горчаков бисмарк политика дипломат
проследить эволюцию отношений Бисмарка с А.М. Горчаковым и изменение их оценок относительно друг друга.
Хронологические рамки дипломного исследования охватывают период с 1851 года по 1878 года. Однако для того, чтобы исследование носило комплексный характер и для понимания специфики поведенческой линии Бисмарка и Горчакова потребовалось расширить рамки и периодически обращаться к более позднему периоду времени. Нижней хронологической границей исследования является 1851 год, время первого знакомства - когда О. Бисмарк был отправлен посланником от Пруссии в Союзный сейм, где уже присутствовал посланником от России А.М. Горчаков. Завершается исследование Берлинским конгрессом и фактическим отходом от руководства министерства Горчаковым.
Методологической основой работы выступили такие общенаучные методы как историзм, научность, объективность и системный подход. Принцип историзма призывает рассматривать исторические факты на основе соблюдения их временной последовательности и преемственной смены. Принцип системности диктует необходимость анализа взаимоотношений Бисмарка и Горчакова как комплекса взаимосвязанных элементов. Принцип научности призывает к необходимости базирования на исторических фактах и соответствия данным источников. Поскольку исследование предполагает отход от классической научной схемы исследования, то это, в свою очередь, изменяет и требования к объективности исследователя: сведения, содержащиеся в источнике, нельзя более селекционировать или игнорировать какие-то определенные части этого источника. В работе был проведен поиск и анализ данных всех источников, даже противоречащих концепции исследования.
В дипломном исследовании для установления причинно-следственных связей между поступками двух канцлеров, их мотивов, обстоятельств их встреч и деловых контактов и влиянием этих аспектов на взаимоотношения Бисмарка и Горчакова использовался логический метод. По мере выявления изменений, происходивших во взглядах и политической деятельности Бисмарка и Горчакова, использовался сравнительно-исторический метод. Эти методы использовались на основе критического анализа источников и микроанализ скорректировал возможности всех этих методов. Микроанализ позволил фрагментировать объекты исследования на определенных срезах, что в свою очередь позволило выявить все то необычное, неожиданное, казуальное с точки зрения исследователя, где спектрально отражается вся гамма человеческих, общественных и социально-экономических отношений. Исследователь, использующий микроисторический подход, отталкивается от «частной ситуации» и таким образом пытается реконструировать сам способ построения социального мира. Такие микроисторики предлагают иной подход, нежели распространенный у историков способ отталкивания от глобального контекста и сбор воедино множества контекстов.
Что касается степени изученности темы, то наше внимание привлекают самые различные вопросы, связанные с дипломатической деятельностью Бисмарка и Горчакова. Однако большинство работ других исследователей на таком аспекте как личные и профессиональные отношения и их эволюция практически не останавливаются, ограничиваясь лишь простым описанием или упоминанием общеизвестных фактов из их биографий, без углубления в суть вопроса. Лишь некоторые работы пытаются дать краткий анализ взаимоотношений канцлеров в контексте других тем. Например, в работе В.С. Дударева «Петербургская миссия Бисмарка: политическая ссылка или дипломатический успех»1 вопросу отношений Бисмарка и Горчакова уделена целая глава, но хронологические рамки работы ограничены пребыванием Бисмарка на посту прусского посланника в Петербурге с 1859 по 1862 гг. В других своих работах2 В.С. Дударев также касается вопроса взаимоотношений канцлеров, весьма подробно изучает источники того периода, делает вывод о результате этих отношений, но его анализ обрывается 1862 или 1863 годом, когда Бисмарк уже занимает пост министра-президента Пруссии, в то время как на этом его личные и профессиональные отношения с Горчаковым отнюдь не прекращаются. Этот вопрос также рассматривается и в работах других авторов, но уже в качестве одного из эпизодов богатой биографии Бисмарка. К числу подобных исследований можно отнести работы Р. И. Иванякова «Бисмарк в Петербурге: политическая деятельность О. Бисмарка в период пребывания на посту посланника в Санкт-Петербурге (1859-1862 гг.)»3, В.В. Чубинского «Бисмарк. Политическая биография»4, С.Н. Семанова «А.М. Горчаков.
. Обзор источников
Источниковая база дипломного исследования состоит из нескольких групп источников: мемуары Бисмарка и современников, записки Горчакова; источники эпистолярного происхождения, и в первую очередь личная корреспонденция Бисмарка; официальная дипломатическая документация и другие.
В дипломной работе были использованы опубликованные источники на русском языке. В первую очередь, это мемуары Бисмарка «Мысли и воспоминания», переведенные и опубликованные на русском языке А. С. Ерусалимским в 3-х томах в 1940-1941 гг.3 Это наиболее емкий и интересный из всех источников. Однако к его анализу необходимо подходить критически, поскольку написаны были эти мемуары Бисмарком уже после его отставки в 1890 году в одном из своих имений. Бисмарк давал оценку происходившим событиям уже через призму времени, поэтому его работу можно назвать апологетической: в ней Бисмарк не только оглядывался назад и подводил итоги своей долгой политической деятельности, но и пытался оправдать её, замалчивая одни факты, излишне подчеркивая другие и давая уже другую, более субъективную оценку произошедшим событиям и окружавшим его людям. Тем не менее, как справедливо заметил уже упомянутый советский историк, специалист по истории Германии А.С. Ерусалимский, мемуары Бисмарка - это не столько воспоминания, сколько мысли и даже политическое завещание, написанное, как гласит посвящение, «сынам и внукам для понимания прошлого и в поучение на будущее»4. В своем труде Бисмарк пытался не только оправдаться перед современниками, но и на основе собственного опыта предостеречь своих преемников от возможных ошибок.
Еще один важный источник для изучения темы, это опубликованные в 1933 году в научно-историческом журнале Центрального архива РСФСР и СССР Красный архив письма Бисмарка Горчакову1. В этом сборнике содержатся некоторые письма Бисмарка Горчакову, написанные в период с сентября 1860 по ноябрь 1876 года. Письма содержат не только данные официального дипломатического характера, но также и некоторые сведения, которые позволяют сделать вывод об отношениях между двумя канцлерами. Эта публикация является первой из всех публикаций личной корреспонденции Бисмарка, переведенной на русский язык. Перевод и вступительную статью подготовил уже вышеупомянутый А.С. Ерусалимский.
В этом же сборнике в 1938 году под номером 6 были опубликованы материалы, посвященные франко-германскому кризису 1875 года или, как его по-другому называют, «военной тревоге 1875 года». Среди материалов имеются донесения, письма и депеши русских послов Убри,Орлова и Шувалова из Берлина, Парижа и Лондона соответственно, адресованные министру иностранных дел Горчакову. Кроме того, большой интерес представляют также материалы содержания бесед графа Шувалова при его проезде через Берлин. В сборнике имеется еще много интересных материалов, таких как донесения советника министерства иностранных дел Жомини, письмо президента Французской республики маршала Мак- Магона Александру II, письмо Гамбургера послу в Лондоне Шувалову, но в контексте данной работы наибольший интерес представляет конфиденциальная записка Горчакова Александру II, и телеграмма Горчакова советнику министерства Жомини. Записка Горчакова проливает свет на события встреч с 10 по 13 мая 1875 года в Берлине с другой, отличной от представленной в мемуарах Бисмарка версией происходивших в те дни событий. Вступительная статья и комментарии подготовлены также А.С. Ерусалимским.
Другим не менее интересным источником можно назвать опубликованную личную корреспонденцию Бисмарка во время его пребывания на посту прусского посланника в Санкт-Петербурге1. В этих письмах мы можем обнаружить не только описание пребывания Бисмарка на берегах Невы, но также и некоторую оценку Бисмарком высшего света Петербурга, и, в первую очередь, императора и министра иностранных дел. В целом это издание положило новый этап изучения Бисмарка в современной российской историографии с привлечением новых, ранее не исследуемых и не переводимых личных писем.
При написании дипломной работы были использованы воспоминания военного министра Дмитрия Алексеевича Милютина2. Эти воспоминания имеют важное значение, поскольку автор был не только современником событий, но и имел возможность видеться и беседовать с Горчаковым и Бисмарком. Его дневники содержат некоторую личную оценку обоих канцлеров.
Для написания работы, связанной с историей дипломатии, нельзя было обойти стороной такой вид источников, как официальные доклады министра иностранных дел3. Доклады и записки А.М. Горчакова Александру II содержат важные сведения о происходивших на международной арене событиях. По этим документам можно отследить направления курса внешней политики, проложенные Горчаковым, а также общую оценку международных событий в Европе и мире.
Особенно здесь стоит выделить Сборник, изданный в память 25-летия управления Министерством иностранных дел государственным канцлером князем А. М. Горчаковым в 1881 году. Опубликованные там преимущественно на французском языке циркуляры и депеши Александра Михайловича представляют ценный материал для изучения вопросов внешней политики России с конца 1850-х до начала 1880-х.
Еще одним источником, использованным в работе, были записки самого А.М. Горчакова, записанные Михаилом Ивановичем Семевским в Баден-Бадене в апреле 1882 года. Объем этих записок невелик, однако они содержат важную информацию, поскольку являются единственным мемуарным произведением Горчакова. На склоне лет уже бывший русский канцлер много болел, поэтому самостоятельно записать свои воспоминания для потомков уже не сумел. По свидетельству современников, Александр Михайлович, несмотря на лицейское образование, обладал крупным и не очень красивым почерком, а за время дипломатической службы обычно привык диктовать документы, чем писать самому. Тем не менее, записанные с его слов записки представляют интерес для исследователей биографии последнего российского канцлера.
Таким образом, источниковая база довольна обширна и позволяет подробно рассмотреть личные и профессиональные отношения Бисмарка и Горчакова.
. Обзор историографии
Личность Бисмарка привлекала многих отечественных и зарубежных исследователей. На сегодняшний день существует огромное количество научных монографий, статей, публикаций, посвященных личности Бисмарка, его внутренней и внешней политике. Историк В.В. Чубинский в своей работе «Бисмарк. Политическая биография» писал о том, что еще в 1965 г. в ФРГ был выпущен библиографический справочник, содержавший более шести тысяч книг и статей, посвященных как непосредственно Бисмарку, так и его исторической эпохе1. И с тех пор интерес к личности Бисмарка продолжает только расти.
Меньше повезло личности Александра Михайловича Горчакова: у советской историографии он не пользовался особым вниманием, хотя и не находился в забвении (как, скажем, К.В. Нессельроде). Несмотря на масштаб личности последнего выдающегося российского дипломата в отечественной историографии, до последнего времени, не было монументальный трудов, посвященных его биографии и деятельности на посту министра иностранных дел. Попытку несколько исправить эту ситуацию предприняли С.К. Бушуев, издавший в 1944 г. биографическую работу «А.М. Горчаков», а также С.Н. Семанов, выпустивший в 1962 г. книгу «А.М. Горчаков. Русский дипломат XIX в.»2. К сожалению, обе эти работы были написаны с характерной для советской историографии печатью классового подхода, которая мешала дать объективную оценку личности, что, впрочем, умаляет заслуг этих исследователей, положивших начало изучению личности Горчакова.
По мнению В.Н. Виноградова3, перелом в отечественной историографии в вопросе оценки личности Горчакова наступил лишь на рубеже веков - в конце 1990-х - начале 2000-х. Связано это было с празднованием 200-летия со дня рождения канцлера. В 1998 г. прошли первые Горчаковские чтения, после которых вышел сборник статей и документов4, посвященных изучению роли Горчакова в выработке внешнеполитического курса России в 60-70-е гг. XIX в. (редактором сборника стал Е.М. Примаков, тогдашний министр иностранных дел и академик). А в 2003 г. в серии «Жизнь замечательных людей» вышла книга В А. Лопатникова «Пьедестал. Время и служение канцлера Горчакова»5, которую В.Н.
Виноградов считает недостаточно полным, а порой и спорным биографическим изданием1.
Нельзя не отметить и вклад в изучение личности Горчакова, который внесли А.А. Андреев и Н.С. Киняпина. Книга Андреева «Последний канцлер Российской империи Александр Михайлович Горчаков»2 посвящена 200-летию со дня рождения канцлера и содержит целый ряд документов, освещающих основные события из жизни Горчакова. Киняпина в своих работах3 рассматривает деятельность князя Горчакова в контексте изучения внешней политики России во второй половине XIX в.
В дореволюционной отечественной историографии преобладала точка зрения о Горчакове как об исполнителе воли императора, при этом его роль как самостоятельного руководителя внешнеполитического ведомства не рассматривалась4. Советская литература в вопросе оценки личности Горчакова была весьма сдержанна, если не критична, и эта позиция менялась в зависимости от идеологической установки. Поначалу господствовала критическая оценка Горчакова как исполнителя агрессивной политики царизма и ревностного защитника интересов дворянско-буржуазной России на мировой арене (такой точки зрения придерживался, например, С.Н. Семанов5). При этом, особенно в годы Великой Отечественной войны, встречались и иные, апологетические оценки, представляющие Горчакова защитником интересов страны, униженной после Крымской войны (к таким работам можно отнести выше упомянутую биографическую книгу С.К.Бушуева6).
Особый интерес в контексте темы статьи вызывает оценка отношения Горчакова к германскому вопросу. Здесь преобладают критические отзывы. Так, П.А. Зайончковский в своей работе «Правительственный аппарат самодержавной России в XIX в.»1 обвиняет Горчакова в германофильской политике, которая противоречила интересам России. Однако при этом автор не умаляет роли Горчакова в деле спасения Франции от повторного нападения Германии (речь идет о так называемой «военной тревоге 1875 г.», когда вся подготовка Бисмарка к повторной войне с Францией была сведена на нет после переговоров с Горчаковым).
Проблема личных отношений между Бисмарком и Горчаковым среди западных исследований практически не освещается, однако есть ряд работ, затрагивающих эту тему. Одним из первых, кто изучил вопрос взаимоотношений между Бисмарком и Горчаковым, был Генрих Пошингер. В своей работе «Князь Бисмарк и дипломаты: 1852-1890» Пошингер отмечает, что Бисмарк во имя политической выгоды и с помощью откровенной лести добился установления дружеских отношений с Горчаковым, играя на отрицательной черте его характера - тщеславии. Еще будучи прусским посланником в России, Бисмарк сознательно создавал у русского министра иностранных дел иллюзию его, Горчакова, всесилия в Европе, сумев убедить последнего, что он может чуть ли не управлять всем Старым Светом.2
Другой немецкий историк Э. Людвиг в своей работе «Бисмарк» обосновывает тезис о том, что отношения между Горчаковым и Бисмарком складывались исключительно взаимной выгоде обоих, но со стороны Бисмарка они были далеки от каких-либо личных пристрастий. По мнению биографа, Бисмарк нарочито выказывал Горчакову ученическое почтение. Эта игра продолжалась, пока Бисмарк был лично заинтересован в хороших отношениях с Горчаковым3.
Еще один немецкий исследователь Г. Робольский в своей работе «Бисмарк и Россия. Эволюция дипломатических отношений Германии и России с 1859 г. по сегодняшний день» придерживается иного взгляда на взаимоотношения двух выдающихся дипломатов: Горчаков со своей стороны открыто высмеивал проекты своего прусского коллеги и «ученика»1.
В отечественной историографии проблема, поднимаемая в настоящей статье, рассматривается преимущественно в рамках изучения отношения Бисмарка к России в целом или в контексте внешней политики и дипломатии двух государств.
Среди фундаментальных исследований, посвященных изучению истории дипломатии, особый интерес представляет коллективный труд «История дипломатии» под общей редакцией В.П. Потемкина. В этой работе приводится личные отношения Бисмарка и Горчакова, которые оцениваются положительно, хотя и без обоснования этого вывода какими-либо данными. Авторы ограничиваются информацией об их хороших отношениях, но при этом уточняют, что Бисмарк видел в Горчакове опасного противника2.
В 1940 г. в русском переводе были изданы мемуары Бисмарка «Мысли и воспоминания». Вступительную статью к ним написал А.С. Ерусалимский, который впоследствии создал два монументальных труда, посвященных биографии Бисмарка: «Внешняя политика и дипломатия германского империализма в конце XIX века»3 и «Бисмарк. Дипломатия и милитаризм»4. В последней работе Ерусалимский также положительно оценивает отношения двух дипломатов, приводит сведения о том, что Горчаков допускал Бисмарка даже к прочтению дипломатической переписки. Однако длительная совместная работа позволила им лучше узнать слабые и сильные стороны друг друга, и они оба перестали строить иллюзии относительно успешности попыток политического давления на оппонента5.
По мнению известного советского историка-международника А.А. Ахтамзяна, и Бисмарк, и Горчаков в своей политике придерживались холодного расчета, в то время как в личных отношениях у них преобладали взаимоуважение и дружба1.
В статье В.С. Дударева «Лиса в деревянных башмаках»2и в других работах этого автора приводится альтернативная точка зрения. В частности, говорится о том, что после первого знакомства Бисмарка и Горчакова последний оставил у прусского дипломата впечатление тщеславного старика. После обострения австро-прусских отношений в начале 1852 г. Бисмарк в своих донесениях в Берлин предлагает отказаться от услуг Горчакова в урегулировании конфликта и недоумевает, зачем Петербург решил с помощью «тщеславного и церемониального»3 господина наладить отношения с Францией. Дударев приводит цитаты из записки Бисмарка к принцу- регенту Вильгельму, переписки с генералом Леопольдом фон Герлахом. В них, в частности, Горчаков откровенно сравнивается с немецким аналогом русского Иванушки-дурачка. Однако, как сообщает Дударев, уже через 9 лет после определения «Ганс-дурак»4 Бисмарк стал отмечать гибкость и хитрость Горчакова. В итоге это привело к переоценке Бисмарком личности Горчакова. После пребывания в Петербурге Бисмарк убедился в дипломатических способностях Горчакова, отметил его мастерство и опыт.
В советской историографии бытовала идея о том, что Горчаков стал для Бисмарка учителем, когда последний только-только начинал свою дипломатическую карьеру. Этой точки зрения придерживались Р.И. Сементковский5 и уже упомянутый В.В.Чубинский6. Исследователи опирались в том числе и на дневниковые записи Д.А. Милютина, который зафиксировал слух «будто князь Горчаков, расставаясь с Бисмарком, отпустил ему такую остроту: я надеюсь, что мой дорогой Рафаэль не забудет своего Перуджино»1.
