Религиозный фактор формирования американских национальных приоритетов и внешнеполитических доктрин XVII - начала XX вв.

Религиозный фактор формирования американских национальных приоритетов и внешнеполитических доктрин XVII - начала XX вв.

ВВЕДЕНИЕ

протестантизм религиозный внешнеполитический американский

Политический дискурс современного американского государства в настоящее время во многом представлен идеями и концепциями глобального доминирования в окружающем мире. Огромное значение в данном процессе имеют аспекты конфессионального воздействия протестантизма на сферу внутриполитической и внешнеполитической коммуникации американского социума. В политической жизни США религиозный фактор всегда играл значительную роль. Как первые переселенцы в Новый Свет, так и сегодняшние лидеры, не только верят в некие религиозные догматы, но и зачастую поступают в соответствии с установками, которые зиждутся на религиозном фундаменте. В первую очередь - это вера в исключительную миссию американского народа, вера в собственную избранность, которая санкционирует подчас спорные (с точки зрения норм международного права) шаги американских политиков.

Выявление научно обоснованных закономерностей политического развития страны в зависимости от религиозных установок тех или иных политических деятелей требует исследовать многоплановые и противоречивые процессы истории США, сущность и особенности эволюции американской государственности. Теологическое обоснование мессианских геополитических претензий американского государства явственно присутствует и в современных реалиях.

Целью диссертационного исследования является выявление концептуальных и институциональных особенностей становления протестантизма в политико-идеологическом процессе США и анализ взаимовлияния религии и политики в США с момента образования колоний до начала XX столетия.

Для достижения поставленной цели выполняются следующие исследовательские задачи:

1.Охарактеризовать особенности становление пуританизма как радикального религиозного течения в условиях политической модернизации Нового времени;

2.Проанализировать аспекты влияния пуританизма и иных протестантских движений на формирование идентичности населения колоний Новой Англии;

3.Провести компаративный анализ элементом националистических устремлений в Европе и США XIX столетия и указать наиболее общие тенденции, а также отметить конфессиональные факторы этих процессов;

4.Показать значение протестантской догматики в формировании самоидентификации и патриотического отклика американцев в условиях военного противостояния с Британией в конце XVIII - начале XIX столетия;

5.Выявить и проанализировать мессианские концепции США в условиях борьбы за геополитическое первенство и сопоставить данные концепции с аналогичными теориями Британской империи. Объектом исследования является религиозно-политическая коммуникация в американском социуме в условиях формирования национальной идентичности.

Предмет исследования - влияние конфессиональных аспектов и факторов на пространство политико-идеологической коммуникации США с момента их возникновения и до начала XX в.

Хронологические рамки исследования определяются его предметом и охватывают период с начала XVII до начала XX столетия.

Научная новизна исследования. Концепция данного исследования основана на сочетании методов интеллектуальной истории, истории «идей», методов и принципов имагологии в изучении проблемного поля конфессионального пространства США. В рамках исследования предпринимается попытка систематизировать факты проявления конфессиональных аспектов развития общественных отношений. В результате исследования была сформирована мотивированная система взглядов на сущность и особенности внутренней и внешней политики США, применительно к такой специфической сфере религиозных отношений, как протестантизм. Особое значение придается изучению таких ранее незначительно охваченных внимание научного сообщества сторон, как компаративный анализ британской и американской мессианских концепций с позиций пуританизма, англиканства и иных радикальных протестантских течений.

Методологическая основа исследования. Специфика поставленных исследовательских задач предопределяет необходимость использовать методику историко-генетического, структурно-функционального,

формально-юридического, историко-типологического и сравнительно- исторического анализа. При этом концепция работы строится в русле парадигмы «истории идей» и «интеллектуальной истории».

Особое внимание при изучении конфессиональных основ в практике политико-коммуникативного пространства США необходимо уделять «интеллектуальной истории». Интеллектуальная история сопротивляется платоническому ожиданию того, что идея может быть определена прежде поставленных условий, ставшими внешними причинами её возникновения и это, как правило, вместо того, чтобы рассматривать идеи как исторически обусловленные особенности времени, которые могут быть поняты в каком-то более широком контексте, будь то контекст социальной борьбы и институциональных изменений, интеллектуальной биографии (индивидуальной или коллективной), или более широкий контекст культурных или языковых диспозиций («дискурсов»). Чтобы быть уверенным, иногда необходимый контекст является контекстом других, исторически обусловленных идей интеллектуальной истории, что необязательно требует изучения в рамках более крупной, концептуальной системы. Правда, последний пункт может быть спорным: некоторые интеллектуальные историки принимают его за чисто «интерналистский» подход, то есть, они устанавливают мысли по отношению к другим мыслям, без ссылки на какую-либо обстановку вне их самих. Этот метод, как правило, наиболее показателен, когда отношения между идеями помогают увидеть ранее непризнанную связь между различными сферами интеллектуальных вопросов, например, отношений между богословскими и научными методами познания, или между метафизической и политической концепциями причинности. Но этот метод имеет тенденцию воспроизводить платонизм, которые оказали на историческую науку гораздо больше влияния, нежели «история идей». Пожалуй, наиболее полезный способ различных тенденциях в интеллектуальной истории сегодня - сравнить их с внутренними дисциплинами интеллектуальной истории и теми дисциплинами, что находятся на её «орбите». К ним относятся: философия, политическая теория, история культуры и социология.

Из вышеизложенного можно сделать вывод, что основной научно- практический результат по проблематике конфессионального пространства американской политической сферы может быть сделан в рамках «истории идей» и интеллектуальной истории, и при этом изучение пуританства в данном контексте имеет свои собственные методологические особенности.

Источниковая база исследования. Структура источниковой базы отражает специфику предмета исследования и особенности поставленных исследовательских задач. Ключевое значение имеет комплекс нормативных актов, так или иначе касающихся организации общественного порядка колоний Новой Англии на клерикальной основе. Особый интерес вызывают речи и заявления политической элиты США, содержащие мессианскую риторику. Особое значение имеет комплекс работ общественных деятелей протестантизма США на протяжении изучаемого периода. В число источников исследования были также включены концептуальные построения англо-американской историографии XVII - начала XX вв. как основы для «научного» оформления идей исключительности и мессианства.

Степень изученности темы. Проблематизация данного исследования в русле парадигмы «новой социальной истории», «истории идей» и интеллектуальной истории в рамках методологического синтеза обеспечивает достаточно высокую степень оригинальности работы, хотя само изучаемое проблемное поле является чрезвычайно востребованным среди российских и зарубежных исследователей.

Среди ученых и специалистов, внесших наибольший вклад в разработку теории теологических оснований идеологии американского мессианства и национальной исключительности, можно отметить вклад Н.Э. Адамовой, Б. Бейлина, Н.Н. Болховитинова, Г. Вард, Н.А. Ерофеева, С.И. Жук, Г. Зинн, С.Т. Жигальцовой. Для решения поставленных в рамках данной работы задач особое значение имеют труды Н.Н. Болховитинова, Н.Э. Адамовой, С.И. Жук, В.В. Согрина, Д. Бурстина, П.Г. Космач, А.С. Борисова, С.Т. Жигальцовой.

Положения, выносимые на защиту.

1. Пуританизм возник как следствие политико-идеологической и социокультурной модернизации государств Старого Света, в частности, Великобритании, в период раннего Нового времени.

Пуританская конфессиональная идеология характеризовалась активным вмешательством в политическое и социокультурное развитие общества, позиционирование идей равенства всех членов общества в гражданственном и теологическом аспекте, восприятием профессионального совершенствования и социального успеха как прижизненного гаранта «избранности» индивида.

2.Консолидация пуританского религиозного сообщества как мощной политической силы и ее перенесение на американскую «почву» произошло в условиях Английской революции XVII в. Протестантизм способствовал формированию национальной идентичности в колониях Новой Англии. Особое значение имели идеи унификации и единения политического и конфессионального в повседневной практике пуритан.

3.Протестантизм способствовал утверждению идей дистанцирования и независимости от метрополии на принципах абсолютной новой этноконфессиональной идентичности. Социально-экономические и политико-правовые устремления пуритан способствовали утверждению в обществе многих ныне стереотипизированных американских ценностей, таких как «американский образ жизни», «американская мечта» и др.

4.«Научное» оформление идеология религиозно-политического мессианства обрела в концептуальных построениях англоамериканской историографии соответствующего периода. Религиозные поиски американского общества парадоксальным образом сочетались с интересами и устремлениями политической сферы жизни.

Глава 1. МЕСТО И РОЛЬ ПРОТЕСТАНТИЗМА В ФОРМИРОВАНИИ ОБЩЕСТВЕННО-ПОЛИТИЧЕСКИХ ИНСТИТУТОВ США

Пуританизм как радикальная протестантская идеология сквозь призму общественно-политического дискурса Английской революции

Знаковой вехой в развитии политико-правовых форм в Великобритании явилось XVII столетие. Его начало оказалось ознаменовано естественным пресечением «славной» династии Тюдоров, в правление которых произошло множество знаковых событий, и, что самое главное, начались складываться вполне явные черты формирования абсолютистского строя. На престол взошла родственная Тюдорами династия Стюартов, чье противостояние с парламентом послужило отправной точкой для кардинального изменения облика британской государственности. Отголоски этой борьбы находят свое звучание и в современной эпохе, ставшие, казалось бы, не более чем традицией, они ревностно охраняются и поныне. Следует отметить, что Британия в числе первых государств пошла на формирование вполне явной конституционной монархии, в отличие от имевших тенденцию к абсолютизму государств континентальной Европы.

Правление двух первых Стюартов, и в частности, Карла I, как известно, прошло под знаменем противостояния короля, «первого среди равных», по остававшимся феодальным политико-правовым представлениям того времени, и парламентариев, представителей знатных и владетельных родов.

В частности, одним из первых камней преткновения в юридической сфере явилась так называемая «Петиция о праве», вставшая на повестку дня в 1628 г. Члены парламента создали своеобразный юридический казус - при обращении к материалу древнейшего юридического памятника Британии, «Великой хартии вольностей» (1215 г.), они, вероятно, намеренно не учитывая вассально-ленный характер документа, стали трактовать его как своеобразный антимонархический, или, скорее, «антитиранический» источник «древнего права». Так, парламентариями активно лоббировался пункт о полной неприкосновенности личности, и применении к ней санкций только в случае законного судебного решения: «ни один свободный человек не может быть схвачен, заключен в тюрьму, лишен своей земли или вольностей, поставлен вне закона, изгнан или утеснен каким-либо иным образам, иначе, как по законному приговору равных ему или по закону страны». Более того, парламентские юристы оспаривали право короля на послесудебную участь подсудимого, отмечая, что только сам суд может решать его судьбу. Как отмечают специалисты, общественное сознание вполне созрело для проведения подобного рода преобразований в юридической сфере: «... идея абстрактных прав постепенно внедрялась в сознании англичан. Хотя она еще предстает. в окружении средневековых партикулярных вольностей и привилегий, но акцент с фиксации свобод в королевских патентах и хартиях уже смещен на самое английское право» .

Такого «оскорбления» король снести не мог, и уже в 1629 г. он распускает парламент. Очень важно при этом заметить, что король, как и парламент, пытается действовать в рамках закона, и в качестве идейно - политической и правовой основы он использует трактат, ставший также по сути и источником права - политическое сочинение его отца Якова «Истинный закон свободных монархий, или Обоюдный и взаимный долг между свободным королем и его подлинными подданными». Яков активно пытался обуздать конституционные тенденции и обосновать становление абсолютизма в Британии, примирить и по сути интегрировать воедино личную и законодательную инициативу короля: «подданные должны следовать тому, что указывает королевская воля, выраженная им в его же законе». Примерно полувек спустя другой, претендующий на абсолютную власть монарх, Людовик XIV, выразил эту мысль в более конкретной юридической формуле: «Государство - это я!». Основываясь на такое политическое наследие отца, с 1629 по 1640 гг. Карл правил без вмешательства парламента. Однако разорительные войны вынудили короля в 1640 г. созвать парламент, для того чтобы с его помощью сформировать и издать специальный финансовый билль, который позволил бы покрыть значительно разросшиеся к тому времени государственные расходы.

К моменту правления Карла I сложилось достаточно оригинальное, не совсем типичное восприятие персоны монарха в политико-правовом поле. В XVI в. был, принят, по сути, «пакет» документов, а именно Акт о супрематии, который не только означал, по сути, закрепление новой, протестантской (англиканской), модели вероисповедания в Британии, но и в первую очередь закреплял меры правового принуждения к лояльности королю.

В целом, ключевой проблемой предреволюционного времени оказался кризис власти, вызванный конфликтом основных субъектов власти в государстве, сказывавшемся на качестве управления: «Король, лишенный поддержки парламента, оказывался неспособным навязывать свою волю подданным, проводить в стране собственную политику. Действия же парламента, не получившие санкции короля, не имели юридической силы» . Отчасти конфликт в данной сфере был предопределен в некоторой степени одиозной и неоднозначной фигурой Карла I, а также политическим и юридическим наследием его отца, Якова I Стюарта.

К началу 1640-х гг. парламент был охвачен правовыми инициативами превратить форму правления страны если не в режим прямо конституционной, то хотя бы дуалистической монархии. Как справедливо заметили еще советские исследователи, «идея ограниченной (конституционной) монархии ставится потребностью и лозунгом первостепенной важности» . При этом парламент, проводя легитимацию новой формы правления юридическими методами справедливо опасался, что король, как персона, действующая в системе абсолютизма, может прибегнуть к методам силовым, как контрмерам. Поэтому парламент должен был действовать решительно, но, опять-таки, как показала история, в рамках закона. Еще до пресловутой «Великой ремонстрации» парламент произвел на свет т.н. «10 предложений» - своеобразный правовой «превентивный удар» по замыслам монарха; сам документ был составлен 24 июня 1641 года. В рамках десяти предложений содержался призыв, обращенный к Карлу со следующими требованиями: приостановка и расформирование ряда полков шотландской армии, отказ Карла I планируемой им поездки в Шотландию (откуда, как полагали члены парламента, король намеревался начать свой акт «укрощения» строптивых подданных), предоставление членам парламента контроля над войсковыми частями посредством назначения парламентом с одобрения короля в графства лордов-лейтенантов, и формирование системы обеспечения и поддержания народного ополчения. Причем в документе подчеркивалось, что все это предлагается для того, что «тем самым будут пресечены надежды тех злонамеренных лиц, которые собираются нарушить мир королевства при помощи армии»; при том сам Карл, что само собой разумеется, как главный зачинщик готовящегося силового переворота не указывался парламентарии грешили на советников короля, которых, что опять-таки не избежало попадания в документ, следовало отстранить от монаршей персоны. Два отдельных, и довольно тщательно прописанных пункта призывали короля устранить от управления всех лиц неангликанского, и в особенности, католического вероисповедания, и ограничить и влияние на монаршью семью. В этом отношении нельзя не согласиться с К. Хиллом, который в своем исследовании указывал, что тщательно проводимая еще династией поздних Тюдоров политика проведения в парламент протестантов привела к тому, что большую часть в парламенте заняла наиболее радикальная протестантская ветвь - пуритане, которая начала оказывать непосредственное законодательное вмешательство в сферу королевских прерогатив. Более того, именно с изменения юридического положения конфессий началась острая фаза противостояния монарха и парламентариев, и, как замечает О.А. Омельченко, «положение англиканской церкви стало первым объектом политической атаки парламента и вынужденных уступок короны». Следует сказать, что до 1640 г. Карл пытался произвести своеобразное примирение и даже отчасти религиозную унификацию в королевстве, приняв целый ряд законодательные актов. Там, одним из явных направлений его законотворческой деятельности стали попытки искусственного слияния шотландского пресвитерианства и англиканской церкви.

Нельзя при этом отрицать, что король этого не замечал; как считает С.П. Александрова, «Карл I, утверждая все акты, принятые парламентом, тайно готовился к войне с ним, собирая своих сторонников по всей стране, о чем в парламент поступали донесения». В этом свете становится понятным стремление парламента на первых пора юридически ограничить действия короля, дабы в дальнейшем применение им силы с точки зрения общественного закона склонило симпатии на сторону парламентариев. В сфере законотворчества рубежным документом стал акт, вошедший в историю под названием «Великой ремонстрации». Сама по себе ремонстрация, как тип юридического документа эпохи Высокого Средневековья представляет собой письменно оформленный отказ представительного органа следовать тем или иным королевским решениям, постановлениям и прочим проявлениям воли монарха, и соответственно, ставить под сомнение и легитимность. «Великая ремонстрация» подготовленная парламентов во второй половине 1641 г. и предоставленная на рассмотрение короля. Как продукт правовой деятельности эпохи, акт является во всех отношениях уникальным. Во первых, несмотря на то, что все 204 статьи документа были направлены на обличение злоупотреблений королевской власти, эдакой коррупции королевского двора, сама персона короля прямо в тексте не обвинялась. Это может быть объяснено тем, что в общественной миологии еще не наступил тот момент десакрализации личности монарха, за которым следует прямое его обличение. Также документ характерно отражает социальный и конфессиональный состав парламента, это легко прослеживается на материале заключенных в него требований. Подписанты ремонстрации решительно настаивали на обеспечении прежде всего финансовой неприкосновенности и защиты частной собственности, недопущения впредь незаконных («недобрых») форм налогов или дополнительного налогообложения, а также скорейшей продажи земель, изъятой у ирландских и шотландских католиков. Для демонстрации своей правовой силы «Долгий парламент» избрал мишенью одного из главнейших приближенных Карла I, графа Стаффорда, которого под предлогом вины в коррупции и измене сначала заключили в Тауэр, а затем решили казнить. Король активно противился этому, предлагаю лишь лишить графа титулов и привилегий. Представители парламентской оппозиции, и в особенности Дж. Пим пустили «черную легенду», согласно которой якобы Карл в гневе разорвал смертный приговор и отправил своих офицеров силой освобождать опального графа. Это вызвало череду волнений в Лондоне, настоящих беспорядков и погромов; опьяненная беспричинным гневом толпа требовала расправы и король вынужден был подписать смертный приговор графу.

В дальнейшем, весной-летом 1641 г. парламент предпринимает следующие шаги в лишении короля политической опоры, а именно в упразднении весьма важных королевских ведомств - Звездной палаты (чрезвычайный суд короля, созданный еще Генрихом VIII) и Высокой Комиссии.

Следует отметить, что консолидация противников короля имела под собой мощную идеологическую основу - религиозную принадлежность и попытки законодательно установить и отстоять монополию своего вероисповедания - пуританизма - в Британии. Из-за характерной стрижки парламентская оппозиция получила название «круглоголовых» - характерный отличительный внешний признак, своего рода «черная метка». Исследователи склонны видеть сложение оппозиции королю в парламенте еще в правление Якова I: «В период правления Джеймса I в английском обществе наблюдается рост оппозиционных королевской политике настроений, отразившихся в парламенте. Возмущение подданных вызвало стремление короля к единоличному беспарламентскому правлению, игнорирование им прав и свобод подданных, сближение с Испанией во внешней политике и излишняя лояльность к католикам» . Весьма интересную характеристику деятельности самого парламента как совокупного оппозиционного органа дает М.П. Айзенштат: «В начальный период революции парламент превратился в политический центр оппозиции абсолютизму, и сыграл важную роль в жизни общества, возглавив оппозицию, а затем и вооруженную борьбу с войсками короля» . Парламентская оппозиция, состоявшая из многих впоследствии ставших видными деятелями республики людей, таких как Дж. Пим, О. Кромвель, развила бурную законотворческую деятельность, пытаясь всячески ограничить короля в его стремлении упрочить систему абсолютизма. Прекрасно видевшие возможности короля в формировании реальной воинской силы, оппозиционеры решили, что необходимо законодательное создание воинской силы парламента, вследствие чего был принят соответствующий акт, легитимизовавший ранее доступную только королю привилегию обладать реальной воинской силой. В числе этой армии ковались многие будущие политические деятели, активные участники гражданской войны, республики и даже реставрации Стюартов.

