Seventeenth Centuries // Republicanism. A Shared European Heritage. Vol. 1. Republicanism and Constitutionalism in Early Modern Europe / Edited by Martin van Gelderen and Quentin Skinner. Cambridge: Cambridge University Press, 2002. P. 169-194.
. Irving W.H. Boccalini and Swift // Eighteenth-Century Studies, Vol. 7, No. 2 (Winter, 1973-1974). P. 143-160.
. Kapust D. Republicanism, Rhetoric, and Roman Political Thought. Sallust, Livy, and Tacitus. Cambridge: Cambridge University Press, 2011. - 196 p.
. Kapust D. Tacitus and Political Thought // A Companion to Tacitus. Hoboken ; New Jersey: Wiley-Blackwell, 2012. P. 504-528.
. Maderiaga I.D. Portrait of an Eighteenth-Century Russian Statesman: Prince Dmitry Mikhaylovich Golitsyn // The Slavonic and East European Review, Vol. 62, No. 1 (Jan., 1984). P. 33-60.
. Mendell Cl. W. Tacitus. The Man and his work. New Heaven, London, 1957. - 219 p.
. Meinecke F. Machiavellism. The doctrine of raison detat and its place in modern history. New Haven: Yale university press, 1962. - 438 p.
. Oestreich G. Neostoicism and the Early Modern State. Cambridge: Cambridge University Press, 1982. - 280 p.
. Robb N. A. A Reporter on Parnassus: Traiano Boccalini // Italian Studies, 1947. P. 163-180.
. Toffanin G. Machiavelli e il Tacitismo. La Politica storica al tempo della Controriforma, Napoli: Guida Editori, 1972. - 266 p.
. Waszink J. Lipsius and Grotius: Tacitism // History of European Ideas, Vol. 39, No. 2, 2013. P. 151-168.
. Waszink J. Your Tacitism or mine? Modern and early-modern conceptions of Tacitus and Tacitism // History of European Ideas. Vol. 36, 2010. P. 375-385. . Словари и справочные издания
. Словарь русского языка XVIII века. Выпуск 4 (Воздух-Выпись) // гл. ред. Ю.С. Сорокин. Ленинград: Наука, 1988. - 256 с.
. Словарь русского языка XI-XVII вв. Выпуск 23 (Съ-сдымка) // гл. ред. Г.А. Богатова. М.: Наука, 1996. - 253 с.
Приложение 1
Из русского перевода «Ведомостей Парнасских» Т. Боккалини (1728 г.)/л.17/
Ведомость 5я
Понеже между многих учителных особ произошёл спор, кое в прецветущей републике Венецианской было бы самое честное право политическое, кое наилучшее поведение, достойное права чреззвычайнаго. Сего ради оная ж светлейшая волность венецианская, будучи единогласно от тех же учительных особ выбрана судиею. Учиним по тому спору решение и вершение.
Достойно написати здесь умный спор каков, том шесть дней, произошел между некоторых сея области учительных: тогда они разговор имели о добрых порядках, о изряднейших правах и о других редчайших уставах, которые в весма высоком величии содерживают пресветлейшую републику Венецианскую: несли между их розныя мнения, к ним устав заслуживал имети первое место; но понеже каждой из оных мудрецев упрямо оборонял свое мнение, яко лучшее: того ради, каковы толику распрю прекратить без дальних задоров, согласно постановили: предстать бы им всем лицу пресветлейшей волности Венецианской; и прежде бы ей же открыть разумы свои, а потом, на чем она присудит, в том бы им успокоитися. И тако обо всем донесено: о кой пресветлейшей даме, которая усердно рада была удовольствовать тех мудрецев по их желанию; /л.17об/ В первых убо Петр Кринито рече: понеже есть самое известное право, что же вещи, видимые под луною, перво рождаются, потом же растут. А егда устаревают, наконец не бывают, чего для он преизлиха удивлялся, что едина токмо република Венецианская с летами навсяк день паче молодеет; и что оные права, оные порядки, и оные избраннейшие уставы, которые в других княжествах за давным оставленьем весма приходили в забвение, токмо в Венеции расли силно, опасно, святейшим радением; и с прекрепким блюдением. Сия полза толь способствовала, что в высокой републике Венецианской не явились отнюдь оных правительствующих перемен, оных г[осу]д[а]рственных переборов, каковы с бесконечным смятением, зело часто употреблены были в Римской и Флорентийской републиках; ибо самая собственная добродетель сената Венецианского есть, дабы с точным соблюдением своих древних прав, виновати всегда в своей процветаемой волности. И у всех княжеств от[ъ]емлют живот, того ради благодостойно показалось ему утвердить за весма подлинную вещь, что република Венецианская ради таковаго своего благоразумия имеет быти вечная Светом на земли;
Потом рече Ангел Полициан, что тое еже сказано Петром Кринитом, и другие многие порядки воистинну преизбранные он Полициан со удивлением присмотрел в преумной републике Венецианской, но за редчайшую вещь ему показалось тое, что едина република аристократическая, в которой истинным основанием от мудрых аристократических авторов /л.18/ почиталась чистота, имеемая в деревенских делах промеж шляхетства: чрез так долгое время возмогла содержати себя в толиком миру и величии, в оной безразмерной богатстве неравности, которая зело много зрится в шляхетстве Венецианском. В сем же шляхетстве хотя обреталися и в опасныя стреминны безмерных богатств и многой нищеты, однако ж в Венеции не являлось такова порока, который человечйшими правами запрещен не мог ле бы быти, что богатый попрал бы убогаго, который хотя бы преизлиха завидовал щастию богатых; или ради благоутробной склонности, какова во всем шляхетстве Венецианском царствует и лицу общей волности; или, дабы богаства, каковы сколь бы многи и то ни имел; и нижайшим злоупотреблены не были; сего ради равно убогий, как и богатый, в оном благополучшейшем отечестве с крайною умеренностию мирное житие препровождали;
После Полициана рече Петру Валериану, что за единое токмо чюдо, каково их с крайним подивлением имел бы присмотрети в републике Венецианской. Было местоположение редкое и преудивительное, где она укоренила столицу своея власти; от сего местоположения чаяно, что господа венециане безсредственно долженствовали признавать велми великое августейшей волности своей благодеяние, яко оное, которое на веки сотворило их безопасных от сил многих чужестранных г[осу]д[а]рей, покусившихся наложить на их ногу цепь рабства;
Последовал потом и Юлий Цесарь Скалигер и рече: премногий же волности Венецийския ужас, исполнивы удивлением весь свет состоял в том, что самое правительствующее шляхетство, не токмо с терпеливным усердием платило старые поборы казенные, но еще /л.18об/ с готовостию и с неповеримою удобностию само против себя часто публиковало новые налоги, которые и жестоко от казенных зборщиков доправлины были; тако ж многократно явилось, что шляхты Венецианские в нужных случаях републических, прежде сами собственным своим карманом вспомогали, а нежели бы новыми податьми отягощали народ свой, и во всем с толикою щедротой и благоутробием и общей волности поступали, что подобное сем действо удостоевалось быти приложено во всем дивностям в щасливейшей волности Венецианской примеченным, действо яко оное, которое ясно каждом оказывала, что оная волность зело исправно владеет преизбранным качеством, которое републикам вечность доставляет, понеже шляхту свою имеет толь охотных любителей жития волнаго; что они приватной или одноличной ползе с радостию предлагали о публичных или г[осу]д[а]рьственных нуждах;
Потом рече Бернанд Тассо, что он долгое время жил в Венеции, где ничему иному больши не удивлялся; токмо тому, что самые шляхты, хотя б они когда в великих забавах и праздностях пребывали, толь мудро и исправно отправляли дела публичные, яко иному казались они и людми жития велми прикладнаго и господами, урожденными в присных трудах;
После мнение Тассова Францысско Берни по своем обыкновению, угодно сладив пресветлейшую волность Венецианскую; рече, что редчайшая и пречюдная вещь, какову великие умы имели бы со удивлением зрети в републике Венецианской, была, яко не токмо озера, но все каналы градские хотя полны суть раками, однако ж сенаторы Венецианские толь мало их ловили, что по достоинству от всех языков почитаемы были за соль земли;
/л.19/ Сему последовал Сабеллик и рече, что егда он описывал историю Венецианскую прилежно примечая блажайшие уставы преизбранной волности, никакова лучшаго дива в ней не видал, токмо же, что денги казенные. Еще от самых нужных сенаторей содержаны были с толикою верностию, яко между шляхетством не токмо за преступление главное, но за последнее шелмовство почтено бы было, ежели б кто дерзнул дурными руками коснутися однаго князя святого Марка.