В статье «Бисмарк, европейская дипломатия и общественность в 1865- 1871 гг.»2 К.Б. Виноградов делает вывод о том, что личные отношения между двумя канцлерами сложились как антагонистические во многом из-за Бисмарка, который мог видеть в Горчакове опасного соперника. Подобной же точки зрения придерживался и болгарский историк К.Д. Косев. В своей работе «Бисмарк, восточный вопрос и освобождение Болгарии»3 он обосновывает мнение о том, что начало соперничества между двумя канцлерами надо искать во время пребывания Бисмарка в Петербурге в качестве посланника.
Среди других работ, заслуживающих внимания, стоит отметить работу ленинградского историка В.Г. Ревуненкова, который считал, что в последние годы пребывания Бисмарка в Петербурге Горчаков открыто высказывал свое недовольство вмешательством прусского посланника в польские дела. По мнению русского министра, проблема польского восстания был исключительно внутренним делом России, настойчивое же вмешательство Бисмарка в этот вопрос и попытки воздействия прусского посланника на Александра II не были правомочными. Особое недовольство Горчаков высказал, когда Бисмарк, в целях воздействия на императора, представил Александру II выписки из письма прусского министра А. фон Шлейница в обход русского канцлера, что противоречило дипломатической этике4.
Таким образом, можно констатировать, что в зарубежной и отечественной историографии нет исследований, специально посвященных изучению вопроса эволюции личных взаимоотношений Бисмарка и Горчакова. Между тем, проблема представляет значительный интерес не только для традиционной «событийной» истории, но и позволяет реализовать гносеологический потенциал таких предметных полей современной социогуманитаристики, как историческая психология, политическая антропология, казусная история.
Глава 1. Теоретико-методологические основы исследования
.1 Казусная история как проблемное поле современной социогуманитаристики
«Историков еще совсем недавно можно было упрекать в нежелании заниматься чем-либо, кроме деяний царствующих особ. Сейчас это уже не так. Все чаще они обращаются к тому, что их предшественники замалчивали, отодвигали в сторону или попросту не желали знать. «Кто построил семивратные Фивы?» -спрашивал «рабочий читатель» Брехта. Источники ничего не говорят об этих безымянных строителях, но вопрос остается»1.
Микроисторический подход зародился в 70-е гг. XX века как реакция на определенное состояние истории, стремление взглянуть по-новому на ее методы, задачи и концепции. Итальянские историки-основатели подхода видели историю как научную практику, которая основана на некоторых общих требованиях и преследующая в основном аналитические цели2. Такой подход полностью противоречит риторической концепции истории, которая, в свою очередь, близка к истории-синтезу. Февр и Блок, основатели школы
«Анналов», старались отдавать предпочтение исследованию более масштабных совокупностей и измерению при анализе социальных явлений. Это определяло выбор методов исследования. Характерные черты или свойства вычленялись из источника в ограниченном количестве, а затем пытались проследить за их изменением во времени. Так было вплоть до 70-х гг., когда началось развитие информатики и возник кризис социальной истории. Большой массив данных теперь можно было фиксировать, обрабатывать и хранить, но при этом темп обновления вопросов не поспевал темпами развития информатики, что создало угрозу потери эффективности количественных исследований. Происходил процесс сужения специализации, конкретные исследования изолировались друг от друга. Отсюда возникли сомнения в достоверности макроисторического подхода. И в это время появляется микроистория.
Новый подход заключался в выборе особого масштаба анализа. Определяющей чертой микроистории стал переход к более мелкому масштабу рассмотрения исторических явлений, от чего зависят результаты в познании объекта исследования. Кроме того, микроистория предлагает перевести социоисторический анализ в сферу процессов: историку теперь недостаточно лишь заговорить тем же языком, что и лица, которых он изучает. Это должно стать отправной точкой в более глубоком исследовании множественных и гибких социальных идентичностей. Микроисторики также уточняют понятие контекста: теперь это не просто удобный термин, благодаря которому историк отталкивается от глобального контекста в своем анализе, а собранные воедино множество контекстов, которые необходимы как для идентификации текста, так и для понимания рассматриваемых поступков. Еще одной отличительной чертой микроистории является исследование истории «находящихся на обочине» ограниченных групп или даже индивидов, а также выбор новой форме письма в самом широком смысле этого слова1.
В качестве примеров нового подхода можно выделить работы уже упомянутого историка Карла Гинзбурга «Сыр и Черви» и Джованни Леви «Нематериальное наследство». Последняя работа представляет из себя историческое расследование, которое служит зеркалом самому себе благодаря погружению, использованному в качестве композиционного приема. Работа же К. Гинзбурга написана в форме отчета о судебном расследовании (которое даже можно назвать расследованием «в квадрате», потому как книга написана на основе архивных данных двух инквизиционных судов над мельником по имени Меннокио). Этой работе необходимо уделить отдельное внимание.
В центре исследования своеобразная фигура фриульского мельника Доменико Сканделла, прозванного Миннокио. Меноккио почти всю свою жизнь прожил в небольшом горном селении Монтереале и вел саму обыкновенную жизнь - держал мельницу, арендовал участки земли, был женат, имел детей и даже избирался деревенским подеста и приходским старостой. Однако у него была одна отличительная черта, которая делала его особенным среди других односельчан - его мировоззрение, духовный мир, стремление рассуждать о Боге и устройстве мира. Его размышления дважды приводили его на суд инквизиции, второй из которых закончился плачевно для фриульского мельника - в 1601 году его сожгли на костре. Осознавая, чем он рискует, Меноккио на допросах стремился поделиться своими размышлениями об устройстве мира, оригинальных идеях, но в первую очередь, он хотел «много чего сказать о дурных делах тех, кто наверху»1. Тут стоить заметить, что в это же время в Риме завершался судебный процесс над Джордано Бруно. Автор книги, К. Гинзбург, предположил, что ожесточение инквизиторов в деле Меноккио кроется именно в этом.
В качестве источников для написания книги К. Гинзбург использовал архивные материалы двух инквизиционных процессов. Поскольку писцы инквизиции записывали показания подсудимых в точности как было сказано последними во время следствия, то это позволило Гинзбургу наиболее полно воссоздать мировоззрение Меноккио.
Целью своей работы Гинзбург считал исследование «культуры угнетенных классов» или «народной культуры»1. В качестве объекта исследования итальянский историк выбрал нетипичного для своей среды фриульского мельника, который не был похож на окружавших его с детства односельчан. Гинзбург полагал, что личность деревенского мыслителя не абсолютизирована, поскольку она «не выходит за пределы культуры времени и своего класса» и поэтому его история может быть показательной для понимания «культуры угнетенных классов» Италии XVIвека2. Однако не все исследователи согласны с этим утверждением, поскольку тогда было бы невозможно объяснить непонятность и одиночество фриульского мельника в своем окружении3.
Кроме материалов суда инквизиции, К. Гинзбург в своей работе использовал также другие документы, содержащие некоторые материалы о хозяйственной жизни и семье Меноккио, и даже записи, написанные рукой самого мельника и перечень прочитанных им книг. Итальянский историк в своей работе обращает внимание не только на сам перечень книг (а среди них были Библия, апокрифические евангелия, «Золотая легенда» Иакова Ворагинского, «Путешествие» сэра Джона Мандевиля, «Декамерон» Боккаччо, «Месяцеслов» Марино Камилло де Леонардиса, хроника конца XV в. Якопо Филиппо Форести и, даже возможно, Коран), сколько на то, как сам мельник эти книги воспринимал4. Гинзбург делает вывод, что мельник в этих книгах «лишь искал подтверждение своим уже прочно укоренившимся убеждениям и идеям»5, несмотря на то, что многие его идеи очень близки к идеям гуманистов того времени, хотя и наделены несомненной оригинальностью.
Вопросы взаимовлияния и соприкосновения культуры образованной части общества и культуры деревни - вот самая главная тема работы К. Гинзбурга. Его книга - это первая попытка микроисторического анализа, первый опыт обоснования нового микроисторического подхода к изучению исторических процессов. В его работе в качестве объекта изучения выступает не типичный представитель какого-нибудь сословия, не известная личность, а самый обыкновенный мельник из самой обыкновенной деревни, который все же немного выделяется из общей массы. Именно его судьба и изучается Гинзбургом - здесь видно изменение масштаба исследования, уточнение контекстов (в частности, католическая церковь XVI века, культура просвещенной части населения и культура деревни и т.д.). Форма написания работы также отличается от традиционной - автор излагает ее в виде отчета о судебном расследовании.
Почти через 10 лет после выхода книги К. Гинзбурга, в том же Турине появляется на свет книга его коллеги Джованни Леви «Нематериальное наследство». Обогащая реальность, принимая во внимание различные аспекты социального опыта - именно такой подход избрал Дж. Леви в своей книге. Рамки этого исследования ограничены, интенсивность его очень высока: собраны все зафиксированные документально события биографий всех жителей деревни Сантена в Пьемонте за 50 лет (вторая половина XVII - первая половина XVIII в.). Замысел итальянского исследователя, по мнению Ж. Ревеля состоял в том, «чтобы за наиболее очевидными общими тенденциями выявить социальные стратегии, к которым прибегали разные действующие лица в зависимости от их положения и от их личных, семейных, групповых и других возможностей»1.
Работа Дж. Леви также демонстрирует одну из отличительных черт микроисторического анализа - изменение масштаба исследования. След великих перемен века, запоздалого утверждения абсолютистского государства в Пьемонте, европейской войны, соперничества между крупными аристократическими домами прослеживается здесь лишь сквозь пыль ничтожных событий. Но именно эти события и открывают перед исследователями очертания другой реальности1.
Дж. Леви конечно мог просто свести всю историю к противоречиям между периферийной общиной и набирающем могущество абсолютистском государством. Но итальянский историк выдвигает на сцену гораздо большее количество партнеров: между Сантеной и Турином встает со своими претензиями город Кьери, который полагает, что имеет право на собственное слово; кроме того, претензии выдвигает и архиепископ Туринский, ведущий местным приходом; да и само деревенского общество делится на различные группы, ведомые своими интересами. По мнению Ж. Ревеля, именно благодаря множеству социальных противоречий Сантена сумела остаться в стороне от активной деятельности государства2. Также это стало возможно благодаря талантливому нотариусу Дж. Ч. Кроче. Только после его смерти локальное управление в Сантене стало разваливаться и вступило в свои права центральное государство. Согласно архивным документам, в Сантене прослеживается деятельность многих персонажей, которые вмешиваясь в политики ограничивали сферу деятельности государства. Тем не менее, эти же личности способствовали и строительству государства.
По мнению Ж. Ревеля, на примере исследования Дж. Леви можно проследить, как в результате изменения масштаба анализа рождается новый взгляд на события и явления крупного исторического масштаба.
Одна из самых известных версий социальной истории зародилась во Франции вокруг журнала «Анналы». Возникновение микроистории стало реакцией на кризисные явления в социальной истории, во многом именно поэтому французская историческая наука почти сразу отреагировала на появление нового подхода. Труды К. Гинзбурга и Дж. Леви были в течение короткого времени переведены на французский язык.
Традиции изучения социальной истории во Франции очень глубоки, поэтому микроисторический подход, предложенный итальянскими историками, лег на хорошо подготовленную почву. Идея об изменении метода прослеживается непосредственно во французской исторической мысли. Так, в 1968 г. Жан-Клод Перро публикует в «Анналах» статью «Социальные отношения и города», где пытается через частные явления жизни города исследовать существующие в нем социальные отношения. Кроме того, во Франции широкое развитие получила социальная антропология, которая большое внимание уделяла не столько структурному делению общества, сколько социальным представлениям и ролям.
В результате, микроистория почти сразу после своего появления стала важной составляющей арсенала французской историографии. Во французской медиевистике микроисторический анализ применяется в «эго- истории» и в изучении локальных исторических процессов.
В течение 1958-1970 гг. главным редактором «Анналов» являлся Фернан Бродель, один из последователей концепции «тотальной» истории. По мнению Ф. Броделя «событие - это пена на волне истории»1, исследовать надлежит не частный случай, а общие, глубинные закономерности и процессы. Концепция Броделя оказала влияние и на жанр исторических биографий: они приобрели «тотальный» характер, ставя своей целью изучение эпохи, а не индивидуальных качеств действующих лиц. Однако в 80-х-90-х гг. французские исследователи вносят в жанр исторических биографий новые методологические конструкции, применяется и микроисторический анализ.
Примером монографии, написанной в традициях школы «Анналов», но с использованием инструментария микроистории, может служить биография Людовика IX Святого «мэтра» французской медиевистике Ж. Ле Гоффа, опубликованная в 1996 г.
Биография Людовика Святого не раз являлась объектом изучения в исторической науке. Интерес к личности этого французского монарха был многоплановым и во многом постоянным. Поэтому работа Ж. Ле Гоффа не претендует на новизну избранного сюжета. Французский историк пытается исследовать его с иных, чем историки XIX - начала XX вв., позиций.
Главную методологическую проблему исследования автор определяет как соотношение «глобального», т.е. эпохи XIII в., и «частного», т.е. личности, действующей на фоне XIII столетия. Ж. Ле Гофф подчеркивает, что предметом его исследования является не XIII век, а жизнь и деятельность Людовика Святого.
Ж. Ле Гофф ставит перед собой три основные проблемы:
оценка достоверности источников, изучение условий их производства;
отделение исторического мифа от реальной исторической личности;
соотношение индивидуального и социального, индуктивный или дедуктивный способ исследование этого соотношения.1
Французский историк выбирает метод дедукции, поскольку, по его мнению, на формирования индивидуума влияют многообразные общественные отношения его эпохи. Таким образом, Ж. Ле Гофф и в этом исследовании исходит из концепции «тотальной» истории в традициях школы «Анналов».
Но для работы в рамках исторической биографии ему необходим и микроисторический инструментарий. Так, Ж. Ле Гофф использует прием «переголосовки», т.е. постоянного повторения текстов источников и одних и тех же сюжетов из жизни героя, что приводит к утрате линейности повествования (рождение-жизнь-смерть), позволяет посмотреть на личность французского короля с различных сторон.
Первая часть книги «Жизнь Людовика Святого» посвящена собственно биографии и занимает треть общего объема. Вторая часть книги носит название «Производство памяти о короле. А был ли Людовик Святой?» Исходя из характера источников, Людовик характеризуется как «король официальных документов», «король аббатства Сен-Дени; династический и национальный», «король примеров», «король иностранных хронистов», «король общих мест» и, наконец, историк прорисовывает целостную личность короля, его индивидуальность. Третья часть «Людовик Святой, король идеальный и уникальный» рассматривает образ короля в искусстве, исследует жесты и слова монарха, конфликтные ситуации, отношение к церкви, миф о святом короле.
Таким образом, метод микроисторического анализа позволил Ж. Ле Гоффу создать не только более подробное исследование, но и вывести его на новый качественный уровень.
Самым известным примером использования в локальной истории микроисторического подхода в современной французской медиевистике стала монография Эммануэля Ле Руа Ладюри «Монтайю, окситанская деревня (1294-1324)»1, опубликованная в 1975 г.
Источником для работы Ладюри послужили протоколы допросов, которые вел епископ Фурнье в течение тридцати лет, ведя неустанную борьбу с ересью катаров. Из материалов допросов французский историк почерпнул множество интересных и новых сведений о повседневной жизни, культуре и мировоззрении жителей окситанской деревни.
Монография Ладюри разделена на две части: «Экология Монтайю: дом и пастух» и «Археология Монтайю: от жеста к мифу». Первая часть посвящена социальной структуре деревни, повествует о хозяйственных занятиях крестьян, об устройстве домохозяйства. Ладюри исследует органы власти в Монтайю, феодальные структуры, проблемы социальной и имущественной дифференциации. По мнению французского исследователя, изучение микросообщества, которое представляет собой Монтайю, позволяет понять общие закономерности развития аграрного мира французского средневекового крестьянства. Таким образом, изучение микросообщества позволяет по-новому рассматривать крупные исторический процессы.
Во второй части монографии исследуются все аспекты повседневной жизни селян, которые можно было проследить по материалам допросов: эмоциональный фон, система ценностей, религиозные воззрения, фольклор. В этой части работы Ладюри прослеживается качественный сдвиг в ментальности окситанского крестьянства - в их представлениях о жизни и смерти, исследуется социальная психология окситанского крестьянства сквозь призму обыденной жизни.
Работа Э. ЛеРуаЛадюри считается вершиной микроисторического исследования во французской медиевистике, классическим примером локального отбора места и времени действия, источника информации и методологического инструментария микроистории.
.2 Казус встречи: теоретические подходы к изучению
Любая картина прошлого «собирается» из элементов более или менее «готовых» и с помощью приемов более или менее опробованных и привычных как в индивидуальном сознании отдельного исследователя, так и в общем сознании целой культуры. Аморфное многообразие «исторических сведений» упорядочивается по заранее заданным шаблонам, определяющим ход мысли и даже «ход чувства» (т. е. эмоциональное отношение к тому или иному историческому обстоятельству) у познающего субъекта. Все то, что представляет интерес для историка выуживается из океана почти несущественных фактов отнюдь не в соответствии с некими четкими объективными правилами. Критерии того, что является определяющим, - не самоочевидны, и его отбор оказывается процедурой в известном смысле «волюнтаристской». «Волюнтаризм» этот, правда, проявляет, как правило, не столько отдельный историк, сколько, при его посредстве, та культура или традиция, к которой ему случилось принадлежать. Теоретически в качестве «весьма значительного» может быть воспринят любой образ, сохраняемый в данный момент в исторической памяти, даже на самой ее окраине. Ведь роль и место этого образа в картине прошлого определяются вовсе не некими особенными качествами, ему изначально присущими (таковых особенных, пожалуй, нет вообще), а характером отношения к нему того, кто эту картину выстраивает в своем сознании. Но, разумеется, «теоретическое равенство образов прошлого» столь же иллюзорно, как и всякое иное «теоретическое равенство»: одни категории этих образов то и дело активизируются профессиональными и непрофессиональными историками, другие же, напротив, запрашиваются весьма редко; одни постоянно ложатся в основу исторических концепций (задают сюжеты исторических повествований), тогда как другие в лучшем случае используются в качестве второстепенных деталей или же боковых ответвлений сюжета.1
Историческая встреча- хорошо известная матрица, которой пользуются авторы историй самого разного рода на протяжении всего существования европейской историографии. Своим успехом эта матрица обязана прежде всего легкости ее восприятия читателем - ведь он тогда легко «узнает» событие в прошлом, когда оно показано ему в ряду повторяющихся типологически сходных ситуаций, череда которых продолжается до сегодняшнего дня, и морфология которых ему понятна. Встреча двух субъектов, приводящая к неким действиям и переменам, - ситуация как раз знакомая и привычная множеству поколений - даже из повседневного опыта. Соответственно и встрече одной исторической фигуры с другой исторической фигурой закономерно суждено было стать классическим сюжетным ходом в сотнях сочинений, авторы которых усматривали в такой встрече «весьма существенное» историческое событие постольку, поскольку оно, на их взгляд, определило полностью или частично «ход последующего». Степень конечного воздействия того или иного свидания на судьбы мира может описываться в довольно широких пределах - в зависимости от того, насколько большую роль в «историческом процессе» данный историк отводит «историческим персонажам», где именно размещает он их на шкале между «героями» и «винтиками».