К 1642 г. конфликтная ситуация между королем и парламентом достигла своего пика: компромиссной ситуации правовым путем достичь уже было невозможно. Отвергнутая королем ремонстрация и отказ примирения с парламентом на долгие 7 лет развел корону и парламент по разные стороны баррикад. Гражданская война завершилась поражением сторонников короля, ибо роялистские силы не могли конкурировать со скованной железной дисциплиной «Армией нового порядка» О. Кромвеля. Король был захвачен и лишен силовой поддержки и парламентарии приступили к активной фазе правотворчества. В 1649 г. «Долгий парламент» просто разразился чередой специальных законов. Так, за три дня до казни короля, 27 января было принято знаковое постановление - любые документы официального делопроизводства начинать со слов «именем хранителей свободы Англии, властью парламента» (вместо традиционного «именем Его королевского величества»). Это знаменовало рубежную веху в правосознании политической элиты и общественности того времени, по сути легитимность монархии, как выразителя государственной воли, была откровенно поставлена под сомнение. А уже в день казни Карла I принимается документ, практически прямо противоположный акту об измене 1534 - постановление, согласно которому любой, кто будет провозглашен королем без одобрения парламента, будет объявлен изменником государству. Казалось бы, все было достаточно для того, чтобы считать факт установления конституционной монархии свершившимся. Однако парламентарии, опьяненные свободой законотворчества и долгое время боровшиеся против проявлений самовластной политики монаршей особы (церковное законодательство, незаконный повторный сбор «корабельных денег» и т.д.) решили идти далее в своей юридической инициативе. 6 февраля издается билль о роспуске палаты лордов - «змеиного гнезда пособников роялистов», по выражению членов палаты Общин, а на следующий день издается акт об упразднении «звания короля». Этот пакет документов был окончательно уточнен и официально подтвержден 17 и 19 марта соответственно, когда и королевская власть, и палата лордов юридически были окончательно, по мнению парламентариев, уничтожены «как ненужные, обременительные и опасные для блага народа». А уже весной, 19 мая, было торжественно объявлено о установлении в Англии республиканской формы правления; так начиналась история Английской республики, которой суждено было просуществовать столько же, сколько и Карл I страной без парламента.

Получивший неограниченные полномочия О. Кромвель начал в своей политико-правовой практике реализацию модели своего идеального государства, «подлинной Республики». Разогнав «Долгий парламент», предварительно скомпрометировав его как окончательно «продавшегося роялистам», Кромвель пришел, по всей видимости, к восприятию личной диктатуры как единственно верного правового решения. В декабре 1653 г. он был провозглашен «лордом-протектором», по сути «покровителем» Английской республики. Правовой спектр данного звания был очень широк; разумеется, некоторые прерогативы как у абсолютного монарха, Кромвелю во время его «протекторства» доступны не были. Так, он не мог накладывать вето на решения парламента; однако кадровая политика, выдвижение кандидатов на наиболее значимые должности, а также введение новых форм налогообложения и само право взимания было ему вполне доступно. Как справедливо резюмирует М.П. Айзенштат, «в сущности, он [протектор] был более независимым от парламента правителем, чем король в 1641 году»9.

Разумеется, Кромвель бы озабочен формированием системы эффективно работающей законности, более того, как ярый пуританин, он мечтал о воплощении «царства Христова на земле», из чего и проистекали все его политико-правовые инициативы. Была внедрена замкнутая на харизматичной личности Протектора конституция (16 декабря 1653 г.), получившая наименование «Орудие управления». Сегодня практически все исследователи единодушны во мнении, что с юридической точки зрения конституция 1653 г. являла собой инструмент для внедрения и укрепления военной диктатуры, сосредоточением всей полноты реальной власти в руках Лорда-Протектора, в данном случае Кромвеля. И как любая форма правления, замкнутая на личных волевых качествах диктатора, она оказалась недолговечной ввиду уже того, что наследовавший Кромвелю его сын Ричард оказался не способен проводить такую же жесткую политику, что и его отец. Кроме того, в рамках вновь принятой конституции в Республике, по сути вводилось военное положение, страна была разделена на 11 округов во главе с имевшими широкие полномочия и подчинявшимися Протектору генерал-майорами. Обращая на структуру парламента по «Орудию управления», следует заметить в качестве одной из главных особенностей крайне высокий имущественный ценз - 200 фунтов стерлингов годового дохода. Учитывая, что, например, месячная зарплата строительного мастера составляла 30 шиллингов (1,5 фунта стерлингов), а батрака на фермерском хозяйстве - около 15 шиллингов, этот ценз, по сути, стал фильтром, позволившим пребывать в парламенте исключительно состоятельным людям. Полный запрет на баллотирование в парламент был запрещен лицам непротестантского вероисповедания и участникам гражданской войны, сражавшимся против парламента. Резюмируя, можно сказать, что «Орудие управления» как юридический памятник стал выразителем скопившихся противоречий между традиционными феодальными формами управления государством, и уже намечавшимся тенденциями капиталистического переустройства британской экономике. «Новое дворянство», новоявленные буржуа стремились поучить доступ к влиянию на политические и законотворческие процессы в стране. Что до персоны самого Кромвеля, то весьма точной в данном контексте представляется мысль М.А. Барга: «...Кромвель... предстал перед нами как политик-прагматик, как герой ситуации, разрезающий в каждом случае только назревшую задачу, прибегая к помощи «друзей», выбираемых в зависимости от того, каковы враги, угрожающие успеху дела, им отстаиваемого». Вследствие этого все юридические инициативы политика и были направлены на исправление исключительно кризисных ситуаций, но никак не на долгосрочную перспективу; это более чем явно прослеживается в судьбе его Конституции, практически сразу утратившей силу своего действия после его кончины и немедленного краха его политической модели протектората. Даже преобразованная в 1657 г. и подготовившая почву для фактически законодательной передачи титула Лорда-Протектора, она не выдержала проверки временем и не могла отвечать реалиям политической практики в Британии.

Наследовавший Кромвелю его сын Ричард не был способен возглавить созданную отцом систему в силу его личных качеств. Практически сразу Ричард Кромвель начал воссоздавать систему парламентского управления. Им был воссоздан новый, трудно поддающийся контролю парламент, который в лучших традициях борьбы с деспотизмом начал юридические меры по ликвидации системы протектората. Идеалом парламентариев выступала республика в 1649-1651 гг., главной целью парламентариев было стремление вернуть республиканские вооруженные силы под свой контроль и одновременно обуздать набравших общественный авторитет генералов - героев времен гражданской войны. Однако парламент после столь длительного перерыва не мог оказывать влияние на политический процесс одной лишь силой права, а «незадачливый Дик», как именовали Р. Кромвеля современники, «для боевых генералов... не имевший армейского опыта, [он] не был значимым авторитетом». Под влиянием военной элиты ветеранов гражданской войны, в числе кои были и родственники молодого протектора, Ричард вынужден был выпустить акт о роспуске парламента, тем самым даже в некотором смысле превысив властные полномочия, отпущенные ему должностью лорда-протектора. Однако он не смог должным образом осуществлять управление и даже сбор нового парламента из числа влиятельны генералов и членов «Долгого парламента», так называемого «Восстановленного охвостья» («Охвостье» - пренебрежительное наименование парламентского большинства в 1648-1652 г., ответственного за казнь короля и принятие многих юридических актов республиканского толка) 6 мая 1659 года не смог исправить положения дел; 25 мая 1659 г. Ричард подает в отставку с должности Лорда-Протектора и эмигрирует из страны. Практически через год, в ситуации полного краха прежней управленческой системы и окончательного юридического ее демонтажа в апреле 1660 г. собирается специально собрание, Конвент, которое и должно было определить судьбу британской государственности. В итоге члены Конвента, избираемые по традиционной, дореволюционной системе, пришли к выводу о необходимости взаимозависимой деятельности в стране королевской власти, палаты лордов и палаты общин. Как отмечает М.П. Айзенштат, «.. представительный орган определил государственное устройство Англии - наследственную монархию. Вместе с тем реставрация Стюартов на престоле не рассматривалась членами Конвента как возвращение к старым, дореволюционным порядкам и политико-правовым формам» . Тем не менее, именно реставрация при Карле II обернулась восстановление многих прежний юридических позиций в отношении структуры и функций парламента. Так, например, вновь вводился имущественный ценз в размере не менее 40 унтов стерлингов; кроме того, имели место и ограничения репрессивного характера - в парламент не могли избираться активные участники борьбы и расправы над королем. Также продолжала иметь место и территориальная диспропорция избирательны округов. Тем не менее. следует отметить и определенные изменения, как например, серьезное ослабление позиций Палаты лордов, поскольку за время революции и гражданской войны позиции крупной аристократии серьезно ослабли и это привело нивелировке их властных функций и законотворческих возможностей. Кроме того, король быль вынужден считаться с возросшими возможностями парламента в сфере управления финансами королевства, которые были многократно шире. нежели чем во времена его отца. Единственное, что продолжало крайне накалять обстановку на протяжении всего правления Карла II вплоть до его кончины - это отсутствие серьезного конфессионального законодательства, которое в должной мере бы удовлетворило протестантское парламентское большинство.

После кончины Карла II на престол восходит его брат Яков II. Это было более чем удивительно, ведь последний был ярым приверженцем католицизма, и это в стране, составлявшей протестантское большинство. Впрочем, католичество Якова не осталось без внимания британским обществом и было отмечено восстанием Монмута, которое новоявленный король с жестокостью подавил. Воодушевленный этим, король начинает своеобразный «крестовый поход» против католичества. В апреле 1687 г. король проводит в жизнь такой документ, как Декларация о веротерпимости, по сути, призывавший остановить антикатолическую истерию в стране и восстановить в права представителей всех направлений христианства. Казалось бы, достаточно прогрессивный в правовом отношении документ был воспринят, что называется, «в штыки». Как справедливо было отмечено К. Хиллом, король Яков не был хорошим политиком, но истовым католиком. В 1688 г. принимается еще одна Декларация в сфере веротерпимости и она, наряду с рождением у Якова наследника мужского пола, стала поводом к активизации восстания. В результате активных действий король был изгнан, а на престол взошел его племянник Вильгельм Оранский вместе со своей супругой Марией.

Вильгельм III Оранский, памятую о отрицательном опыте своих предшественников, игнорировавших претензии парламента на управление страной, сделал «соответствующие выводы», выразившиеся в ряде юридических актов. Важнейшим из них следует назвать «Билль о правах» 1689 г., принятый правящей четой, Вильгельмом и Марией, сразу после официального с точки зрения британского закона и восшествия на престол. По сути, это был договор с парламентским большинством, с той массой новой политической элиты эпохи, которая активно стремилась участвовать в управлении государством. По своей структуре билль о правах включал в себя три части, причем две первые были по своей сути преамбулами, излагавшими «преступность» правления короля Якова II и своеобразный идеологизированный «пересказ» прихода к власти Вильгельма III и его супруги Марии, а вся важнейшая с юридической точки зрения основа новой политической формы была заключена в третьей части. Король отныне лишался таких своих прерогатив, как право приостановки парламентских статутов и помилования приговоренных, равно как и предоставления юридического иммунитета как бы то ни было лицам в королевстве; королю также запрещалось взимать денежные суммы и формировать вооруженные отряды без предварительного согласования с парламентом. В отношении самого парламента также было установлено право свободных выборов в парламент, свободного предоставления на имя короля петиций, настоятельно рекомендовалось созывать парламент как можно чаще, вплоть до обсуждения рядовых вопросов, парламентский залог не должен содержать указания на чрезмерные суммы (как это было в свое время в конституции 1653 г.), и в целом избрание должно происходить «в соответствии с добрыми законами королевства». В целом значение «Билля трудно переоценить, ибо, как верно было подмечено, «Билль о правах» для Британии, не имевшей писанную конституцию, стал первым в мировой истории конституционным законом, действующим и поныне»14. Среди иных важнейших юридических актов того времени стала отмена цензуры, благодаря которой стала возможна критика правительственных органов на страницах газет.

В дальнейшем на протяжении конца XVII-XVIII столетия не происходило значительных изменений в сфере внешнего преобразования парламента, зато медленному, но устойчивому изменению подвергался его внутренний функционал и особенности организации правовой работы. Кроме того, не ослабляла свои позиций тенденция к дальнейшему ограничению монархии. Так, например, одним из приоритетов в данной области стал увод многих властных решений от персоны короля к кабинету министров, отвечавших за те или иные сферы государственной деятельности и становившихся подотчетными исключительно перед парламентариями. Был принят дополнительный Акт о мятеже 1689 г., который, как и в «Билле о правах», наложил вето на право короля самостоятельно формировать воинские соединения. Отчасти также политика ограничения короля от создания для себя армии роялистов проявлялась в жесткой документальной привязке королевских доходов определенным, четко сформулированным статьям расходов. Отныне, с 1690 г., все субсидии, выдаваемые короне, должны были быть расписаны едва ли не до последнего пенса, финансирование короля парламентом стало сугубо целевым. Также парламентарии урегулировали для себя порядок парламентских сессий, приняв в 1694 г. так называемый Трехгодичный акт, по положениям которого парламенту надлежало собираться в полном составе не менее 1 раза в три года. В дальнейшем же, особенности во второй половине XVIII в. все более утверждалась практика управления страной через министерский Кабинет.

Итак, можно заметить, что становление конституционной монархии в Британии в раннее Новое время вызвано рядом аспектов, главный из которых заключался в весьма раннем вызревании институтов правового общества. Еще в 1215 г. свет увидел один из первейших в мире документов, посвященных защите прав человека, через полвека в Британии возникает сословный представительный орган. Традиции активного гражданского общества нашли свое явное в том числе и конфессиональное выражение и в годы Великой английской революции, сторонники ответственности правителей государства перед своим народом находились и в среде высокопоставленных государственных мужей (Т. Мор, Дж. Пим и др.) и среди многих рядовых граждан.

Отчасти, и пожалуй, довольно сильно свою роль сыграли личности самих монархов, первых представителей династии Стюартов, отождествлявших личное волеизъявление и государственный закон. Их стремление получить какие-либо преференции в обход установленных правовых норм, как это было в случае ненормативного сбора корабельных денег, а также неоднозначная и зачастую негибкая политика в отношении конфессионального законодательства, попытки законодательно уравнять католиков и протестантов (и это в парламенте, на протяжении долгого времени представленного протестантами радикального толка, индепендентами) повлекли за собой неприятные последствия и для ни сами, и для монархии в целом.

Свою роль сыграло и признание самого протестантизма как превалирующей конфессии в королевстве. Если в обществе католического вероисповедания политико-правовые формулы «король - наместник Бога на земле» и «слово короля - закон королевства» находили практически абсолютную лояльность и понимание, соотнесение со структурой Ватикана, где такой же наместник над всеми католиками сам Папа римский, то в англиканстве и в особенности индепендентстве, где в определенной мере преобладают демократические тенденции, такие формулировки не обретают должной степени легитимации и со временем начинаю пересматривается философами и юристами.

Пуританизм в контексте идентичности английских колонистов (XVII - конец XVIII вв.)

События Реформации XVI в. и Английской революции XVII столетия оказали серьезное воздействие на «ментальную карту» Старого Света. Господствовавшая до этого клерикальная идеология католицизма, единое пространство миросозерцания средневекового человека если и подвергались посягательствам, то лишь локально и эпизодически: катарские и альбигойские ереси, выступления лоллардов и пр. Концептуальный дуализм «Град Земной - Град Божий» был непоколебим и, что характерно, отдавал приоритет церковной власти над светской не априорно, а посредством соответствующего юридического оформления. Однако развитие капиталистических отношений в обществе, складывание заметных рыночных отношений, появления информации о существовании новых, ранее неизвестных земель в результате Великих географических открытый совершенно по новому поставили вопрос о структуре и иерархии социально-политической и социокультурной коммуникации в обществе. Макс Вебер, характеризуя данную ситуацию в своем ставшем уже классическим труде указывал следующее: «Теперь уже не приобретательство служит человеку средством удовлетворения его материальных потребностей, а все существование человека направлено на приобретательство, которое становится целью его жизни. Этот с точки зрения непосредственного восприятия бессмысленный переворот в том, что мы назвали бы «естественным» порядком вещей, в такой же степени является необходимым лейтмотивом капитализма, в какой он чужд людям, не затронутым его веянием». Вместе с тем очевидно, что далеко не все социальные институты и слои готовы были безоговорочно принять подобную трансформацию - напротив, такие тенденции встретили ожесточенное сопротивление, процессуально оформившееся в течение Контрреформации и Реставрации Стюартов, если говорить о двух вышеупоминаемых исторических сюжетах. Неприятие парадигмальных основ старого порядка имело в своей основе вопрос об «избранности» индивида западного общества в раннем Новом времени, т.е. речь идет о своего рода экзистенциальных поисках, стремлении обрести собственную идентичность. Еще в ранние Средние века среди населения западноевропейских стран постепенно нарастало угасание первоначального клерикального «запала». В простонародье стали множиться ереси, несоответствие существовавшего социального порядка порождали общественные выступления и недовольства. Введенный со времен Карла Великого принцип майората порождал огромную массу безземельного населения, скопления которого создавали в средневековом социуме мощного антагонизма. Данную тенденцию на время удалось сгладить и деаткуализировать посредством инициирования крестовых походов, абсорбировавших и перенаправивших на арабский Ближний Восток наиболее радикальные и социально экзальтированные массы религиозных «подвижников», «еретиков», обезземеленных рыцарей и просто маргиналов того времени.

Вместе с тем глубинные истоки кризиса идентичности не утратили своей актуальности. Вебер констатирует: «.. .как люди мирились с подобным учением в век, когда загробная жизнь представлялась не только более значительной, но во многих отношениях и более надежной, чем все интересы потустороннего существования? Совершенно очевидно, что рано или поздно перед каждым верующим должен был встать один и тот же вопрос, оттесняющий на задний план все остальное: избран ли я? И как мне удостовериться в своем избранничестве?»16. Проблемы саморефлексивного поля отдельного индивида усугублялись возобновившимися социальными противоречиями. Расцветали вульгарные формы «народного христианства», от простых тривиальных протестных движений перешедшие в форму вооруженной социальной борьбы («Жакерия» во Франции, восстание Уота Тайлера 1381 г. в Англии). Апогеем кризиса личной и общественной идентификации и самопознания стала риторическая формула Дж. Болла «Когда Адам пахал, а Ева пряла, кто был тогда дворянином?». Тот факт, что данные выступления были жестоко подавлены и не дали явного и заметного толчка к модернизации европейских обществ, свидетельствует о том, что такая тривиальная архаизация и примитивизация клерикального компонента социокультурного пространства западноевропейского общества не способствует разрешению сложившихся проблем.

Совершенно иное развитие получили события времен после Реформации, в результате событий Английской революции XVII в., которую ряд исследователей склонен именовать еще и «пуританской». Истоки событий этого периода до сих пор воспринимаются мировым научным сообществом в достаточной мере противоречиво. Спорным, хотя и во многим в то же время справедливым представляется тезис К. Хилла: «Доступность Библии на английском языке стала стимулом для того, чтобы учиться читать; а это, в свою очередь, помогало развитию дешевого печатного дела и распространению книг. Это была культурная революция беспрецедентных масштабов, последствия которой трудно переоценить. Прямой доступ к священному тексту давал мирянам чувство уверенности, которого прежде им недоставало, и поддерживал постоянную критику церкви и ее духовенства» . Радикальная интервенция новых конфессиональных доктрин и смыслов в интеллектуальное пространство английского общества XVI-XVII вв., стремление «молодых» социальных слоев - йоменри и джентри - достичь своей доли политического веса и достойной ниши в сословной иерархии инициировали недовольство и недоверие как к короне, так и ее новому идеологическому «провозвестнику» - англиканской церкви. Более того, к моменту правления Карла I сложилось достаточно оригинальное, далеко не совсем типичное восприятие персоны монарха в религиозном и политико- правовом поле. В XVI в. был, принят, по сути, «пакет» документов, а именно Акт о супрематии, который не только означал, по сути, закрепление новой, протестантской (англиканской), модели вероисповедания в Британии, но и в первую очередь закреплял меры догматического и правового принуждения к лояльности королю.