Не умолчал по сем Иоанн Жовиниано Понтано глаголя, все де дела, о которых говорено, были велми дивныя; но вящьщее дело, которое в волности Венецийской всегда удивляло его, было что безмерныя богаства, в некоторых особах шляхетных обретшияся недоставливали своим хозяевам гибелнаго онаго пыху и надмения, каково в других републиках много бывало, еще мошно почести зарождайшии; /л.19об/ устав иже: что в Венеции сенаторы и княжеское богатство имеющие, умели в дому своем жить. Тако простые граждане, и на площадях ни в чем не рознилися от самых убогих; и что единые токмо венециане могли обрести способ отлучати от многих богатств оное зло тщелавия, гордости, и прислуживания граждан, чего славная волность Римская не умела или не могла запретити в Цесаре, в Помпее, и во многих других сенаторах богатых;
По окончании слова понтакова, рече коммендатор Аннибал Каро, что он паче каждаго дива в пресветлейшей републике Венецианской видел великий ужас, егда сам сицевыя славная волности пресветлейший князь поступал. С склонностию, с учтивостию, с величеством яко король, и со властию яко гражданин; и что, ежели бы сложить бесконечное почитание с определенною власти, долготу владычества княжескаго со умеренностию, то были бы образы несведомые разуму древних минувших републических законодавцов; мудрость, от единаго точию Сената Венецианскаго есть употребима;
По сем подтвердил слово свое Варфоломей Кавалкантий глаголя, что хотя по примечанию Понтанонову зело дивно было видети в републике Венецианской, яко бы великия имения не заставляли гордитися Сенаторей богатых; однако ж еще гораздо важнее и дивнее того примечено, что таковы порядки оной высокой волности, таковы святейшие права оной преизбранной републики были, яко и самые верховные чины отнюдь не доравали нималого высокомыслия и возгордения тем, которые с крайнею властию управляли их собственность, толико паче: к рассуждению есть высокодостойна, какова в каждом другом /л.20/: княжестве, или в благопорядочной републике, весма не бывала, яко оная, которая прямо противлялась самой натуре вещей, и что бывшу ему в Венеции не дивился он пребогатом сокровищу святаго Марка, ни арсеналу, ни великому каналу с пышными полатами: Гриманов, Фаскаров и протчим великолепнейшим зданиям; королевскими иждивеними в оном чюдном граде состроенным, которые требуют удивления от простых токмо ч[е]л[о]в[е]к: но то показалось ему по истинну запредивную вещь, егда удивел, что господин Себастиян Вениери, недавно бывший генерал адмирал толь силнаго флота, славнейший ради знатной на мори победы, какову одержал над турченином, возвратился назад в Венецию яко един от рядовых; и с толикою учтивою умеренностию проходил городом, что ни в чем неосменен был, от оных сенаторей, которые неймели выходу своего из града; тако ж в републике Венецианской примечено за вельми отменитой поступках: что шляхетные, ея особы толикую приемную умеренность, и толикое человечество знали употреблять в доме, яко на супротиву того от вне в высоких магистратах, в чинах великих; вели себя великолепно, светло образно, и по королевски щедротно оказывалась свету не гражданами какой либо благопорядочной републики, но людми, урожденными к могуществу повелевать персонам, от крове королевском нисходящим. И сего ради он заподлинно мнит, что несть другаго в свете народа, который был искусен обходитися во умеренности послушания; и в величии повелевания так, как шляхетство Венецианское. Дело есьма есть истинное, что негде другие републики, для чести правительствующих магистратов, побуждены бывали напоминать своим сенаторам, дабы они великолепно и великодушно тщилися содерживать вели чество степени властителной, но сенат Венецианский /л.20об/: многократно был принужден выдавать жестокое уложение, запрещая тем, которые вне града правительствовали воеводствами и другими г[осу]д[а]рственными чинами; затевать излишнюю обымость светло пышных великолепных оказательств;
Тако изрече Кавальканти, а потом Флавии Биондо приступил с словом своим глаголя: что будучи он в Венеции, бесконечно смутен был, понеже усмотрел, что в единой чистой аристократии мещанства и простолюдство Венецианское с толиким удовольствием жили в оном щасливейшем отечестве, яко в пребывании его тамо много месяцов, отнюдь не мог ясно распознать, кому правительствующая волность была болши любима и угодна, шляхетству ли, которое повелевало, или мещанству и просто людству, которые послушание творили.
Сему последовал Павел Жковио, и рече: не токмо де ему, но многим великим принцам, с которыми он многократно долгой имел разговор о дивностях, зрящихся в правительстве републики Венецианской; показалось завещь крайняго ужаса достойную. Ето сенат, тоя высокия републики ни о чем ином так не радел, как о мире: и ни к чему иному с недреманием и прилежанием вящшие труды полагал, как к присным [присным] приуготовлениям военным; и что мир вооруженный со всеми своими исправностьми являлся великою токмо прецветущей републике Венецианской;
После Жковия вступил в рече Иоанн Боккацио, и рече: яко прямою солию, которую от гнилости и тли /л.21/ каждаго дурнаго обычая всех непорядков зберегала волность Венецианская: была оная главнейшая королева всех прав; оных преизбранных устав весма ненарушимо от нея содержаньный, что к произведению какова-либо сенатора в наивысшие саны, на величие родни, непышность многих богатств: невыслуги отцов и других их предков, но голое искуство = самая добродетель того, кто требовал магистрата приемлемы были в честное разсуждение. Сего ради хотя б в Венеции и случалось множество шляхетства, злонравнаго и глупаго; однако ж едино точню щляхетство добродетелное и самозаслуженное повелевало; и правительствовало с оным благоразумием, каково всему свету вестимо;
Но Леонард Арретино похвалил зело речь Баккаци, еву рече: что изрядной обычай републики Венецианской еже не давать своему шляхетству чинов в скопом, но очередно, соедрживался на таком крепком основании, где основано было величие, вечность, толикой волности; тако ж де дивнейшая заповедь была, что каждой шляхтичь, кто бы он ни был к восхождению в верховныя достоинства, принужден с самаго своего юношества начинать от нижайших правительств; обыкновение прездравое, яко оное: от котораго раждалась наиважная сила и содержанию истиннаго и существенного уравнения между шляхетством таковой аристократии, которая дает долготу живота к житию волному; понеже по прямым знатокам дел статских, неравенство добре сверствывало сенаторей в републиках, но дабы все шляхетные особы понуждалися приходить к величию верховнейших санов тем же путем, начиная течение магистратское от тех же последних подвигов; закон достойный многого разума Венецийскаго, чем Древняя Римская Република, бывши весма недостаточна, имела короткое в своей волности житие, но и то короткое /л.21об/ терзаемо было от пребедственных и бунтовных скорбей и смятеней: понеже плохой обычай, еже давати консульства волной отчизны, и важнейшие чины в правлении войск Помпею, Цесарю и другим особам богатым в их первом юношестве; не инный был токмо годились бы почитати их яко людей, рожденных от крови королевской, яко господей и владык отечества волнаго паче, нежели яко сенаторей коея либо добре учрежденной републики. Понеже есть самая истинна, что оная волность благопорядочною почитается, где сенаторам высокаго искусства и заслуг бесконечных всегда прирастает некое великое уповаемое достоинство, еже особам жадающим истинная славы служит вместо острых шпор, которые, ударяя их по бедре честнаго славожелания, скоро заставляют их тещи в прямую дорогу добродетели, дабы возмощи потом достигнути к пределу желаемого магистрата или правительства; цесарю же и Помпею, которые в первой своей младости от републики Римской смертным неразумием получили первейшие чины и вышния достоинства: кая инная степень болшага в старости уповаема быти бы могла, разве уповати бы онаго самовластнаго тиранническаго государствования, на которое потом Цесарь откровенно, а Помпей с хитрейшими пролазами, дышуще домогались; непорядок преизлиха тяжкий! к от сего то преславная римская волность должна бы признавати смерть свою.