Весьма растяжимо и само понятие «встречи»: два полководца, например, могут ни разу не увидеть друг друга в лицо, но затеянную ими битву историк охотно опишет как «встречу» двух деятелей истории (победа одного и проигрыш другого приводят к переменам на политической карте) и двух личностей (в стратегии и тактике, в маневрах и атаках находят свое выражение черты характера, особенности темперамента того и другого).1 Когда тому же историку придется писать, скажем, о возникновении Испанского королевства или Речи Посполитой, он, возможно, использует похожее лекало, представив как «исторические встречи» династические браки, заложившие основы обеих держав. Принципиальная идентичность столь внешне различных исторических ситуаций, как сражение и свадьба (оставим в стороне все бесчисленные остроты насчет брака как вечного боя между супругами), лежит, разумеется, в морфологической основе их восприятия историком. Она же восходит к древнейшему архетипу столкновения противоположных (доброго и злого) и соединения сходных (доброго и доброго или злого и злого) вселенских начал - исходному пункту множества мифов, объясняющих происхождение вселенной вообще и данного человеческого сообщества в частности.
Определенная встреча признается историком за «историческую» именно в том случае, если в ходе ее произошли либо столкновение, либо соединение определенных исторических начал, носителями которых и являются (в его глазах!) ее участники. Если начала противоположны, то «встреча» должна привести к гибели (возможно, только временной) одного из них, а если они сходны - то к их слиянию с оплодотворением «исторического процесса» новыми возможностями. Соответственно последний вид исторических встреч оказывается эротичным совершенно независимо от пола их участников - лишь бы соитие неких «инь» и «ян» оказалось «браком» продуктивным. Насладиться такой «метаэротикой» доступно силам не только света, но и тьмы: вот встретились представители двух теперь нам равно малосимпатичных режимов, подписали секретный протокол и в результате «породили» оккупацию половины Европы...
«Отсутствие потомства» - главная причина, по которой даже блистательно обставленная встреча так и не будет «прочитана» будущим историком в качестве «исторической». Пытались поделить как-то Европу и два императора, встретившись на плоту посреди Немана (между прочим, сознательно воспроизводя раннесредневековые, а то даже еще античные образцы свиданий государей) и явно рассчитывая на увековечение их «брака» во всех грядущих анналах. Но беда в том, что историк не в состоянии предъявить сколько-нибудь внушительных «исторически значимых» плодов тех бесед на плоту. Вот если бы «соитие» двух государей, сопровождаемое ужесточением «континентальной блокады», привело к капитуляции Альбиона - тогда другое дело, той встрече был бы безусловно присвоен разряд «исторической».
Приходится признать, что космогонические «силы, движущие историей», совершенно не обязаны представать под пером историка всегда именно в облике исторических персонажей из плоти и крови. Естественнее всего они воплощались в те далекие и трогательные времена, когда снежный Олимп еще был населен сонмом богов, имевших человеческий облик и подверженных столь же человеческим страстям и слабостям. Разумеется, тогда и «основные факторы исторического процесса» не могли не выглядеть весьма «человекообразно»: ведь в те века даже столкновения миров объяснялись не причинами общего порядка, а тем, что одни воровали у других их женщин, и притом поочередно. Да и в самом деле, разве соблазнительная красота какой-нибудь полонянки - не вполне достаточная причина для многолетней мировой войны общеэгейского масштаба? Антропоморфность наличных богов - лучший залог антропоморфности и «исторических процессов». (Вот только таинственный рок не вписывается в эту картину, ограничивая тем не менее все дерзновения человеческие, - впрочем, он ведь правит не одними лишь людьми, по в той же мере и богами, так что ему-то антропоморфизм действительно не обязателен).
Когда пришла эпоха торжества единого - довольно далекого и загадочного, а к тому же и весьма требовательного - Бога, действующие силы истории естественно должны были обрести новое обличье. Самые серьезные из них превратились постепенно в абстрактные и неосязаемые «закономерности», не вполне постижимые слабым человеческим разумом, но проявляющие себя время от времени феноменологически. Только специально тренированным людям пристало на основе рассмотрения сих феноменов высказывать суждения о проявившихся в них скрытых промыслах. Теперь «исторический процесс» должен был лишиться почти всей своей антропоморфности, хотя кое-что человеческое в нем все-таки осталось: он оказался наделен редкостной целеустремленностью, железной волей и способностью к принуждению. Если попробуешь ему воспротивиться или даже попросту неточно расслышишь его повеления, то неизбежно понесешь жестокие - почти египетские - кары.
Неудивительно, что в эпоху Бога Единого историкам резоннее признавать «истинную значимость» за разного рода трудноуловимыми и непросто описываемыми «встречами» (переплетениями) общих закономерностей, нежели за свиданиями конкретных исторических персонажей. Но как язычество не было всецело искоренено монотеизмом, и свергнутые боги, измельчав, попрятались в складках мантии нового владыки универсума, так же и старинные приемы исторического воображения были не отменены совершенно новыми, а лишь перенаправлены: для постижения Самого Главного они уже не подходили, но для описания Менее Существенного еще могли тем не менее сгодиться. Элементы «антропоморфности» (или хотя бы «биоморфности») сохранялись при сочинении истории всегда: либо на уровне деталей и «украшений» рассказа, либо на уровне метафор, прилагаемых к описанию, например, отношений между державами («Англия не желала уступать Франции, а Франция как раз находилась в ссоре с Австрией...») или даже судеб общественно- экономических формаций (одни «нарождались», другие «дряхлели» и «отмирали»).1
Главное состоит, однако, в том, что тяга к «героическому» при изображении прошлого оказалась в конечном счете неизбывной -она вновь стала влиять на манеру исторического повествования - по крайней мере со времен Ренессанса, оживившего заново Древнюю индивидуальную virtus. Определенный пласт исторических событий (пускай мы согласимся считать его только «оболочкой» истории - ведь ее глубинный и таинственный слой должен оставаться зарезервированным для игр труднопостижимых «закоомерностей» и «процессов большой длительности») продолжает приниматься через действия «героических» персонажей. По-прежнему силен этот соблазн - «стягивать» разнопорядковые множества данных о прошлом к историческим фигурам, к historymakers - будь то к отдельным личностям, будь то к персонифицируемым на антично-средневековый лад сообществам, таким, как «нация», «сословие», «народ», «пролетариат» (или же, напротив, «буржуазия», которая, как известно, «крадется к власти», пока «народ» борется). Оказывается, и современному сознанию привычно представлять прошлое в такого рода антропоморфных образах - вероятно, потому, что все мы до сих пор остаемся во многом язычниками.
«Историческая встреча» очень подходит в качестве стройматериала историку, любящему сюжетное повествование, поскольку она сама представляет собой небольшую самостоятельную историю - с завязкой, кульминацией и развязкой. В контексте данного исследования казус встреч является определяющим в отношениях Бисмарка и Горчакова.
.3 Казус прошлого как объект изучения
При разговоре о прошлом понятие казус подразумевает под собой нечто конкретное, что-то поддающееся более или менее подробному описанию. Но здесь недостаточно ограничиться одним лишь рассказом, поскольку такая «рассказывающая история» уже имела место быть в XIX веке. Тогда историк был всего лишь всезнающим рассказчиком, который повествует об исторических событиях как очевидец. В этом случае исследователю не хватало над своеобразием исторических текстов (которые всегда содержали в себе интерпретацию прошлого авторами текста) и собственной исследовательской деятельностью. В начале XX века стала очевидна недостаточность и ограниченность такой истории1.
По мнению известного медиевиста Ю. Бессмертного, «человек, выбирая определенную линию поведения, может создавать определенные казусы. В одних случаях люди ориентировались на общественные представления о должном и запретном и осознанно (а может и не осознанно) действовали в согласии с принятыми в данном обществе правилами. Такого рода поступки - казусы, которые отражают стереотипы, господствующие в данном обществе. Но были и такие персонажи, для которых подобное поведение не было примером для подражания. Кто-то пренебрегал обычаями и законами, а кто-то стремился достичь в обыденной жизни недостижимого идеала. Как правило тот, кто решился на нетипичный поступок, вставал на самую трудную тропу. Его могли прямо или скрыто осуждать окружающие или даже пытаться активно противодействовать. Именно такие казусы и представляют особый интерес для нас. Анализируя подобные казусы мы сталкиваемся с проблемой, которая привлекает интерес многих наших современников - проблема возможностей индивида, которая существовала в разных обществах. Могли ли поступки такого индивида изменить существующие в обществе поведенческие стереотипы? Что вообще мог сделать в то время отдельно взятый человек? Возможно ли это для обычных, так называемых рядовых людей»1?
Анализируя такие вопросы мы тесно пересекаемся с изучением общественного резонанса уникальных и случайных событий. Необычные поступки индивидов могли быть среди предпосылок их возникновения. Такие поступки нарушали рутину и из-за своей неординарности могли привлечь внимание современников, заставляя задуматься об изменении укоренившихся традиций. Если необычному поведению какого-либо индивида начинали подражать другие, то это могло поставить под угрозу сложившееся в данном обществе равновесие тенденций: возникало «состояние неустойчивости», благоприятствовавшее возникновению тех или иных явлений в сфере поведенческих стереотипов2. Становится очевидно, что современному историку нельзя обойтись без изучения условий резонанса уникальных казусов в разные периоды прошлого (в том числе и необычные поступки отдельных исторических личностей).
В ряде аспектов такая проблема отличается от традиционных для последних десятилетий. Почти целое столетие в исторической науке нарастали тенденции к более глубокому анализу крупных социальных структур, долговременных процессов, глобальных закономерностей. Историки искали способы формализации исторических данных, чтобы иметь возможность переходить от частных наблюдений ко все более общим. На основе показаний различных источников, исследователи формировали «сериальные» данные в надежде, что с их помощью можно будет выяснить путь развития целых сословий, групп, классов. Многие историки сошлись во мнении, что подлинная история - это история масс, молчаливого большинства, история ведущих тенденций, которые пробивают дорогу сквозь любые частные отклонения.
Такие же сериальные данные стали основой такой области исторической науки XX в. как история ментальностей. История ментальностей раскрывает присущие различным обществам модели мира и освещает массовые представления, которыми люди обычно руководствовались в той или иной период своей деятельности. Однако ментальные исследования, выявляя общие возможности поведения, по необходимости могли ограничиться характеристикой того, что могло быть присуще всем людям вообще, но индивидуальные возможности при этом оставались нераскрытыми.
До некоторого времени недостатки такого подхода не бросались в глаза. Еще совсем недавно казалось более чем оправданным вопрошать: «Что вы ищете в истории - уникальное или типическое? Нацелено ваше внимание на выявление неповторимого или же на раскрытие тех понятийных форм, "матриц поведения", «моделей мира», которые таились даже и за этими уникальными цветами культуры?» Ответ на эти вопросы подразумевался сам собою, ибо матрицы поведения казались обладающими несравненно большей познавательной ценностью, чем уникальное1.
Российский историк и культуролог Л.М. Баткин в статье «О двух способах изучать культуру» сформулировал принцип «дополнительности» двух методов: социологического анализа массовой деятельности и культурологического анализа индивидуального и субъективного2. Но, к сожалению, его принцип реализовать удавалось крайне редко. Вероятно, одна из возможных причин состоит в неправильной оценке познавательной ценности нестандартного поведения отдельных людей. Анализируя такое поведение исследователи обычно видят что-то второстепенное, что способно только подтвердить противостоящий стандарт. Тем временем, в уникальных и исключительных казусах может раскрываться нечто гораздо более важное. И речь здесь идет об уяснении культурной уникальности времени.
Культурную уникальность времени трудно уяснить, если ограничиваться анализом того, что чаще всего встречается. В стандартном, общепринятом поведении много элементов усредненного, традиционного или даже вневременного. Сквозь них непросто рассмотреть то, что особенно как раз для данной эпохи. Другое дело - казус, который позволяет увидеть лишь нескольких современников эпохи, но зато с полнотой, которой будет достаточно для осмысления их специфических приоритетов и чаяний. Более того, создаются предпосылки для прорыва в познании культурного универсума исследуемой эпохи: ведь в том «особенном», что раскрывается в уникальных казусах данного времени, полнее всего проступает своеобразие исторического мира культуры, в каковом, по выражению Л.М. Баткина, «нет никакого всеобщего, кроме особенного»1. С такой точки зрения, изучение отдельных, уникальных казусов, которые освещают действия и поступки хотя бы немногих исторических личностей, предоставляется наиболее перспективным на сегодняшний день инструментом познания прошлого.
Изучение казусов вполне вписывается в относительно новую научную тенденцию к изучению прошлого, которая сложилась после пересмотра сложившихся в XX в. подходов. Такая тенденция характерна для нескольких историографических школ, которые либо вновь сложились, либо переживают глубокую внутреннюю перестройку. Их работа, несомненно, стимулирует наше начинание. Без осмысления близости нашей работы к этим направлениям науки и, наоборот, наших различий, нельзя обойтись. Только после уяснения сходств и различий удастся раскрыть своеобразие и данной работы.
Французский историк М. Вовельеще в 1985 году писал о назревающей потребности в индивидуализации стереотипов. Отмечая нарастающую неудовлетворенность синтетическими построениями в истории - не только «огрубляющими» видение прошлого, но и «мистифицирующими» читателя кажущейся ясностью исторической ретроспективы, - Вовель констатировал, что в глазах ряда исследователей переход к «использованию микроскопа» в истории выступает как «эпистемологическая необходимость». Вовель связывал такой переход с новым этапом в развитии исторического знания, с возвратом на новых основах к качественному анализу (в противовес количественному), с поиском более аутентичного облика прошлого1.
Одну из форм реализации этой эпистемологической необходимости можно найти в уже упоминавшихся исследованиях2, которые предпринимались с конца 70-х годов прошлого столетия группой итальянских исследователей. Хотя их взгляды были далеко не едиными, этих исследователей роднило то, что они стремились противопоставить распространенной в Италии этого времени «риторической» концепции истории - как науке о глобальных, вековых колебаниях в развитии человеческих обществ - гораздо более скромную по своим задачам концепцию исторического познания3. Все они отличались пристрастием к выбору очень небольших исторических объектов: судьба одного конкретного человека, события одного единственного дня, взаимоотношения в одной от- дельно взятой деревне на протяжении относительно небольшого периода. Каждый из таких объектов рассматривался в очень крупном масштабе. Исследование не привлекавших раньше внимания подробностей позволяло увидеть этот объект в принципиально новом свете, рассмотреть за ним иной, чем виделся предшествующим поколениям исследователей, круг явлений.
Правда, возможности генерализации собранных наблюдений оказывались здесь под вопросом. Еще менее ясным представлялся способ включения изученного микрообъекта в более широкий социальный контекст. Неразработанной оставалась и концепция индивидуальности, неповторимости предмета исследования. Но зато конкретность и полнота анализа создавали предпосылки для изучения причин и мотивов поступков всех «действующих лиц».
К этой ранней итальянской микроистории близка по обстоятельствам возникновения и некоторым подходам немецкая Alltagsgeschichte (история повседневности). Ее складывание относится к середине 80-х годов, когда несколько разных по своим научным и политическим взглядам групп молодых историков выступили против господствовавших в послевоенной немецкой историографии методологических концепций. Их критика была направлена против преувеличения возможностей глобальных подходов в понимании прошлого, против безудержного научного оптимизма, а также против того варианта немецкого историзма, которому было свойственно преимущественное внимание к повторяющемуся и закономерному.
Сторонники истории повседневности критиковали слепое следование англосаксонским традициям в понимании социальной истории, но при этом сочувственно относились к подходам французской школы «Анналов». Более пристальное внимание также уделялось изучению сознания и действий «маленьких людей» и их роли в «большой истории». Именно в этом направлении с особой силой проявилась тенденция разрабатывать историю «снизу» (Geschichtevonunten), с тем, чтобы раскрыть своеобразие (Eigensinn) каждого отдельного субъекта, его способность быть творцом собственной истории, а не только игрушкой в руках надличностных сил и структур1.
Важной особенностью истории повседневности можно считать стремление ее сторонников опираться при изучении прошлого на так называемый экспериментальный подход, который провозгласили еще итальянские исследователи микроистории. Суть этого подхода авторы не разъясняют, однако при подробном знакомстве с таким исследованием, под экспериментальным подходом подразумевают отказ от установки на любые постулаты и априорные суждения. Исследователи этого направления считают конкретные исследовательские опыты основой анализа. Эти опыты как бы основываются на раскрытии и своеобразии изучаемых индивидов как таковых, и их связи и взаимосвязи, и наиболее эффективных исследовательских приемов.
На этом же и основывается подход некоторых исследователей к проблеме взаимодействия макро- и микрообъектов, которой они, в отличие от итальянских исследователей микроистории, уделяют гораздо большее внимание. Разные историки решают эту проблему далеко не так однозначно. Кто-то удовлетворяется констатацией взаимосвязи объекта с его социальным «контекстом», возникающей уже в силу простой включенности каждого индивида в то или иное локальное сообщество (Ю. Шлюбойм, П. Критде)1. Другие делают упор на то, что всестороннее изучение индивида само собой предполагает выявление его социальных взаимосвязей и зависимостей, как и влияния на него тех или иных социальных факторов (Г. Медик). Третьи ставят проблему шире и говорят о том, что всякий индивид, хочет он того или нет, вынужден так или иначе интерпретировать свои взаимоотношения с макросообществами, членом которых он оказывается; соответственно, всякий исследователь микроказуса, анализирующий действия индивида, в состоянии воспроизвести не только собственный мир этого индивида, но и трактовку последним его связей с более широким социальным универсумом; в результате «из изучения самой социальной практики отдельных людей выявляются невидимые извне социальные структуры», характеризующие взаимодействие индивида и его социальной среды (А. Людтке)2.