В религиозной и политико-правовой сфере Британии еще с начала XVI в. специалисты отмечают тенденцию к противостоянию двух условно выделяемых «видов» права и духовной идеологии. Один из них был характерен для многих государств Европы и отражал ведущий лейтмотив того времени - стремление к абсолютизации правления в рамках персоны монарха; такая тенденция именовалась как «традиция порядка». Что характерно, еще в «славную эпоху» Елизаветы I данной правовой концепции уделялось огромное внимание, при специально учрежденной кафедре в Оксфордском университете ее разрабатывал один из ведущих юристов того времени и один из основоположников международного права А. Джентили. При разработке концепции королевские юристы опирались на теорию «естественного права», т.е. идеи опоры на исходные природные качества человека и нивелирования социальных условий. Согласно этой идее, король был Божьим наместником на земле, и любые попытки оспорить его монаршьи прерогативы были бы преступлением против Бога. С другой стороны, данной концепции противостояла активно развивающаяся идеология «традиции разума», сторонники которой пытались доказать необходимость конституции и взывали к правовой и клерикальной легитимации участия граждан королевства в управлении государством.

Следует также обратить внимание на дискуссионную, но при этом весьма значимую концепцию «двух тел короля», в свое время выработанная историком Э. Канторовичем и активно развиваемая рядом зарубежных и отечественных исследователей, в частности, В.А. Томсиновым. В конечном счете, можно констатировать, что ко времени начала Гражданской войны середины XVII столетия значительная степень десакрализации персоны короля, равно как и образа «старой доброй Англии» как колыбели праведности и своего Отечества, для многих радикальных протестантов стала вполне очевидной. Внимание многих пуритан, пресвитериан, баптистов было обращено на вновь открытые заокеанские территории, как «землю обетованную», если следовать библейской мотивировки. Для протестантов указанного периода Библия была не духовным произведением или сборником нравоучительных наставлений - для пуританина она представляла собой средоточие идей, правил и ценностных ориентиров, которые не только регламентируют повседневную жизнь, но и дают ответы на многие метафизические вопросы, а также источником аллюзий на их собственный жизненный путь.

Упоминаемая выше протестантская концепция «избранности» присущая каждому «истинно верующему» и «праведному» члену социума получила благодатную почву для развития в суровой местности Новой Англии «Идея «исключительности» варьировалась от колонии к колонии, но общим для всех было то, что «исключительность» виделась в сфере религиозного. Переселенцы либо верили, что они представляют собой идеальное общество «святых», избранных Богом (Массачусетс), либо, что они согласно божественной воле спасают истинное вероисповедание (Новый Плимут), либо представляют собой единственное веротерпимое сообщество, готовое принять в свои ряды всех гонимых и униженных (Род-Айденд, Коннектикут)» Следует заметить, что в процессе трансформации ранее явно градуируемые различия между церковной и мирской властью дефиниции были устранены в политико-правовой практике пуритан. Более того, в отличие от сторонников католицизма, признававших примат авторитета и власти папы Римского как владыки в том числе и над всеми светскими управленческими институтами и организациями, пуритане полагали что светская власть имеет гораздо больше оснований для главенства в процессе упорядочивания жизни общества; сказывался значительный остаточный элемент сакрализации персоны монарха, или правящего органа как такового. Вследствие этого для пуритан не существовало вопроса о легитимности управляющего строя: последние «признавали законность гражданской власти. Как и другие реформатские богословы, они полагали, что Бог наделил властью «императоров, королей, принцев порочно и безнравственно. «Нет власти не от Бога; существующие же власти от Бога установлены» (Рим. 13:1), и потому гражданская власть священна». Однако здесь следует допустить известную оговорку - градации между «священством» и «царством» в полномочиях не допускалось, и зачастую в управленческих структурах колоний сельский проповедник одновременно мог выступать как глава общины поселян, равно как и наоборот. Также господствовал тезис, провозглашавший главенство и непогрешимость светской власти, обязанность населения ей подчиняться даже в том случае, если эта власть допускает злоупотребления и жестокости. Практически все протестанты были сторонниками подобного подхода; во Франции Ж. Кальвин однозначно заявлял: «.духовная свобода вполне может сосуществовать с гражданским рабством». Более того, для церковных структур протестантских общин колоний Новой Англии было характерно в высшей степени заимствование моделей устройства в соответствии с аналогичными политическими институтами. Вследствие этого предоставление приоритета действий гражданским властям в практике управления колониями позволило представителям англо-американской историографии XIX-XX столетия заявлять, что политико-правовые концептуальные построения североамериканского пуританизма способствовали развитию демократических начал в обществе будущих США. К примеру, Б. Бейлин заявлял, что «поселенцы-пуритане установили собственное законодательство в первые же десятилетия жизни в Америке. Их «Законы и свободы» 1648 года задумывались как свод уже введенных в силу норм, но по сути исполняли намного более масштабную задачу: они определяли «истинные права и привилегии свободного человека». Этот документ ознаменовал собой «кульминацию исключительно плодотворного периода» в развитии юридической и конституционной мысли». Однако в силу объективных причин подобный порядок не мог продлиться достаточно долго. Более того, неприятие протестантскими общественными деятелями в дальнейшем цензов и установок «классической» для пуритан метрополии политических коммуникаций и институциональных норм, а также тот факт что «соблюдать сложный регламент общественных различий в условиях дикой местности невозможно, а потому с течением времени многие из них были отброшены. К тому же привычные представления о распределении общественных сил были фактически поставлены под сомнение пуританством и евангелическими доктринами, завоевавшими широкую популярность в середине XVIII века. Они уверяли, что мирские успехи не являются мерилом человеческой жизни, а достигнуть духовных высот может каждый. Специфическое устройство политической жизни в колониях, постоянные, беспорядочные и неуправляемые распри между мелкими кликами, оспаривавшими власть друг у друга, также подрывали традиционное почтение к государственным учреждениям и должностным лицам» .

Следует подчеркнуть, что первые колониальные структуры Новой Англии в XVII - XVIII вв. не были унифицированы в клерикальном аспекте, более того, это выступало основанием для серьезным противоречий религиозного толка. Как справедливо отмечает Т.В. Жигальцова, «первые колонисты - представители одной европейской (английской) культуры, исповедующие одну религию - пуританизм. Консолидация группового «мы» в исследуемых колониях основывается на знании пуританами истории мученичества кальвинистов в Англии, авторитетных трудов религиозных наставников. Осознание себя как отличительной группы пришло к ним после столкновения с другими религиозными течениями, что способствовало обостренному восприятию отличительных черт своей идеологии. Но после прибытия в новый Свет каждой из колоний отличительные характеристики культуры меняются значительно. Это в дальнейшем вылилось в межколониальные конфликты религиозного характера» . Вскоре дефиниции стали настолько отчетливы, что впору было отмечать «межпуританские войны» в Новой Англии.

Тем не менее пуританская организация религиозных общин в целом соотносилась с общественно-политически устройством, с четкой регламентацией назначений, полномочий, функционала, привилегий и т.д. Классической моделью была структура с наличием пастора или проповедника, «учителя», старосты (старейшины), дьяконов, каждый из которых отвечал за свою долю общественных обязанностей; пастор осуществлял практику повседневных месс и иных богослужебных и религиозных актов, старейшина по большей части нес своего рода юридические функции, осуществляя кару «закостеневших в грехе», вплоть до исключения из общины, дьякон осуществлял хозяйственно- административные работы и ведал ресурсами и т.д. При этом многие считали, что право старейшины изгонять из общины провинившихся членов является преступным, нарушающим светский юридический порядок, однако каких-либо мер или норм, могущих делегитимизировать данную правовую традицию, введено не было. Начиная с М. Вебера исследователи предпринимали попытки комплексного охарактеризовать отношение пуритан к вопросам труда и ведения раннекапиталистического «бизнеса». Зачастую подчеркивалось смешение и консолидация деловой, личной и клерикальной активности в контексте заселения и освоения территорий Новой Англии. Так, С.И. Жук однозначно заявляет: «семейные формы заселения и организации труда получили преимущественное распространение в тех районах колонизации, где преобладала третья «исходная» модель поведения - «харизматическая». Данная модель связана с определенной религиозно-сектантской ориентацией групп переселенцев (по выражению Вебера, обладавших «харизмой», способностью противопоставить себя традиционному обществу). Это были, как правило, группы аскетического протестантизма (от пуритан до квакеров), стремившиеся создать в Америке общества, организованные в соответствии с их этическими программами, этакие «американские Утопии» . Научное сообщество, в частности, представители англо-американской историографии, пытаясь описать проблемное поле социально-экономических норм и приоритетов пуританских общин, прибегали порой к довольно специфическим терминам, а именно «моральная экономика», «библейская экономика», «евангелистское хозяйство» и др. В действительности, характер двойственного отношения протестантов к труду и обогащению заложен изначально. Католический паттерн данной сферы жизни человека дает однозначный ответ: стяжательство богопротивно и преступно, человек должен трудиться и запасаться ресурсами ровно в той степени, сколько это необходимо для удовлетворения его минимальных потребностей. Иный подход был знаменован в условиях становления протестантской социальной доктрины: здесь проповедники, подобные Ж. Кальвину, обосновывали идею, что трудиться и обогащаться не только возможно, более того - успех в делах земных является свидетельством «избранности» человека для его последующего спасения в ином свете. Специфическим было и представление о самом рае, как вожделенного места для всех христиан. В восприятии человека раннего Нового времени физическое и метафизическое имело очень тонкую, легко нарушимую грань, и в частности, притча об Эдемском саде многими воспринималась как имевшая реальную, земную подоплеку. Открытие американского континента взбудоражило многие экзальтированные умы: «концепция земного рая в мифологическом сознании продолжала совмещать образ рая с реальным местом и помещать его в физическое пространство. В новое время этим пространством стала Америка. Например, Колумб писал, что во время своего третьего путешествия он высадился рядом с земным раем». Вследствие этого мигрантами воспринималась возможность реализации своих устремлений «здесь и сейчас» в рамках новой территории. Согласно восприятию протестанта того времени, сделать это было можно только посредством самоотверженного упоенного труда, в чем и начали себя реализовать многие общины: «У "харизматических" групп коренным образом изменяется представление о труде. В протестантизме отрицается большинство церковных праздников несвязанных с ними развлечений. Если в католической традиции акцент делается на штрафном, каторжном характере физического труда, то в аскетическом протестантизме характер труда связывается, прежде всего, с призванием, Божественным предопределением. Протестантская этика способствовала легитимации всякого эффективного труда в колониях (а подавляющее большинство верующих в североамериканских колониях были протестантами различных деноминаций). Этическая ориентация на честность (в том числе в торговых сделках), на выполнение данных обещаний (в том числе финансовых), стремление избегать обмана - составная часть рационализации морали протестантами». При этом многие из пуританских проповедников формировали у пасты соответствующий отклик, призывая воспринимать «земной рай» еще и в качестве «Нового Иерусалима» - дань библейскому метатексту пуританской догматики. Во многом в пользу концепции «земного рая» и «Нового Иерусалима» играли формальные географические условия. Преподобный Джон Уинтроп, выступая в рамках проповеди перед паствой, в экзальтации провозгласил: «Мы должны знать, что мы будем уподоблены

граду на холме и взоры всех людей будут устремлены на нас.» . Многие факторы географического характера в Северной Америке возвращали индивида раннего Нового времени к аллюзиям об акте Творения, девственная природа североамериканских народов, «наивные» аборигены, необжитость территорий - все это провоцировало соответствующее восприятие. Вместе с тем многие выдающиеся умы Старого Света также воспринимали заокеанские земли как некое место для размещения там ментально конструируемых общественно-политических моделей. В произведениях «Кандид или Оптимист» Вольтера, «Утопия» Т. Мора - все эти идеалистически помышляемые государственные образцы были размещены именно в Новом Свете. Однако параллельно с таким подходом господствовал и иной, более негативистский. Еще в первые десятилетия мигранты столкнулись с реалиями жизни на неосвоенном вновь открытом континенте - реалиями суровыми, пугающими, уносящими человеческие жизни. Столкновение колонистами с лишениями и потерями, особенно в условиях хозяйственного освоения земель, вынуждало последних искать иррациональные мотивы происходящего: «Не могли мы и взойти на вершину Фасги, дабы искать оттуда взором страну, более отвечающую упованиям нашим, ибо, куда ни обращали мы взор (разве лишь к небесам), ни на одном из видимых предметов не мог он отдохнуть» . Уже к концу XVII - началу XVIII столетия даже относительно освоенное американское побережье стало терять свою привлекательность. Вместе с данным отторжением происходила и трансформация иных имагологических компонентов в структуре ментальности поселенцев - «наивный народ» индейцы, ранее воспринимаемые едва ли не как райские люди, отныне воспринимались как особая неучтенная ветвь потомков Ноя, в наказание за грехи деградировавшая до «варварского» уровня и утратившая многие достижения цивилизационного прогресса. Вместе с тем происходило своеобразное усреднение обеих позиций и к началу XVIII столетия восприятие образа Америки как в глазах самих-поселенцев, так и населения Старого Света стало в целом позитивным: «Мифы о рае, Иерусалиме и конце времен продолжали работать, но действуя менее явно, являясь как бы надстройкой всего происходящего. Тем временем и статус Америки постепенно повышался: в практическом смысле она предоставляла второй шанс Европе, становилась местом для реализации её амбиций».

Говоря о Старом Свете в контексте идентичности колонистов XVII- XVIII вв., следует охарактеризовать сложившийся тип особых отношений между Британией как метрополией и колониями Новой Англии. Прежде всего, британцы формировали в североамериканских владениях специфическую систему колонизации. В частности, можно говорит о форме поселенческого освоения колонизируемых территорий, где происходила полноценная ассимиляция ее пространства, включая в том числе и социокультурные аспекты. Такая тенденция возникала в противовес «романской» (Испания, Португалия, Франция) форме колонизации, в рамках которой в среде зачастую недружественного аборигенного населения возводились торгово-экономические фактории и военные форпосты. Что характерно, в Индии к подобной форме колонизации британцы также попытались прибегнуть, но претерпели крах; сказывались слишком явные социокультурные дефиниции вкупе со сложным социально-политическим устройством индусских княжеств - сложная, веками формируемая кастовая система, специфическое, разветвленное и абсолютно непостижимое логике европейца законодательство, собственная фундаментальная философская система, не менее древняя, чем уходящие в греко-римскую античность философские традиции самих британцев. Что касается социокультурной колонизации Америки, то в этом отношении действовать было гораздо проще. Сложные в своем политико-правовом и социально-экономическом устройстве цивилизации ацтеков и инков были покорены испанцами южнее; в землях Северной Америки же британцы столкнулись с индейцами на уровне либо складывания, либо, наоборот, разложения родоплеменной организации, с наличием обычного права, уникальной и разветвленной мифологией мироздания, однако не могущей полноценно конкурировать с четкой идеологической, клерикальной и культурно-просветительской экспансией британского социума. Кроме того, сказывался еще и фактор течения модернизационных процессов в самой Британии: «Процессу «идейной» интеграции поселений Новой Англии способствовало то, что колонизация совпала по времени с кардинальной ломкой тех воображаемых структур, в которые европейцы вписывали свои сообщества. Единый христианский мир, пронизанный династическими политическими узами, под действием Реформации постепенно разложился на группу отдельных «протонациональных» сообществ. Поэтому жители Британских островов столкнулись с необходимостью определить свое отношение к заокеанским поселениям одновременно с формированием собственной английской идентичности» . Вместе с тем сохранялось дистантивное отношение к населению данных территорий как к «младшим родственникам».

Мессианский дискурс во внутриполитическом пространстве США XIX - начала XX вв. и дискурс европейского национализма: сопоставительный анализ

После событий Войны за независимость в обществе США непродолжительное время существовал здравый оптимизм, со временем трансформировавшийся в идеи избранности. Вместе с тем начались процессы формирования национального самосознания в Европе. Следует провести изучение и сравнение данных двух тенденций в период XIX - начала XX столетия. Завоевательные действия Наполеона Бонапарта и крах его империи в 1815 г. привел к главному итогу: произошел всплеск национального самосознания в Европе. В самой Франции этот процесс начался чуть раньше - в период Великой французской революции. Именно тогда признаком прогрессивного, «революционно мыслящего» гражданина было признание себя французом, а не шампаньцем, беарнцем и т.д. Британская национальная идея имела свои особенности, и заключались они в излишнем преувеличении цивилизационной миссии английского народа. Причем это преувеличение находило подпитку от англиканской религиозной догматики. Немецкая национальная идея нашла себя в устах немецкоязычной интеллектуальной элиты - поэтов, писателей, философов. Все они призывали к консолидации массу немецких княжеств и курфюршеств, вначале в правление Наполеона, затем - уже в ходе революционных событий 1840-х и объединительной политики Пруссии. Националистические идеи имели свой отклик и в Италии. Итог один - к началу XX века карта Европы была перекроена крепкими целостными национальными государствами. Однако что повлекло за собой такой результат - целенаправленное следование по пути умеренного национального проекта или деяния во славу оголтелого национализма? Рассмотрим это поподробнее.

В исторической литературе многие националистические течения оказались объединены под общим наименованием «романтический национализм». Получил он такое название потому что интерес к национальным истокам, истории и традициям древности нашел свое начало в творческом поиске интеллектуальной элиты. Такие ученые, писатели и философы, как В. Скотт, Г. Гегель, Ф. Мишель, братья Гримм, И. Фихте, и многие другие, пробуждали в своих согражданах подъем национальных чувств посредством апелляции к славной (или не очень) старине. При этом облик исторической эпохи, которую воспевал ученый или поэт, идеализировался - эдакий «золотой век», из которого следует черпать образцы для подражания. Французы вовсю интересовались эпохой Карла Великого, читали «Песнь о Роланде» (в адаптации Мишеля 1837 г.), немец вспоминал эпоху грозных тевтонов и сопереживал деяниям Зигфрида в «Песне о Нибелунгах», британцы получали подпитку национальной идентичности в сказаниях о «Беовульфе» и дерзких рейдах корсаров Дрейка. Что уж там до малых государств Северной Европы, идеализировавших эпоху грозных викингов, или итальянцев, наследников славы римских патрициев! Распространение романтического национализма обозначило также и переход в антропологических ценностях. Если раньше объектом увековечивания и почитания были политические персоны, то теперь их место заняли национальные герои - причем очень часто мифические или полумифические. Жанна Д'Арк во Франции, Робин Гуд и Король Артур в Британии, Вильгельм Телль в Швейцарии. Национальной идее для поддержаний нужны были свои образы, и они заимствовались из исторического наследия, зарастая легендарными наслоениями.

Однако в силу обстоятельств, из легкой « корректировки» исторических фактов подобные действия на благо национальной идее перерастали в явные националистические мифы. К примеру, сторонники возрождения «Великой Румынии» величали румынский народ не иначе как наследников государства (в исторической реальности - конклав племенных союзов) Даков, союзников Римской империи, претендуя чуть ли не на статус великой державы. Подобный миф был очень популярен вплоть до 40-х гг. XX века.

Порою национальные идеи, посредством соответствующей общественно-политической трансформации, обретали гипертрофированные черты воинственного национализма. Таковым в Британии стал «джингоизм» (англ. by Jingo - «во славу Бога»). Патриотический порыв британской молодежи посредством художественной обработки был направлен в «нужное» русло. Лейтмотив песен Крымской войны и напряженности русско-турецкой войны 1877-1878 гг., обрел грозные черты национального пафоса и необоснованного чувства превосходства над другими нациями. В итоге это привело к британскому присутствию почти во всех ключевых точках мира, а их стремление «окультурить отсталые народы» на деле вылилось в навязывание колонизируемым народам британского стиля жизни.