Хотя пресветлейшая волность Венецианская сама показала великие знаки, что разсуждение Арретиново было ей вельми угодно, однако ж повелела другим учителным прибылым последователно оказывать мнения свои. Тогда Бенедикт Варки начал тако; моя република Флорентийская не имевши отнюдь щастия; како бы мошно было ей между шляхетскими своими фамилиями ввести мир, /л.22/ соединение, и оною взаимную любовь, которая творит вечную волность републике: принуждена на последи впасти в недуг рабства. Ныне мнится мне почести за вещь превосходящую самыя редкия человеческие дивности, что един шляхтич венецийский, хотя претяжко в животе своих сынов, и в собственной своей персоне озлобленный пуще горячею любовию к отечеству волному, нежели страхом жестокости магистратской побуждается всеусердно отваживатися прощати многие обиды своему недругу в самой той же час егда бы получил их. Склончивость поистинну дивная. Инай паче многаго ужаса достойная, яко же откровенно зрится, что шляхтич венецийский от доброй своей воли препоручает рунам сенатским оное полученной обиды отмщение, о котором легкомысленные человецы зело противно мнят, ежели б отдавати ея оному, от него же признаваем всякое наше благо;
По окончании сего от Варки рече Людовик Долце тако: аще сие яко вси исповедали истинствует, что редчайшее и дражайшее величие, которое могло бы быти зримо в коем либо принце, состояло в том, дабы удобно и безопасно обезоруживать какова своего капитана генерала: и от него бы в самое то время егда призывает его г[осу]д[а]рь прогневанный, или великое подозрение в верности его имеющи, получати исправное послушание, то конечно достойно есть таково величие приуподобити всем дивным делам, каковы от других примечены в републике Венецианской; понеже она, яко же мнится ему, не токмо с великим удобством обезоружила своих капитанов, генералов морских, но еще и в самое то время, егда б главнейшия ея министры признавали сенат вельми гневен, и чаяли бы получити от него прежестокое /л.22об/ наказание, хотя б обрелися они отсутсвенны, вооружены и в чинах великих, а случился бы им от републики позыв: тогда столь готовым усердием повиновалися, что сложив оружие и власть г[осу]д[а]рьственных правительств притекали в Венецию на суд, чинимы им от друзей, но от сродних своих даже и до самой голодной казни; вещь многими примерами, каковы чрез Его век в пресветлейшей оной републике зримы были. Наполнила дивно весь свет, сего ради судилось ему за благо рещи, что явная бы ему обида чинилась, аще толикая власть републики Венецианской, аще толикое покорство, толикое послушание и толь наслыханная любовь шляхетства венецианскаго на общей волности не была бы преуподоблена всем оным правам дивным и преизбранным уставам, о которых другие прежде сего повествовали;
Пресветлейшая волность Венецианская выслушавши толь похвалнейшие свои порядки и толь дивные свои преимущества, ни что же ответствовала ко другим учителным, токмо рече к Долцию, что дело от него повествованное было достойно великаго и хвалнаго разсуждения, но что таковое ж в ползовании и в содержании еще императоров оттаманских; и что она от единаго точию преимущества, которое правилно стяжевала и в котором превосходствовала каждое княжество, и каждую прешедшую и настоящую републику, признавала все свое величие, о том никто еще из учителных не сказал;
Тогда Диониси Атаназий рече: что редчайшая дивность, которая от великих умов в републике Венецианской даже до звезд каждыми благообразными похвалами возвышаема быти достойна; /л.23/ Усмотрена сицева, что страшный трибунал Деннапи Деидиеци. и верховный магистрат инквизиторов старших тремя токмо клубочнами полотняными весма легко погребали жива каждаго Цесаря, каждаго Помпея, показующагося в оной благопорядочной републике;
Сколь скоро Атаназий речь свою совершил, тогда Гиролам Меркуриале начал глаголати сице: обретающуся ему в падове; и отправляющу в славных оных школах науку медицинскую, проведал, что некоторые простые люди по своем их обыкновению пошли в Венецию, на берег морской, взяв с собой несколько молодых дворных жен для гуляния; но тамо от многих молодых шляхт венецианских те простаки толикикм терзанием досаждены, что они принуждены дерзнути оружием, и одного шляхтича убили, а протчих жестоко побили, егда же за сей грех в портовую избу от судей позваны были: то оные простаки, хотя и ведали, что все суды были в руках шляхетства досажденного; однако ж, толь уповали на правость Сената и на чистое правосудие преминалных трибуналов, что неусумнилися стать пред судьями, яко пойманые, и что в добром своем намерении нимало ошиблися понеже в их очистках кулинах судьи усмотрели совершенно озлобление, каково им учинено от помянутых шляхтичей; и тако с вечною славою незакупленной юстиции венецианской оправдили, но свободили их яко невинных. При том же неслахынное и неудобо искусимое чюдо: было, что шляхтич: хотя б роднею силной в богатствах именитой, и ради полученных почестей в републике великою властию снабденный; в тяжбах за наипущаго себе сутягу отведал о дикого мещанина, нежели своего брата дворянина, и что ище заповедь политическая от великих особ писменно оставленная, яко бы аристократии: /л. 23об/ ни коли не умирали. Егда юность шляхетная употребляла свою умеренность, в судах содерживано правосудие ровное, была истинная: то он не может прийти в познание. Когда щасливейшая волность Венецианская, толь на шалости своих шляхт грозная; толь в своих судах исправно правосудная имела бы получити конец;
От всех последним восхотел быти учителнейший Ермолай Барбар, который рече, что, понеже в волных отечествах введено было тиранство тогда, егда важнейшие републические секреты сообщены бывали немногими сенаторами: сего ради преизбраннейшая волность Венецианская: не допуская разбиватися кораблю об толь бедственной камень: сообщала секреты разсуждение и вершение о самых важных г[осу]д[а]рьственных делах чинила в верховном магистрате, именуемом Делпрегади, состоящем в числе более двух сот пятидесяти сенаторов; и сего ради почитает он завельми дивное чюдо, что что република Венецианская, в толь многом числе сенаторов обрела оное содержание секрета, котораго принцы с великим старательством, с великими и зело щедрыми дарами многократно да вотще домогалися искать в едином токмо сенаторе, в единой паре советников. Тогда пресветлейшая волность Венецианская возложила руку на плеча Барьбаровы, и рече к нему тако: вы именовали оной драгоценной бисер, от котораго я зело высоко почитаюся и ради которого я жь удостоеваюся быти от каждаго завидима и ненавидима; ибо к доброму царству правителству содержание секрета нужно есть немте ныни харошаго совета;
/л.48об/
Ведомость 23я
Пусть Липсий, будучи допущен с торжественным въездом в Парнас, на другой день по своему вшествии, паче чаяние всех, обличает Тацита за беззакония, но от такого оговору, нерогату честь себе получает.