По мнению Ю.Л. Бессмертного, в спорах вокруг Alltagsgeschichte, продолжающихся по сей день (и может быть даже усилившихся в самые последние годы), обсуждается не только мера исключительности и индивидуальности рассматриваемых казусов. Некоторые критики ставят под вопрос самую оправданность проводимого сторонниками этого направления противопоставления макро и микро. Отмечается, что существование этой дихотомии было известно со времен Аристотеля, что многим поколениям философов и историков уже не раз приходилось констатировать важность изучения малых и мельчайших объектов - так же как продуктивность познания любых тотальностей через переход от частного к целому - и что поэтому в современном повороте ряда исторических школ к специальному изучению микрообъектов нет ни чего-либо нового, ни даже чего-либо продуктивного1.
Тем не менее, такая критика не может учитывать своеобразия сегодняшней постановки вопроса о микро- и макроанализе в изучении истории. Вечность данной дихотомии не смогла почему-то на протяжении многих десятилетий нашего века воспрепятствовать явному крену в истории в изучение массовых явлений. Этот крен оказался неразрывно связанным и с фактическим признанием детерминированности и телеологичности исторического процесса, его подчиненности надличностным силам и структурам. И это было характерно не для какой-нибудь одной научной школы, но для многих (если не большинства) историографических направлений. Что-то глубинное в подходах историков мешало в эту пору осмыслить потребность в соразмерном исследовании и макро и микро. Что-то заставляло многих и многих историков истолковывать вечную истину о продуктивности принципа отправляться от частного при изучении исследуемых явлений - лишь в том смысле, что прошлое следует восстанавливать по крупицам, разбросанным везде и повсюду, без обязательной их привязки к конкретным людям. Что-то побуждало считать, что целое в истории может быть как бы суммой равноценных частных слагаемых2.
В последние годы многие подходы претерпевают изменения или вовсе уступают место другим подходам под влиянием новых обстоятельств и новых интересов. Не все научные школы испытали это веяние сразу или одновременно. Некоторые и вовсе неспособны были это принять, поскольку это противоречило их основополагающим принципам и установкам. И здесь стоит отметить, что изучая и реконструируя прошлое нельзя опираться на определенную концепцию, поскольку прошлое не является чем единственным раз и навсегда свершившимся. Здесь необходимо использование и комбинирование сразу нескольких концепций, такой плюрализм не отменяет критический подход к каждой из них. Прав О.Г. Ёксле, выступающий против «бесхребетного историзма» (Ёксле заимствует это выражение у Вернера Гофмана), «который не способен ничего отвергнуть, потому что он ко всему стремится отнестись с пониманием»1.
Справедливо заметить, что применительно к рассматриваемой историографической ситуации такой подход означает не только оправданность сочетания различных концепций макро- и микроанализа, но и трезвые сравнения результативности этих подходов на разных этапах развития историографии и в разных исследованиях. Однако параллельное использование этих методов чаще всего выступает труднодостижимым идеалом, потому как рассмотрение какого-либо феномена прошлого буквально «с близкого расстояния» не позволяет одновременно увидеть и «общий план». Тем не менее, если посмотреть на этапы становления историографии, то можно увидеть интенсивное использование обоих вариантов анализа, которые подчиняются как запросам общества, так и внутренним потребностям развития исторической науки. Именно это и определяет сегодняшний акцент на исследовании и анализе субъективного мировоззрения индивида.
В контексте всего вышесказанного становится легче уяснить причину становления и особенностей резкого поворота в современной историографии к изучению казуального и индивидуального, который произошел в 80-х гг. XX в. во Франции. Именно здесь были наиболее глубокие попытки осмыслить ситуацию, которая сложилась в мировой исторической науке. Развернувшиеся здесь дискуссии привлекли исследователей и из других стран - итальянских микроисториков и немецких исследователей истории повседневности. Во многом именно влияние зарубежного опыта и подтолкнуло французских исследователей в уточнению или изменению своих позиций. И наиболее ярко это видно в трудах известной школы «Анналов».
Редакторы «Анналов» впервые открыто заговорили об изменении существующих парадигм в исторической науке в конце 80-х гг. XX в. Немного позднее весь период, начиная с конца 70-х гг., получит название «период сомнений и растерянности» или даже периодом кризиса исторической науки. Этот период в истории школы «Анналов» получил название первого «периода пересмотра». Последующий за ним период середины 90-х гг. теперь в «Анналах» называют эпохой пересмотра социальной истории и утверждения новых подходов к изучению прошлого.
Главное отличие этой истории - в изменении самого предмета исторического исследования1. Раньше под таковым понималось общество как совокупность «структур большой длительности» (экономических, идеологических, культурных, ментальных и т.д.). В рамках новой социальной истории общество рассматривается как «продукт взаимодействия участников общественных процессов» как «социальная практика Действующих в этих процессах лиц» (acteurs); иначе говоря, общество предлагается изучать не через посредство безликих и более или менее малоподвижных его составных элементов (таких, как экономика, культура, ментальность), но через прямое наблюдение над взаимодействием субъектов исторических процессов, как оно складывается в каждой конкретной ситуации. Преимущество этого ракурса усматривается, во-первых, в том, Что в центре внимания оказываются конкретные индивиды, во-вторых, в том, что берется установка на изучение постоянно меняющихся ситуаций конкретной практики, в-третьих, в том, что воздействие базовых общественных структур (экономики, идеологии и пр.) исследуется не абстрактно, но через их влияние на Конкретных субъектов, способных испытывать и преобразовывать это воздействие сугубо индивидуально. По мысли сторонников этого подхода, на его основе можно с недоступной никогда в прошлом полнотой реконструировать индивидуальные стратегии отдельных участников исторического процесса и их биографии. Ведь исходным материалом оказывается «прагматическое положение каждого человека», его индивидуальные особенности, а не - как прежде - его принадлежность к той или иной из больших социальных или производственных групп (класс, сословие, профессия и пр.). Не случайно второй этап «критического пересмотра» частенько именуется в «Анналах» «прагматическим поворотом»1.
Пристальное внимание к конкретным формам согласия в обществе побуждает сторонников данного подхода отдавать исключительное предпочтение микроисторическому подходу. Но тогда трактовка этого подхода существенно изменится относительно той, которую предлагали итальянские и немецкие исследователи.
По мнению некоторых исследователей2, суть микроистории не может быть вписана в простое сужение событийных или географических рамок исследования. На их взгляд, событийная и локальная история не может иметь ничего общего с подлинным микроисторическим подходом. Как сериальная маркоистория и событийная, и локальная история ориентированы прежде всего на изучение социальной структуры и функциональной зависимости, связующей поведение тех или иных социальных групп и категорий с той самой социальной структурой. Различие между ними заключается только в том, исследуются ли такие сюжеты в широких рамках или же, наоборот, в узколокальных. Главное отличие новой микроистории от сериальной (в том числе и локальной и событийной) заключается в изменении предмета исследования. Микроистория выступает историей автономно действующих субъектов, которые могут по-своему переформулировать имеющиеся установки и выбрать стратегию своего поведения. Новая микроистория - это антифункционалистская история, которая признает значение объективно существующих структур в жизни и поведении людей, но при этом исходит из возможности каждого индивида каждый раз по-своему актуализировать воздействие этих структур1.
Тем не менее, это не значит, что можно при этом игнорировать функциональные связи между индивидом и социальным контекстом, в котором индивиду приходится действовать. Французские историки, рассуждая о микроистории, тоже не отказываются на практике от признания важности контекста, хотя и существенно сужают его хронологические рамки. Их возражения касаются лишь против упрощенного понимания взаимосвязи между поведением индивида и того социальной структуры, в которой индивиду приходится действовать2.
Своеобразие такой взаимосвязи выявить в каждом конкретном случае довольно сложно. Для этого необходимо признать, что изучение одних только неординарных казусов недостаточно, поскольку их анализ, при всей его важности, оставляет проблему в рамках сериальной истории. Сериальная история «плоха» не сама по себе, а по причине того, что с ее помощью нельзя дать ответы на вопросы, которые волнуют историков сегодня, поэтому удовлетвориться ею нельзя.
Когда мы говорим о стремлении понять место и функцию человека в разных обществах, то из огромного числа заслуживающих внимания аспектов необходимо выделить лишь один, самый актуальный: это взаимодействие массовых стереотипов и единичного опыта. Такая проблема «присвоения» отдельным человеком надындивидульных явлений волновала исследователей на протяжении всего XX в1.
Для более подробного изучения данного перехода необходимо осмыслить, в зависимости от каких особенностей социального подтекста и самого индивида этот переход оказывается возможным или невозможным; как в процессе этого перехода меняется и индивид; каковы были пределы таких изменений в разных обществах, как менялись стереотипы и т.д. Изучение необычных казусов открывает новые возможности для решения таких вопросов. Именно такие казусы могут продемонстрировать взаимодействие индивидуального выбора и принятых поведенческих стереотипов. Саму суть поведения человека здесь составляет индивидуальная интерпретация массовых стереотипов.
Казусы, по своему содержанию, могут быть достаточно разнообразны. В своей статье, Ю.Л. Бессмертный перечисляет такие виды казусов: «Одни из них относятся к сфере повседневной жизни, другие - к политическим событиям, третьи - к правовым конфликтам, четвертые - к научной практике самих историков» и делает вывод: «При всей неоднородности этих случаев во всех них речь идет о поступках конкретных людей. Сосредоточение внимания именно на поступках и действиях индивидов составляет, пожалуй, еще одну из отличительных особенностей нашего общего подхода»2.
При характеристике так называемых «открытий» индивида и индивидуальности в современной историографии наибольшее внимание стараются уделять аспектам самоидентификации и самосознания. Их анализ выступает в качестве способа изучения места и функций индивида в самых различных обществах. Такой метод показывает различия в возможностях выбора решений, характерных для различных исторических эпох, разных регионов, разных типов индивида. Таким образом, нетрудно заметить, что новый подход в исторической науке открывает широкие возможности историко-сравнительных сопоставлений и может быть ориентирован на реализацию принципа взаимодействия микро- и макроанализа.
Глава II. Горчаков и Бисмарк: эволюция взаимоотношений
.1 Характеристика личных отношений Бисмарка и Горчакова
Середину XIX века в истории дипломатии и международных отношений обычно описывают как кризисный период Венской системы международных отношений. Волна революций, за короткий срок прокатившихся практически по всем европейским странам, оставила свой отпечаток на развитии международных отношений. Начинающийся национальный подъем в германских княжествах, итальянских государствах, провозглашаемый Наполеоном III «принцип национальностей» свидетельствуют о постепенном отходе от основных принципов Венской системы и становлении нового европейского порядка.
Именно в этот период на дипломатическом поприще появляются Отто фон Бисмарк и Александр Михайлович Горчаков, которые впоследствии не только поспособствуют перекройке карты Европы, но сойдутся не в одном дипломатическом поединке, хотя поначалу их взаимоотношения будут иметь дружелюбный и открытый характер. Как начались складываться личные отношения между двумя канцлерами и во что они эволюционировали - этому и будет посвящена данная глава.
А.М. Горчаков поступил на службу в Министерство иностранных дел в далеком 1817 году, когда юному Отто Бисмарку исполнилось всего 2 года. По-настоящему проявить себя как дипломат Александру Михайловичу удалось только лишь когда он был назначен уполномоченным от России при Союзном сейме во Франкфурте-на-Майне в 1854 году, где он собственно и познакомился с прусским представителем Бисмарком. Такое медленное продвижение по карьерной лестнице сам Горчаков объяснял личной неприязнью к нему занимавшего в то время пост министра иностранных дел К. Нессельроде1. Как писал С. Н. Семанов «независимость Горчакова, самостоятельность его мнений, отсутствие подобострастия не могли расположить к нему правителей николаевской России»1. Не один лишь Нессельроде недолюбливал Горчакова: похожую неприязнь испытывал к нему и шеф жандармов Бенкендорф. В своих записках Александр Михайлович писал, что в записках третьего отделения он значился как «не без способностей, но не любит Россию»2.Способности молодого дипломата долгое время оставались незамеченными до такой степени, что Горчаков рисковал вообще закончить свою дипломатическую карьеру, когда его руководство неожиданно для самого Горчакова приняло отставку в 1838 году. И только лишь женитьба будущего канцлера на вдове графа Мусина- Пушкина, имевшей влиятельных родственников, помогло Горчакову возвратиться к большой дипломатической деятельности, заняв пост чрезвычайного посланника и полномочного министра в Вюртембергском королевстве в 1841 году.
Похожая ситуация складывалась и в карьере Отто Бисмарка.
«Бешенный юнкер», обладавший взрывным характером, честолюбивый и «дикий», не раз сталкивался с вышестоящим начальством по мере продвижения по службе, что не могло не сказаться на его дипломатической карьере. И хотя род Бисмарков три столетия «поставлял» мальчиков для военной службы, и предки Бисмарка участвовали во всех войнах с Францией, сам Отто поступил именно на дипломатическую службу (хотя впоследствии он жалел, что не стал военным, и винил в этом свою мать, вышедшую из чиновничьей семьи)3. Переломным моментом в его жизни стала революция 1848 года, которая показала Бисмарка как ультрароялистом, что отпугнуло даже короля, Фридриха Вильгельма IV.
Тем не менее, именно в это время у Бисмарка сформируются те черты, которые впоследствии станут для него характерными: уверенность, ненависть к бюрократии и чиновникам, умение точно оценить силы противника, а также тезис о том, что в силе есть «альфа и омега политического и дипломатического успеха»1. Позднее, уже в должности министра-президента Пруссии выступая с речью во время заседания бюджетной комиссии Бисмарк сформулирует этот тезис в своей знаменитой фразе: «не речами и постановлениями большинства разрешаются великие вопросы времени, а железом и кровью»2.
Но до этого момента еще далеко, а пока Бисмарка отправляют посланником при франкфуртском сейме, где он через три года познакомится с А. М. Горчаковым. Здесь Бисмарк успеет совершить не одну выходку, направленную против Австрии и покажет себя как непримиримый соперник австрийского посланника
Как мы видим, некоторые обстоятельства жизни Бисмарка и Горчакова имеют много общих черт. Оба были честолюбивыми, оба были упрямы и настойчивы в своих стремлениях, обоим приходилось сталкиваться не с одним препятствием на карьерном пути. Теперь - во Франкфурте-на-Майне - им предстоит встретиться и оставить первые впечатления друг о друге.
В политике личные взаимоотношения - дело второстепенное, и зачастую такие отношения подчиняются политической необходимости и тем целям, которые она диктует. Не исключением стали и личные отношения между Бисмарком и Горчаковым. Первоначально и Бисмарк и Горчаков прониклись друг к другу уважением, однако постепенно их личные отношения эволюционировали от первоначальной и взаимной симпатии к сильной и стойкой неприязни и даже вражде.
Тем не менее, к началу 50-х гг. XIX в. оба князя оказались во Франкфурте в качестве посланников своих монархов. Франкфурт сблизил их, и, как позднее признавал Бисмарк, здесь Горчаков многому научил своего младшего прусского коллегу. Позднее Бисмарк даже говорил, что считал
Горчакова единственным действительным государственным деятелем в Европе1.
Тем не менее в письмах министру-президенту Мантфейлю Бисмарк давал несколько иную характеристику Горчакову. Так в 1854 году прусский посланник называл Горчакова излишне болтливым «тщеславным и церемониальным господином»2. В других письмах можно встретить еще более резкую оценку: «Горчаков кажется мне утомительным, неловким шутом, лисицей в башмаках»3.Своему другу Герлаху он говорил, что Горчаков является «негибким церемониальным Гансом-дураком»4. Роль Горчакова в решении прусско-австрийского конфликта Бисмарк тоже недооценивал, отмечая, что конфликт закончился еще до приезда Горчакова, однако последний все равно «полагает, что своим личным вмешательством способствовал полному примирению между Пруссией и Австрией».5Бисмарк также обвинял Горчакова в том, что он смотрит на данный конфликт «через австрийские очки»6. Однако, к чести Александра Михайловича стоит отметить, что отстоять собственную позицию (а Горчаков относился к Австрии так же, как и Бисмарк) в то время, как официальный Петербург занимал дружелюбную позицию по отношению к Вене, было затруднительно.
В отечественной историографии мало сведений об оценке Бисмарка Горчаковым. Однако, в опубликованной еще в 1926 году в Берлине издании «Бисмарк и Россия. Откровения об отношениях между Германией и Россией от 1859 г. до наших дней»7 содержатся сведения о похожих чувствах со стороны Горчакова: идеи Бисмарка он считал «политическими шатаниями», а манеры и высказывания прусского посланника позволял себе публично высмеивать1.
Более близкие отношения у Горчакова и Бисмарка складываются во время пребывания последнего в качестве прусского посланника в Петербурге с 1859 по 1862 гг. Этому периоду жизни Бисмарка посвящено множество исследований, однако в данной работе будет рассматриваться исключительно аспект личных и профессиональных отношений между двумя канцлерами, а также определенные эпизоды жизни Бисмарка в этот период.
Будучи официальным посланником в Петербурге Бисмарк конечно же по роду службы часто встречался лично с Горчаковым и имел возможность лучше узнать своего русского коллегу. Доверие, установившееся в то время достигло такого уровня, что Горчаков позволял читать Бисмарку тайную дипломатическую переписку.
Сам Бисмарк поначалу не мог объяснить такое поведение русского министра, принимая его за чистую монету. Он признавал, что «те формы, в каких выражалось неограниченное к нему доверие переходило дозволенные между дипломатами границы» и эта практика «не имела для себя никакого разумного оправдания»2.Но после своей отставки Бисмарк находит иную причину для такого поведения: тщеславие Горчакова. Бисмарк также отмечал несколько иное политическое воспитание своего старшего коллеги, что породило в свою очередь психологические мотивы такого поступка. По мнению некоторых исследователей, таким образом Горчаков пытался найти в Бисмарке потенциально союзника.3 С этим мнением нельзя согласиться, учитывая про французскую позицию Горчакова, которую тот не скрывал сам, и о которой так часто упоминает Бисмарк в своих мемуарах и письмах. Тем не менее, Бисмарк также объяснял данный казус еще и тем, что таким образом Горчаков доводил до прусского посланника сведения, которые невозможно было передать другим путем1.