Важная деталь: именно XIX столетие породило термин «шовинизм». Легендарный солдат - ярый сторонник завоевательной политики Наполеона, возможно, никогда и не существовал, или вернее, не имел приписываемых ему качеств. Однако уже в 1845 г. драматург и естествоиспытатель Жак Араго размещает его «биографию» в статье «Шовинизм». Сама статья - словно лакмусовая бумага, она отражает довлевшее в то время общественное настроение, когда граждане, вроде бы преисполненные патриотических чувств, озвучивали очень агрессивные националистические лозунги. Вполне респектабельные, деловые люди оказывались жертвами охватившей Европу второй половины XIX столетия националистической мании.

Научно-технический прогресс также сыграл свою роль, казалось бы, столь косвенную в вопросе национальных чувств. Увеличенный фактор логистической мобильности, доселе невиданные темпы промышленного роста, промышленный переворот порождали в человеке XIX столетия невиданный оптимизм, достигший своего апогея к концу XIX столетия - эре глобальных колониальных империй Европы. Начали пробиваться первые ростки восприятия человека как «покорителя прогресса», однако не в индивидуальной, а в коллективной проекции. И в этом случае первым консолидирующим признаком выступала национальность.

Отдельного внимания заслуживает население Соединённых Штатов в отношении к вопросом нации и националистических идей. Проведшие конец XVIII столетия и начало XIX века в борьбе со своей alma mater - Британской империей, США как никакое другое государство в мире нуждалось в очень тщательно проработанной и даже весьма напористой идеологии. И она была сформирована. За основу был взят еще достаточно старый англо-саксонский «тезис» о богоизбранности англоговорящих, который претерпел значительные трансформации в сторону усиления во время торжества англоамериканского пуританизма XVII-XVIII вв. Миф о «великой исторической миссии» американского народа стал очень популярен, он активно распространялся как служителями культа и проповедниками «из народа», так и лидерами страны. Окончательная точка была поставлена в президентство Дж. Монро, когда была постулирована пресловутая «доктрина Монро», в которой европейским странам вмешательство в дела стран Западного полушария было категорически запрещено.

Зачастую правящие элиты, пытаясь достичь определенных выгод, намеренно создавали негативистский образ «другого», «чужого», выбирая нацию определенного на данный момент геополитического противника. Так, к примеру, было в Великобритании, в которой создавались соответствующие националистические клише в отношении французов во время наполеоновских войн, русских во время Крымской войны 1853-1856 гг. и аборигенного населения Африки и Азии в последней трети XIX - начале XX вв. Индоктринация агрессивных по отношению к иным этносам поведения преподносилась как «патриотическое» мышление.

Печальный оттенок национальным идеям придавал расизм, трансформируя их во все тот же агрессивный национализм. Возникнув, как и шовинизм, в XIX веке, расизм отличался от последнего «научным» подходом. В числе отцов-основателей «научного расизма» прежде всего упоминают Ж. Гобино, Л. Вольтмана, Г. Гюнтера. Изыскания на этой ниве привели к возникновению двух чудовищных идеологических течений, в корне повлиявших на европейскую историю первой половины XX века - пангерманизм и антисемизм. Приходиться считаться с тем фактом, что вполне образованные люди, более того, выдающиеся личности того времени, поддались соблазну быть вовлеченными в это течение. Увы, но даже такой талантливый композитор, как Рихард Вагнер активным образом поучаствовал в этом, разразившись антисемитской статьей «Еврейство в музыке». Пангерманизм же, первоначально позиционируемый как борьба за объединение немецкоязычных земель в 1860-е гг., так же не прошел искушения оголтелым расизмом. Злоупотребление пангерманской идеологией привело сначала к стремлению поучаствовать в разделе колониального «пирога» в Африке и Азии, а потом и к мясорубкам Первой мировой. Огромную роль в насаждении этого играли СМИ того времени, выпуская статьи и очерки под провокационными заголовками на тему национальностей; особенно явно воздействию газет подвергались немцы. Страницы истории запечатлели полузабавный эпизод, когда один из берлинских обозревателей выпустил номер, где все выдающиеся европейцы Средних веков и Нового времени, включая Ньютона, Вольтера и Боккаччо, признавались плоть от плоти «великой германской нации»; при этом на строках данного издания приводилась абсурдного рода аргументация вроде «типичный череп арийца», звучание фамилии на немецкий манер и тому подобные провокационные подтасовки. Случай достаточно курьезен, однако он убедительно может продемонстрировать, насколько далеко первоначальный рост национального сознания заплутал в дебрях националистической гордыни и невежества.

Итак, если и можно говорить о различии национальных идей и национализма, то грань между ними усматривается не вполне четко. Казалось бы, все просто: национальной идее свойственно бродить среди групп граждан - представителей населения угнетаемых государств, которые к тому моменту представляли Италия, Венгрия, Ирландия и пр. Национализм же, если его рассматривать в контексте явной шовинистической идеологии, на государственном и бытовом уровне когда искусственно, а когда спонтанно культивировался преимущество в странах-лидерах Европейского континента - Англии, Франции, позднее Германской империи. Но это не совсем так. Те же революционеры из общества Мадзини начинали выходить за рамки консолидации Италии и подумывать о территориальной экспансии, а радикалы из групп польских боевиков-революционеров мечтали о создании «Великой Речи Посполитой от моря до моря». С другой стороны, культивация идеологии агрессивного национализма в колониальных империях была попыткой, пусть и неудачной, скрепить все иные народы вокруг «стержневой нации», «переплавить» малые этнические группы на общий лад. Лишь об одном можно с уверенностью сказать: сплав и модификация массы национальных идей и национализма, зарождение агрессивных идеологий на почве своей причастности к определенной нации предопределила кровавые и разрушительные события первой половины двадцатого века, унесшие жизни десятков миллионов людей.

Американский «национализм» и мессианский дискурс в первую очередь заключался в признании исключительности территорий двух американских континентов. Политики США XIX столетия зачастую любили противопоставлять Западное и Восточное полушарие; в таком ключе, например, было смоделирована пресловутая «доктрина Монро». Особое значение в проблеме освоения геополитического пространства США в указанный период играл фронтир как «идея-фикс» развития крытых «внутренних резервов». В условиях развития стран с экстенсивным типом использования земель, таких как Россия и США, огромную роль играла зона освоения, именуемая «фронтиром». В художественной литературе, в кинематографе тематика освоения новых просторов окружена определенным ореолом: «В США порубежье воспринимается как место свершения подвигов национальных героев, а зачастую и как олицетворение Америки. Оно связано с романтизированной экзотикой индейских атак и погонь по бескрайним прериям» . В ходе изучения истории активно развивавшихся и разраставшихся государств, процесс изменения условий порубежной зоны, динамика ее продвижения, характер складывавшихся там общественно-политических и социально-экономических отношений весьма важен. Тем более необходим пристальный анализ истории фронтира в условиях складывания государственности США в XIX столетии. Фронтир нередко становился объектом фундаментальных комплексных исследований (к примеру, в монографии Ф.Дж. Тернера), и, тем не менее, данная проблематика остается открытой для научного обзора. Поэтому следует очертить круг соответствующих вопросов и попытаться на них ответить. Сама честь введения термина «фронтир» (от англ. frontier - «рубеж») принадлежит американскому историку, автору «теории границы» Фредерику Джексону Тернеру. Занимаясь историей США, Тернер обратил внимание, что структуры американского социума достаточно разнятся с аналогичными европейскими. Ключевым фактором этого ученый определял специфическое общественное развитие под воздействием постоянно меняющейся зоны освоения. Еще в первой половине XX века концепцию Тернера подвергли ожесточенной критике, как не учитывающую всего многообразия аспектов складывания американского государства и общественности, однако благодаря своей оригинальности гипотеза оказалась достаточно живучей тем, что к ней неоднократно обращаются историки-американисты. Сам же Тернер в предисловии допустил замечание: «Лишь будущее сможет прояснить, насколько эти интерпретации оказались верны в отношении эпохи колонизации, которая постепенно подошла к концу с исчезновением и фронтира, и свободных земель» . Естественно, концепция и в самом деле имеет ряд серьезных упущений: не учитывается наследие англосаксонской модели государственности, поскольку исследователь твердо был уверен, что «американская демократия вышла из девственных лесов Америки, а не была ввезена в Новый Свет из Европы» , ошибочна абсолютизация самого процесса освоения как единственного фактора сложения уникальных черт американской нации, не совсем корректно указан основной социальный сегмент переселяющегося населения на Запад. Однако ряд позиций, которые исследователь вынес на обозрение научного сообщества, оказались в поле пристального внимания ученых, исследующих колонизацию Дикого Запада.

Хронологические рамки, установленные для исследования- XIX столетие - представляются вполне объективными, поскольку сам процесс активизации продвижения на запад материка начался к началу веку, а уже на рубеже XIX-XX столетия весь модернизационный порыв, охвативший движение фронтира, постепенно сошел на нет; с бурным развитием железнодорожного сообщения практически все территории США оказались логистически мобильны. Но уже один этот фактор породил высокую степень мобильности граждан Соединённых Штатов, и поныне всегда готовых к неоднократной смене местоположения, карьерных начинаний, условий проживания, если это будет каким-либо образом оправдано для их личных интересов. Следует отметить, что фронтир как зона освоения не была направлена на безжизненные ненаселенные пространства - население там было. Тернер, увы, как дитя своего века и американский гражданин, кривя душой, видит фронтир исключительно между европейцами англосакского и континентального (по большей степени, французского) населения, напрочь исключая подлинных коренных американцев - конклавы индейских племен. В соответствии с моделью мышления белого американца того времени индейцам как таковым было отказано в праве собственности на свою же земле, а поэтому воспринимать их как серьезного противника в продвижении фронтира ни Тернер, ни ряд продолжателей его концепции (в частности, Р.А. Биллингтон) не торопились. Однако столкновения были, и более того, вина за эскалацию и без того напряженных отношений с индейским населением лежит на американском правительстве. До определенного момента в зоне фронтира не существовало укрепленных факторий с наличием воинских контингентов, но с их появлением противостояние из вялотекущего вылилось в конфликтные столкновения: «У американцев никогда не было реальной военной угрозы со стороны индейцев на фронтире... Напротив, стремление военных к чрезмерному контролю на подвластной им территории, как правило, приводило к столкновениям с индейцами» . Имели место и эпизоды целенаправленной провокации индейцев с их последующими ответными действиями, с целью привлечения от федерального правительства дополнительных боевых подразделений; после разгрома и зачастую повального вырезания племени «освобожденные» земли благополучно занимались поселенцами.

Следует сказать, что история фронтира имеет так называемый «предфортовый» период, время примерно до 1830-х гг., когда условно свободные (как уже указывалось, права индейцев в счет не брались) на западе материка территории постепенно осваивались «одиночками», воспетыми в романах Ф. Купера и Т.М. Рида. Это были преимущественно представители торговых компаний и миссий, старатели, авантюристы, свободные «охотники за пушниной» - трапперы. Об идентичном социальном составе пишет и Тернер: «Обычная последовательность типов обитателей фронтира (торговец пушниной, пионер-скотовод, мелкий фермер, возделывающий землю примитивными методами, фермер, ведущий интенсивное многостороннее хозяйство и производящий излишки сельскохозяйственной продукции на вывоз) в Новой Англии проявилась, хотя и не во вполне ясных формах . Охотники-трапперы порой не брезговали поохотиться и за иным «мехом» - индейскими скальпами, но случалось это крайне редко, поскольку, во-первых, они прибегали к этому только в случае военных действий с племенами, и, во-вторых, подобным «бизнесом» только уж совсем закоренелые негодяи. Большинство же трапперов предпочитало вести мирную меновую торговлю с индейцами, вымениваю на предметы быта и элементы охотничьего снаряжения (порох, пули) столь желанную для них пушнину и продовольствие.

Однако позднее ситуация в корне изменилась. Поток переселенцев в зоне фронтира все более нарастал, и что характерно, оседавшее население не желало подчиняться федеральным законам. Отчасти это связано с тем, что ряд переселившихся охотников и фермеров, хотя, по справедливости говоря, это в большей степени относится к канадским французам, оказываясь в зоне освоения, охотно женились на индианках, ассимилировались в индейских племенах, нередко признавая приоритет индейского обычного права перед постановлениями из далекого федерального центра. Оторванные от метрополии в поисках либеральных ценностей, их они ставили во главу угла и шли и готовы были идти на самые радикальные меры для их сохранения:

«Вера в прогресс - важнейшее свойство, которое англо-американские фронтирмены время от времени демонстрировали своим мятежным духом, дававшим себя знать, как только их самостоятельность (freedom of self-advancement) оказывалась под угрозой» . С другой стороны (и это в большей степени относится к англосаксонскому сегменту населения), все более учащались случаи отвратительного мошеннического и девиантного отношения к все тем же индейцам, что создавало фактор напряженности и дестабилизировало обстановку в пространстве фронтира. В связи со всем этим летом 1834 г. был принят специальный закон. Положения закона регулировали коммерческие и земельные отношения с индейцами, отныне торговля с ними для частных лиц и юридических организаций могла происходить только при наличии государственной лицензии. Для любых без исключения белых также вводился запрет для проживания на территории индейских факторий. Но, что самое главное, на границе с индейцами американской армии вменялось создать целую систему фортов, что вскоре и было сделано. При этом отношение к самим индейцам как к дикарям было более чем прочным. Президент Э. Джексон однажды с пренебрежением заметил «у индейцев нет ни ума, ни промышленности, ни морали, ни желания совершенствоваться» . Не только лидер страны, но и многие рядовые американцы свято убеждены что «великая миссия» (идеи мессианства, не смотря на все изыскания Тернера, как раз таки свидетельствуют о прочной духовной связи американского населения с британцами, так же свято убежденных в избранности своего исторического пути) дает им право быть не просто «старшим братом» на континенте, но и использовать исключительно силовые аргументы для переформатирования индейских владений. Сам же Тернер не отрицает, но и не подтверждает факт активной фазы противостояния с индейцами, говоря о том, что конфликты с эндогенным населением имелись гораздо ранее, на «старом Западе», еще, выражаясь языком Д. Бурстина, в эпоху колониального опыта США: «Грубо говоря, колонистам пришлось почти 100 лет воевать с индейцами и расчищать леса, прежде чем их поселения продвинулись вглубь континента на расстояние около 100 миль от побережья». Характерно, что к исходу XIX столетия, когда «хребет» индейских этносов был необратимо надломлен, когда, по мнению некоторых исследователей-американистов, наступил период «постфронтира», времени, когда к индейским проблемам начинает прислушиваться руководство США, дети индейцев начинают получать почти полноценное образование, и появляется небольшой слой индейских интеллектуалов.

Ключевая проблема заключается в том, что порубежная зона у множества жителей США ассоциировалась с местом небывалых возможностей и скорейшего обогащения. Справедливо было замечено в отношении переселенцев, что «тяга к богатству - одна из постоянных сил человеческого общества, и если она проявляется здесь с большей силой, чем в Европе, то это... потому, что ее проявление встречает здесь меньше препятствий» . Следует сказать, что в отношении экономической специализации населения порубежных районов исследователи высказываются практически единодушно - это была ориентация превалирующим образом на аграрный сектор. Правительство США активно способствовало такой тенденции на первых порах, особенно кабинет Т. Джефферсона, поскольку считали, что экономически оправданным для зоны фронтира на определенный этап будет «реальный социально-экономический процесс постоянного воссоздания слоя мелких земельных собственников на «свободных» землях» . Также весьма высоко была развита промысловая сфера, однако во многом она была направлена на обеспечение повседневно-бытовых нужд и меновую торговлю с индейским сегментом населения, нежели ради коммерческого оборота. Руководящая элита от экономической сферы приветствовала введение в оборот федерального земельного фонда новых территорий, однако видела в этом, что и следовало ожидать, лишь этатистскую выгоду. К примеру, группа ведущих финансистов США во главе с Гамильтоном упоенно полагала, что вовсе не следует осуществлять процесс передачи и «нарезки» вновь обретенных земель в руки мелких фермеров- собственников для обживание этих территорий - нет, правительство интересовали лишь крупные компании и латифундисты, могущие единовременно выплатить колоссальные суммы, которые бы пошли на оплату госдолга. Естественно, что две практически разнящиеся тенденции породили массу противоречий как в федеральном центре, так и столкновений на местах зоны освоения. Как сторонник подъема промышленного сектора государства, Гамильтон «В массовом движении переселенцев на новые земли он не без оснований усматривал труднопреодолимое препятствие для насаждения мануфактур» . Много позднее, Тернер, анализируя сложившееся в экономике США положения в связи с движением зоны освоения, замечал как раз противоположный процесс: «Таким образом, поселенцы Старого Северо-Запада вместе со своими урожаями перебрались через эту реку, а в регионах, откуда они уехали, появились диверсифицированное сельское хозяйство и промышленность» . Так или иначе, но в сфере промышленного производства наметился весьма явный и бурный процесс приращивания темпов производства. Иная ситуация складывалась с сельском хозяйстве - производство там также достаточно явно возрастало, однако происходило это в первую очередь посредством экстенсивного способа землепользования. Сам президент Джефферсон занимался негласной популяризацией такого метода: «Нам дешевле купить акр новой земли, чем удобрить акр старой» . Вскоре наметился, ввиду увеличения обрабатываемых сельскохозяйственных площадей, рост экспорта «аграрной продукции», прежде всего хлопка и табака, в Старый Свет, преимущественно Британию; сложился интересный экономический тандем - торговые связи «фермы» США с «фабрикой» Англией.

Фронтир - уникальное явление государств с первичным экстенсивным способом социально-экономического и общественно-политического развития, как часть истории Соединенных Штатов, в настоящее время находится едва ли не на острие пристального внимания и историков - американистов, и исследователей, изучающих аналогичные модели государственного развития. Фронтир способствовал формированию специфических, достаточно обособленных экономической и общественной культур американского государства, во многом предопределил основы оригинального явления - достаточной самостоятельности американских штатов при их явной лояльности федеральному центру и способствовал упрочению ключевых матриц национальной культуры США, в том числе и пресловутого «плавильного котла». Поэтому в связи с изучением религиозных факторов в становлении социума нового и новейшего периодов истории США знание специфики развития оны освоения и ее анализ первостепенно необходим и важен.

Достаточно распространенный постулат «История не знает сослагательного наклонения» трактуется многими исследователями не совсем верно. Разумеется, исторический процесс необратим и не может быть изменен, однако это вовсе не значит, что приемы «сослагательного наклонения» не знают сами историки. Представляется весьма интересным и важным в контексте достижения научного результата произвести моделирование конкретно-исторической ситуации, а именно предположить и попытаться достаточно условно и крайне сжато набросать характерные вехи развития американского государства в Гражданской войне 1861-1865 гг. в случае воображаемой победы Юга над Севером. Данная словесная модель- «портрет» позволить несколько глубже осознать глубинные процессы и истоки противостояния, происходившего в середине - второй половине XIX века на североамериканском континенте и сформировать о них по возможности наиболее приближенное к объективности мнение.

Однако прежде чем приступить к формированию контуров гипотетических Конфедеративных Штатов Америки (далее - КША), следует указать на ряд весьма живучих и, увы, донельзя ложных стереотипов, сложившихся как в научной и художественной литературе по данной тематике, так и в повседневности. Первым из них является тот миф, что война началась и велась главным образом из-за аболиционистских побуждений, стремления покончить с рабством. Позднее к этому мифу, практически повсеместно насаждаемому либеральной литературой, появился иной, уже строго «научный» миф, характерный для трудов марксистской направленности. В рамках данных работ утверждалась мысль, что война разразилась из-за экономических противоречий развитого «промышленного»

Севера и отсталого «аграрного» Юга. Южные рабовладельцы все как один восстали на защиту выгодного, как им казалось, труда невольников, но были разбиты превосходящими технически и тактически войсками Севера.