Яко же пред сим писано было, что тому несколко дней прибыл к границам сея области Иуст Липсий, писания котораго хотя судились быть достойными читания от каждого учителнаго, и весма годными ко вложению в библяотеку его величества между вечных трудов протчих мудрецов, и дабы сего ради в полном сенате благоуветливо приговорено было имени его бессмертие слутчями знаменитами преимуществами, каковы бы кому другому устпулены ни были всея области, однако ж публично в езде сяцевой высокопочтенной особы отложен был до вторника прошедшей недели; потому что шляхятнейшая нация нидерляндская с отказательствами чреззвычаяных честея, учиненных оному своему гражданину, восхотела в том случае славу свою показать, и тако по знатным и лучшим местам Парнаским воздвигнула множество арков Тряумфальных с пышно /л.49/ королевскою магнифяценциею устроенных. Всадничество г[осударствен]ное было нарочитое, понеже мудрецы всех наук, в зело веляком множестве бывшие, багряницами почтили онаго учителнаго, которыя у его величества получив преизящноя титул заглавнеишаго во всех науках, был во мнении каждого, что он все знал и всему умел. И в великое диво каждый от усматрения почел, что в первом конгрессе Липсия по именам поздравил всех знатнейших особ римских, которые встретили его, и о которых показал весма отменитое познание. Писания толь великаго мудреца несены были на плечах Гайя Веллейя Патеркула, который хотя за старостию был весь дряхл, однако ж, делая показатися пред Липсием за некоторое великое благодеяние, от него полученное, благодарным, выпросил у его величества нарочное оное себе преимущество. По имянному Аполлонову повелению ехал на коне Липсий в середках между моралным Сенекою, и между политиком Тацитом, но тяжкий соблазн имел произойти в собственности сея, понеже за преимущество лет, за честь дражайшаго учения Тацит прежде сего хотя всегда предшествие правой руки уступал сенате, однако ж для тоя окказия воспретил ему в то толь дерзновенно, что на тот шум в помощ Сенекину стеклися все моралные мудрецы, а все курс Тацитов прибег целои шивадрон учителных политиков, и имелось в сумненяи произойти зато превеликом некоем соблазну: но моралные струсили, ибо признали, что ежели бы сражение учинилось, не бы возмогли они надолго боротися с теми бешеными политяками, которые ни малосмотря несправедливую и нечестную исправу, почитают незабезчестное дело, но за крайнее благоискуство, еже бы в оплошность приводить неприятеля и предателскиями ударами, но успокоялся весь шум, егда явилися меястеры Пигасенских церемония, которые по приказу превосходителнейших господ ценсоров рекоша к Сенеке, что хотя б в нем имелося наук столко, сколко по временам своим бывает овощей в Риме, рыб в Венеции, однако ж на тогдашнеи случаи пусть бы устпил прауую руку Тациту, и в том от кровеннеишея обиде, которую он получил пусть бы доволствовался памятию честеи, учиненных ему в лутчих временах /л.49об/
Прошедшего века, в котором те же самые науки моралныя: к гнешнимя нещастливейшими временами вмененныя яко детоводства простыя, и яко вещи ржавыя: были в толь высоком кредите, что достигнули к почтению за дражайший всех добрых наук бисер, колмиже наипаче нынешняя век, погружающияся весь в интересах, весь в насильствах, даже до седмаго небесе подвигнулся воздышати учение политическое и чрез оное с прикладом весма блазнителным допускал топтати и самую философию перепатетическую, верховную всех человеко честных наук владычецу. Повянулся Сенека повелению господ ценсоров, но с неприятною волею, понеже в моралных у философах, которые откровенное чинят упрямство виднаго смирения, порок зелнаго гордомыслия почитается в грех с ними рожденный. Егда же Липсий прибыл ко двору Делфяческому, не допустили ему ясно назритися божескаго его величества сияния, ниже у нижняго крыльца Королевской палаты был встречен и принят от пресветлейших муз; понеже сих знаменитых приемностей, удостоевалися точно писатели изобретения, Аполлону и пресветлеишим музам зело угодныя и любезныя, а учиннейшия писания Липсиевы почиталися токмо трудолюбивы и дивны ради единаго разновременного и многократного чтения. Вещь, так общая у всех писателей загорских почитающихся иметимозг в хлебте, как у итальянцов, которые имеют его в голове, еже бы всегда изобретати вещи новыя, работати материалом, выкопанным из глубины собственного ума с потом и трудами великими, а не вещью, от других писателей в замы взятое, ибо таковая вещь почитаетса за нищенского портнягу, за пересудчика беспутного; починити бы рясбы учителные раздраные яко же пристоят закроищику искусному и в ремесле славному; крояти бы и шяти одежды новыя с бахрамами и узорочными нашивками, чего никто еще не видал. Суть некои, иже реше яко бы Липсий имел такову малую милость от его величества, хоть пресветлейших муз за досаждение от него полученное; понеже, егда дали они ему благо, Лапской талант, дабы он по тацитовски описал /л.50/ между усобные брани Фляндрския, велми от общества учителных желаемыя: дерзнул за причину некоторых учтивостеи, его величеством плохо поставленных, супротивитися вдохновению, которое послано ему было от него Аполлона и от пресветлейших его богинь, но сие последнее есть подозрение, в подобоистинстве основанное, первое же есть мнение, от истинны содержимое. Аполлон смотрил на позорище всадническое и своего притвора, сущаго близ аппартамента зарницы его же господа вирше творцы италианские называют окном небесным, и был покрыт белым облаком, которое облако яко же при ситцевой оказии обыкновенно веется: в самои тои час, егда Липсий прибыл в средину двора Делфического, сладко тихим зефиром немного поразредилось, и тогда его величество осиянием единые токмо своея лучи, призрев на онаго своего любоучителного, очистил его от всякие нечистоты неразумия, на нем оставшегося, и сотворил его произыти соверенным мудрецем. Возшедшу же Липсию в болшую аудиенцию салу, в самом начале речи, которую отправлять было зачаль, принося велие благодарение Аполлону за несравненное благодеяние учиненное ему, принужден замолчать ради тяжкаго случая, приключившегося ученнейшему Павсанию, писателю в греческом в классе хронологических авторов сидевшему, которому вдруг припала тоска толь велика, что почаяли его замертво; чего ради все почтеннои коллеги козмографы притекоша на помощь его; слуги же Повсаниевы рекоша, что онои случаи, может де быть припал ему от самои слабости, понеже будучи время поздное он Павсания прежде выходу из дома, по своему обыкновению не успел укрепить себя принятием двух ложек консервы, составленнои из стихотворств Пиндаровых; но пресветлейшая Евтерпа, при которои Павсаниябыл велми похлебным услужником; выбрызнул в лице его две сентенции Тацититовы, возвратила /л.50об/ в него паки добродетель, почти все было пропадшую, тогда Павсания, несмотря ни мало на то что он некстати делает, препиная Липсию оправить речь свою: побежден великою горестию душевного, восопил о время идущее? о ненавистная древность? яко ваши ми преострыми и грызущими зубами истощеваете и оные вещи, которыя от человек, ради вечнаго на земли зрения, суть сотроены? и како же есть возможно в разные времена толь подлинно достигнуты премене вещей, яко моя любезнеишая Греция, матерь добрый учений, королева всех наук, почтенная и надежная гостинница свободных художеств, вертоград света, отечество презнаменитых в каждой учье мудрецев, ни в едином другом месте под солнцем имевшихся, ныне пришла бы до того, что вся обезумилась, вся одичала, ллюдми опустел, и толико обнажена оными магнифическими зданиями г[осу]д[ар]ственными и людскими, которыми видно была наполнена, что днесь зрятся тамо пустушьи токмо шалаши, и что преславные древние философы, риторы, и историки афинейские в сем нашем нещасливейишем веке стали быть подлыми в Константинополи маслиниками; и что насупротив того Фляндрия, которая в моих временах не яко что была, токмо