Известны сведения, что Горчаков считал себя учителем Бисмарка, его наставником. Корни этих сведений кроются в дневнике военного министра, противника Д.А. Милютина. Во-первых, Милютин, как и Бисмарк, отмечает излишнюю хвастливость и тщеславие русского канцлера: «Кн. Горчаков вошел в самые откровенные объяснения своих соображений относительно программы предстоящих совещаний в Берлине и дал мне прочесть секретную записку, составленную им по этому предмету для государя»2. Во-вторых, в своем дневнике Милютин также приводит сведения о некотором городском слухе, согласно которому «будто кн. Горчаков, расставаясь с Бисмарком, (который как известно, иногда выражал, будто считает себя учеником Горчакова) отпустил ему такую остроту «J'esperequemoncher Raphaeln'oublierapasson Perugin» («Я надеюсь, что мой дорогой Рафаэль не забудет своего Перуджино»)3. Это подтверждается и уже упомянутым немецким изданием, где Горчакову предписывают следующие слова: «Herr Bismarck noch nennt sich mein Jünger? Nun, wenn ich sein Lehrer gewefen bin, dann wie Pietro Perugino war der Lehrer von Raphael Santi» (Господин Бисмарк называет все еще себя моим учеником? Ну, если я был его учителем, то таким, как Петро Перуджино был учителем Рафаэля Санти)4.
Тем не менее, в целом Бисмарк отмечал благожелательное отношение к себе со стороны Горчакова, более чем доверительное, что вполне соответствовало действительности. Сам же Бисмарк, с точки зрения большинства исследователей, лишь разыгрывал перед Горчаковым «почтительного ученика»5, не проявляя к нему особой симпатии и искренности. Это продолжалось пока Бисмарк был заинтересован в хороших отношениях с Горчаковым, с отъездом же из Петербурга такая надобность отпадает, а вместе с ней исчезает и подобострастное уважение. И действительно, сразу после отъезда из Петербурга отношения между двумя канцлерами начинают охладевать, а под конец 60-х гг. и вовсе перерастают в настоящую вражду. Бисмарк дает этому следующее объяснение: «Пока, претендуя на участие в моем политическом воспитании, он видел во мне только младшего сотоварища, благоволение его было безгранично, причем формы, в которые выливалось его доверие, выходили за пределы, допустимые для дипломата; возможно, он делал это с предвзятой целью, а возможно - из потребности покичиться перед коллегой, сумевшим убедить его в своем преклонении перед ним. Подобные отношения стали уже немыслимы, едва я в качестве прусского министра принужден был рассеять иллюзии, которые он питал насчет своего личного и политического превосходства. Hinсirae [отсюда гнев]. Едва я как немец или пруссак или как соперник начал выдвигаться на самостоятельное [место] в признании Европы и в исторической публицистике, как его благоволение ко мне превратилось в неприязнь»1. Таким образом, по мнению Бисмарка, главной причиной такого резкого ухудшения отношений является тщеславие Горчакова, который не сумел принять возвышение своего «ученика». Однако причина могла бы скрываться совсем в другом: противоречия между прусско-германской и русской политикой были более определяющим фактором, нежели высокомерие Горчакова. Ориентация на Францию Горчакова, вопреки прусским симпатиям императора Александра II, никак не могла соотноситься с намерениями прусской дипломатии, что и привело к дальнейшему разладу двух канцлеров.
Тем не менее, покинув Петербург, Бисмарк остался хорошего мнения о Горчакове. За три года пребывания в русской столице, Бисмарк пересмотрел свою прежнюю оценку личности князя. Теперь он уже не называл Александра Михайловича «Гансом-дурачком» и «лисицей в деревянных башмаках, когда пытается схитрить», а давал уже более взвешенную оценку.
Бисмарк отмечал более хитрую политику Горчакова и более тонкое и искусное поведение. Прусский посланник сумел лично убедиться в больших способностях князя, его одаренности в политическом ремесле и дипломатическом мастерстве1.
Подтверждением этим фактам служит письмо Горчакову от апреля 1862 года, еще до отъезда из Петербурга: «Намереваясь завтра уехать, я хотел сегодня иметь честь проститься с Вами, мой высокочтимый друг и покровитель. Я страдаю, однако, от столь сильного lumbago, что вынужден, в конце концов, примириться с тем, что я болен, и отложить свой отъезд. Я надеюсь к понедельнику достаточно оправиться, если до тех пор спокойно буду сидеть дома. Как только я буду чувствовать себя способным к путешествию, разрешите мне попрощаться с вами лично и еще раз сердечно поблагодарить вас за всю дружескую доброту и снисходительность, с которыми связаны неизгладимые воспоминания о здешнем моем пребывании и без которых представляется мне затруднительным пост посла во всяком другом месте. Верьте, что я имею благодарную память и что в меру моих сил я и за границей докажу те чувства привязанности, какие воодушевляют меня, помимо всех политических связей, лично по отношению к его императорскому величеству и его любезнейшему министру. Итак, до свидания, до того времени, когда я оправлюсь достаточно для того, чтобы проститься с вами».2 И подпись: «Всегда неизменно преданный вам фон Бисмарк».3Можно конечно утверждать, что в этом письме кроется и лесть, и показательное уважение, чтобы умаслить тщеславие русского министра, что особенно видно из подписи к письму. Однако если взглянуть на характер следующего письма, написанного уже в ноябре 1862, то можно увидеть, что Бисмарк не только делится новостями о своих делах и положении, но и всячески выражает свое уважение и почтение Горчакову1. То же самое можно сказать и про Горчакова: в своем прощальном письме он выражает свое почтение и уважение прусскому коллеге, прося его о «только об одном - вложите в Редерна [кандидата на пост посланника - С.Г.] столько от Бисмарка, сколько сможете»2.
По возвращению в Пруссию, Бисмарк продолжает писать Горчакову. И некоторые из его писем красноречиво показывают атмосферу их личных отношений: «Отнеситесь, глубокочтимый друг, снисходительно к этой доверительной форме моего письма, которое я пишу Вам в условиях - физически очень неблагоприятных. Меня зовут к королю, и я должен кончать: но если бы даже я и использовал остающиеся пустыми три страницы для выражения чувств, которые связывают меня лично с Вами, я все же не мог бы сказать ничего иного, как то, что я во всякое время с искреннейшим почитанием и благодарной памятью о Петербурге остаюсь всем сердцем Вам преданным»3. Написанное осенью из Берлина письмо показывает, что уважение и теплые чувства к своему коллеге Бисмарк все еще сохраняет. Однако, что насчет Горчакова? Какие чувства он испытывает к своему «ученику»?
Личных писем Бисмарка, адресованных Горчакову сохранилось немного. Еще меньше сохранилось писем Горчакова адресованных Бисмарку. Тем не менее, совсем недавно было опубликовано одно из ответных писем Горчакова, датированное 1865 годом:
«Дражайший и почтенный друг!
В соответствии с положением, которое Вы соблаговолили выразить, я положил Ваше письмо на стол так, чтобы оно бросилось в глаза Императору.
Позвольте мне остановиться в тот момент, когда Вы принимаете на себя столь серьезные и многочисленные обязанности, на одном личном вопросе, на новом доказательстве того значения, которое мы оба придаем поддержанию близких личных отношений, столь счастливо существующих между нашими государями.
Со своей стороны, я был этим искренне тронут, хотя в этом отношении не заметил ни малейшего темного пятнышка на горизонте.
Мой августейший повелитель ни единого мгновения не сомневался в Ваших наилучших намерениях касательно Пруссии. Его Величеству известно, сколь велико то доверие, коим Вас дарит Король и которое является залогом нерушимой сохранности отношений, полезных нашим обеим странам и действенных в деле поддержания всеобщего мира, которого мы оба столь сильно жаждем.<…>
Вы бы нас искренне огорчили, более того, Вы свершили бы несправедливость, если бы в предположении, которое, повторяю, не согласуется с действительными поступками, Вы внесли какой-либо новый оттенок в Ваши нынешние отношения с министром Императора.
Я бы искренне пожалел об этом вначале потому, что невольно сам этому бы способствовал, затем потому, что это могло бы нанести ущерб тем интересам, которые столь дороги нам обоим.
Соблаговолите, мой дражайший друг, признать, что эти слова не имеют под собой основания, что это лишь эхо тех обсуждений, которые мы с Вами вели, когда я имел счастье принимать Вас в моем кабинете.
Ваш Горчаков»1.
Стиль этого письма вполне соответствует духу эпохи, манерам и установившимся поведенческим нормам. Этикет письма и обилие в нем комплиментов позволяют понять ту атмосферу, которая царила в отношениях между канцлерами.
В последующих письмах Бисмарк обращается к Горчакову не иначе как «глубокочтимый друг». Однако к концу 60-х гг. в своих обращениях он использует сдержанную формулировку «дорогой мой князь» и просто «дорогой князь», что, возможно, говорит о некотором ухудшении их личных отношений. Тем не менее, в письме Бисмарка, датированным 1872 годом, еще можно встретить слова, выражающие уважение и преклонение перед Горчаковым.
Но постепенного ухудшения отношений между канцлерами избежать не удалось. Оба канцлера следовали своим целям во внешней политике, которые у России и Пруссии были несколько разные. В первую очередь это связано с конвенцией Альвенслебена, «детищем» Бисмарка. Горчаков был категорически против этого документа, поскольку определенные его статьи позволяли другим европейским странам вмешиваться во внутренние дела России и, в частности, польский вопрос. Тем не менее, Александр II подписал документ и Александру Михайловичу Горчакову пришлось долго и упорно выдерживать натиск западноевропейских держав. Это ему удалось и наиболее опасные статьи конвенции были отменены. Но на личных отношениях между Бисмарком и Горчаковым это не могло не сказаться. Раздражение своим «глубокочтимым другом» Горчаков не скрывал даже в официальных документах.
Причиной ухудшения личных отношений Бисмарк, помимо тщеславия, называл зависть Горчакова. В своих мемуарах прусский канцлер не преминул об этом не раз упомянуть: «В России личные чувства императора Александра II, не только его дружеское расположение к своему дяде [Вильгельму I - С.Г.], но и антипатия к Франции, служили нам известной гарантией, значение которой могло быть подорвано французистым (franzosirende) тщеславием князя Горчакова и его соперничеством со мной»1. Написаны были эти слова в контексте той «услуги», которую предоставил Бисмарк России для отмены унизительных статей Парижского трактата. Продолжая тему доверия Александра II к Пруссии Бисмарк снова винит Горчакова в попытке подорвать это доверие: «Горчаков старался тогда доказать своему императору, что моя преданность ему и мои симпатии к России неискренни или же только «платоничны»; он старался поколебать его доверие ко мне, что со временем ему и удалось»1.
Еще больше разлад в личные отношения Бисмарка и Горчакова внесла так называемая «военная тревога 1875 года». Разразившийся франко- прусский кризис в Европе, грозивший перерасти в очередную франко- германскую войну (если вообще не общеевропейскую) поставил перед русской дипломатией задачу вмешательства в назревающий конфликт и остановки возможного кровопролития. Официальный Париж обратился к Петербургу за помощью и в результате нескольких встреч Александра II со своим дядей Вильгельмом I и Горчакова с Бисмарком напряженность спала.
Позиция Петербурга была ясна - мир должен быть сохранен2.После отъезда из Берлина, где и происходили встречи, Горчаков разослал по всем русским представительствам при европейских дворах депешу, в которой сообщал, что царь покидает Берлин, полностью убежденный в том, что в германской столице все настроены на мирный лад3. Текст депеши не был предназначен для широкой огласки, но тем не менее он проник в прессу с несколько искаженным переводом: «Теперь[то есть после вмешательства России - С.Г.] мир обеспечен». Это вызвало бурю гнева у Бисмарка, который не смог смириться с таким поражением. В его мемуарах эта вспышка ярости нашла такое отражение: «Я резко упрекал князя Горчакова и говорил, что нельзя назвать поведение дружеским, если доверчивому и ничего не подозревающему другу внезапно вскочить на плечи и за его счет инсценировать там цирковое представление; подобные случаи между нами, руководящими министрами, вредят обеим монархиям и государствам. Если ему так уж важно, чтобы его похвалили в Париже, то ни к чему портить для этого наши отношения с Россией, я с удовольствием готов оказать ему содействие и отчеканить в Берлине пятифранковые монеты с надписью «Горчаков покровительствует Франции». Мы могли бы также устроить в германском посольстве в Париже спектакль и с той же надписью представить там перед французским обществом Горчакова в виде ангела-хранителя, в белом одеянии с крыльями, освещенного бенгальским огнем»1. Как бы то ни было, но нескрываемое раздражение Бисмарка говорило о том, что в данном дипломатическом «поединке» он проиграл и теперь пытался обвинить во всем Горчакова. На самом деле, почувствовав серьезные намерения России, Бисмарк еще во время встречи с русским коллегой свалил всю вину за создание напряженности на газеты, «на которые он не имел влияния»2, «военную партию», французские биржи и даже своего фельдмаршала Мольтке, называя последнего «молокососом»3. Таким образом, отношения между двумя канцлерами достигли «точки невозврата».
На Берлинском конгрессе 1878 года, «честный маклер» Бисмарк смог отплатить своему бывшему «учителю». Собравшиеся для пересмотра положений Сан-Стефанского договора европейские страны намеревались лишить Россию лавр победы над Турцией в только что закончившейся русско-турецкой войне. Бисмарк предложил свое посредничество в этом вопросе. В своих мемуарах он говорит о том, что личное недоброжелательство Горчакова по отношению к Бисмарку мешало активной помощи России со стороны Германии на конгрессе. Тщеславие Горчакова и зависть по отношению к прусскому канцлеру, по мнению Бисмарка, были сильнее его патриотизма, а реакция русской прессы на результаты конгресса была организована Горчаковым, который был подстрекаем «злобой и завистью к своему бывшему коллеге, германскому имперскому канцлеру»4. Бисмарк «умывал руки», считая, что русские делегаты не высказали ни одного пожелания, которого бы не добилась Германия.
Что касается личных отношений, то Бисмарк называл опасными настроения Горчакова для взаимоотношений двух стран, тем самым признавая роль и влияния личных отношений между государственными деятелями на фактор формирования внешнеполитического курса.
2.2 Характеристика профессиональных отношений Бисмарка и Горчакова
О политических взглядах Бисмарка и Горчакова сказано уже не раз во многих трудах. Однако, как эти взгляды могли сказаться на личных и на профессиональных отношениях рассматривают не все авторы. А тем временем, в контексте данного исследования такой фактор, как политические взгляды имел весомое влияния на взаимоотношениях двух канцлеров.
После первого знакомства и первой взаимной оценки начинаются профессиональные отношения Бисмарка и Горчакова. Уже во Франкфурте двух канцлеров объединяет ненависть к Австрии, хотя Бисмарк в это время еще ничего о политических взглядах Горчакова не писал. Несмотря на недоверие Горчакова по отношению к Австрии, в прусско-австрийском конфликте 1854 года Горчаков вынужден был занимать дружественную позицию по отношению к Австрии, поскольку это соответствовало политике официального Петербурга в лице министра иностранных дел К. Нессельроде. По этому поводу Бисмарк писал в Берлин, что он недоволен дипломатической миссией русского князя потому как последний смотрит на австро-прусский конфликт «через австрийские очки»1.Бисмарк говорил о том, что Горчаков сравнивал себя со «слабым эхом голоса императора», однако видел в этом нарочитый оттенок услужливости2. Подобная оценка будет даваться и впредь прусским посланником относительно русского министра.
После назначения в Петербург в 1859 году Бисмарк уже мог получше узнать политические взгляды своего коллеги и дать им более взвешенную оценку. Приезд Бисмарка в Петербург совпал с началом очередного кризиса в европейских международных отношениях. Назревала война, поводом для которой была итальянская проблема. Горчаков в таких условиях всеми силами старался предотвратить кровопролитие, призывая европейские страны к созыву общеевропейского конгресса. По мнению Бисмарка, предлагаемый Горчаковым конгресс мог стать возможностью для князя «блеснуть своим ораторским искусством и приковать внимание Европы к своим собственным губам», а также сыграть блистательную роль на этом конгрессе1. Однако его инициатива повисла в воздуха, а австро-итало-французская война все-таки началась.
При этом Бисмарк отмечал сильную франкофильскую политику Горчакова, который ее собственно никогда и не скрывал. Сразу же после назначения министром иностранных дел Горчаков стал сторонником русско-французского союза, поскольку без союзников в Европе отменить самые унизительные статьи Парижского трактата 1856 года было бы затруднительно. Такой союз Горчаков называл «естественным», так как опыт дипломатии Нессельроде показал, что нельзя искать союзников среди немецких государств2.
И даже после невыполнения Наполеоном IIIсвоих обязательств по секретному русско-французскому договору 1859 года, где Наполеон обещал оказать содействие в отмене положений Парижского трактата о нейтрализации Черного моря в обмен на нейтралитет России в австро-итало-французской войне, Горчаков все равно остался верен русско-французскому союзу. Русский министр, конечно, расстроился, Александр II тоже был недоволен поступком своего французского коллеги, но это не изменило франкофильских взглядов Горчакова. И несмотря на появление при дворе пропрусской группировки (чему немало способствовало присутствие при русском дворе Бисмарка, который импонировал многим, в том числе императору) идея союза именно с Францией по-прежнему отстаивалась Горчаковым. И это не могло нравиться Бисмарку.
В своих письмах Бисмарк комментирует политику Горчакова в отношении ко Франции весьма резко. В письме Рудольфу Ауэрсвальдуон сообщает, что русский министр сильно симпатизирует Франции, и эта симпатия «всегда была чрезмерно представлена, но теперь, кажется, более чем прежде освобождена от воспротивления императора»1. При этом личные отношения между Бисмарком и Горчаковым не были омрачены, однако профранцузская позиция последнего не могла не расстраивать прусского посланника. По этой же причине, Бисмарк в другом уже письме более резко высказывается о поведении Горчакова: «Настроение князя Горчакова походит скорее на любовную тоску, которая не препятствует в глубине души охранять уверенность в том, что он возвратится к неверному, но достойному любви предмету своего пристрастия после некоторых простительных любовных интрижек».2В другом письме Рудольфу Ауэрсвальду он уже не так резок: «Его Величество лично преисполнен глубоким недоверием в отношении Наполеона; Горчаков этого не разделяет, все же надеется, что дело примет другой оборот, но он слишком опытный слуга своего господина, чтобы не работать по приказу на благо прусско-австрийского альянса, но официально радоваться свиданию в Теплице»3. Таким образом, по личной корреспонденции Бисмарка можно проследить его отношение к политическим взглядам Горчакова.