Однако, при более внимательном рассмотрении проблемы, ситуация выглядит несколько по иному. Во-первых, лояльность Северу сохранили вполне себе рабовладельческие штаты Мэриленд, Делавэр, Миссури и Кентукки, а также часть западных округов Виргинии, несмотря, правда, на имевшую место быть в них общественную борьбу по данному вопросу. Во-вторых, представители афроамериканцев принимали участи в боях с обеих сторон, и, как ни парадоксально, с обеих сторон белые как можно меньше старались доверить им самостоятельности в действиях. Кроме того, напрашивается логичный вопрос: если противостояние имело целью устранение рабства на территории США и достижения всеобщего равноправия, то почему же сегрегационное и дискриминирующее законодательство и соответствующие общественные нормы в отношении афроамериканского населения просуществовали аж до конца 50-х гг. XX в.? Все это только лишь доказывает, что наличие рабства было далеко не ключевым фактором конфликта, и его отмена стала своеобразным «дополнительным призом» как устранение давно себя отживший и крайне невыгодной формы производственных отношений. Более того, по первоначальному проекту А. Линкольна, освобожденным рабам приходилось бы выплачивать налог, чем-то отдаленно сходный с выкупными платежами бывших крепостных в России.

Еще одна достаточно живучая легенда научной и околонаучной литературы - миф о повсеместной промышленности Севера и аграрной отсталости Юга. Следует сказать, что и в данном случае это более чем идеологическое клише, которой нагнеталось, дабы оправдать последующую выгодную Реконструкцию Юга под водительством федерального центра. На деле ситуация представляется несколько иной: южные штаты были вынуждены основную массу производимого хлопка поставлять на север страны. Федеральное правительство чинило массу препятствий развитию традиционной для юга экономической парадигмы: вводились выгодные для северян импортные пошлины на станки и агрегаты, в тоже время ряд законодательных мер понуждал Юг поставлять хлопковое сырье на Север, вместо возможного их экспорта заграницу по более выгодной закупочной цене. Запрет на импорт рабов буквально взвинтил цены на последних, и без того усугубив ситуацию развития экономики южан. Сложилась парадоксальная ситуация: федеральный центр стал почти что чуждым и аналогичным населению американского Юга, как когда-то британский король и сама метрополия стала чужда североамериканским колониям.

Также следует указать некоторые заблуждения в отношении национального состава Юга и образа, формируемого либеральной литературой. В англо-американской художественной, а порой и научной литературе, и обиходном общении сложилось представление о южанах как о «реднеках». Стереотипное представление жителей Юга как грубоватых потомков «Джонов Булей», английских фермеров-колонистов, крайне ошибочно. Напротив, к началу и на протяжении всего конфликта и в дальнейшем национальный состав южных штатов был весьма и весьма пестрым, там было очень много французов и испанцев. Кроме того, несмотря на расовую неприязнь к африканцам, южане, в отличие от северян, проявили относительно специфическую терпимость к индейцам, позволив их депортировать в резервации, а не повально истребить, как это было на севере.

Подведя итог всему вышеперечисленному, можно сказать, что Гражданская война в США 1861-1865 гг. была не просто столкновением двух частей единой страны, нет - это было столкновение двух своеобразных «субэтносов», двух цивилизационных матриц, чьи носители видели вектор своего исторического развития совершенно разнящимся от своего противника. Во многом в пользу этого еще способствовала и явная слабость федерального центра, который был не способен к достаточной степени государственного контроля. Еще одной заложенной «миной» в основу этого было наличие превалирующей англо-саксонской модели государства, которая весьма часто сталкивалась с общественно-политической спецификой Нового Света. В итоге всего происходящего мы видим наличие Союзной федерации северных штатов, тяготевших к условно весьма жесткому этатистскому курсу, и конфедеративную организацию государства южан, достаточно лояльную к большой доле самоуправления штатов. Как известно, противостояние закончилось победой Севера и общественно-политической и социально-экономической реинтеграцией южных штатов (сам процесс получил название «Реконструкция Юга»).

Глава 2. ЗНАЧЕНИЕ РЕЛИГИОЗНЫХ АСПЕКТОВ В СТАНОВЛЕНИЕЕ АМЕРИКАНСКОЙ ВНЕШНЕПОЛИТИЧЕСКОЙ ПАРАДИГМЫ

Протестантская догматика в ценностно-смысловых ориентирах американцев во время Войны за независимость и англо-американской войны 1812-1815 гг.

Для многих жителей колонии Новой Англии к исходу XVIII столетия были достаточно ощутимы дефиниции между их религиозным мироощущением и аналогичным чувством обитателей метрополии. Провозглашение себя «новым Иерусалимом» требовало обеспечения своих геополитических амбиций - Британия в данном контексте рассматривалась аналогично угнетавшему иудеев Египту или императорскому Риму. При этом, следует заметить, что первоначальная явная дифференциация в религиозной сфере плавно перешла в сферу политическую и социокультурную, наметив серьезные противоречия. Пуританизм и иные ответвления радикального протестантизма явно способствовали этому, проявляясь в ряде характерных аспектов. В событиях последующей американской революции и войны за Независимость США многие исследователи усматривали явное влияние религиозного фактора. В частности, «О влиянии пуританизма на американскую революцию говорит тот факт, что пуритане фактически установили республиканскую форму правления на заре своего переселения в Новый Свет. Это обусловлено прежде всего отдаленностью английской монархии, существованием республиканской формы правления в конгрегации, а также тем, что договорные отношения характерны при республиканской форме правления» . Данный тезис во многом представляется справедливым, поскольку конфессиональные поиски жителей Новой Англии способствовали формированию уникальных артефактов социокультурной жизни колоний, впоследствии реализовавшихся как индивидуальная мессианская американская религиозная культура.

Прежде всего, пуританизм в отличие от других религий выделял военные действия, считая что они оправданы, если существует определенный прагматический смысл в их ведении. Особенно пуритане приветствовали «войны за веру», считая что не смирение, а деятельное участие проповедью, а если надо, и оружием, может обеспечить «Царство Израилево» на земле и отстоять «истинную веру». Более, чем англиканство и уж тем более католицизм догматы пуританства одобряли совершенствование себя как профессионала и активного дельца, считая что прежде всего в этом человек может реализовать уготованный ему Божественный промысел. Соответственно, если достижению социально-экономического или общественно-политического успеха пуританином препятствует какая-либо преграда, он тут же без колебания прибегнет к социальному и военному конфликту для ее устранения. Так произошло и в случае с американской революцией и войной за Независимость, когда из-за нежелания терпеть убытки группой инициативной молодежи было устроено «Бостонское чаепитие». Более того, такие тенденции способствовали укреплению зрелого корпоративизма в умах людей, их способность интегрироваться в деятельные сообщества в случае необходимости для устранения насущных проблем. Характеризуя это, американский историк У. Пери приходит к следующему тезису: «Демократия утверждалась в атмосфере индивидуального согласия и всеобщего счастья, индивидуум настолько утверждался в стремлении к своему счастью, что это служило проводником ко всеобщему счастью». Тем самым постулировались особые американские ценности единства и патриотизма на основе общего стремления к осуществлению пуританского «идеала веры»; позднее именно этот «Идеал» предопределил основы для собственной трансформации в пресловутую «американскую мечту».

Что характерно, далеко не все обитатели колоний изначально, да и позднее, активно поддерживали даже с клерикальной точки зрения разрыв с метрополией, напротив, происходили поиски конфессионального объяснения причин и условий «особых связей» с «туманным Альбионом». В частности, на данном поприще преуспела историографическая пуританская (!) мысль ряда штатов на рубеже XVII-XVIII столетия. Так, например, историк и проповедник «Хиггинсон не обошел стороной и отношения с метрополией: он уподобил Новую Англию «маленькой дочери», разлученной с «матерью» по воле некоторых своих «злых собратьев». «Magnalia Christi Americana» должна были способствовать воссоединению «семейства». Кроме того, изложение истинного положения вещей должно было воспрепятствовать неверному восприятию колонии соотечественниками за океаном. Сочинение К. Мэзера, как и труд У. Хаббарда, должно было оправдать предыдущую историю Новой Англии: утверждалось, что она была результатом «Божьего промысла», а начатый за несколько десятилетий до этого процесс очищения христианской церкви требовал продолжения как в Новом, так и в Старом Свете. В то же время прошлое и настоящее колонии связывалось с Англией, на сохранение «родственных» отношений с которой рассчитывали руководители Массачусетса» . В частности, подобные тенденции предопределили почву для существования американского роялизма, в том числе и на религиозной основе, и опирающейся не только на конфессионально-коммуникативное пространство англиканской церкви США. Таким образом, восприятию всего происходящего в США накануне войны за Независимость предшествовала атмосфера ощущения общественно- политического процесса как одновременно индивидуального и в то же время всеобщего.

Пуританизм провозглашал теологическое равенство всех людей друг перед другом, и это в частности предопределило трансформацию в равенство политическое и торжество демократических начал в будущих США. Пуританские догматы провозглашали, что каждый человек независимо от церковных институтов способен к адекватному миросозерцанию и постижению Боге и Божественного промысла. а следовательно, устраняется «направляющая роль» церкви, как это реализовывалось в практике католицизма и королевской англиканской церкви. Вследствие этого к началу войны за Независимость в колониях новой Англии отсутствовала какая-либо явная форма неравенства или социального дисбаланса. Исключение составляло вычленение в обществе «святых» и «несвятых», однако социальная мобильность по данному критерию обеспечивалась вполне очевидным «социальным лифтом»: любой протестант посредством соответствующей «праведной» жизни мог попасть в общество «Избранных праведников». Разумеется, в духе времени существовало исключение по этнокультурному признаку - ряд этнических групп, в частности африканцы и индейцы, таких возможностей социальной включенности и интегрирования в равный социум не имели.

Начиная анализ смысла «американской идеи», следует прежде всего обратиться к истокам американской ментальности. Идея избранности, безусловно, является одной из основных, формирующих ментальность современных американцев. Как правило, ее объясняют экономическими причинами и связывают с тем материальным триумфом, который происходил и происходит в США на всего протяжении ХХ и в начале ХХ1 века. Однако корни ее значительно глубже и никак не связаны с экономикой, они лежат в принципиально иной сфере - в сфере религии. В дальнейшем эта идея трансформировалась и приобрела конкретную программную форму, постепенно приобретая то состояние и содержание, которое известно сегодня под названием «американской идеи».

Американская общность в том виде, в котором она существует теперь, создавалась в основном людьми, гонимыми на своей родине - Англии за свои религиозные взгляды и в стремлении свободно исповедовать протестантскую веру. Именно эти гонения привели их к решению переселиться в Новый Свет. Глубоко верующие люди составляли большую часть переселенцев. Они и их дети создавали на новом континенте основы литературы, религии, философии и богословия будущих Соединенных штатов Америки. Линию экономического развития заложили и развивали люди, именуемые «чужаками», устремившиеся на новые земли в целях получения материальной выгоды. О двух категориях переселенцев пишет, в частности, один из крупнейших авторов XVII в. Уильям Брэдфорд в своем сочинении «История поселения в Плимуте».

Американские протестанты, именуемые пуританами, имели четко разработанную концепцию, в которой ключевой идеей было сопоставление собственной истории и истории «детей Израилевых». Сравнение с «Богом избранным народом» и сформировало идею избранности американцев. С. Беркович в работе «Пуританские истоки личности американца» приводит красноречивую цитату из проповеди священника Сэмюэля Уэйкмана, жившего в Новой Англии в XVII в.: «Иерусалим был, Новая Англия есть, они были, вы есть божьи дети... употребляйте название «Новая Англия» вместо названия «Иерусалим», и вы увидите смысл вашего дела».

Одним из самых популярных образов в произведениях американской литературы этого периода является образ Моисея, который предводительствовал в 38-летнем переходе евреев по пустыне из египетского плена на родину. Свое переселение в Новый Свет пуритане воспринимали как освобождение и ассоциировали с великим переходом «сынов Израилевых» через Синайскую пустыню.

Миф о собственной «богоизбранности» и особой исторической «миссии» рождался у различных народов чаще всего в периоды национального унижения как своеобразная психологическая компенсация.

Поэтому можно предположить, что в США рождение «богоизбранной американской идеи» возникла как реакция на все те унижения, которым первые переселенцы подвергались на родине, на утрату национальной традиции, ее разрыв.

В XVIII в. идея избранности теряет религиозный ореол и все более отчетливо приобретает более прагматичный характер. Такой она предстает в знаменитой «Автобиографии» Бенджамина Франклина, стоящего у истоков многих сфер деятельности в американском обществе. У Франклина эта идея самым явным образом сопрягается с образом человека-работника, личности, создавшей саму себя. По-своему эта идея звучит и непосредственно реализуется в Декларации независимости, написанной Томасом Джефферсоном.

Вследствие этого проистекал и другой фактор - принцип конгрегационализма как формы реализации церковной структуры. Принципу строгой иерархичности Римско-католической церкви был поставлен известный демократизм организации и администрирования в управлении религиозными протестантскими общинами Нового Света. Все церковные структуры и организации протестантского толка признавались равнозначными в социальном контексте, и каждой из них предоставлялось право неограниченно вести свою миссионерскую практику. При этом в значительной мере были попраны старый политико-коммуникативные связи, присущие британскому обществу. В частности, в известной мере произошел процесс десакрализации персоны британского монарха. Реализовывался принцип гражданского общества - каждый мог осуществлять в религиозной общине роль пастора и старейшины (церковная и гражданская власть), весь вопрос лишь заключался в том, насколько успешно он мог это делать. Кроме того, свою роль сыграла и постулируемая политико-теологическая концепция «ковенанта», согласно которой отношения между Богом и людским обществом трактовались очень специфично. Согласно этой теории, после изгнания людей из Эдемского сада возникла насущная потребность в самоорганизации людского социума из-за ставшей множится греховности. Государство, по мнению пуритан, выступило таким механизмом «укрощения» греховных помыслов и устремлений людей. Вследствие этого, как полагали приверженцы протестантизма, неизбежно слияние церковных и гражданско-административных институтов и укрепление теологического политического режима в контексте обуздания греховности.

Все вышеперечисленное предопределило особые условия, с которыми США вступили в войну за Независимость. Это сформировало особый ментальный образ американского государства: «Америка не имеет длиной истории подобно европейским странам, пережившим многочисленные революции и войны. Общество, возникшее на новом месте, не обладающее традиционными институтами политической, социальной, духовной и экономической жизни, фактически не знакомое с феодализмом, заполняет вакуум, активизируя духовные потенции посредством религии. Таким образом, пуританизм закрепляет в умах людей следующие ценности: равенство, социальный успех, богоизбранность американских поселенцев, прогрессивное отношение к будущему, что, в свою очередь, ведет к росту буржуазных отношений и, соответственно, к революционному настроению в обществе. Ряд элементов, заложенных протестантизмом, был впоследствии трансформирован в Просвещение. Религия давала революционные ответы на вопросы, освящала революционные принципы. Доказательством этому может служить пункт Декларации независимости: «Мы считаем самоочевидными истинами то, что все люди созданы равными, что они наделены их создателем определенными неотчуждаемыми правами и среди них - правом на жизнь, на свободу и на достижение счастья». Вместе с тем происходило неприятие много ранее привычного для типичного британского социума, и ставшее тем чуждым совершенно новой этничности американского континента.

Особое место в этом вопросе занимало значение Библии как совокупного источника морально-этических, социально-политических и правовых норм. В частности, Дж. Элиот активно выступал за идею «идеального государства», которое выстраивало бы свою правовую систему на основе учета библейских норм, ветхозаветных доктринальных матриц и пр. Вместе с тем можно заявить об оформлении абсолютно необычного для эпохи Нового времени типа индивидуальности - американского гражданина, целеустремленного, рационалистичного, с прагматичным видением социальной обстановки и общественно-экономических приоритетов. Это отразилось и на возникновении достаточно ярких персоналий в среде протестантских проповедников, которые своим творчеством и деятельностью создали мощные предпосылки для развития идей американской революции. В итоге это легло в фундамент конфессионально-идеологического обоснования войны за Независимость и дистанцирования от метрополии: «Идея богоизбранности американцев, «Града на холме», нашла новую поддержку среди американцев во время войны с Францией. Протестантское духовенство, санкционировавшее войну против католической Франции, закрепляло идею предназначения Америки, которой было суждено стать центром божьего царства на земле. Любой локальный успех трактовался проповедниками как подтверждение исторической судьбы Америки. Мысль о том, что богоизбранный народ не может находиться под властью английских властей, не могла не укорениться в сознании американцев в преддверии войны с Англией. Великое пробуждение открывало новый эмоциональный фон, свело на нет роль прежних церковных институтов и способствовало к росту популярности методизма и баптизма, оно ознаменовало расшатывание традиционных систем, что и способствовало в итоге к революции» . В данном ключе значение библейских аллюзий особо остро воспроизводило акцентуацию на проблемах противостояния с метрополией как своего рода «Левиафаном» косной ложной веры. Особое значение такие мотивы получили в период так называемого «Великого пробуждения» - периода 2050-х гг. XVIII столетия, время, когда окончательно оформилась концепция готовности всех пуритан взять оружие для защиты своей земли. Таким образом, все вышеперечисленные аспекты легли в основу предпосылок войны за Независимость США, равно как и последующего противостоянии их с бывшей метрополией в XIX столетии.

Мессианские концепции в рамках формировании американских концепций «закрытости» и «мягкой силы»

В контексте изучения мессианских теорий США особого внимания заслуживает так называемая «Доктрина Монро». В контексте В геополитической перспективе доктрина Монро превратилась в инструмент завоевания пространства и превращение этого пространства в американскую континентальную империю. В 1823 году, в послании к Конгрессу, президент США Монро провозгласил доктрину Монро, наиболее емко отразившую смысл «избранности» американского народа или «американскую идею», ставшей впоследствии идеологической установкой Соединенных Штатов на протяжении Х1Х - ХХ вв., и плавно перешедшей в ХХ1 век. В геополитической перспективе доктрина Монро превратилась в инструмент завоевания пространства и превращение этого пространства в американскую континентальную империю. Американский политолог К. Колеман замечает, что «политический миф доктрины Монро создавался параллельно с становлением Американской империи...Гегемония, также как и империя, требуют создания легитимирующей мифологии... В процессе завоевания новых имперских пространств мифология утверждает: «мы господствуем над тобою поскольку наше господство служит твоим интересам»...В контексте утверждения гегемониального порядка , мифология должна создать веру, что существующие отношения господства и подчинения - естественны и основаны на взаимной выгоде обоих сторон, а те которые в этом сомневаются или совершенно невежествены, или же преступники и грешники» . « Мне известны только две вещи о доктрине Монро: во-первых, никто в Америке среди политиков, с которыми я встречался, не знает, что это такое, а во-вторых, каждый американец, которого я встречал, никогда не согласится, что бы кто-то эту доктрину позволил себе оспаривать...Я прихожу к заключению, что доктрина Монро - не доктрина, а догма, причем не одна догма а две: догма о непогрешимости американского президента и догма невинного зачатия американской внешней политики.» .

Принципы организации Большого американского пространства выражены в различных дополнениях к доктрине Монро, начиная с прибавки Олни, создания Панамы и кончая прибавками Платта и Теодора Рузвельта.Это был период, о котором У.А. Уайт писал, что «Когда испанцы сдались на Кубе и позволили нам захватить Пуэрто-Рико и Филиппины, Америка на этом перекрестке свернула на дорогу, ведущая к мировому господству. На земном шаре был посеян американский империализм. Мы были осуждены на новый образ жизни».

Известный американский историк Вальтер Лафебер подчеркивает, что в период от 1895 до 1905 года завершилось юридическое формирование основной доктрины американской гегемонии и организации американского Большого пространства. «Доктрина Монро превратилась в доктрину Рузвельта, которая далеко не являлась лишь очередной прибавкой к доктрине Монро. И с тех пор доктрина Рузвельта превратилась в фундамент политики силы США во всем мире, хотя для целей пропаганды и мистификации истории США по-прежнему ссылаются на доктрину Монро».