пустота, леса болотами обятые и зверми наполненные, и жиляще грубых человек, которые были пуще самых оных зверей, а в добрых науках и по готову несмысленны; и тамо же не яко что было зримо, токмо ужасные вертелы, и пропасти земня, в них же с живяху нищенские люди, ныне учинила провинция зело изобилная, зело изрядная, зело приятная, исполненная жителями паче меры учтиво-обходительными, богатыми и благоискусными, достаточна преизбранными грады, имеющими видное украшение зданеи казенных и людские зело пышно состроенных, потому еще пребезмерно заставляет мя дивитися, отечество толь благополучное, что греческия и латинския науки, кажется, якобы основали тамо престол вечнаго себе жилища. Словеса Повсаниевы толь уязвим сердце всех мудрецев греческих, что Аристотель, Платон, Димосфен, Пинадр и другие многие, не могуще одержати след своих пред окончанием церемонии Липсиевой, сотворили велик плач, чему заставили подражать и протчих мудрецев, и тако учителныи Липсия усмотря, что речь его за великим шумом оных рыданий не могла услышала быти, сошел долои с пуль питы, наградив досаду, доставленную ему от онаго препятия /л. 51/ Павсаниева, увеселением похвалы, какову от же Павсания учинил о отечестве его и о добродетелном народе нидерландском. От всех мудрецев сея области хотя чаяно было, что между Корнелием Тацитом и Иустом Липсием, ради многих взаимных их благоволений, произойдет крайняя дружба и теснейшая любовь; однако ж с великим ужасом всех тоя же области мудрецев случилось противное; понеже, тому два утра, Липсий пред Аполлоном укорил Тацита, якобы он в первой книге своих Историй рек ле некие словеса, крайним злочестием наполненная. Его величество Аполлон за сицевой важной довод зело вознегодовах, и повелел Тациту в приходящее утра явица пред собою, и обонят тое мерзостное нечестие. Тацит не обянуяся, аб не повинулся повелению Аполлонову, також учителные его содруги, которые сперва обробели было весма потом ободрилися. Аз пищущи сия ведомости присудствовал сам в то время. Егда Беат Ренан и Фулвий Урсин, оба приятели Тацитовы, отвели Липсия на сторону, и усилно просили его, дабы он пожаловал отложить то дело, хоть стал от такова доводу, которой егда не может его до пряма донести, не причинил бы ему опыта зело безчестнаго и нещастливаго. Потому что, будучи Тацит первыя барон политик в Парнасе и в великом почтении пресилных люде, имеющих руки долгие, а совести короткую: впредь со временем кончено не без отмщения будет. И сам отвещал Липсия, что он всемерно намерен удовольствовать совесть свою. И сие рек предстал Аполлону, где вкупе с Тацитом собралися что непущие сего двора учителные хитрецы. Тогда начал говорить Липсий, что ему были друг Сократ, друг Платон, а лучший друг истинна, в то же время Тацит перебил речь Липсиеву, и рече к нему, дабы он оставил сицевое предословие, от чего великая в оном месте гниль имеется, и сказал бы чисто свой довод, понеже человецы политичные, ему родные, от тех6 от которых ожидали худых дел, не могли терпеливно послшуати краснобайных /л. 51об/ зачинов, наперед умовытверженных. Тогда отвещал Липсий тако: ты, Тацит, в первой книге своих историй явно рек ль еси, что Б[о]г не инако печется о спасении рода человеческаго но токмо о наказании; мудрование толь наипаче есть нечестивоепри коем либо принце земном, [не тощто при Б[о]ге , унего же собственная добродетель имеется, милосердие и отеческое благоутробие ко спасению всех ч[е]л[о]в[е]к], елико преступление достойное весма великой кары было бы, изрещи сицевое пребеззаконное злочестие, яко же истыя твоя словеса сице явствуют, ни в жесточайших убо когда народа римского напастех, паче же в праведных судбах искушено есть, яко Боги не пекутся о нашем безоопасении, пекутся же о отмщении; и разве в сем привеликом твоем недостатке толь тяжкаго заблуждения впал если ведением от неосмотреливаго Лукана, который объявя в народ прежде тебя тож де мнение, оставил вирши написаны образов сицевым:
О щасливый Риме, гордами гражданы населенный
Аще в волности возмогаеши, тако радети
Бы подобало.
Яко отмщевати подобает
Выслушав сия Тацит, сожалее, рече о Липсие, что ты [Липсий] явно оказываеши себя быти точным гадателем сокровеннейших моих разумов, а в чести моей, я же есть краинеи важности, зело грубо заблудил если, ибо словеса мои, тобою ныне упомянутые, не тако по твоему укорению, суть нечестивые, якоже аз содержива их за весма благочестивыя и святыя; и дабы уразумел еси истинну еже аз глагол, изволила мне оно личность многих словес протолковать /л. 52/ тебе онои мои концепт, котораго: понеже аз по моем обыкновению, изрек его не многими словесы: не возмог си постигнути умом твоим, егда в начале моих историй известих читатель о намерении моем сказать повесть обо всем действе; тогда рекох, что аз вступаю в труд, исполненный разных случаев: сердит в сражениях, не согласен в крамолах, и в самом мире жесток, четыре принцы мечем убиты, три брани междуусобныя: и протчее еже следует. После же повести моей о бедах и бедностях великих, их же по смерти Нероновой римляне претерпевали, рех, яко оныя количество были толики, а качеством таковы, что не ведимо другое время жесточайшими народа римскаго ранами, ниже праведнейшими божескими судбами лучшая правда наруже показалась, как точно оныи Б[о]г, которыя в минувших временах толико миловал и защищал народ римской, что явился яко облюбленник величия Его, и не яко, что лучшее ему желал, токмо да всегда пребывает победитель, победоносец и обладатель всего света, но оных же Б[о]г по смерти Нероновой показал ба в толиком пременения, яко ясно познала ба то что: не пекутся Боги о нашем безопасении, пекутся же о отмщении; то есть, что он конечно оставил призирати народ римской, пекутся о отмщении, то есть вознамерился точно отмщевать тяжкия прогневания, каковы получил от него. Убо Липсие, злочестив ли концепт есть, еже бы реши, что за тяжкия преступления, каковы сотворил народ римский прежде и после смерти Нероновой: попечение к защидению от всякого зла, пременилось и жестокое првосудие ко оскорблению Его разно образными бедами? Весма благочестив есть концепт, тобою реченый, отвещал тогда Липсий, но не есть сходен словесами, укоренными мною за слочестивыя, которыя тогда бы получили толк и разум, его же ты даеши им, егда реч: наше безопасение, могла бы прямо заключатися о народе токмо римском /л.52об/ но понеже оная речь есть общая, того ради явствует, что она разумеется обо всем роде человеческом. На то отвещал паки Тацит, что рече наше, в которой по видимому, ты Липсий полагаеши все твое основание: я разумел токмо о народе римском и сверх того изъясняет тебе стихотворец Лукано, о котором рек ли еси, якобы он хвалил меня в роде злочестия, оныи Лукано своими виршами, глаголя тои же мои концепт, напоминает точно о римлянех, и утверждает, что град Римский, всегда содержался бы благополучен, и что граждане его имели бы жити в славе непрестанной, егда бы величеству божескому толь наипаче угодно было соблюсти его в древнеи волности, елико соизволилось отмщевати ему. Едали за неправду вменяеши Липсию то, что народ римскои никогда же преставал от гордомыслия ненасытнеишаго ко обладанию света? но понеже он опустошил зело многии высокознатныя монархии, и преизбраннеишии републики, пограбив весь свет; и понеже восхотел насытити неугасаемую свою жажду златом исполнил онои свет огня и крове, того ради всемогущий Б[о]г прогневался до толика, что предав его в расхищение жесточайшим тираннам, от которых искусил все прегорестныя страсти, попустил наконец, дабы с прикладом уничтожения, попран был от самых варварских языков Европских. Конец поистинну злополучнеиший, но однако ж и велми достойныи гордо желания, жестокосердия, и хищения римскаго стремнины в них же изволением божескаго величества подают оныя империи, которыя не разумеют определити конца в ненасытном лакомстве негосударствованию <…>.