Здесь мы видим и другую оценку профессиональных качеств Горчакова, а именно покорность своему императору. Как и во Франкфурте, Бисмарк отмечает готовность русского министра беспрекословно исполнять государеву волю, быть исполнительным царедворцем и не защищать и поддерживать убеждения, которые не разделяет император. По мнению прусского посланника, русский министр выполнял работу с быстрым и точным пониманием сути дела с «чисто русской гибкостью» и улавливание «едва ощутимых оттенков в настроении его государя»1.Но при этом даже если в спорах и побеждала точка зрения императора, это не означало полного согласия Горчакова с Александром II. Сравнивая себя с «губкой, жидкость из которой выжимается императорским сжатием рук», Горчаков, тем не менее, был покорным императору, но своего мнения отнюдь не менял. А в случае расхождения во взглядах у какого-либо иностранного посланника с Горчаковым, невозможно было обратиться к императору напрямую, «через голову» министра иностранных дел, поскольку Александр II никогда не держал втайне от своего министра информацию, полученную от иностранного дипломата2.
Бисмарк так отмечал и другую способность российского министра:
«Если император когда-нибудь почувствует, что Горчаков ловко и незаметно, всякий раз под новыми предлогами, умеет отклонить его от собственных целей, то он окажет сопротивление, доходящее до упрямства; но Горчаков умеет блюда… всякий раз поливать новым соусом, который по вкусу императору, до сих пор он самостоятельно держит руль в своих руках, и императорский корабль идет по даваемому им направлению»3.
Камнем преткновения между Бисмарком и Горчаковым стал польский вопрос. Если по большинству вопросов взгляды Бисмарка и Горчакова совпадали (например, относительно участия Пруссии в итальянской войне, или ненависти по отношению к Австрии), то здесь их отношения были омрачены разногласиями. Бисмарк уже будучи в Петербурге понимал всю выгоду польского вопроса для прусской дипломатии и всячески старался способность подавлению Россией польских выступлений. Независимая Польше могла стать ненадежным тылом Германии в случае войны с Францией, и по словам Бисмарка это было бы равносильно наличию «мощной французской армии на Висле ... Мы не могли бы защищать Рейн, если бы за плечами у себя имели Польшу»1.Бисмарк понимал, что при проведении либеральных преобразований в Польше, Россия могла сблизиться с Францией, а этого он допустить не мог. Кроме того, в случае неспособности России справиться с польским вопросом, у Пруссии был бы шанс занять Польшу и через 3 года ее германизировать2.Такая позиция никак не могла импонировать Горчакову, хотя в вопросе подавления польских выступлений и вообще отношения к полякам у Бисмарка с Горчаковым были схожи. Но Горчаков в итоге выбрал направление политики прямо противоположное желаниям прусского посланника. Все попытки вмешательства Бисмарка во внутренние дела России лишь вызвали негодование Горчакова, а после отъезда Бисмарка Горчаков и вовсе все время уклонялся от разговоров о польском вопросе. По мнению отечественных исследователей3, все попытки склонить Горчакова на подавление польского восстания силой не имели успеха, по крайней мере в период пребывания Бисмарка в Петербурге.
Тем не менее, кратко характеризуя отношения с Россией Бисмарк писал: «благодаря такому любезному министру как Горчаков, дела идут без неприятностей, коротко celavabien, purvuqueceladure (все будет хорошо, если так и будет продолжаться). Наши отношения с Россией великолепны, чего бы ни выдумывали газеты»4. Такая оценка характеризует высокий уровень профессиональных отношений между будущими канцлерами в период пребывания Бисмарка в Петербурге. Особенно показательно в этом плане одно из писем Бисмарка министру иностранных дел Шлейнцу, отправленное в апреле 1861 года: «Князь Горчаков - аристократ и ловкий государственный деятель … его ум не направлен на большие перевороты и парализующие ограничение императорской власти … Прогрессу в либеральном смысле он также склонен, но с большей осторожностью и пониманием возможного и полезного, нежели большая толпа тех, которые в смутном стремлении к новым институтам и к собственному участию во власти хотят отвести государственный корабль дальше от тех целей, к которым стремится Горчаков»1.
После назначения на должность министра-президента Пруссии Бисмарк меняет стратегию поведения. Как уже было сказано выше, первым делом Бисмарк лоббирует заключение конвенции Альвенслебена. По мнению отечественных историографов и исследователей биографии Горчакова, эта конвенция была направлена на присоединение русской части Польши к Пруссии2.Тем не менее, конвенция на практике так и не действовала, а через некоторое время пункты о возможном участии прусских войск в польском вопросе были убраны. Таким образом, польский вопрос по-прежнему оставался больной темой не только для Александра II, но и для его министра Горчакова. Этим и попытался воспользоваться Бисмарк для упрочнения прусского влияния в Польше, но сделать этого не удалось.
Как только шумиха вокруг польского восстания улеглась, Европа встрепенулась от предпринятой Бисмарком авантюры по аннексии совместно с Австрией герцогств Шлезвиг и Гольштейн. Горчаков, всегда ратующий за мирные разрешения конфликта, прекрасно понимал планы Бисмарка и опасность усиления Пруссии. Перспектива появления на границе с Россией сильного соседа в лице объединенной Германии была опасной. Но Александр II и его ближайшее окружение были благосклонно настроены по отношению к Пруссии и ее королю, Вильгельму I, являвшемуся еще и родным дядей русского императора. Кроме того, необходимо было учитывать достаточно враждебную политику Наполеона III по отношению к России и разногласия с Англией по вопросам сфер влияния в Средней Азии. Горчаков понимал, что союзники в Европе нужны России для отмены статей Парижского трактата.
Поэтому в таких условиях Горчаков пошел на сближение с Пруссией, тем более, что Бисмарк заверил Россию в своей поддержке в этом вопросе.
Однако Бисмарк не питал особых иллюзий относительно высказываний Горчакова о первостепенной значимости русско-прусских отношений, считая их неискренними1.Он прекрасно понимал, что Горчаков использовал ориентацию на Пруссию для давления на французский кабинет, угрожая последнему созданием антифранцузской коалиции. Тем не менее, самому Бисмарку это мешало пользоваться ситуацией и влиять на отношения России с Пруссией, манипулируя родственными связями Александра II с Вильгельмом I и благосклонным отношением русского императора к Пруссии. Благодаря такой прусской ориентации русского двора Бисмарк сумел обеспечить нейтралитет России сразу в трех войнах: против Дании в 1864, против Австрии в 1866 и против Франции в 1870-1871 гг. Мотивы такого нейтралитета были очевидны: Петербург ничего не имел против ослабления соперника Австрии (невзирая на усиление Пруссии при этом), а франко-прусская война была использована Горчаковым для отмены статей Парижского трактата. Однако повторного разгрома Франции Горчаков не мог допустить, что и привело его к столкновению с Бисмарком и дипломатическому поединку во время «военной тревоги» 1875 года.
После публикации в газетах уже вышеупомянутой депеши Горчакова с искаженным переводом «Теперь мир обеспечен», Бисмарк пожаловался Александру II на нечестное поведение своего коллеги. Германский канцлер в своих мемуарах писал о том, что Горчаков «растерялся от моих резких упреков, оспаривал факты, для меня бесспорно доказанные, и не проявил обычно присущих ему самоуверенности и красноречия», из чего Бисмарк сделал вывод, что русский министр «сомневался, одобрит ли его царственный повелитель его поведение»2. Император согласился с Бисмарком, «но, закурив и смеясь, ограничился советом, не принимать слишком в серьез этого «vanitesenile» [«старческого тщеславия»]»1.Оправдав себя таким образом, Бисмарк больше не упоминает эту тему в своих мемуарах.
Лакмусовой бумагой профессиональных отношений стал и Берлинский конгресс. Оценивая профессиональные качества Горчакова на конгрессе Бисмарк говорил о том, что тщеславие Горчакова было сильнее его патриотизма, что не могло не сказаться на результатах конгресса. Бисмарк считал, что и так сделал услугу всей Российской империи еще в 1870 году, обеспечив поддержку в вопросе отмены статей Парижского трактата.
«Честный маклер» писал в своих мемуарах, что в прежних беседах Горчаков говорил о своей отставке не как об «угасании лампы», а как о «закате светила», в связи с чем выражал огорчение отсутствием возможности председательствовать в Европе. Бисмарк сообщал, что на Берлинский конгресс уполномоченным от России был назначен граф Шувалов, а Горчаков «вынудил у императора согласие на свое назначение членом конгресса, что удалось ему благодаря той традиционной деликатности, с какой обращаются в России с заслуженными государственными деятелями высших рангов»2. Самого Горчакова Бисмарк сравнивал с дамой, которая ожидала «от своего обожателя, что я отгадаю русские пожелания и буду их представлять, а России не понадобится самой их высказать и этим брать на себя ответственность»3. Таким образом, можно сделать вывод, что как личные, так и профессиональные отношения к середине 70-х годов достигли такого уровня неприязни, что от уважительных и подобострастных отношений 50-х - начала 60-х не осталось и следа.
После Берлинского конгресса Горчаков постепенно отходит от дел и вплоть до своей отставки в 1882 году практически не имеет контактов с Бисмарком. Некогда предлагавший Горчакову поселиться в соседних имениях Бисмарк в свою очередь никак не отреагировал на отставку своего русского «учителя», не поздравив его и не выслав никакой поздравительной телеграммы - так красноречиво закончились и личные и профессиональные отношения между двумя канцлерами.
Глава III. Казус встреч и отношений
.1 Казус встреч в Петербурге
Во-первых, неординарная личность Бисмарка производила хорошее впечатление на петербургское общество. «Бешенный юнкер» отличался хорошими манерами, обладал светским обаянием, незаурядным умом, был известен своим экстравагантным поведением и «дикими» выходками. Существует даже версия о его любовной связи с русской княгиней Орловой- Трубецкой, однако такая беллетристика не может рассматриваться всерьез.
Во-вторых, родственные связи русского императора с прусским предопределили его отношение к Бисмарку. Прусский посланник был одним из немногих, кто имел привилегию курить во время аудиенции у императора, а также общаться с царской семье на родном немецком, а не общепринятом тогда, французском языке. Первая же аудиенция у императора длилась необычно долго для обычного посланника - два часа. Бисмарк писал в своих письмах, что его во время первого парада Александр II держал возле себя и сам комментировал все происходящее на плацу. Последнее несколько сконфузило прусского посланника, поскольку его смущали окружавшие его генералы, в то время как сам был лишь в звании лейтенанта. Впрочем, военное звание Бисмарку повысили уже после того, как он покинул Петербург.
В-третьих, международная изоляция России требовала поиска новых союзников в Европе. Выбор между Францией, «гнездом революций», и Пруссией, старой союзницей России, для петербургского двора был очевиден. Общая ненависть к Австрии сближала прусского посланника с русскими чиновниками, и, в первую очередь, с министром иностранных дел Горчаковым.
При таких обстоятельствах встреча со старым франкфуртским «знакомым» прошла весьма благоприятно. Горчаков хорошо встретил Бисмарка и уделял ему достаточно много внимания. Их встречи проходили почти каждый день и, несмотря на некоторую фрагментарность пребывания Бисмарка в Петербурге, общались они довольно часто. Тема встреч была различной, от обсуждения текущих дел, до обсуждения общих тенденций международных отношений на европейской арене. «Мы планировали и обсуждали, как будто собирались жить вечно», - иронично писал Бисмарк жене1.
Несмотря на такое дружеское к себе расположение Бисмарк не мог не замечать французских настроений русского министра. Это меняло характер встреч. Реакция Бисмарка хорошо видна по следующему письму, где он как бы жалуется Ауэрсвальду: «Для всех дипломатов князь Горчаков теперь редко у себя, по меньшей мере, он говорит им немногое, с французским же они ежедневно заседают часами. Оба этих господина эмпирически занимаются бесплодными интригами, наряду с этим отказ в тесном общении с остальными является свидетельством возросшего отчуждения в отношении дворов, которые ими представлены. Меня прежде для разговора вызывали два или три раза в неделю, если я сам не приходил. На ослабление личной доброжелательности я, судя по всему, не могу жаловаться. Но после Варшавы потребность в общении на политические темы только односторонняя - с моей стороны. Горчаков, как известно, настроен преимущественно профранцузски»2. Как видно, такая обидна не испортила их личных отношений, однако, по мнению Бисмарка, количество встреч сократились, а инициатива их проведения теперь целиком и полностью исходило только от прусского посланника.
Тем не менее, их встречи носили казусный характер. Как уже было сказано выше, доверие Горчакова к Бисмарку доходило до такой степени, что последнему предоставлялось право прочтения еще нераспечатанной дипломатической переписки и докладов русских посланников с пометками императора на полях. При этом, Горчаков даже покидал комнату, оставляя Бисмарка одного! Вот как сам Бисмарк описывает этот эпизод в своих «Воспоминаниях»: «…в бытность мою посланником в Петербурге князь Горчаков, неограниченным доверием которого я в то время пользовался, давал мне читать, пока я ожидал его, еще нераспечатанные донесения из Берлина, прежде чем просматривал их сам… Давая мне читать эти нераспечатанные донесения и кокетничая своим доверием, Горчаков обычно говорил «vousoublierezcequevousnedeviezpaslire» [«вы забудете то, что вам не следовало читать»], в чем, разумеется, я давал слово, просмотрев в соседней комнате депеши. Пока я находился в Петербурге, я держал это слово, так как в мою задачу не входило ухудшать отношения между нашими дворами»1.
Как видно из этих строк, Бисмарку давалась возможность читать депеши именно из Берлина, в то время как многие исследователи указывают на то, что Бисмарк читал всю дипломатическую почту Горчакова. Такого конечно нельзя допустить, каким бы неограниченным доверием не пользовался бы прусский посланник. Отсюда и вывод, который часто делался в отечественной историографии: Горчаков позволял это делать Бисмарку из-за своего непомерного тщеславия. Да, конечно, нельзя не упрекнуть Александра Михайловича в наличии таких черт характера, как «мелкое самолюбие, тщеславие, … злопамятство, мелкие приемы с целью выставить себя», а порой и способность «оскорбить, сказать что-либо бестактное»2.Однако, нельзя и не обратить внимание на тот факт, что подобное поведение ставило бы под сомнение профессиональную компетентность русского министра иностранных дел.
Так что же вызвало подобный казус? Что было первопричиной для подобного доверия? Скорее всего, в данном случае Горчаков оказывал определенную политическую услугу Бисмарку. Позволяя ему читать донесения из Берлина он помогал прусскому посланнику оставаться в курсе происходящих на родине событий и даже находясь на Неве все ещё принимать участие в политической борьбе. Таким образом до Бисмарка доносились сведения, которые невозможно было передать иным путем1.Бисмарк мог использовать эти сведения впоследствии, поскольку, как видно из его мемуаров, он не собирался портить отношения между дворами Берлина и Петербурга. Нет сомнения и в мотиве подобного поведения:
«благодарный пруссак» должен был отплатить долг России, в случае прихода к власти в Пруссии и её усиления на европейской арене. После того, как это произошло Горчаков воспользовался ситуацией и при поддержке Бисмарка добился от европейских стран созыва конференции по пересмотру Парижского трактата.
Многие исследователи делали вывод, что таким поведением русский министр иностранных дел пытался заполучить потенциального союзника в лице Пруссии. Однако Горчаков никогда не рассматривал союз с Пруссией, разве что только как временный. Он собирался использовать её для достижения определенных целей - отмены унизительных статей Парижского трактата. Не разделяя прусские симпатии Александра II, он, как уже было сказано, был ориентирован на союз с Францией. Этим и объясняется попустительство франко-прусской войны 1870-1871 гг. Горчаков осознавал риск появления сильного и объединенного соседа в лице Германской империи, хотя всеми силами старался этот процесс контролировать настолько, насколько это было бы возможно. Но дальнейшего усиления за счет повторного разгрома Франции он уже не допустил. Ярким доказательством этого являются действия Горчакова по недопущению
.2 Казус встреч «военной тревоги 1875 г.»
Весной 1875 года после ряда событий обстановка в Европе начинала нагнетаться. Бисмарк еще в феврале 1875 года направил жесткие ноты правительствам Бельгии и Италии, требуя от этих стран активного противодействия враждебным Германии силам1. Эти меры были началом так называемой «военной тревоги 1875 года», когда инициированные Бисмарком демарши в отношении Франции грозили перерасти в полноценную войну. Всю весну 1875 года Европа проводила в напряженном ожидании, а Франция и Германия в активной подготовку к войне. Так называемый «кадровый закон» французов, являвшийся делом внутренней политики Франции, стал активно использоваться Германией в качестве предлога для превентивного удара. И если с военной точки зрения победа Германии в назревающей войне не представляла сомнения, то с дипломатической точки зрения Германия могла столкнуться с сопротивлением европейских стран, и в первую очередь своего «восточного соседа».
Предвидя такие трудности, Бисмарк пытался заручиться нейтралитетом России, направив туда прусского дипломата Йозефа Радовица. «Миссия Радовица», одно из самых загадочных эпизодов внешней политики Второй империи, была своеобразной разведкой боем, проверкой, насколько серьезно Россия настроена на защиту позиций Франции в Европе2. Унизительные статьи Парижского трактата уже были отменены, поэтому теперь Бисмарку было трудно предложить России что-либо в обмен на её нейтралитет. В таких условиях Радовиц мог лишь предложить Горчакову весьма сомнительную свободу действий на Востоке, в обмен на предоставление Германии свободы действий на Западе. Сомнительной эта свобода была, поскольку поддержка России Германией была бы эфемерной - у Берлина еще не было такого уровня влияния на Балканах, который позволил бы России согласиться на такое предложение. Кроме того, утрачивать свободу маневра, связывая себе руки подобными соглашениями, царское правительство в лице Александра II и Горчакова никак не хотело.