Развитие доктрины Монро связано с все увеличивающейся сферой влияния и господства США и территориальной юрисдикции, - сначала на американском континенте, а затем и за его пределами.

Известный американский политический деятель и профессор Гарвардского университета Наум Чомски охарактеризовал доктрину Монро как односторонне провозглашенная США «свободы грабить и эксплуатировать страны Западного полушария».

Очевидно, что притязания сверхдержавы западным полушарием не ограничились, кроме того, доктрина Монро распространилась не только собственно на территории. Так, доктрина «морской силы» была, в основных чертах, изложена А.Мэхэном в его книге «Влияние морской мощи на историю в 1660-1783 годах», впервые изданной в Бостоне в 1890 г. Исторический материал, касающийся действий британских и французских флотов в давно прошедшие времена, понадобился Мэхэну как база для империалистических теорий, направленных в будущее. Мэхэн пытался обосновать тезис, будто «морская мощь», то есть способность империалистической державы вести наступательную, агрессивную войну на море, является определяющим национальные судьбы фактором. «Морская сила», утверждал Мэхэн, необходима Соединенным Штатам для того, чтобы цивилизовать окружающий мир» .

Цель теории и доктрины «морской силы» заключалась в том, чтобы обосновать необходимость для США политики усиленных военно-морских вооружений, захвата военно-морских баз и колоний, расширения радиуса наступательных действий военно-морских сил США. В связи с тем Мэхэн проповедовал, что «морская мощь» явится для США инструментом политики, служащей увеличению силы и престижа нации.

В 90-тых годах XIX века «отец» американской геополитики Фредерик Тэрнер выступил с теорией «подвижных границ», воплотившейся в политику «открытых дверей» во внешней политике США на протяжении всего двадцатого столетия.

Тэрнер стремился обосновать необходимость вечной экспансии и агрессии США. Он провозглашает наступление мифического «века Тихого океана», судьба которого якобы тесно связана с США в силу географических и иных причин. Тэрнер считал, что у США нет установленных границ - границы подвижны. Внешнеполитическая экспансия была для Тэрнера основным условием развития США. Историческая миссия США, «предопределенная судьба» этой страны, это постоянно расширение своих границ, пока весь мир не будет миром Америки. «Основным фактом исторической жизни США являлась экспансия...Императивы динамики внешней политики: прорытие Панамского канала соединяющий Атлантический и Тихий океаны, становление «морской мощи» США, распространение американского влияния на окружающие острова и близлежащие страны, свидетельство того, что экспансионизм будет продолжаться.»

Горячо подержал идеи Тэрнера Вудро Вильсон, который писал: «Американский континент уже завоеван Соединенным Штатами и служит целям нашей цивилизации. США должны теперь обратить свой взор на новые границы».

Тэрнер писал и о необходимости воспитать таких людей, которые могли бы объединить всех американцев вокруг империалистических «идеалов» экспансионизма, поклонения сильным личностям и насилия. Быть американским идеалистом означало для Тэрнера верить в богоизбранность американского глобального экспансионизма и содействовать установлению американского мирового господства. Брукс Адамс, устанавливая взаимосвязь между военной и экономической экспансией США в мире, отмечал, что экономический империализм - суть военные действия, а политика «открытых дверей» по существу война иными средствами. «Война - экстремальная кульминация экономического соперничества между странами. Это означает, что международное экономическое соперничество, осуществляемое с целью завоевания новых рынков, должно неизбежно окончиться войной. Вся предыдущая история является подтверждением этого неоспоримого факта. Вот почему основные цели политики Соединенных Штатов - навязать борьбу за выживание огромной интенсивности Европе...Политика «открытых дверей» должна вестись безмилостно и беспощадно...Стержень грядущей стратегии США - абсолютная односторонность в завоеванию рынков Европы». Немецкий геополитик Отто Мауль охарактеризировал консеквенции проведения политики «открытых дверей» следующим способом: «полное экономическое проникновение имеет тот же эффект, что и территориальная оккупация» .

В данном ключе следует заметить, интересы американской политической элиты явно сталкивались и входили в противоречие с британской политической элитой, в особенности в вопросах раздела испано- португальского колониального наследия. Поэтому для лучшего понимания проблемы необходимо охарактеризовать концептуальное восприятие мессианских концепций британской интеллектуальной элиты.

Что касается британской политической элиты, концептуальное восприятие ими термина «империи» довольно часто было однозначным. Так, известнейший предприниматель и практик британской экспансионистской политики Джон Сесиль Родс о своем понимании этой проблемы отзывался следующим образом: «Империя, я всегда говорил это, есть вопрос желудка.

Если вы не хотите гражданской войны, вы должны стать империалистами»; тем самым для него это не просто наиболее успешная форма организации государства, а суровая необходимость для выживания англосаксонской расы в условиях противостояния цивилизаций. Но взгляды общественных деятелей вроде Дж. Родса являлись производными сформировавшейся имперской идеологией, следует же обратить внимание на воззрения тех, кто стоял у истоков ее научного синтеза.

Следует сказать, что, в отличие от «практика» британского империализма, историки-викторианцы далеко не всегда прибегали к подобным прямолинейным определениям имперской системы. Ч. Дилк, со страниц сочинения которого «Великая Британия» практически не сходит данный термин (empire), тем не менее не останавливается на точной его формулировке, прибегая к его качественной характеристике посредством эпитетов и наречий, как то: престиж (prestige), мощь (power), сильнейший (stronger), что, на первый взгляд, указывает на довольно однозначное отношение ученого к содержанию понятия.Дж. Сили воспринимает империю как следствие органического процесса расселения британцев, и, более того, как потребность гармоничного развития англосаксонской расы. С другой стороны, публицист либерального толка Дж. Морли, рассуждая об особенностях государственного устройства Британии, заявил по поводу термина «империя»: «Я не люблю этого слова. Я хотел бы видеть федерацию независимых колоний, центром которой является Англия. Если вы думаете, что это империя - пусть будет так . Поэт и публицист Блант, отмечая свое отношению к территориальному расширению Британии, именовал империю как форму государственности «величайшим средоточием зла для слабых рас в мире». Другой литературный деятель, А. Конан-Дойл в своей работе по истории англо-бурского конфликта подводит иную основу под данное определение - систему внутриимперских связей, задаваясь вопросом, представляет ли империя в качестве многонационального государственного образования «органическое целое, способное испытывать единый порыв и объединяться в решительный момент как несколько государств содружества». Так или иначе, но при всем разнообразии мнении интеллектуальной элиты проступают контуры понятия империи как некой грандиозной структуры, стоящего перед вызовами мировой истории, и стремящееся их преодолеть, достигая пика своего могущества. Так постепенно устанавливалась идейная доминанта имперского мессианства.

Останавливаясь более подробно на трактовке положения термина «империя», в частности, в творчестве Дж. Сили, необходимо заметить, что он уделил этой проблеме в своем курсе целую лекцию, получившую аналогичное название. Ученый доказывает, что любой сознательный патриот не должен чураться внешней деспотичности и воинственности этого термина, потому что его содержание следует толковать условно с классическими представлениями об имперстве. Он рассуждает метафорически, указывая что долгое время империя являлась следствием отражение национального духа англичан, их невольному стремлению к освоению всего мира. Однако современная ему мировая ситуация, пишет Сили, требует более осмысленного отношения британцев к судьбе имеющихся колонизируемых территорий.

Еще одним немаловажным понятием, находившим отражение в концептуальной основе британских историков, было понятие «владений» (possession), под которым подразумевались все присоединенные или зависимые территории вне Британских островов. Рассуждая в своей работе об истоках идеологического обоснования имперской экспансии, британский исследователь Д. Эрмитейдж приходит к закономерному выводу, что «имперская истории [Британии] представлена историей ее экстерриториальных [колониальных] владений». На протяжении долгого времени существовала острая полемика по вопросу степени необходимости заморских территории для обеспечения стабильного развития британского государства. В отношении эпохи «нового империализма» исследователь Е.Г. Ковалева указывает, что, «обладание заморскими колониями стало неотъемлемым атрибутом державного статуса страны в мире в это время» . Во многом это утверждение является оправданным, но, тем не менее, ученые викторианской эпохи придерживались не всегда однозначной позиции. Так, Дж. Сили полагал, что наличие колониальных земель в составе Британии обоснованно и востребовано насущными целями цивилизационного развития, однако между тем призывает изменить отношение рядовых англичан к приобретенным территориям как собственно к владению и воспринимать как неотъемлемую часть целого государства (однако историк при этом допускает наличие некоей «иерархии» в ранжировании этих территорий).Дж. Фруд более узко подходит к определению термина, указывая, что собственно «владение» (possession) представляет собой «территорию, заселенную нашими [британцами] людьми, и контролирующими остальное местное население» ; в основном, подразумевались территории, где англичане составляли меньшинство от аборигенного населения. Дилк в своих воззрениях собственно владением склонен был рассматривать скорее переселенческие колонии Канаду и Австралию, однако само восприятие possession в его теоретических изысканиях было несколько иным - это скорее территория равных британцам сограждан, неотъемлемая от метрополии по причине родства политического и социального устройства, культурных особенностей. Соответственно, по этой причине ряд других территорий (за исключением, разумеется Индии, находившейся на особом положении) - рассматриваются в ином качестве. И Дилк, и Фруд при рассмотрении территорий Южно-Африканского Союза, колонизируемого Египта, ряда других областей Африки скорее склонны опираться на термин «dependence» - зависимые территории с ограниченным числом английских колонизаторов, преимущественно служащих и представителей военного контингента, а не переселенцев (settles). Термин «зависимые территории» был, тем не менее, в английской юридической колониальной практике достаточно широк и мог распространяться на любой из регионов колониальных земель Британской империи.

Не лишним будет упомянуть, что на государственном уровне научный подход к решению колониального вопроса был поставлен на довольно высоком уровне. Активную исследовательскую деятельность проводило созданное в 1868 г. Колониальное общество (преобразованное затем в Королевский колониальный институт), научные изыскания в области военного искусства и формирования имперской оборонной стратегии проводили Колониальный комитет обороны (Colonial Defence Committee), сформированный в 1878 г. и Королевская комиссия по колониальной защите по председательством лорда Карнарвона (Carnarvon Commission), действовавшая с 1879 по 1882 гг. В общественности также активно преподносились идеи о преобладании политики колониальной экспансии; так, в 1870 г. общественный деятель Джон Рескин заметил, что Великобритания «должна найти колонии или погибнуть». Одним из методов наглядной демонстрации значимости заморских территорий для мощи английской экономики выступали так называемые «имперские выставки» (imperial exposition), первая из которых датируется 1851 г., при этом акцент на сугубо колониальную проблематику был сконцентрирован при проведении экспозиции 1886 г., официально поддержанной британским правительством. Как писал И.Д. Парфенов, «наряду со стремлением привлечь внимание бизнесменов они [выставки] были призваны воспитать чувство гордости огромной империей». Использовались элементы наглядной демонстрации колониальной экзотики, как, например, «кафрская хижина» в условиях «дикой Южной Африки» (Имперская выставка 1899 г.) и специально вывезенные из Сомали «окультуренные туземцы» (Бредфорская выставка 1904 г.). Параллельно мотив колоний как места свершения важнейших событий неотъемлемо присутствовал в работах выдающихся писателей викторианской эпохи - от Р. Стивенсона и У. Теккерея до «певцов» британского империализма Р. Киплинга, А. Конан-Дойла, Р. Хаггарда; формируется даже так называемый тип «колониального романа», поскольку «именно колониальная литература создала самую объемную систему оппозиций «свой - чужой», «белый - черный, цветной». Все вышеперечисленные факторы свидетельствовали о значимости стоявших перед викторианскими учеными задач позиционирования «заморских территорий» в системе имперских ценностей.

Теоретические изыскания в данной области в корпусе трудов викторианских историков неотъемлемы от вопросов существования и функционирования имперской системы. De jure статус колоний был закреплен в «Акте о действительности колониальных законов» от 29 июня 1865 г.: «Термин «колония» будет охватывать все зарубежные владения ее величества, за исключением островов Канала, острова Мэн и тех территорий, которыми ее величество будет владеть в то или иное время на основании или в силу какого-либо акта парламента о правительственном строе Индии». Что касается более ранних попыток научного определения, то изданная в 1797 г. «Британская энциклопедия» определяет колонии как «общество людей, переселенное в отдаленную провинцию с целью ее заселения и возделывания земли», в целом соответствуя восприятию этого понятия еще античными мыслителями.

При характеристике тех или иных заграничных владений Великобритании учитывалась специфичность географического положения, этноконфессиональной структуры, однако далеко не всегда эти факторы рассматривались с объективных позиций. Еще одним немаловажным термином в риторике британских историков викторианской эпохи является «федерация» (Federation). Обращаясь к определению понятия в современной науке, можно обнаружить, что это «форма государственного устройства, при которой несколько государственных образований, юридически обладающих определенной политической самостоятельностью, образуют одно союзное государство». Дж. Фруд наиболее идеальным указывает тип «имперской федерации», которая станет, по его мнению идеальным союзом самоуправляющихся единиц, но с единым центром во главе. Условия для создания такой федерации историк видит, прежде всего, достижение всеми входящими в состав империи территориями элементов англосаксонской политической культуры и юридической системы. Неравномерность, отличительность хотя бы одной из территорий, по мнению ученого неизбежно приведет к краху. Помимо повсеместной унификации, Фруд видит необходимость выработки механизма, при которой единый управляющий орган - парламент федерации - в своей нижней палате имел бы равномерно представительство делегатов от всех без исключения территорий. Нарушение же этого принципа, полагает публицист, также чревато расколами, смутой и даже гражданской войной. При этом попытки частичного изменения имперской системы ученым также отметаются: так он раскритиковал инициативу лорда Карнаварона по организации африканских колоний в аналог Канадского доминиона, конфедеративного по своей сути, для противостояния угроз бурскому (или голландскому, по Фруду) влиянию. Британский правящий кабинет, по мнению историка, не способен учитывать специфику данных регионов, и если демократические механизмы в преимущественно заселенной европейцами Канаде вполне допустимы с точки зрения внутренней безопасности, то такие же меры в заселенных преимущественно темнокожими африканских колониях логично приведет к оттеснению англичан от рычагов управления (а в «ужасной» перспективе - и из колоний вообще). Неразумная политика правительства, убеждает историк, вполне способна привести к «появлению второй Ирландии».

Возвращаясь к проблемному полю американской концептуальной мессианской мысли, необходимо указать следующие особенности. Доктрина Монро была включена в устав Лиги наций как статья 21, что не только подорвало характер этой международной организации, исключая из ее юрисдикции сферу влияния США, но и привело к распаду господствовавшего перед тем международного права, Jus Publicum Europaeum. Известный немецкий юрист К. Шмитт писал, что включение доктрины Монро в устав Лиги наций явилось первым поражением Европы Соединенными Штатами, и началом распада господствующих принципов международного права, исторически сформировавшихся в период между Вестфальским миром в 1648 г. и Конгрессом в Вене в 1815 г. и действовавших с тех пор67.

Для Вудро Вильсона и его преемников стратегия «открытых дверей» являлась американской версией создания новой мировой империи, основанной на принципах «свободной торговли» и на одностороннем «праве» интервенции. «Я предлагаю, чтобы все нации мира единогласно и единодушно приняли доктрину президента Монро в качестве доктрины для всего мира».

Экспансионистские тенденции во внешней политике США особенно усилились в период президенства Теодора Рузвельта, исповедовавшего доктрину Мэхэна о превосходстве Англо-Саксов на море и претендовавшего на руководство англо-американцев всем миром. «Никакой триумф мира, - заявлял Рузвельт, - не является столь великим, как высший триумф войны». В своей книге «3авоевание 3апада» он писал, что завоевание «дикого 3апада» белыми поселенцами являлось расовой войной между белыми АнглоСаксами и индейцами, и эта война было по воле судьбы «доведена до логического с точки зрения расового социал-дарвинизма конца», а именно до окончательного решения «индианской проблемы».

Наконец, также следует кратко остановиться на таком популярном в имперской риторике конца XIX - начала XX вв. понятии как «расширение» (expansion). Данный термин можно встретить и в лекциях Дж. Сили, и в сочинении Дж. Мэя (не путать с историком Томасом Эрсином Мэем) «Принципы и проблемы имперской обороны». И тот и другой исследователь предпочитают определять «расширение» не как фактический прирост, а как скорее распространение зон британской культурной идентичности. Однако Сили воспринимает первоначальное «расширение» как процесс случайный и активно пытается донести до адресатов его лекций идею о том, что этот процесс должен стать упорядоченным и целенаправленным, дабы викторианскую Великобританию не постигла печальная участь таких империй, как античный Рим и средневековая Испания. Мэй же изначально «расширение» воспринимает как часть политического процесса и лишь настаивает на незначительной его корректировке в рамках его доктрины имперской обороны.

Необходимо заключить, что в целом политическими деятелями весьма гармонично были восприняты терминологические новшества, и они стали не только использовать их в своем повседневном лексиконе, но и внесли в собственную систему координат. Так, возможно предположить, что концептуальные изыскания Дилка и Фруда в пользу формирования империи как федеративной организации привели лидера либералов У. Гладстона к трактовке термина «империя» как «свободная ассоциация самоуправляющихся британских поселений». Рассуждения Сили, о ненасильственном характере расселения британцев, об их органичном распространении по свету при обретении колониальных владений, вероятно, легли в основу рассуждений лорда Розбери о мирном характере имперской системы и критике тех, кто воспринимал достижения Британской империи с завоеваниями и эксплуатацией. С другой стороны, размышления ученых по некоторым понятийным тонкостям не нашли отклика как у политических деятелей, так и основной массы населения. К примеру, рассуждения о колониях не как о завоеванном владении, а как равноправных частях вызывал яростное недовольство Б. Дизраэли, упорно считавшего, что любая попытка придать даже частичную автономию в характере взаимоотношений метрополии и колоний - значит посягать на естественную целостность Великобритании. Среди рядового населения также не было единодушия в данном вопросе: в то время как ряд представителей тред-юнионизма скандировал лозунг «Хватить содержать колонии!», другие политические силы, в частности, бывшие военные, настаивали на дальнейшем усилении экспансии. Рьяно попытки историков убедить все население Великобритании в том, что «империя» и «благоденствие Родины» есть понятия равнозначные, и что внешняя экспансия является неотъемлемой частью истории английского государства привели к тому, что, к примеру, С. Родс даже в конце своей жизни с пафосом заявил, что: «закрасит на географической карте красным цветом Британии столько, сколько сможет...по всей земле» .

«Бремя англосаксов» в рамках концепций идеологов англоамериканской «имперской» историографии XIX - начала XX вв.

Для обоснования претензий англо-саксонской расы на доминирование в геополитическом мировом пространстве активно привлекалась «научная» база. Научные умы ведущих вузов Великобритании, США, доминионов Канады и Австралии сконцентрировали свой научный поиск на «логичном» обосновании необходимости англосаксов возложить на себя мессианские функции.

В основе мессианизма, который стал одним из столпов имперского дискурса лежали характерная риторика пуританского провиденциализма и гуманизма. Ряд исследователей полагает, что данные мотивы стали звучать впервые в XIX столетии; в частности М.В. Глеб отмечает, что «новым явлением стало распространение религиозно-мистических трактовок сущности империи» . Однако подобная тенденция восходит к более ранней эпохи. Так, еще Джон Ди, английский философ и географ XVI в. «сопоставил нарождающающуюся Британскую империю с христианским идеалом «мистического универсального града» .В дальнейшим Ди предпринимал неоднократные попытки обосновать идею величия и высокого предначертания Британской империи - вплоть до фальсификации особого языка, якобы врученного ему из Эдемского сада Божьими посланцами, который должен позволить англичанам достичь мировой гегемонии. Характерно, что все акции откровенного религиозного кликушества данного мыслителя вполне находили поддержку и отклик как у английского правительства, так и у дворянской элиты. Однако к моменту анализируемого периода стояли задачи всеохватного распространения идей богоизбранности англосаксонской расы - вплоть до самых низших слоев британского общества. Поразительно при этом, но при всей внешне религиозно- мистической риторике и обосновании Божественного провидения в судьбах Британии, водружении на знамя полного торжества христианской идеи (как в с вое время в средневековой Испании) не происходило (вероятно, сказывались идейные особенности пуританизма). Как указал один из немецких политологов, «идеей крестовых походов, которое имела такое большое значение на континенте, Англия почти совершенно не была затронута. Мысль о всеобъемлющей христианской империи никогда не пускала корни на Британских островах».