/л.54об/
Ведомость 25я
Главнейшия монархия, резидующая всей области парнаской, вопрошают у пресветлейшей волности Венецианской, какими способы она от своего шляхетства получает доброту крепкого содержания тайны, и исправной послушности в чем от нея улучают желаемое себе удовольствие
Добродетелное и честное прение между многих учителных в минувших днях произшедшее, которое от пресветлеишеи волности Венецинской писменным образом решено было: материю зело великую к разсмотрению и разсуждению подало всея здешнеи Парнаской области, а особливо /л.55/ в державнейших монархиях Франции, Ишпании, Англии и Полшии, возбудило толикую зависть, что оныя монархии, тому минуло два утра, пошли к пресветлейшеи волности Венецинской, преноша к неи: что понеже великои ужас удивляет их, како она во всем своем шляхетстве все исправно обретает оную секрета верность, которая у них часто происходила желанием почти невозможным; дело весма отъчаянное, еже возмощи бы им иметь в едином токмо своем секретаре, в единои паре советников; нещастие, якоже оныя державнеишия королевы реша: есть толь наипаче злое, что в нынешнем лстивном веце первое оружие от некоторых принцов обыкновенно на своих неприятелеи обнажаемое было, како бы великие дачами злата закупати верность главные министров другаго. Того ради желает ведати от нея, с какими она способами возмогла имети от своие шляхт поликую таиность в своих важнишия делах и толикую послушность хотя бы в конечные сих разорениях, опасностях? На сея вопрос ответствовала волность Венецинская: что она на добродетель содержания таины возбуждала шляхетьство свое дозыми воздаяньми, а от порока непослушности устрашала с казньми тогда паки подтвердили монархии, что и они употребляют те же средства токмо не могут получать тех же концов. Рекла на то волность Венецинская, что оне случаетя от того, понеже в сравнении употребляющих благопорядочныя републики, воздаяния монархиев были скудныя, а казни недостаточныя. /л. 55об/ На сие ответствовано к нея, что монархии наипаче могли потверждати все противное, понеже волные отече[с]тв воздаяния, приуподобленныя ко изобилному щедро даянию, каково великие короли чинили к своим верховным министрам, были гораздо нищета, для того, что отнюдь не слыхано было, дабы република Венецинская наградила верность какова либо своего сенатора оными богатыми дачами крепостеи, градов, и другими знатными и пожиточными феудами, которыми принцы часто возвышали своих министров; и де же от сената Венеции с каго самое лутчее награждение показуемое и своим заслуженным сенаторам, было и состояло токмо в произведении на чины вышшие, и то степенно и со многими трудами достающиеся, при том же в болшеи части главнеишие ея чиныбудучи паче проживочны, нежели наживочны приносили другому единое точию чести приращение. Что же бы реши о казнях, и оныя происходили от совершеннои воли однаго принца, тяжко досажденного, несравнено и пуще страшнеишия и жесточаишия, нежели казни приговоренныя противу сенатора от сената, которыи обыкновенно бывает болше опаслив и кроток, нежели опрометлив и жесток, и что краиняя безразмерность была между принцом, судящим своего подданнаго, и между тем сенатором, которыи своим голосом карал ровнаго своего, друга своего, кровнаго своего; и что невидано еще, какую бы новую и жесточаишую кознь виселиц, топоров, удавок и огнеи, которые абы не были и в Франции, в Ишпании, в Англии и в Полше: република Венецийская употребила в преступлениях своего шляхетства, разве токмо страшнои канал Орфано, и то последнея была жесточь Венецийская; и что монархии хотя б в своих королевствх не имели того канала, то однако ж могли бы преступников своих министров зашивать в мешки и бросать их /л. 56/ в озера, в реки и в глубокие кладези. На сию речь пресветлеишая волность Венецийская с великим увеселением усмехнулась и рекла, что вместо оных феудов, их же принцы со многою определенною в каманде властию уступали своим заслуженным министрам, она своим верным и послушным шляхтам перво даровала высоко славное королевство Кандии, Корфу и протчие острова, государства ея подчиненные области <…> и самое все величественное королевственнеиших градов чудо Венецию, и все с полною властию каманды, и с совершенеишим правивителства господствованием тако, что шляхте ея непростыми дворянами, но называтися могли королями и принцами великими, которые в самых важных делах републических были верны к сея самым; а министры принцов не тако, но были верны к другому; и что ужас его же шляхты Венецийские имели продавати бы принцам чужестранным републические секреты, происходил от бесконечнои безразмерности, понеже между тем, что было им теряти изменою, и то, что приобретали они верность, тако ж между раскаянием каково чувствовали ни к либо министр, предавыя своего принца к страху его же имел ни к либо сенатор, живущии в отечестве своего безверно, не давалось никакова размезу и сравнения, сколь бы оно доброе ни было для того, что неверность к другому не имеет дела и сходства с предательством себе самаго. Напоследи рекла пресветлеишая волность Венецийская /л.56об/ что от наград, которыми принцы награждали секретареи и протчих своих министров, многократно причинялися изшествия вредителныя и весма противныя намерению определяющего их, ибо те награды не токмо часто ходили министра в доброи службе своего г[осу]д[а]ря, особливо же в то время, егда не имел уже он чего болшагоуповати от него, но понеже воляпринцов велми пременителна, а вымыслы завистников дворовые были зело учащателны; того ради многократно случалось, что министр неверностию и уничтожением своего г[осу]д[а]ря искал, како бы в безопасность приводи оную награду, которую получил с честною своею службою. Изшествия весма все вредителны, однако ж вся удостоиванияе того не бывало, ибо с величием Ея власти растущу всегда достоянию шляхетства Венецийскаго, как вящшии и непрестанныи в сенаторах ея возжился огне любве и приязни и поведениям г[осу]д[а]рственным. Рекла еще потом, что между ею и между монархиями не размер являлся гораздо болшии в собстве казнеи; понеже она многократно искусила, что и в самое то время, егда она бы своим шляхтам хотя б вооруженные, хотя б весма любителным от чужестранные принцов обявляла страшную и ужасную кару гнева сенатскаго, не было ни единаго Венецийскаго сенатора, которыи с неизреченною послушностию и с тешно[с]тию не притекл бы в Венецию, с намерением крепким потеряти живот свои промеж двух столпов паче, недели быти лишенну оныя волности, которая премного почитается у д[у]хов великодушных; и что в Венеции не бывало ни единаго сенатора, которои не доволствовался бы добросердечном /л.57/ лишитися живота, нежели привергнутися к господству каждаго лучшаго принца чужестранного, ибо шляхтичь Венецинский, будучи яко рыба, рожденная в постоянных водах волности, не разумеет, кроме Венеции, жити в елементе рабства.