Итогом этих событий стала недовольство лондонского и петербургского кабинетов. Ощущение угрозы войны еще сильнее создавала пресса, которая писала пугающие статьи, в том числе и по заказу правительства. Особенно ярко это видно по статье «Предвидится ли война?» влиятельной консервативной газеты «Пост». Никто не ставил под сомнения «заказчика» статьи, вывод которой был тревожным: Европа на пороге войны. Военные специалисты и правительственные круги Германии не отставали от прессы и всерьез заявляли о готовящейся войне Франции с Германией. Особенно в этом деле преуспел начальник Генерального штаба Германии Мольтке, которые в беседе с английским послом открыто признавал намерения превентивного удара по Франции. Не отставал от него и вернувшийся из Петербурга Радовиц, который высказал подобную идею уже французскому послу.
В такой ситуации Бисмарк, тем не менее, старался держаться в тени. Мотив такого поведения был ясен: в случае неудачи он смог бы отступить без последствий для своего престижа. Так что сделать вывод, были ли его намерения напасть на Францию серьезными или военная тревога была спровоцирована высшим генералитетом Германии при косвенном участии Бисмарка, судить трудно. В любом случае, считать Бисмарка непричастным к происходящим событиям было бы ошибочно.
Высшей точкой накала стал конец апреля. Прусская армия перевооружалась, войска стягивались к границе с Францией. Европейская реакция на действия Бисмарка не заставила себя ждать. Поначалу лондонский кабинет выступил с предложением Горчакову по объединению усилий против Бисмарка. Однако накануне приезда в Берлин Александра II Великобритания единолично выступила с защитой Франции против германских угроз1. Это не было согласовано с официальным Петербургом, хотя и делалось в какой-то степени с оглядкой на Россию. такой факт вызвал заметное раздражение российской дипломатии, однако благодаря этому, основной поток недовольства из Берлина вылился именно в адрес Лондона, а не Петербурга.
А тем временем в Берлине проездом останавливается Александр II и Горчаков. Русский император со своим канцлером, направляясь в курортный город Эмс, прибыли в Берлин за объяснением от Бисмарка по поводу поднятой военной шумихи2. Здесь произошло несколько встреч между монархами двух стран, но особо примечательны были встречи Бисмарка с Горчаковым. Российский канцлер дал понять, что Россия настроена решительно в отношении защиты интересов Франции. В этой ситуации, и Вильгельм I, и Бисмарк делали вид, что ничего иного кроме мира, они не желали, а слухи о назревающей войн преувеличены. В конфиденциальной записке императору Горчаков сообщал, что Вильгельм не лукавил, он-то как раз и был искренен, поскольку был мало осведомлен о положении вещей3. А вот встречи с Бисмарком, со слов Горчакова, были более затруднительны. С одной стороны, Бисмарк очень «горячо протестовал против злостных измышлений, распространяемых по его адресу, и против недоверия к нему, которое старались внушить России», с другой стороны «он столь же энергично протестовал против всякой его прикосновенности к ходившим в публике враждебным слухам»4. Такому поведению Бисмарка очень красноречиво соответствует народная пословица «на воре и шапка горит». Резкая реакция Бисмарка свидетельствовала о его причастности к происходившим событиям, а последующая попытка свалить вину в развязывании конфликта на других только подтверждала это. Вот как описывает Горчаков этот момент: «Он приписывал эти последние (враждебные слухи) газетам, на которые он не имеет влияния, разговорам некоторых лейтенантов в клубах, играющим на понижение биржевикам, и, в частности, специально герцогу Деказу, непосредственно заинтересованному в биржевых махинациях»1. Такую же версию с такой же горячностью Бисмарк повторил и в своих мемуарах, добавив к числу виновников французского посла в Берлине Гонто-Бирона, императрицу Августу, прусского дипломата Арнимаи даже самого Горчакова. По версии Бисмарка именно русский канцлер совместно с французским послом в Берлине создал умышленно такую интригу для того, чтобы прослыть спасителем Франции. Однако во время встречи с Горчаковым Бисмарк весьма наивно пытался опровергнуть обвинения в планах нападения на Францию, утверждая, что «это равносильно обвинению в идиотизме и полном отсутствии ума; что у Германии … нет никакой причины нападать на Францию, и организация её армии не является для этого достаточным основанием; что фельдмаршал Мольтке мог как военный высказаться по поводу будущей борьбы с Францией, но в политике он молокосос, не имеющий никакого влияния…»2. Такое «предательство» по отношению к начальнику Генерального штаба Германии тем не менее не представляется искренним, скорее всего эти роли были разыграны ими заранее и навряд ли Мольтке обиделся на своего канцлера. В заключении своей пламенной речи Бисмарк заверил Горчакова в том, что «не существует никакого намерения напасть на Францию, и что в этом отношении у него вполне определенные убеждения, которыми и диктуются его действия»3. После этого Горчаков делает вполне логичный вывод, что Александр II своей поездкой в Берлин достиг поставленной цели. Присутствие русского монарха и его речи «укрепили основы, поддерживающие мир». Горчаков сообщает об этом в телеграмме Жомини, текст которой выглядел так: «Я посылаю отсюда всем нашим посольствам и миссиям следующую телеграмму: император покидает Берлин вполне уверенный в господствующих здесь миролюбивых намерениях, обеспечивающих сохранение мира»1. И все бы действительно закончилось мирно и без последствий для отношений между Бисмарком и Горчаковым. Но текст этой телеграммы попал в иностранную прессу и при переводе слова Горчаковы были неправильно интерпретированы: «Теперь мир обеспечен». Ознакомившийся с этим Бисмарк пришел в ярость. О его реакции уже было сказано, остается лишь добавить сведения, о которых говорит А.С. Ерусалимский2. В мемуарах Бисмарк негодует именно о форме, в которой Горчаков анонсировал свою легкую победу. В этой связи Ерусалимский упоминает одну маленькую деталь. Уже после того как все страсти «военной тревоги» улеглись, один лишь Бисмарк все ещё продолжал негодовать из-за своего дипломатического поражения. Спустя много месяцев, уже в декабре 1875 года Бисмарк беседовал с русским послом в Берлине Убри. Последний сообщал Бисмарку решения Петербурга по «восточному вопросу», связанные с восстанием в Боснии и Герцоговине. Бисмарк внезапно прервал своего собеседника саркастической фразой: «Теперь мир обеспечен». На недоуменный взгляд растерявшегося Убри Бисмарк ответил: «Я в шутку посоветовал князю Горчакову выступить в Петербурге в защиту мира. Ведь в бытность его летом в Берлине он высказался в таком смысле и даже дошел до того, что послал телеграмму германским дворам, которая была даже опубликована в Карлсруэ...»3. Русский посол пытался возразить Бисмарку, у которого «накипело» и который хотел все высказать, что данная депеша не предназначалась для прессы и уж точно адресована была не германским дворам, а русским миссиям. «Я не припоминаю, -заявил далее Убри, - чтобы указанная депеша заключала слово «теперь».- «Она и не заключала его», - пометил Горчаков на полях донесения Убри4.
Так закончился напряженный дипломатический поединок между двумя канцлерами. Этот кризис стал окончательной и бесповоротной точкой в их отношениях. Хотя Бисмарк еще раньше начинал высказывать недовольство своим «русским учителем», говоря о нем английскому послу еще в 1873 году:
«Что касается этого старого дурака Горчакова, то он действует мне на нервы своим белым галстуком и своими претензиями на остроумие. Он привез с собой белую бумаг, много чернил и писцов, и он хочет здесь писать!..»1. Но именно франко-германский кризис, изменил и без того сложные отношения между канцлерами. В итоге они вылились, по меткому выражению В.В. Чубинского, в то чувство, для определения которого слова «неприязнь» не очень подходило, скорее подошло бы слово «ненависть». Теперь Бисмарк стал называть Горчакова в своих непредназначенных для печати писаниях другом Франции и врагом Германии2.
3.3 Казус Берлинского конгресса
Русско-турецкая война 1877-1878 годов стала наивысшей точкой следующего за «военной тревогой» кризиса. Из-за переплетений внутренних национальных противоречий Османской империи и стремления сразу нескольких держав установить своё влияние на Балканах возник очередной «восточный вопрос». Попытки православных народов Балканского полуострова добиться независимости встретили ожесточенное сопротивление со стороны турецких властей. Восстание в Боснии и Герцеговине в 1875 году и последующее объявление войны Сербией Турции закончились для балканских народов плачевно. В таких условиях, Александр II, как поборник православия и лидер европейской державы, вынужден был вмешаться и объявить войну Турции. Продолжавшаяся почти 8 месяцев война окончилась победой русской армии и заключением Сан-Стефанского мирного договора, выгодного для России. Прочитавшие этот договор европейские страны ахнули от изумления и потребовали его пересмотра на общеевропейском конгрессе.
Возникла угроза повторения Крымских событий. Бисмарк решил выступить в качестве посредника между Петербургом и Веной, которая особенно настаивала на проведении европейского конгресса. Это был не лучший вариант для самого Бисмарка, однако это была единственная возможность снизить напряженность. В России назревала революционная ситуация, казна опустела почти на миллиард рублей, людские потери были огромны. В такой ситуации Александр II не стал противиться созыву конгресса, сознавая всю опасность сложившегося положения. Поначалу участие канцлера в конгрессе не предполагалось. Однако, когда стало известно, что к немецкой столице стали подтягиваться крупные политические силы, что туда направился английский премьер лорд Биконсфильд, стало ясно, что Горчакову необходимо участвовать в конгрессе1.
Конгресс открылся 1 (13) июня в Берлине и продолжался ровно месяц. Делегацию от России возглавил Горчаков. По словам князя, ему «пришлось доигрывать партию в заранее проигрышной позиции», где он столкнулся «со злой волей почти всей Европы»2. Современники оставили множество противоречивых сведений о дряхлости и немощности русского канцлера. Из всех этих сведений неизменно одно: на роль руководителя делегации болеющий восьмидесятилетний канцлер явно не подходил. Ярким примером этого служит следующий факт: в день открытия конгресса его внесли в зал заседаний на кресле. В самих заседаниях конгресса он участвовал мало, допускал оплошности по рассеяности. Но по другим свидетельствам, само присутствие Горчакова имело моральную силу. Генерал Анучин отмечал, что «пребывание в «тени» имело и свои плюсы - русский канцлер как бы оставлял за собой возможность вмешиваться в критический момент.
С другими кандидатурами на конгрессе Петербург явно не угадал: Убри был лишь исполнительным чиновником, Шувалов мало разбирался в делах на Балканах, кроме того недолюбливал Горчакова, что не могло не сказаться на работе конгресса. Бисмарк в мемуарах приводит даже свидетельство того, что Шувалов во время разговора с германским канцлером называл Горчакова «скотиной»1.
Председатель конгресса Бисмарк в своих мемуарах писал, что Горчаков в конгрессе «не участвовал под предлогом недомогания в тех заседаниях конгресса, когда они стояли на очереди, заботясь одновременно о том, чтобы его видели у окна нижнего этажа его квартиры на Унтер-ден-Линден»2. По словам Бисмарка, Горчаков таким образом «хотел сохранить возможность уверять в будущем русское «общество», что он не виновен в русских уступках: недостойный эгоизм за счет своей страны». Однако, как известно, после окончания конгресса Горчаков открыто признавал свою ответственность за его результаты, о чем и сообщал императору. В защиту Горчакова справедливо отметить, что он действительно был очень болен и немощен на момент начала конгресса. Основную вину за результаты конгресса Бисмарк также возложил на русского канцлера, хотя по его мнению, Берлинский трактат был «одним из самых выгодных, если не самым выгодным из когда-либо заключенных ею после войн с Турцией»3. Справедливости ради стоит отметить, что доля вины за результаты конгресса действительно лежала на Александре Михайловиче. На нем лежит ответственность за самый большой промах российской делегации, поскольку 80-летний болеющий канцлер по ошибке показал английскому премьер- министру Дизраэли секретную карту, разработанную в министерстве иностранных дел, на которой были показаны максимальные территориальные уступки России в пользу Турции4. Разумеется, что после того как другие делегации ознакомились с этой картой, ни на что меньшее они уже не хотели соглашаться. В результате многое из того, что было достигнуто такой большой ценой русскими солдатами, было потеряно -Австро-Венгрия оккупировала Боснию и Герцеговину; Болгария была разделена на 2 части, при этом независимой стала только северная часть; в Закавказье Россия теряла многие территории. В записке императору Горчаков писал, что Берлинский конгресс «... есть самая черная страница в моей биографии». Александр II, желая утешить и поддержать старого канцлера, начертал на полях: «И в моей тоже». Он тем самым как бы разделял вину с главным дипломатом страны, но руководство МИДа с 1879 года понемногу переходило в руки Гирса, нового ставленника императора1.
А в это время «честный маклер» Бисмарк торжествовал. На заседаниях конгресса он сводил всю роль к тому, что ставил вопрос и удалялся, оставляя русскую делегацию в лице Шувалова на растерзание графа Андраши и лорда Солсбери. «Его позиция, - отмечал Горчаков, - далеко не отвечает той, которую мы занимали в 1871 году по отношению к Германии»2. Бисмарк на конгрессе скорее всего преследовал цель не испортить отношения с другими державами, а поскольку он стремился к тесному союзу с Австро-Венгрией, то это и определило линию его поведения.
Конгресс стал последним местом встречи двух канцлеров. На такой печальной, «берлинской» ноте и закончились отношения между двумя канцлерами. И если как такового дипломатического поединка между ними не произошло, но тот отпечаток ненависти друг к другу, которая к этому моменту достигла своего апогея, был отражен на страницах как официальных документов, так и в воспоминаниях Бисмарка. Бисмарк признавал, что отношения Германии и России основаны «на личных отношениях между обоими монархами, на правильном развитии этих отношений при искусности двора и дипломатии и на образе мыслей представителей обеих держав»1. Он также признавал и влияние своих отношений с Горчаковым, которые связывали их уже не один десяток лет, однако постоянно обвинял своего коллегу в создании опасности для русско-германских отношений. Его упорство и горячность в этом вопросе легко объясняются - Бисмарк не любил признавать свои ошибки и промахи, обычно возлагая ответственность на других. Отсюда и такое огромное количество острых «стрел», «пущенных» в адрес Горчакова на страницах мемуаров. Александр Михайлович ответить Бисмарку на это уже ничем не мог - к моменту написания отставным немецким канцлером своих мемуаров Горчаков уже давно скончался.
Заключение
Микроистория возникла как противовес господствующей и находящейся в кризисе риторической истории, как реакция на историю- синтез, на упрощенные представления об автоматизме исторических процессов.
Самой главной чертой микроистории является переход к более мелкому масштабу рассмотрения исторических событий, поскольку это позволяет увидеть главные особенности изучаемого явления как бы под микроскопом. Благодаря этому можно увидеть преломление исторических процессов в определенной точке реальной жизни.
Еще одной важной чертой микроистории является возможность решения одной из проблем исторической науки - экспериментальной проверки теории. Такая проблема может быть решена, при этом соблюдается условие экспериментального подхода, при котором эксперимент имеет смысл даже если он потерпел неудачу.
Микроистория также предлагает несколько иной, отличный от классического способ сбора и обработки источников. Благодаря пристальному изучению источников микроисториками стало возможно создание новых типов коллекций источников. Ограничения же микроисторического анализа обусловлены как сложностями распространения уже полученных выводов за пределы изученных текстов, так и их лаконичностью.
В отечественной историографии интерес к микроисторическим исследованиям выражается в первую очередь в изучении так называемой казусной истории. В её рамках исследователи пытались разрешить дилемму микроистории и добиться сочетания анализа индивидуального поведения людей с анализом массовых феноменов. В данном контексте все поступки человека рассматриваются как взаимосвязанные проявления индивидуальных импульсов и господствующих в обществе ментальных стереотипов. Чтобы решить эту дилемму исследователи и ввели понятие «казус». Теперь под любым поступком человека понимается не воспроизведение традиционного обычая или слепое следование той или иной общественной норме, а казус человеческого поведения.
Казусы различного типа рождаются при выборе человеком определенной линии поведения. В одних случаях казусы являются чем-то стереотипным, что вычленяется из общей массы, имеющее общие представления о должном и запретном и наиболее ярко отражающее господствующие в обществе стереотипы, общую психологию и реальную социальную практику. В другом случае - это что-то уникальное и неповторимое, что отклоняется от сложившейся в обществе практики, что не вписывается в стереотип поведения и общую коллективную психологию. Такой казус может стать новой точкой отсчета развития социальной практики, нового стереотипа поведения, который характерен для более позднего развития общества. Люди, избравшие эту линию поведения как правило пренебрегали обычаями и законами, или стремились достичь в обычной жизни недостижимого идеала. Такой человек избирал трудный путь: его могли открыто или скрытно осуждать, или даже пытаться открыто противодействовать. Но именно казусы такого типа и представляют наибольший интерес.
Стоит однако заметить, что невозможно осмыслить индивидуальное, игнорируя глобальное, поскольку всякая индивидуальность становится заметной лишь на фоне всеобщего и стереотипного. Но для исследователя не менее важной является и обратная установка, когда необходимо осмыслить глобальное только с учетом того, что реализовываться оно может только в индивидуальном. Поскольку историк чаще всего имеет дело с живыми людьми, то невозможно осмыслить историю без уяснения сознательного вмешательства людей. Требуется параллельный анализ индивидуального и стереотипного поведения и необходимость нащупать выход из этой двойственности.
Столкновение стереотипного (массового) с индивидуальным является главным истоком конфликтов в реальных человеческих взаимоотношениях. Исследование такого столкновения требует параллельного анализа обоих аспектов. Напряженные отношения между индивидуальным и стереотипным в истории предполагает более чем взвешенного подхода к рассмотрению этих сторон прошлого для их осмысления и не терпит априорного признания приоритета какой бы то ни было сторон.
Микроисторический анализ отношений между последним канцлером Российской империи А. М. Горчаковым и первым канцлером Германской империи О. фон Бисмарком позволил выявить подобное столкновение. А.М. Горчаков был ярким представителем своей эпохи, лицеистом, человеком, отражавшем сложившиеся в обществе стереотипы и действовавшем в согласии с принятыми в обществе правилами. О. Бисмарк был противоположностью Горчакова: он ломал стереотипы, действовал с напором, дерзко и внезапно, порой не считаясь с правилами. Однако понять мотивы поступков этих людей, особенности их личных и профессиональных отношений было бы невозможно без анализа массового и индивидуального эпохи, в которой они жили.