Любой столкновение при проведении колониальной экспансии англичанами обосновывалось стремлением защитить интересы «угнетаемых» другими державами туземцев. Так, А. Конан Дойл, характеризуя в работе «Англобурская война 1899 - 1902 гг.» ситуацию накануне конфликта, проникновенно отмечал: «Империя ждала и дискутировала, а звуки сигнальной трубы уже прорывались сквозь прения политиков, призывая народ снова пройти испытание войной и бедой, которыми провидение по-прежнему готовит нас к более благородной и высокой цели» .В данном историческом сочинении, посвященном анализу англо-бурской войны, А. Конан-Дойл при обосновании ее причин как между делом замечает: «Британское правительство в Южной Африке всегда играло непопулярную роль друга и защитника чернокожих слуг». Писатель, вероятно, просто «забыл» о почти двухсотлетней роли «защитника» как поставщика рабов в колонии Северной и Южной Америки, а также о том, что даже многие уважаемые английские общественные деятели, как, к примеру, философ Т.

Гоббс, охотно принимали участие в этом грязном, но весьма прибыльном бизнесе. Отход от позиций служения цивилизационному развитию мира, по мнению Конан-Дойла, будет губителен для британской империи: «Но если из страха или корысти, из-за лени или по глупости мы отойдём от этих идеалов, то поймём, что нас поразила та самая болезнь, от которой погибли многие великие империи до нас» .Обосновывая цели глобальной территориальной экспансии, Дж. Сили в курсе своих лекций заключает: «итак, англичане создали империю, руководствуясь отчасти, быть может, пустой честолюбивой страстью к человеколюбивым завоеваниям, отчасти прекратить колоссальные бедствия» .

Ученый отмечает, что идея цивилизаторства в Индии англичанами, долгое время находившихся под впечатлением от экзотичности восточной культуры, была выдвинута в 1813 г. - когда впервые учреждаемый бюджет Ост-Индской компании обрел статью расходов на развитие местной системы образования. Сили указывает: «Англия занимает в ней положение не только правящей, но и обучающей, цивилизующей расы» . Упоминаемая уже реформа Т.Б. Маколея лишь усугубила раскол в индийском обществе, породив небольшую лояльно настроенную к британцам прослойку («дети Маколея») и не решив глобальных задач массового просвещения народа Индии. Вместо этого, утверждает Сили, привнесение английских ценностей, системы права, свободы слова и принципа равенства нужно было проводить на основе родных местному населению бенгалийских и индустанских наречий.

Сили указывает, что любое завоевание высшей с культурной точки зрения расой само по себе благодетельно, ибо несет в себе для покоряемых положительный заряд. Даже сами англичане, указывает Дилк, обрели свою пассионарность благодаря экзогенному фактору: «нормандское завоевание было незаконно, но оно привело к благоденствию, и даже прочному благоденствию страны» .Характерно при этом, что как историк, Сили пытается выглядеть объективным и признает, что до определенного момента Британия наряду с другими державами активно совершала преступные деяния при формировании своей империи, и особенно деятельно участвовала в работорговле. Однако, оговаривает ученый, вина англичан снята и, отчасти это даже стало их заслугой, тем, что они сами стали распространять идеи аболиционизма.

В соответствии с сформулированной идеологической основой профессор Сили гармонично пытался сформулировать идею высшего предназначения Британии и ее народа. Ученый проводит исторические параллели с античным Римом. Так, как Римская империя была путеводной звездой для многих диких народов в толще варварства, так и Британия становиться подобным светочем. Однако ученый предрекает значительные трудности: если взаимоотношения Римской империи и варварскими племенами были «владычеством цивилизации над варварством» , то такие же отношении английской метрополии и, к примеру, Индии, является скорее торжеством рационалистической и научно-технологической цивилизации Запада над косным средневековым социумом. Если первое было мирным и органичным, то второе чревато разного рода рисками, и прежде всего - отчаянным сопротивлением «просвещаемых». Это, как указывает Сили, «не яркий свет во мраке, а скорее холодный свет дня, проникающий среду ярких теплых цветов пышного рассвета». Существуют, указывает историк, и иного рода опасности: Британии следует стремиться использовать потенциал своего культурного кода крайне рачительно и аккуратно, в противном случае империю ожидает печальная участь древнего Рима, утратившего свою культурную идентичность и уподобившегося восточным деспотиям. Участь древних империй, доказывает Сили, Британии не страшна, поскольку если эллинистическая Греция, и античный Рим растратили свой «цивилизаторский дух», то британская нация, напротив, только сплачивается от этого процесса. Подобного подхода к проведению аналогий между античностью и современностью придерживается Дж.А. Крэмб. Ученый сопоставляет имперскую организацию Рима, и находит много схожего с современной ему Британией. Он, к примеру, отмечает крайнюю воинственность англичан как наследие всех великих народов, указывая в отношении Рима, что «война составляет основу римской истории». Историк предостерегает современных ему политиков от попытки «сгрузить» с себя бремя имперской политики, приводя в качестве аргумента тот факт, что некогда подобная тенденция возобладала правящими слоями Рима; это, указывает Крэмб, особенно отчетливо проявилось после эпохи Траяна. В итоге, указывает исследователь, исконное население Римской империи утратили культурную идентичность, попало под влияние варварских народов, и высочайшая государственность античности оказалась дезинтегрирована.

Тщательный анализ положения британских колониальных владений произведен Дж. Фрудом в работе «Англичане в Вест-Индии». Труд написан в своеобразном стиле путевого дневника и содержит подробные описания состояния колоний с отсылками к историческим особенностям их развития. Территории, посещенные Фрудом, были колониями переселенческого типа, и это наложило соответствующий отпечаток на специфику научного анализа ученым их особенностей. Ученый прибегает к красочным стилистическим приемам, проводя сравнение колоний с «птенцами, которых кормят птицы-родители до того, как их перья вырастут» . «Перья», по мнению Фруда - это устоявшаяся сформированная система англосаксонской политической культуры и социальных отношений. Вслед за Сили ученый подчеркивает триаду родства «старой, доброй Англии» и колоний, единства национальных, религиозных особенностей и схожести структуры повседневности.

«Колонисты являются частью нас самих» - как и Дж. Сили указывает он. Колонии, как указывает историк, даже обретая независимость, не могут уйти из под орбиты влияния Британии, поскольку это сразу же поставит под угрозу их безопасность. Обвинения в экономической эксплуатации Фруд отвергает, заявляя в качестве довода, что «они не представляют особых выгод, поскольку весь мир стал наш рынок». Демонстрируя характерный британским интеллектуалам той эпохи расизм, историк заявляет об отсутствии смещения белого переселенческого населения и местных или завезенных «низших» рас, указывая «закономерную» абсурдность такой идеи. Он указывает в качестве примера Ямайку, которая, будучи, по мнению ученого «не охвачена узами рабства [темнокожих], тем не менее, белые жители и негры были полярно далеки друг от друга» . Оппонентом британскому влиянию в данном регионе Фруд видит Соединенные Штаты, однако он настаивает, что ввиду своей культурной в цивилизационном масштабе незрелости и вторичности они не смогут стать центром сплочения британских колоний Западного полушария. «Что может Америка дать тем, кто присоединился к ней, отказавшись от нас?» - риторически спрашивает историк. Тем не менее, в поддержку противостояния растущему влиянию США в данном регионе Дж. Фруд выдвигает в качестве характерного для историков того времени аргумента уже тот факт, что при обретении этих территорий «сотни тысяч английских жизней были принесены в жертву, чтобы отобрать их у Франции и Испании». Уместно подчеркнуть двойственность сознания викторианских мыслителей: и Сили, и Фруд яростно отрицают восприятие зависимых территорий Британской империи как покоренных, однако используют лексику, указывающую на неоспоримый факт их насильственного захвата. Фруд отчасти отвечает на постоянно возникающий в лекционном курсе Сили вопрос о степени необходимости колоний. По Фруду, современные ему зависимые территории Британии могут способствовать второй переселенческой войне, дабы «впитать» в себя «взрывоопасный материал» в виде люмпенизированного населения трущоб английских городов. В тоже время, будучи исконными носителями английской культуры, данные «лишние люди» станут фактором упрочения влияния метрополии и дополнительной опорой в деятельности колониальной администрации.

Рассматривая проблемы отношения к истории колониальных захватов, Фруд сожалеет о недостаточной, по его мнению, проработанности данного вопроса, об утрате исторической памяти английским народом о «славных временах». Погоня за максимальной прибылью, установление максимальной рыночной стоимости в масштабе государственной политики «является знаком того, что она [империя] потеряла чувство, с которым великие народы всегда дорожат героическими традициями своих отцов». Деяния их, по мнению историка, колониям шли только на благо, ибо другие европейские колониальные державы, исходя из своих корыстных интересов, несли этим территориям чудовищный ущерб, причем подобная тенденция и продолжается поныне; «Из торгового Пуэрто-Рико я узнал, что, если английские колонии были в плохом состоянии, испанские колонии находились в гораздо худшем» - как бы мимоходом замечает он. Фруд приводит слова мнение француза Пьера Лабата, побывавшего в середине XVIII в. на Барбадосе и сделавшего заключение: «Если бы Гренада принадлежали англичанам, которые знали бы, как повернуть к получению прибыли ее естественные преимущества, то она стала бы богатой и могущественной колонией». Только англичанам, доказывает Фруд, достает государственной мудрости, чтобы распорядиться ресурсным достоянием колониальный владений на благо развития мировой экономики. (К сожалению, подобная пагубная, но успешная в определенных кругах риторика имеет тенденцию к повторению). Одной из явных ошибок испанцев и французов, указывает Фруд, при их попытках организации успешного производства в колониях Западного полушария, является длительное и болезненное нежелание отказываться от применения рабского труда и начать активное внедрение современных промышленных технологий.

Большим заблуждением является рассмотрение феномена США через призму идеи утверждения модели секулярного общества. Безусловно, Соединенные Штаты не являются иерократическим государством. Однако отсутствие иерократии - это еще не секуляризм. Генезис США определялся особым эсхатологическим проектом, уходящим своим корнями в протестантизм и модернизированную просветительскую теологию.

Американская эсхатология - это не просто популярный в богемных кругах концепт. Речь идет о государственной идеологии. Характерно в этом отношении присутствие эсхатологических мотивов (причем, не в светском, а в сугубо теологическом значении) в публичных выступлениях президентов США. Еще в канун революции Дж. Адамс, будущий второй североамериканский президент, выступал со следующим, много объясняющим в воззрениях отцов-основателей, признанием: «Я всегда с благоговением рассматриваю образование Америки как открытие поля деятельности и замысла Провидения для просвещения невежественных и освобождения порабощенной части человечества повсюду на земле». Ровно та же мысль Р. Рейгана, цитированная выше.

Государственная идеология США была не менее мессиански ориентирована, чем марксистско-ленинское учение в СССР.

Патетика публичных выступлений президента, понятно, была ограничена традицией официального протокола. При обращении же к оценкам миссии США ведущими духовными авторитетами американской нации контуры эсхатологического проекта становятся еще более очевидными. Идея богоизбранности американцев и земли Соединенных Штатов является одним из ведущих мотивов церковного проповедничества. В этом смысле на американские Церкви, при всем различии их учений, негласно возложены государственные задачи. Священнослужитель в США де-факто идеологический работник государства.

Традиции проповеднического обоснования американского мессианизма были заложены в XVIII в. знаменитым кальвинистским богословом Джонатаном Эдвардсом. С его именем было связано движение «Великого пробуждения», непосредственно подготовившее в религиозном плане институционализацию американского государства. Возникло направление «новосветников», увязывавших реализацию божественных замыслов с особой историко-эсхатологической миссией Америки. В проповеднических целях ими был учрежден ряд светских учебных заведений, таких как Принстонский университет и Дартмутский колледж, ставших впоследствии брендом американского высшего образования.

Сам Дж. Эдвардс говорил о переходе статуса «богоизбранного народа» от евреев к американцам. «Новая Англия» провозглашалась им тем местом, где согласно Апокалипсису «Господь сотворит новое небо и новую землю».

Американские колонисты идентифицировались проповедником как особое «воинство Иисуса». Современник Дж. Эдвардса ректор Гарвардского университета И. Мэзер также считал очевидным, что «Иисус Христос особенно расположен к этому месту и к этому народу». В качестве аксиомы с XVIII столетия американцам через церковь внушается представление о том, что длительное сокрытие Богом Америки объясняется уготовленной ей миссией стать новым ковчегом спасения.

Тезис о богоизбранности США утверждался не только в церковном проповедничестве. Ту же задачу решала, в частности, американская литература. «Божья благодать в отношении Новой Англии, - писала, к примеру, автор романа «Хижина дяди Тома» Гарриет Бичер-Стоу, - это предвещание славного будущего Соединенных Штатов... призванных нести свет свободы и религии по всей земле и вплоть до великого судного дня, когда кончится война и весь мир, освобожденный от гнета зла, найдет радость в свете Господа». Еще более пафосно высказывался о миссии США поэт и публицист Герман Мелвилл: «Мы, американцы - особые, избранные люди, мы - Израиль нашего времени; мы несем ковчег свобод миру. Бог предупредил, а человечество ожидает, что мы свершим нечто великое; и это великое мы ощущаем в своих душах. Остальные нации должны вскоре оказаться позади нас. Мы достаточно долго скептически относились к себе и сомневались, действительно ли пришел политический мессия. Но он пришел в нас».

От констатации богоизбранности США лежит прямой путь к легитимизации американского глобального экспансионизма.

Уже к концу XIX в. концепт планетарной экспансии приобрел четкое идеологическое выражение. Первым, кто без обиняков провозгласил целью США установление мирового господства, был протестантский священник Джошуа Стронг. Характерно, что американизм соединялся им с апологией англосаксонской расы, которая восприняла прежние мессианские задачи, стоящие перед евреями, греками и римлянами. «Ныне, - провозглашал Дж. Стронг, - впервые в истории человечества эти три великие линии развития проходят сквозь пальцы одной преобладающей расы для того, чтобы образовать, переплетясь между собой, единую наивысшую цивилизацию новой эры, совершенство которой будет означать, что это и есть вполне царство божие... Все объединятся в единой англосаксонской расе, показывая, что эта раса в исключительной степени соответствует намеченному и потому избрана богом для подготовки полного торжества его царства на земле». Модель нового мирового порядка Дж. Стронга не была системой господства - подчинения империй прошлого. Народы, не подходящие под англосаксонский эталон, не подчинялись в ней англосаксам, а исчезали, вычеркивались с карты грядущего царства.

Идеологема Pax Americana впервые была сформулирована в 1890-е гг. апологетом американского экспансионизма сенатором от штата Индиана Альбертом Дж. Бевериджем. Произнесенную им в 1898г. в Сенате речь «Марш флага», лейтмотивом которой было доказательство необходимости завоевания Кубы и Филиппин, небезосновательно называют американским «Майн Кампфом». Специфическую аргументацию и высокопатетическую риторику нового экспансионизма воспроизводит фрагмент из вводной, проблемно-постановочной части знаменитого выступления:

«Соотечественники! Бог одарил нас прекрасной землей; землей, которая может накормить и одеть мир; землей, чья береговая линия могла бы охватить половину стран Европы; землей, стоящей, подобно часовому, между двумя величественными океанами земного шара; более великой Англией с более благородной судьбой. Он поселил на этой земле могущественный народ - народ, возникший из самого решительного в истории человеческого рода; народ, постоянно пополняющийся зрелыми, мужественными, работящими людьми со всего мира; народ высшей категории в силу своего могущества, по праву созданных им институтов, властью продиктованной им свыше цели - пропагандистов, а не попрошаек истории. Бог даровал своему избранному народу славную историю, историю, тон которой задал Колокол Свободы, историю героическую, исполненную веры в нашу миссию и в наше будущее: историю государственных мужей, распространивших границы нашей Республики на неизведанные земли и дикие территории; историю солдат, пронесших знамя через пылающие пустыни и гряды враждебных гор к вратам заходящего солнца; историю постоянно умножающегося народа, за полвека прошедшего сквозь весь континент; историю пророков, предвидевших последствия зол, унаследованных от прошлого, и мучеников, умерших во имя нашего спасения от этих зол; историю божественно логичную, в процессе творения которой мы сегодня участвуем. Таким образом, в текущей кампании возник вопрос, являющийся больше чем партийным вопросом. Возник американский вопрос. Возник вопрос всемирного масштаба. Должен ли американский народ продолжать свой непреодолимый марш к торговому господству над миром? Должны ли свободные институты расширять свое благословленное царствование, по мере того как дети свободы обретают силу, пока система наших принципов не овладеет сердцами всего человечества? Разве нет у нас миссии, которую следует выполнить, разве нет долга перед нашими собратьями, который следует исполнить? Разве Бог наделил нас дарами за пределами наших пустынь и отметил нас как народ, пользующийся Его особым благоволением, лишь для того, чтобы мы загнивали в нашем собственном эгоизме, как поступают люди и государства, избравшие трусость своим уделом, а себя - в качестве божеств, как поступают Китай, Индия и Египет?».

Одним из основных внешних врагов США А. Дж. Беверидж считает Россию - «волка завоевания», «плетущего паутину торговли, в которую попадают территория за территорией, народ за народом». Последующий ход американской и мировой истории реализовывался целиком по бевериджевскому сценарию неоэкспансионизма, что позволяет классифицировать речь сенатора как программный идеологический документ.

Во время опроса американского конгресса 96-го созыва (1979-1981 гг.) на утверждение о том, что Бог благословил Америку больше, чем другие страны, 38% конгрессменов дали отрицательный и 32% - положительный ответ. А.М. Шлезингер-младший указывал на этот опрос, как свидетельство угасания мессианских настроений в американском обществе. Но, с другой стороны, тот факт, что треть представителей Законодательного собрания США продолжают в конце XX столетия верить в особое избрание Богом американской нации, есть аргумент не в пользу слабости, а в пользу силы национального эсхатологического концепта. Среди советской партийной элиты было в то же время значительно меньше лиц, продолжающих верить в идеалы коммунизма. Не возникает сомнений, какое общество более идеократично.

Образ В.И. Ленина, как «величайшего утописта» нового времени, затмевает галерею его современников, конструкторов иных футурологических проектов. Не меньшим футурологом был, например, президент США Вудро Вильсон. «Америка - провозглашал он в 1919 г., во время апогея Гражданской войны в России, - единственная идеалистическая нация в мире. Сердце этого народа чистое. Сердце этого народа верное. Это великая идеалистическая сила в истории. Я, например, верю в судьбу Соединенных Штатов глубже, чем в любое иное из дел человеческих. Я верю, что она содержит в себе духовную энергию, которую ни одна другая нация не в состоянии направить на освобождение человечества. Америка обладала неограниченной привилегией исполнить предначертанную судьбу и спасти мир». Безусловно, национальный лидер должен быть убежден в существовании особой исторической миссии своей нации. Этим он отличается от государственного руководителя-временщика.

В ином совеем сочинении, «Океания», Фруд предлагает обоснование особой связи метрополии и переселенческих (только их!) колоний: «Народ Англии создал колоний. Английский народ и народ колонии - один народ». Фруд указывает, что колонии Западного полушария (равно как и бывшие их колонией Соединенные Штаты)ситуации создания самостоятельной, зрелой и эффективной политической системы не достигли. Он с явным недовольством указывает: «парламентские правительства, вполне вероятно, окажутся просто временной мерой, принятой в подражание английским институтам, но они не способны на постоянство» . Современную ему систему управления колониями Фруд именует «колониальной Федерацией», в то время как желаемой формой для него выступает идеалистическая «имперская Федерация».