/л.179/
Ведомость 77я
Аристотель, будучи от многих принципов осажен, в своей деревне понуждается от них сильно, дабы отменил свое определение тирану назначенное
/л.179об/ Великий князь перепатетический Аристотель Стагирита, дабы с вящшим посюем лучшее созерцание иметь ему в своих философских поучениях, несколко тому дней отъехал в некоторую свою зело приволную деревню, в которой нощною порою нечаянно многочисленными войски, пехотными и конными, осажен быть тесно у некоторых принцов, которые з дивным поспешением устроив вал и батарей, наставили пушки и хотели стрелять в дом его. О чем свезав его величество Аполлон отправил немедленно к ране той в дух баснейших князей поетов италианских, сатирических, Людвика Ариости и Францсска Берни, которые оба были капитанами двух легеонов поетов старых в злословии, они всякою хитростию военною тщилися отдалить прочь осаду, но все всуе, ибо хотя поеты метали стрелы виршей укорительных, шлемы однако ж их же те принцы на себе носили, толь стройно устроены были, что свободно держали борбу противу каждаго вседосадного Терцетта, и тако, понеже тою силою не учинилось никакова плода, а Аполлон, который всякими образы хотел быть благонадежен, дабы оному преизбранному мудрецу не приключилось никакова упадку в честии философии перипатетической, послал в то поле великолушнаго и всегда славнаго любителя учителных Федерика Фелтрия, герцоха урбинскаго, который, /л.180/ поговоря с оными принцами, учинил с редкою своею хитростию перемирье; и в первом съезде оные принцы тяжко жаловалися на Аристотеля, что он в своей политике зело злобное определение задал тиранну, которым заключил каждаго принца добронравного, и при том с великою яростию рекоша, что аще, якоже дерзнул рещи Аристотель, надлежало нарицать тираннами оных принцов, которые паче прилежали к собственной недели поданных своих, ползе, то они не могут приметить, которой бы потентат, каков бы он стариною, наследством и изрядством хвален ни был, не был окроплен водою онаго генералнаго определения; власно, аки бы конец каждаго пастыря не в прибытие до екия истрежения овец своих, но токмо состоял в том, что б токмо, любуяся ими не замал их сакрети, сам же гладом умирая бы, и что вельми грубым невеждою, открывал себя Аристотель, ежели он доказывал не разуметь бы того, что конец своих купеческих товаров состоял в прибыли, что всех весь есть обещая и великая лавка; и что аще самый закон натуралный толико препоручает любовь благопорядочну, что отцы зрятся любительми себе самых паче неже сынов своих, то с коим правилным фундаментом /л.180об/ оной неве глас Аристотель хотел обязати принцов, дабы лучше любили чужьдыя, нежели собственныя выгоды; и в том же случае примолвили принцы, что своекровие учителных во многих собствах, еще велми важных, дотолика перешло все пределълы чести, что ослепившеся гордыя помышлением, не усумнилися розевать рот даже на лучшия принцов интересы, опубликовать уставы на статские денги, панеже не примечают окаянцы, что знание дел политических, зело далеко есть от общаго разсуждения, каждаго хотя б прекрасного ума, инейным людем о том разсуждати надлежит, токмо тем, которые истощили себя в управлениях королевств, и в делах принцов великих, хотя б они и не были знатоками оной философии, оной реторики и оных протчих красных наук; каковы от учения описаны по тетраткам их, ибо политика, не имея теоркии, дабы можно было зделать из нея грамматику, которая инаго научила бы художеству добраго правления статскаго: вся состояла в практике, в которой буде кто не натерся привеликих принцах секретарствами и статскими советничествами, тот, аще не хощет быть поруган, /л.181/ на свете, когда говарит и пишет такое дело счолчков достойное, отнюдь бы разсуждать не хватался. Из сих слов герцох Федерих ясно признал, что гнев принцов был справедливый, и для того удобно домогался у Аристотеля, дабы отменил древнее определение тиранна и сочинил бы новое, которое было б ко удовольствию помянутым прогневанным принцам, тогда немедленно Аристотель оное отдумал и сказал, что тиранны де были некоторые человецы ветхаго времене, которых де выродки ныне вовсе извелися, принцы же, получа толь желаемое себе удовольствие, вскоре отступили, и егда розехалися по своим г[осу]д[а]рствам, тогда Аристотель от страха полумертв возвратился в Парнас, где доволно всем мудролюбцам засвидетельствовал, что заповеди его философские зело недостаточны произошли противу страха смертнаго; и явно сказал, дабы учителные прилежали к сваим учениям и отложили бы разсуждение статское на сторону, о чем невозможно де трактовать без пострадания явной беды, вступая с принцами в креминалы.
/л.205/
Ведомость 80я
Древняя республика римская и нынешняя волность Венецианская беседуют между собой: кое есть истинное честное награждение; чем благопорядочные республики признают добродетель заслуженных своих сенаторей
Хотя высокославная волность Римская, бывшая всего света Государыня, ныне за великими своими упадками пришла в состояние зело отменное. Перед тем, какова она была во временах минувших, однако ж ради памяти древняго своего величия в Парнасе живет в высокой чести, почитаема и удивляема от всех не токмо, понеже заповеди ея политическия /л.205об/ почти вместо оракулов почитаются, но понеже она имеется в кредите за прямую дел военных чюдотворицу, о кроме того, что не из другаго дому с премногою ползою так принцы как приватные берут примеры дражайших добродетелей, геройческих ко укращению сердец своих, и хотя принцеса толь преоблиставщая от своих неблагодарныхи надменных граждан, не меньши же от варваров своих неприятелей, многократно в подлых заточениях Сулловых и Августовых, и в генералных росхищениях Тотилловых и Аттиловых и других королей иностранных срамно была терзаема и испровергаема, однако ж славою своего древняго величия зело превосходно она прикрывает прешедшия срамоты и нынешние упатки; сия толь славная принцеса, несколко тому дней шедши посетила пресветлейшую волность Венецийскую даму, слухом искренней чистоты, мнением благоисправного разума и по кредиту своих неисчерпаемых богатств ныне от всех при сем Фебейском дворе зело любимую и почитаемую, егда же волность Римская беседовала о твоих прешедших величиях, а пресветлейшая република Венецийская повесть чинила о своих настоящих благополучиях, тогда слышано быть, якобы в том разговоре република Римская к волности Венецийской рекла, что она, будучи чистою аристократиею, тако ж совершеннейшею формою републическую, какова в волном народе основана быти может, ради преизбранных /л.206/ своих прав, которые обещают ей долгое и щасливое житие, без всякого сумнения превосходила каждую другую волность настоящую и пришедшую, но хотя она и содержанию покоя в доме и ко отправлению войны от вне, жила весма благопорядочно, однако ж не потщилася завоевать оных великих областей, каковы от благоразумия, от богатств публичных и приватных толь славной волности ожидалися, и что все то, как чает сталося от того понеже в воздаянии, каково от добропорядочных републик предлагалося честным поступкам сенаторов их, она зело оскудевала, и что она република римская всю славу, которую в немногих годах завоевала весь свет, признавала токмо от чреззвычайной своих сенаторов добродетелей, возбужденной в них на дарами богатств, но воздаяньями честей вечных почтеньми статуев и одежд триумфалных, трофеев, строения и обречения храмов, базиликов и театров, а паче всего славою толь желаемою от сердец жаждущих вечной славы, пышных римских триумфов, сицевые воздаяния в сердцах ея граждан воздвигнули оное мужество военное, оное превосходное искуство гражданское, чему народы, напоследи пришедшие, больше удивлялися, неже подражати могли, и что в награждении памятью вечно честною за добродетель и заслуги своих честных сенаторов она волность Венецийская толь зрющеся оскудеваема, что по многим правам мнилося ей на рещи в неблагодарною; и что, как во временах споконных и мирных так == в смутных военных премногие шляхта Венецийские, хотя показали действа достойныя высочайших триумфов, успех оных честных /л.206об/ воздаяний, которыя память сенаторов великих творит вечно, однако ж странное дело показалося ей, что в падве зрится статуя бергаматова; и что знатныя заслуги Андрея Грити, Себастиана Вениери, и других многих сенаторей Венецийских, которые преизящною добродетелию душевною и реткою храбростию телесною не токмо преодолели Гатамелатов и Коллеонов, но что по достоинству могли сравнены быти Помпеям и Цесарям, не награждены оною наградою вечно памятною, которою оные изгои славными своими исправами от отечества своего заслужили, газетник, который со всеисправною верностию описывает дела сия из знатнейшаго места осведомился, что пресветлейшая волность Венецийская ни мало досадившися, к републике римской отвещала, что в ея сенаторах, как она чает, не оскудевала жажда славы и честно желателной хвалы, понеже якобы не так распространила г[осу]д[а]рство свое, как учинили римляне, но