Горчаков и Бисмарк являлись наиболее яркими представителями двух абсолютно противоположных сторон в международной политике XIX века. С одной стороны перед нами предстоит упорный, целеустремленный и жесткий политик, который показал возможность «железом и кровью» решать великие вопросы времени. Бисмарк не останавливался перед трудностями, стремясь объединить германские княжества в одно единое национальное государство. Для достижения этой цели ему пришлось развязать не одну войну, унесшую несколько десятков тысяч жизней и искалечивших еще большее количество судеб. Оценивая в мемуарах некоторые итоги своей политики, Бисмарк признавал свою вину в том, что причинил страдания многим людям и что по его вине многие жены стали вдовами, а дети сиротами.
Полной противоположностью ему был Александр Михайлович Горчаков. Не признавая силу «альфой и омегой» в решении вопросов государственной важности, Горчаков старался всеми силами не допустить или остановить кровопролитие там, где это только было возможно. По его мнению, в мире не существует таких разногласий и расходящихся интересов, которые нельзя было бы разрешить и примирить, ревностно и упорно работая над этим при помощи дипломатических методов в духе умеренности и справедливости. И действительно, Горчакову удавалось долгое время удерживать Россию в стороне от наиболее острых конфликтов, не допуская ее военного вмешательства в вооруженные столкновения на европейской арене на протяжении более двадцати лет. Самым главным, ярким и, в какой- то степени, казусным достижением Горчакова является то, как он, в отличие от Бисмарка, используя лишь дипломатические методы, мирным путем сумел вернуть России статус европейской державы и выйти из международной изоляции. Ему удавалось локализовать начинавшиеся было разгораться конфликты, не давая им перерасти в полноценные боевые действия. Настоящей вершиной его дипломатического мастерства стал 1875 год, когда он сумел разрядить напряженную обстановку в Европе во время «военной тревоги», не позволив Германской империи повторно разгромить Францию.
Однако в чем-то их судьбы оказались схожими. Оба канцлера были упрямы, честолюбивы, долгое время не могли добиться расположения начальствующих к себе, конфликтуя с ними и создавая препятствия на своём карьерном пути. Несмотря на огромный опыт и долгую государственную службу ни Бисмарк, ни Горчаков не смогли предвидеть появление новых обстоятельств и потому не сумели подготовить себя, чтобы вовремя сойти с политической арены. Одного со скандалом отправили в отставку, другой, долгое время остававшийся формально во главе министерства, был постепенно и негласно смещён со своего поста. Таких ярких политиков как Бисмарк с Горчаковым, казалось, заменить никто не мог, но при этом их уход не сопровождался торжествами и громом салютов, шумными проводами. Это и омрачило последние дни их служения и жизни. Такой итог стал для них весьма болезненным для таких талантливых государственных деятелей. Их обоих отстранили от власти вопреки их воле, оттеснив их более молодыми кадрами.
И Бисмарк и Горчаков сильно отличались от современников, оставаясь при этом яркими деятелями своего времени. Горчаков был ярким представителем своей уже уходящей эпохи, «последним лицеистом», в то время как Бисмарк стал создателем своей, новой эпохи. Это отразилось, в том числе и на наличии литературного наследия. У Горчакова не осталось сил, здоровья и возможностей для подведения итогов своей жизни на бумаге. Короткие и небольшие заметки о своей жизни, продиктованные на склоне лет Горчаковым главному редактору журнала «Русская старина» М. Семевскому не могут сравниться с настоящим философско-публицистическим литературным памятником Бисмарка, который имел возможность после отставки еще восемь лет вспоминать и записывать события ушедшей эпохи в тихой и спокойной обстановке своего имения.
Подводя итог отношениям двух канцлеров, стоит заметить, что чаще всего в политике личные отношения - дело второстепенное, подчиненное конкретной политической ситуации и задачам государств. Однако в этом аспекте Горчаков и Бисмарк являются исключением. Связывающее их более чем 20-летнее общение, дружба и нарочитое подобострастное уважение, затем неприкрытая вражда и ненависть друг другу не могли не сказаться на том внешнеполитическом курсе, которого придерживались оба канцлера. Нельзя сказать, что этот фактор был определяющим, однако такая тенденция вполне соответствовало эпохе. Это признавал и сам Бисмарк, отмечавший в своих мемуарах опасность настроений Горчакова по отношению к Германии. На критику немецкого канцлера сам Александр Михайлович уже не мог ответить - к этому моменту он уже давно скончался. Таков печальный конец отношений двух европейских канцлеров - последнего в Российской империи и первого в Германской.
Список использованных источников и литературы
1.Источники
.Bismarck und Russland. Enthullungenuber die BeziehungenDeutschiands und Russlands von 1859 bisheute. Berlin, 1926.
.Бисмарк О. Мемуары «Железного канцлера». М.: Эксмо, 2015.544 с.
.Бисмарк О. Мысли и воспоминания / Под ред. А.С. Ерусалимского. В 3-х т. М.: ОГИЗ. СОЦЭКГИЗ, 1940-1941.
.Депеши посла в Париже Орлова министру иностранных дел Горчакову и Александру II / Красный архив. 1933. Т.6. С. 106-149.
.Дневник Д. А. Милютина. В 4-х томах. Ред. и примеч. П. А. Зайончковского. М. Гос. Библиотека СССР им. В. И. Ленина. Отдел рукописей. 1947, 1949, 1950 г.
.Доклад A.M. Горчакова Александру II 13/25 апреля 1859 г. / Канцлер A.M. Горчаков: 200 лет со дня рождения. М., 1998. С. 243 - 244.
.Конфиденциальная записка министра иностранных дел Горчакова Александру II / Красный архив. 1933. Т.6. С. 134.
.Отто фон Бисмарк. Личная корреспонденция из Санкт-Петербурга (1859-1862) / перевод с немецкого языка и комментарии В.С. Дударева. СПб. 2013.
.Письма и депеши посла в Берлине Убри министру иностранных дел Горчакову и Александру II / Красный архив. 1933. Т.6. С. 106-149.
..Письма и депеши посла в Лондоне Шувалова министру иностранных дел Горчакову и Александру II / Красный архив. 1933. Т.6. С. 106-149.
..Письма О. Бисмарка A.M. Горчакову / Андреев А.Р. Последний канцлер Российской империи A.M. Горчаков. М., 1999. С. 113 - 126.
..Письма О. Бисмарка A.M. Горчакову / Красный архив. 1933. Т.6. С. 3 -11.
..Современные биографические очерки. Вильгельм I, король прусский. Бисмарк, канцлер Северо-Германского союза. Наполеон III, император французов. Эммануэль, король итальянский. Папа Пий IX Москва: тип. Ф. Иогансон, 1871. 168 с.
Литература
.Айрапетов О. Р. Внешняя политика Российской империи (1801-1914). М.: Европа, 2006. 668 с.
.Андреев А. Р. Последний канцлер Российской империи Александр Михайлович Горчаков: Документальное жизнеописание. М.: Белый волк. 1999. 247 с.
.Ахтамзян А. А. А. М. Горчаков и О. Бисмарк - школа европейской дипломатии XIX века // Канцлер А. М. Горчаков: 200 лет со дня рождения. Под ред. Е. М. Примакова и др.М.: МИД РФ; Международные отношения, 1998. С. 136-149.
.Ахтамзян А. А. Верный сын отечества. // Вестник МГИМО- Университета. 2014. № 6 (39). С. 88-91.
.Баткин Л.М. Леонардо да Винчи. М.: Искусство, 1990. 415 с.
.Баткин Л.М. Неуютность культуры. Два способа изучать культуру//Баткин Л.М. Пристрастия. Избранные эссе и статьи о культуре. М., РГГУ 2002. С.48.
.Бессмертный Ю.Л. Что за «Казус»? //Казус: Индивидуальное и уникальное в истории. 1996.Выпуск 1. М.: ОГИ, 1997. С. 6-18.
.Бодров А.В. Франко-германские отношения в первые годы после Франкфуртского мира (1871-1875 гг.) Автореф. дисс. ... к-та ист. Наук. СПб., 2007.
.Бойцов М.А. Исторические встречи как казус исторического сознания// Казус: Индивидуальное и уникальное в истории. Выпуск 5.М.: ОГИ, 2003. С. 18-24.
..Бушуев С.К. А. М. Горчаков / Под ред. и предисл. В. П. Якубовского. М., 1961.
..Виноградов В.Н. Балканская эпопея князя А. М. Горчакова. М.: "Наука", 2005.
..Виноградов В.Н. Была ли связь между торжеством Франции в Крымскойвойне и ее разгромом под Седаном? // Новая и новейшая история. 2005.№5. С. 126-144.
.Виноградов К.Б. Бисмарк, европейская дипломатия и общественность в1865-1871 гг.//Новая и новейшая история. 1985. №1. С. 126-144.
.Гинзбург К. Сыр и черви. М.: РОССПЭН. 2000. 272 с.
.Гренди Э. Еще раз о микроистории//Казус: Индивидуальное и уникальное в истории. 1996. Выпуск 1. М.: ОГИ, 1997. С.291.
.Гуревич А.Я. Исторический синтез и школа Анналов. М., 1993. С.178. 18.ДебидурА. Дипломатическая история Европы. М.: Издательство иностранной литературы. 1947. Т.2. 473 с.
..Дударев В.С. Ганс-Дурак или хитрый политик. Отто фон Бисмарк об А. М. Горчакове // Свой. М. 2009. № 7. С. 12-15.
..Дударев В.С. Ганс-Дурак или хитрый политик. Отто фон Бисмарк об А. М. Горчакове // Свой. 2009. № 7. С. 12-15.
..Дударев В.С. Замерзая на Неве. Отто фон Бисмарк в Санкт -Петербурге// Свой. 2009. № 4-5. С. 68-70.
..Дударев В.С. Лиса в деревянных башмаках. Бисмарк о Горчакове // Родина. 2009. № 8. С. 92-94.
.Дударев В.С. Петербургская миссия Бисмарка: политическая ссылка или дипломатический успех. СПб.: Алатейя, 2013. 304 с.
.Дударев В.С. Россия в восприятии и политике Отто фон Бисмарка в 50- е - начале 60-х гг. XIX в.: Автореф. дисс. … канд. ист. наук. М. 2010. 31 с.
.Ёксле О.Г. Немцы не в ладу с современностью// Одиссей. Человек в истории. М.: Наука. 1996. С.216-224.
.Ерусалимский А.С. Бисмарк как дипломат // Вступ. ст. к книге "Мысли и воспоминания" О. Бисмарка / А.С. Ерусалимский. М.: Соцэкгиз, 1940.- 51 с.
.Ерусалимский А.С. Бисмарк. Дипломатия и милитаризм. М.: Наука, 1968. 284 с.
.Ерусалимский А.С. Внешняя политика и дипломатия германского империализма в конце XIX века.М.: Изд-во АН СССР, 1948. 767 с.
.Ерусалимский А.С. Германский империализм. История и современность. М.: Наука, 1964. 664 с.
.Зайончковский П. А. Правительственный аппарат самодержавной России в XIX в. М.: Мысль, 1978. 288 с.
.Зайончковский П.А. Д.А. Милютин. Биографический очерк // Милютин Д.А.Дневник. М., 1974. Т. 1.
.Захарова Л.Г. Александр II и место России в мире // Новая и новейшаяистория. 2005. №2. С. 164 - 193, №4. 129 - 161.
.Иваняков Р.И. Бисмарк в Петербурге: политическая деятельность О. Бисмарка в период пребывания на посту посланника в Санкт- Петербурге (1859-1862 гг.), ФСИН ПЮИ, Псков, 2008. 220 с.
.Иваняков Р.И. Политическая деятельность О. Бисмарка в период пребывания на посту посланника в Санкт-Петербурге (1859-1862 гг.). Дисс. ... канд. ист. Наук. Псков, 2006. 267 с.
.История внешней политики России (конец XV в. - 1917 г.). Вторая половина XIX в. М, 1997.
.История внешней политики России. Вторая половина XIX века. М., 1999. Т.4.
.История дипломатии. /Под ред. В.П. Потемкина. М.,1941.Т.1. 38.Канцлер A.M. Горчаков: 200 лет со дня рождения/ МИД РФ; редкол.: Е.
.М. Примаков и др. М.: Международные отношения, 1998. 403 с.
.Кардашова Е.В. Россия и Германия: опыт и уроки отношений в XIX- XX веке // Новая и новейшая история. 2000. №2. С. 246 - 247.
.Киняпина Н. С. А. М. Горчаков: личность и политика / А. М. Горчаков: 200 лет со дня рождения. М., 1998.
.Киняпина Н.С. Александр Михайлович Горчаков // Вопросы истории, 1997, № 12. С. 34-62.
.Киняпина Н. С. Внешняя политика России второй половины XIX века. Учебное пособие для исторических факультетов университетов. М.: Высшая школа, 1974. 280 с.
.Лаптев Б.К Германский консерватизм эпохи Бисмарка. От партии властик парламентской оппозиции: Учебное пособие. Уфа, 1998.
.Ле Гофф Ж. Людовик IX Святой / Пер. с фр. В. Мазутовой. М.: Ладомир, 2001. 800 с.
.ЛеРуаЛадюри Э. Монтайю, окситанская деревня (1294-1324). Екатеринбург: Изд-во Уральского ун-та. 2001. С.541.
.Лепти Б., Гренье Ж.И. О некоторых изменениях в журнале «Анналы» в 1994 г. Ответы на вопросы Ю.Л. Бессмертного// Одиссей. Человек в истории. М.: Наука, 1994. С.318-330.
.Лопатников В.А. Пьедестал. Время и служение канцлера Горчакова. М.: Молодая гвардия, 2003. 378 с.
.Людвиг Э. Бисмарк. М.: Захаров: АСТ, 1999. 479 с.
.Людвиг Э. Последний Гогенцоллерн (Вильгельм II) / Пер. с немецкогоB.C. Вальдмон; предисловие Е. Ковановод. М., 1991.
.Людтке А. Что такое история повседневности? Ее достижения и перспективы в Германии//Социальная история. Ежегодник, 1998/99Отв. ред. К.М. Андерсон, Л.И. Бородкин. М.: РОССПЭН, 1999. 454 с.
.Ляшенко Л.М. Александр II, или история трех одиночеств. М.: Молодая гвардия, 2003, 357 с.
.Модестов В.И. О Германии: наука, школа, парламент, люди, стремления:Статьи. СПб., 1888.
.Нольдэ Б. Э. Петербургская миссия Бисмарка 1859-1862 гг. Россия и Европа в начале царствования Александра II. Прага, 1925.
.Оболенская С.В. Германия и немцы глазами русских (XIX век). М.: РАН, 2000. 209 с.
.Оболенская С.В. Образование Германской империи и русское общество //Метаморфозы Европы. М., 1994. С. 165 188.
.Отто фон Бисмарк в отечественной историографии 1920-1950-х годов // Метаморфозы истории: Альманах. Вып. 3. Псков, 2003. с 220-235.
.Очерки истории Министерства иностранных дел России. 1802-2002. В 3-х т. Т. 3. / Под ред. Иванова И.С. М.: Олма-Пресс, 2002 г. 1664 с.
.Палмер А. Бисмарк. Смоленск: Русич, 1997. 544с.
.Переписка Бисмарка как источник изучения его деятельности на посту посланника в Санкт -Петербурге // Вестник Санкт-Петербургского университета. 2006. Сер. 2. Вып. 3. с 149-150.
.Полетика Н.П. Проблема русско-германских отношений во внешнейполитике России Бисмарка в период 1871-1890 г. Л., 1944.
.Пригожин И., Стенгерс И. Стрела времени// Вестник РГГУ№ 1. 1996. С.54-68.
.Протопопов А. С., Козьменко В. М., Елманова Н. С. История международных отношений и внешней политики России. 1648-2000. М., 2001.
.Ревель Ж. Микроисторический анализ и конструирование социального//Одиссей. Человек в истории. М.: Наука, 1996. С.118-129.
.Ревуненков В.Г. Польское восстание 1863 г. и европейская дипломатия. Ленинград: Изд-во Ленингр. ун-та, 1957. 358 с.
.Ревуненков В.Г. Приход Бисмарка к власти. (Политическая борьба в Пруссии в 1859-1862 гг.). Ленинград: ЛГУ, 1941. 116 с.
.Ревякин А.В. История международных отношений в новое время. М.: РОССПЭН, 2004. 264 с.
.Россия и Германия: Сборник статей / Под ред. Б.М. Туполева. М., 1998.
.Свечин А. А. Эволюция военного искусства. Том II. М.-Л.: Военгиз, 1928, 589 с.
.Семанов С. А. М. Горчаков - русский дипломат XIX века. Выдающиеся дипломаты. М.: Соцэкгиз 1962 г. 115 с.
.Сементковский Р. И. Князь Бисмарк, его жизнь и государственная деятельность. Биографический очерк. СПб.:Типография Высочайше утвержд. товарищества «Общественная польза», 1895.
.Слонимский С. Князь Бисмарк: Опыт характеристики. СПб.: Полит. энциклопедия, 1908. 102 с.
.Степанова В.В. Конституционный конфликт в Пруссии 1862-1864 гг. (Политическая борьба О. Бисмарка с прусским ландтагом): Учебное пособие. Нижневартовск, 1993.
.Татищев С.С. Император Александр П. Его жизнь и царствование: В 2 т. М., 1996.
.Хилльгрубер А. Отто фон Бисмарк.Основатель великой европейской державы - германской империи. / Пер. Жаровой И.И., Рывкиной О.Е / В кн.: Хилльгрубер А. Выдающиеся политики: Отто фон Бисмарк, Меттерних. Ростов-на-Дону: Феникс, 1998. 320 с.
.Чичерин Г. В. Исторический очерк дипломатической деятельности А. М. Горчакова. М.: Любимая Россия, 2009. 551 с.
.Чубинский В.В. Бисмарк. Политическая биография. М.: Мысль, 1988.416 с.
.Юртаев С. А. Внешняя политика О. фон Бисмарка в 1871-1890 гг. вотражении общественного мнения России. Автореф. дисс. ... к-та ист. наук. М., 2009. 21 с.