Ч. Дилк в своей работе «Более великая Британия также обнаруживает различные аспекты, делающие связи Британии как метрополии с ее колониями исключительными и нетипичными для других колониальных систем. В частности, одним из таких аспектов ученый называет довольно настороженное, по его мнению, отношение англичан к применению рабского труда в своих владениях. Он считает, что «ранняя отмена рабства или его полное неприятие в британских колониях привело к несчастливому провалу распространения нашего родного языка» , однако, тем не менее, способствовало успешному управлению заморских территорий и сформировали ситуацию благоденствия для их цивилизационного развития .Основной преобладания Британской империи и ее «стрежневой» нации над другими государствами и народами Дилк видит не в мощи военно-морского флота и сухопутной армии, не в доминировании в мировой экономике, а в обладании самыми совершенными, по мнению ученого, формами общественных институтов, учреждений, культурных традиций и языковых средств. Ученый пишет: «В Америке (США) народы мира сплочены воедино, но обличены они при этом в английскую форму: хотят они того или нет, но законы Альфреда и язык Чосера присущ им». Историк доказывает, что утраченные территории североамериканских колоний, став Соединенными Штатами, стали также своего рода витриной британских цивилизационных достижений.

По мнению Дилка, наиболее перспективный в стратегическом развитии доминион - это Канада. Обладающая богатыми природными ресурсами, не требующими значительных затрат для освоения (как в Австралии), Канада, как считает ученый, не представляет из себя опасности воинствующим населением (как в Южной Африке).

Особую опасность во взаимоотношениях метрополии с ее канадским доминионом представляют, согласно размышлениям публициста, США. Поэтому первоочередной задачей он называет установление таких экономических отношений, которые способствовали бы более тесному сплочению Канады со «старой, доброй Англией». Также он считал необходимым сформировать строгую систему распределения обязанностей центра и периферии. Гарантировать благополучное развитие англо-канадской торговли, равно как и безопасность в этом регионе, заявляет Ч. Дилк, может только британский военно-морской флот.

Исключительность Австралии Ч. Дилк находил в особой ситуации непрерывного социально-экономического реформирования; прежде всего, он указывает на акт 1869 г. о свободном освоении земель австралийскими фермерами. Фактором, сдерживающим стабильное развитие экономики в этом регионе, является череда «золотых лихорадок». Дилк считал необходимым интенсифицировать сельское хозяйство, значительно ускорив возведение сети железных дорог, переход от аврального пастбищного к стойбищному овцеводству (прежде всего овцеводству). Также в решении этих проблем Дилк выступал, разумеется, как классический либерал, отрицая возможность государственной поддержки инициативы частных предпринимателей.

В отношении политического устройства Дилк зачастую был склонен идеализировать государственный строй Австралии, указывая, что именно здесь процветает «власть народа» (в отличие от Соединенных Штатов, где налицо, по мнению ученого, торжество охлоса, «власть толпы»). Как пишет С.А. Богомолов, характеризуя отношение Дилка к этому вопросу, «в Австралии, считал он, нет ни американской плутократии, ни британской аристократии в форме изолированных каст, а правящая элита комплектуется не по происхождению, а по личным заслугам». Основными задачами для региона Дилк называет совершенствование форм их экономического и военно-политического сотрудничества с «туманным Альбионом».

Характеризуя значение для метрополии Южной Африки и сравнивая ресурсное достояние последней с Австралией, ученый не преминул посетовать на известную степень агрессивности африканских племен. Истоки конфликта с бурами он усматривал не иначе как в несхожести экономических форм эксплуатации территорий Африканского континента, столкновение «городской культуры» британцев и «деревенской традиции» буров: первые стремились развивать ресурсную добычу полезных ископаемых, прежде всего золота и алмазов, вторые - совершенствовать возможности сельского хозяйства. Вина за эскалацию напряженности и возникновение конфликтной ситуации в регионе, разумеется, возлагалась ученым на буров: именно они, утверждает Ч. Дилк, способствовали агрессивности аборигенов и их моральному разложению, не запрещая рабского труда африканцев и спаивая их алкогольными напитками.

Английское присутствие в Индии Дилком обосновывалось не иначе как цивилизаторскими мотивами. Британия, по его мнению, представляет там высокий модернизационный потенциал, без которого индийская цивилизация неспособна к какому-либо дальнейшему развитию. Публицист даже заявляет, что «английские путешественники, пересекая Индию от Калькутты до Бомбея, сталкивались с отсутствием какой-либо цивилизации на этой земле». Автор при этом умолчал о фатальном голоде и свирепых эпидемиях, а также массовом разорении индийских ремесленников-кустарей, происшедших не без участия «цивилизованных» англичан. Опасность для Британской империи в этом регионе Дилк, исходя из традиций «Большой игры», видел в России, военная мощь которой, ввиду слабости ряда английских контингентов в Индии, должна сдерживаться естественным «буферным» политико-географическим барьером - Афганистаном.

Будущность же индийского государства представляется публицисту благополучным, поскольку «английские язык и культура. Смогут цивилизовать и сделать свободными население Индии» .

При этом следует заметить, что ученый старательно избегает рассматривать подробно примеры цивилизационного влияния на культуру США, хотя степень культурного заимствования весьма велика. Говоря об этой почти «родственной» связи, Сили практически не приводит никакой системы аргументации. Так, к примеру, размышляя о тождественности в XVIII столетии североамериканских и индийских владений, историк указывает: «кризис в Америке и в Индии настал одновременно между 1740 и

годами., и в обоих полушариях Англия осталась победительницей» , после чего пускается в пространные рассуждения о аспектах, означающих несомненные плоды цивилизаторской политики британцев в «жемчужине туманного Альбиона», и совершенно не приводит подобного же рода аргументов в отношении Соединенных Штатов. Подобное вполне объяснимо; хотя прямых указаний Сили не дает, присутствует косвенное ощущение того, что американцы исковеркали «неправильным» понимание демократического устройства и, по мнению историка, институты традиционной британской культуры. Это же характерное для викторианских историков убеждение подтверждает и Дилк, заявляющий, что власть в Соединенных Штатах принадлежит олигархическим кругам. В отношении США Дж. Сили прежде всего критикует исторические исследования своих предшественников в данном вопросе. Обвиняя их в банальном собирательство поверхностных фактов, обывательском восприятии задач исторической науки, ученый, по его собственному убеждению, пытается понять, почему поселенцы североамериканских колоний на определенном этапе оказались вне цивилизаторской матрицы британской государственности. Рассуждая над этой проблемой, историк ставит начальный тезис, заявляя, что «американская революция вызвала к жизни новое государство - государство. Унаследовавшее язык и традиции Англии, но шедшее во многом своей дорогой, уклоняясь по пути не только от Англии, но и всей Европы»99. Он признает, что США стали успешным экспериментом Британской государственности только в одном отношении (но при этом основополагающим, с его точки зрения) - отстаивании личной гражданской свободы; в этом, указывает он, величайшее достижение англосаксонской нации. Колонии Испании и Португалии в данном регионе, даже обретшие свободу и ставшие суверенными государствами, по мнению историка, столь впечатляющего результата никогда не достигнут, по той причине, что у истоков их возникновения стояли люди романской, «вымирающей», как он доказывает расы, да еще и со значительными вкраплениями «варварской» крови. Возникновение же антагонизма между двумя родственными общественными системами (американской и английской) возникло потому, что, по заверению Сили, уже упоминаемая в его концепции старая колониальная империя не могла рассматривать североамериканские территории и ее население как объект колонизации.

Значительная работа в данном направлении проделана профессором Сили. В своем лекционном курсе историк рассуждает о причинах отпадения североамериканских колоний. Ученый отмечает некую «неблагодарность», поскольку английское правительство считает он, сформировало ситуацию экономического благоденствия для предпринимателей британской Северной Америки, разгромив французские конкурирующие структуры при помощи военной силы. Увеличение податей, в коих он видит формальную причину разрыва, было вызвано как раз англо-французскими войнами, обеспечивающими их интересы. Однако затем историк приходит к выводу, что все же основной причиной отпадения североамериканских территорий стало несовершенство прежней колониальной системы, которая «ставила колонии скорее в положение завоеванной страны, чем в положение федеративного государства». Историк указывает, что порочность данной системы изначально заложила идейную «мину»: отказ воспринимать в полной мере североамериканских колонистов как граждан и собратьев по духу и крови привел в итоге к обострению эскалации. «Выгоды», извлекаемые из такого неравного положения, как указывает Сили, были мнимы и раздутыми. Кульминация парадокса заключалась в том, по мнению ученого, что обращаясь с колонистами «как с завоеванным народом, она [старая колониальная система] предоставляла им такую свободу, что они могли легко восстать.» Таким образом, сетует Сили, это разногласие привело к расколу, не принесшему ничего хорошего ни одной из сторон, и породило опасный прецедент для других зависимых территорий переселенческого типа. Для избежания краха в противостоянии с молодыми, поднимающимися державами, коими историк называет США и Россию, Британия должна, опираясь на научные достижения, в частности, новые логистические мощности преодолеть старую форму имперского устройства «в виде искусственного союза колоний и островов» и стать унифицированной государственной структурой, настоящей «Великой Британией».

Вопросы англо-саксонской консолидации рассматривает и Чарльз Дилк. Как и Сили, публицист указывает, что огромную опасность для преобладания в мировом пространстве представляет Россия и США, присовокупляя к ним стремительно развивающуюся Германию. Дилк полагал, что развитие гармоничного и четко отлаженного имперского механизма возможно лишь в случае установления ценностных установок европейского типа в колониях - системы классического права, избирательных норм, традиционной политической культуры, ситуации конкуренции в экономической сфере. Как справедливо указал Богомолов, по мнению Дилка, радикальные демократические эксперименты завершаться крахом, ибо это сразу же приведет к торжеству расового большинства: «Он констатировал провал попытки ввода в Натале представительской демократии. европейцы, доминировавшие в экономике, не могли создать даже оппозиционной парламентской фракции» . Как и Сили, Дилк полагал, что торжество науки будет способствовать развитию имперской системы, однако, если первый возлагал основные надежды на развитие морских коммуникаций, то второй был яростным сторонником масштабного железнодорожного строительства. Повсеместное распространение налаженной сети железных дорог, считал Дилк, будет способствовать интенсификации экономического развития, стабильному росту производственных мощностей. Особое значение историк отводит «зеленому континенту» - Австралии. Он полагает, что австралийское общество наиболее прочно впитало политические и культурные основы социальной системы Британии и ему предстоит стать формальным «полигоном», на котором британская политическая может отрабатывать возможности предоставления элементов самоуправления; предоставленная в 1900 году Австралии конституция стала косвенным тому подтверждением.

Дж.А. Фруд, анализируя современную ему систему внутриимперских связей между метрополией и колониями, делает характерное заключение о том, что «взаимоотношения между метрополией и колониями представляет собой отношения родителя и ребенка, однако в дальнейшем такой тип отношений должен способствовать к переходу в дружественный альянс, с частичными элементами суверенитета и, если потребуется, кабинетом министров». Приемлемой формой такой трансформации Фруд видит Имперскую федерацию, как некую лигу самоуправляющихся регионов, объединенных общностью целей внешней политики, обороны, мировой торговли, но при этом обладающие достаточной автономией при принятии законодательных актов, направленных на регулирование внутренних проблем. Координацией деятельности такого содружества, по мнению историка должен заниматься специальный орган, своеобразный центральный парламент, имеющий представительство регионов в равных пропорциях. Разумеется, это, вероятно всего, относиться к колониям переселенческого типа, Канаде, Австралии, Новой Зеландии, отчасти Южно-Африканского Союза, в которых в значительной мере рычаги административных постов заняты англичанами, и которые практически стали «своими», если не по национальности, то по общности языка и культуры. В целом, взгляды Фруда на будущность империи довольно оптимистичны. Он полагает, что мощи Британской империи никогда не наступит конец, уже хотя бы по той причине, что «англичане распространились [по всей земле] вдаль и вширь».

Следует сказать, что далеко не всегда идеи англо-саксонской консолидации находили отклик у всей интеллектуальной элиты британского общества. К примеру, поэт Блант указывал в своих заметках, что единство метрополии и колоний является бесполезным и даже вредным для английского народа. Пропаганда имперского величия, считает он, привела к участию в разорительных войнах и сомнительных внешнеполитических акциях, обратив все европейские державы, и в особенности Германию, против Британии. Рассуждая о наступлении нового, XX века, поэт заявляет, что он «не желает так ничего, как увидеть спад Британской империи». Дж. Гобсон в своем исследовании довольно критично отзывался о проблемах структуры Британской империи, указывая, что неравномерное положение некоторых колоний, в частности, привилегированность «белых» владений, создает ситуацию нестабильности и хаоса. и порождает тенденцию к центробежности.

Идеологические построения ученых о консолидации Британской расы находили определенную степень понимания у британских политиков и общественных деятелей. Так, была сформирована Лига имперской федерации, в задачи которой вменялась трансформация империи до уровня особого содружества. Идеи Фруда о переформатировании имперской структуры буквально носились в воздухе. В статьях ведущих газет обсуждались различные проекты формирования предложенного им единого имперского парламента. Один из таких проектов подразумевал наличие 300 уполномоченных из собственно метрополии и всех переселенческих (белых колоний), где на долю колоний отводилось 115 мест; в верхней палате предполагалось наличие двадцати мест для лордов из числа наиболее уважаемых лиц в колониальных владениях. Такие общественные деятели и чиновники, как Дж. Дальтон, Ю. Фогель стремились обеспечить более реалистичную модель реформирования системы. В частности, последний полагал, что для образования единого имперского парламента не готов ни британский народ, не жители колоний и предлагал постепенное вкрапление в действующий парламент особой «скамьи» депутатов от колониальных ведомств. Дальтон, в свою очередь обращал внимание на пример Соединенных Штатов, указывая, что когда правовая инициатива Б. Франклина по представительству в парламенте североамериканских колоний была отвергнута, произошло их отпадение, и призывал формированию «англо-саксонского единого братства» (brotherhood). Однако, с другой стороны, критики реформы находили ее нежизнеспособной, неубедительной, считали, что проект формирования федерации является мертворожденным по причине незаинтересованности колоний в решении общеимперских проблем, местечковости их взглядов на решение глобальных проблем. Также бесперспективным обозреватели некоторых журналов находили идею единого парламента, полагая, что аристократичные пэры едва ли откажутся от своих привилегий и станут заседать в ведомстве, попирающих интересы собственно Англии.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

В настоящее время США не отказываются от уже устоявшегося статуса сверхдержавы мира, воспринимая свое положение как неизбежный статус- кво. В риторике лидеров североамериканского государства по-прежнему звучат нотки мессианизма, во имя «высших идей демократии» позволяющих совершать вмешательство во внутренние дела государств. Характерным образом происходит провиденциалистское обоснование подобных геополитических приоритетов как результат Божественного предопределения.

Во многом заявления лидеров политической элиты США, вне зависимости от их вероисповедания носят характер абстрактного обращения к высшим силам, «Богу», что свидетельствует о значительном влиянии протестантского клерикального дискурса в политической практике США. Именно протестантам еще раннего Нового времени была присуща унификация вероисповедального обряда и ритуала, а также сопутствующих элементов. Национальная идея государства, претендующего на заметную роль в мире, должна обладать мессианским пафосом. В этом смысле она экстравертна. Ее адресатом являются не только собственные граждане, но и народы зарубежных стран. Несмотря на эту универсальную особенность, «русское мессианство» традиционно преподносится как нечто цивилизационно аномальное, аналог экспансионизма и империалистичности.

Между тем, существует не только «русский», но и «американский» мессианизм - Pax Americana. Никаких негативных ассоциаций он у ревнителей международного права не вызывает. Напротив, речь идет о благородной миссии американской демократии как ценностно-значимой для всего человечества. Мессианизм «Нового Света» это не только эсхатологические чаяния переселенцев-конгрегационалистов с «Мэйфлауэр». Традиция мессианской рефлексии сохраняется в США и в настоящее время. Рональд Рейган высказывался в 1982 г. вполне в духе конгрегационалистских миссионеров: «Я всегда считал, что эта благословенная земля была необыкновенным образом отделена от других, что божий промысел поместил этот великий континент между океанами для того, чтобы его обнаружили люди со всех концов земли, наделенные особой любовью к вере и свободе».

Вместе с тем представления о миропорядке, воплощаемый в идеях мессианства политической элиты США, зачастую встречает отторжение со стороны различных политических и социальных сил мира. Так, например, папа Лев XIII в одной из своих энциклик допустил термин «ересь американизма», в рамках которой осуждал американское видение религиозных аспектов представляя их как крайнюю степень деконструкции изначальных христианских религиозных смыслов. Неприятие американского образа жизни, ценностей и доминант общественного развития, в частности, в современном мире выражается в движении антиглобализма, росте экстремистских антиамерикански настроенных группировок религиозного (нехристианского толка) в Африке, на Ближнем Востоке.

Таким образом, идеи американской исключительности и мессианства, несмотря на то что являются стержневой основой для системы ценностей и мировосприятия членов американского этноса, нуждается в серьезном пересмотре и трансформации. Убежденность как политической элиты США, так и рядовых американцев в том, что только им под силу нести цивилизационное «бремя» в мировом геополитическом пространстве на деле привела к превращению американского государства в своего рода «глобального жандарма» на мировой арене. Вследствие этого США более всего в настоящий момент испытывают воздействие мирового кризиса и очутились перед лицом достаточно серьезных рисков и вызовов.

СПИСОК ИСТОЧНИКОВ И ЛИТЕРАТУРЫ

1.Бэррес Р. Документы Американской Революции: Декларация независимости, Конституция Соединенных Штатов, Билль о правах. Пер. с англ. П.В. Рыбина и И.А. Бжилянской. Тверь-Москва: Альба, Российский экономический журнал, 1994.

2.Говорит сам Джордж Фокс. Перевод и вступительная статья Т.А. Павловой. М., ИВИ РАН, 2000.

3.Источники по истории Реформации. Вып. 1-2. М.: С.П. Яковлев, 19061907.

4.Кальвин Ж. Наставление в христианской вере / Пер. с фр. А. Д. Бакулова / Под ред. Ю.Ф. Кимилева / Пред. А.Д. Бакулова / Комм. Г.В. Вдовина. Т. 1-3. Кн. 1-4. М.: Изд-во РГГУ, 1997.

5.Карлейль Т. Герои, почитание героев и героическое в истории. М., 2008.

6.Ключников Ю.В. Конституции буржуазных стран. Т.4. Британская империя, доминионы, Индия и Филиппины. М.- Л., 1936

7.Коломб Ф.Х. Морская война. М., 2003

8.Конан Дойл А. Англо-бурская война (1899 - 1902). М., 2004

9.Корбетт Дж. Великие морские сражения XVI - XIX веков. М., 2009.

10.Лютер М. Время молчания прошло. Избранные произведения 15201526 гг. Харьков, 1994.

11.Лютер М. Избранные произведения. СПб., 1994.

12.Лютер М. О паломничестве и пилигримстве // Источники по истории Реформации. Вып. 1. М.: С.П. Яковлев, 1906.

13.Лютер М. О рабстве воли // Эразм Роттердамский. Философские произведения. М., 1986.

14.Лютер М. О светской власти // Источники по истории Реформации. Вып. 1. М.: С.И. Яковлев, 1906.

15.Сборник документов по истории нового времени стран Европы и Америки (1640-1870): Учеб. пособие для студентов вузов, обучающихся по специальности "История" / сост. Юровская Е.Е. М.: Высшая школа, 1990.

16.Хроника христианства. / Пер. с нем. В. Годфрида. М.: ТЕРРА, 1999.