понеже весма различные суть тому концы обоим им при сем предлагающиеся, ибо сенаторы Венецийские в последнем намерении жития своего имели мир, насупротив же того сенат римской имел токмо войну, и что от несчасливого ея конца она конечно известилася, что завоевания областей безразмерно великих от републик чинимыя, разориои все палютическия права каждой добропорядочной волности, а наипаче аристократическия, которых шляхетство понеже есть средственнаго числа, и сие недоволно ко управлению безмернаго /л.207/ г[осу]д[а]рства, то, ежели б учинить оное вельми многочисленно, добрые права жития волного исполнилибыся; смятения, как с нещасливейшим своим бедствием всему свету оказалася ея величество римская, которая, допустивши в гражданство римское народы завоеванные, благополучно увеличила есть г[осу]д[а]рство, да бедно умалила волность, и что она довольствуется токмо господствовать над столким владением, которое от оружия неприятелей чюжестранныя могло бы содержать безопасну волность Венецийскую, и что она не любила величия государственного с намерением, что б надменно пребывать в повелении, но ради славы, что б не быть в порабощении, что же касается до честных наград, которыми благоучрежденныя републик имели награждать добродетель, и мздо воздавать заслугу своих сенаторей, и в том весма неправилно терзается от нея неблагодарницею, понеже в Венеции зрятся вечные трофеи, присные арки, триумфалные, состроенные не из мраморов легколомких или из менталлов покоренных силе огненной, но из материи нетленной, которыми [якоже ей благо пристойно было] она пространно награждала мужество своих заслуженых сенаторей тако, дабы память добродетелных их исправ славно проходила в будущих веках, на сие отвещала волность римская, что она многократно видела весь ея пресветлости дом, в котором не могла приметить трофеев, арков триумфалныя и протчих вечных поминков, чем яко ж она /л.207об/ наградила заслуги своего шляхетства, немедленно тогда пресветлейшая волность Венецийская отвела в хоромы доволное множество своих шляхтичей каждаго возраста, которых обнажила, потом же отворила им груди и со ужасом великим в сердцах оных шляхтичей волность римская увидела состроны арки триумфалные, трафеи, статуи конныя, пышные триумфы и протчие публичные поминки, которых <…> великодушные сенаторы Венецийские, показавшие славныя исправы от отечества волнаго удостоилися, но паче волность римская удивилася, егда усмотрила в тех же персях шляхетских Венецийских велию любвегорячесть к награждению в потомках заслуженнейших сенаторей своими избранными поступками, тако ж огнь, пылающий к подражанию добродетелей оных героев, и к получению достоинств, которые награждаемы были дирами толь славными; в то же время чреззвычайною благосклонностию пресветлейшая волность Венецийская рекла к републике римской тако: с сими арками триумфалными пресветлейшая г[осу]д[а]р[ев]на и с сими оказательствами, их же видите преживо издаянных на сердцах моих сенаторей, от наших сестр надлежит в память потомственно посылати добродетель и заслугу тех наших граждан, которые в покои и в войне удостоилися хвалы славной и безсмертно те то суть статуи конныя и протчия публичные поминки, которые в благоучреждаемых републиках /л.208/ в сердцах честных сенаторей, жаждущих истинной славы, возбуждают разум гражданской и мужество военное, будучи состроены на вечную память тех, которые чрез честныя свои исправы с волным отечеством пристяжали достоинство чреззвычайное; в сие то местах разумной благополучно воздвигаются трофеи и протчия знаменитыя памяти сенаторей заслуженных, а не на площедях, понеже памятью какову в сердце своем вечно соблюдало шляхетство републическое, о мужестве и о достоинстве соделавших испарвы славныя возбуждается ревность и истинная добродетель, дела, которые в службе отечества волнаго всегда содевают изшествия добрыя, насупротив же того триумфы, трофеи, статуи конныя и триумфалныя, и протчия сим подобныя, каковы зело часты на память ваших заслуженных сенаторей зрятся, состроены в нашем Риме, послужили к пристяжанию своему онаго сонма подлонароднаго, которой в блаженнопамятных ваших сенаторах <…> возбудил оное к государствованию надмение, которое нажило нащасливую и срамную рабства честь, их же ныне носите на ногах ваших, от непорядка претяжкаго! от чего вем, что вы признаете все оное свое зло, которое еще и в упадках сотворило вас славу и буди известна, что наши сенаторы зело сходственно подобятся оным младым девицам (на полях: молодицам), которыя /л.208об/ чисты душею и девственны телом к мужеми приступают, ибо как неосторожныя мужьях посыланием их ко всем праздникам, вводят их в танцы блудные, тако отечества волныя наградами памятей публичных, от чего иной получает восклицание народное и сонмище простолюдское, зело неразумно вманивают умы своих сенаторей честных и благочинных в одскоки тиранничеств.
Приложение 2
Из русского перевода «Увещаний и прикладов политических от различных историков Юстом Липсием на латинском языке собранных, а ныне тщанием и трудами иеромонаха [Симона] Кохановского российским языком написанных лета 1721».
/л.124об/
Увещание 1
Монархия древнейшая есть паче прочиих образов владения:
Первыи человецы, которыи создателю своему были ближайшии и которыи прелестию и различною злобою не токмо были поврежденыи, тий избрали и похвалили монархию, яко же бо всякий дом есть маленное г[осу]дарство, тако всякое г[осу]дарство есть великий дом, абые по создании мира всякий дом особеннаго себе г[осу]дарина и владыку имел, егда же многие домы союзом сродства в любовь и в единомыслие совокупилися, тогда общим /л.125об/ советом, тако ж де единаго над собою властелина избирали, того его же видели праведна, благочестива и благоразумна. Егда же умножился род человечески и г[осу]дарства возрасли, умножилася и возросла в мире злоба и неправда и начаща человецы властолюбия ради един другаго уничтожати и насилием порабощати, обаче всегда един протчим многим одолевал и всегда един над многими владычествовал, и законы, которые сам хотел, полагал, и самое естество наше учить, нас единаго над собою имети властелина, что и от бесловесных познати мощно, наипаче же от плеч, которые не имеюще разума, разумно себе единаго ц[а]ря /л.126/ избирают в самом лучшем месте того посаждают о кресте обстояще и обходяще хранять, и во всем ему повинуются. Тож де видим и в протчих безсловесных, о чем пространно пишет Сенека, како стада, овцы, птицы и прочие безсловесные скоты и звери всегда единаго себе предводителя имеют, и тому аможе ведет последуют.
/л.127об/
Увещание 3
Лучшая тамо правда, где монархия
Понеже правды ради власть установленна, того ради лучше есть единаго имети властелина, нежели многих, ибо где един над всеми государствует, тамо правда процветает, а где же многие равно владычествуют, тамо удобе истинна повреждается, ибо монарх или сам суд судить, или других на тое избирает и повелевает, аще сам судит чужд есть всякого пристрастия, неправду раждающаго не боится бо ничьего гнева, не ищет милости, колми паче чужд есть лакомства, посул и даров. Аще другой, обаче от него постановлений, которых с разсмотением избирает и над избранными началствует и надсмотряет и не тако им свободен есть суд, дабы сами не боялися суда и казни, аще неправедно будут судити, что все противное страждет многоначалствие, где же бо мнози равно началствуют, тамо часто правосудие повреждается, и ложь истинну одолевает, что бывает или ради страха, или ради гнева, или ради милости, или ради любве, или ради посул, или ради сродства, или /л.128/ ради иного некоего пристрастия, аще же где купно весь народ началствует и судить, тамо болшее нестроение и бедствие бывает, ради вышереченных вин, ибо тамо всяк на свой интерес взирает, о общем же добре малое или неедино попечение. Воспомянем точию адин и римлян и увидим тамо многих преславных вождев, и протчих мужей честных неповинное изгнание, ссылки и казни. Вопреки же самым безделником гоноры, и судейская власть, а посулом и конца нету.
/л.129/
Увещание 4
Мир, тишина и согласие в монархии
Наиболшее есть паче всякого благополучия, благополучие, егда г[осу]дарство в мире и в тишине пребывает, и от всяких обид и насилия свободно есть, что тамо бывает, где един над всеми владычествует, его же вси чтут и боятся, яко имущаго власть живота, и смерти противно же обоче бывати тамо, где мнози равную честь и власть имеют, которая яко река разделенна сущи на многия части, нерилна и небыстра есть, в многоначалствии бо един, на другаго взирает, ласкает и боится, и часто кого хощет един властелин показнити, того другой заступает, и каждый от них особенной себе у народы любви ищет, егда же народ единаго возлюби, а другаго возненавидит, тогда велие бывает смятение, расколы и междуусобыне брани, како же море не стоит тихо, но волнуется и бурится, егда на него многие противные возвоют ветры, так и г[осу]дарство в нем же мнози равно началствует, часто колеблется и мятется от несогласия началствующих.