. И молчу. Взяла меня этакая буржуйская стыдливость. Дескать, кавалер, а не при деньгах.
Я хожу вокруг ее, что петух, а она хохочет и на комплименты напрашивается. Я говорю:
Не пора ли нам в театр сесть? Звонили, может быть. А она говорит:
Нет.
И берет третье.
Я говорю:
Натощак-то не много ли? Может вытошнить. А она:
Нет, - говорит, - мы привыкшие.-И берет четвертое.
Тут ударила мне кровь в голову.
Ложи, - говорю, - взад!
А она испужалась. Открыла рот. А во рте зуб блестит.
А мне будто попала вожжа под хвост. Все равно, думаю, теперь с ней не гулять.
Ложи, - говорю, - к чертовой матери!»
Очень хорошо видно, что, как и в «Рассказах Синебрюхова», здесь сохранены и просторечие, и нарушения морфологической формы слова и синтаксической структуры предложения, и непомерно частое употребление вводных (и в определенном контексте их заменяющих) слов, и использование различных типов тавтологии, - словом, все то, что придает сказу иллюзию живой речи.
По-прежнему богато представлены, также индивидуальные словесные штампы, создающие как видимость устной импровизации, так и комизм языкового автоматизма, сохранен и принцип введении в речь героя лексики, чуждой языку рассказчика.
Социальная индифферентность зощенковского рассказчика-это не только свидетельство его ограниченности, это мировоззренческая позиция человека, замкнувшегося в мирке пусть примитивных, но зато своих собственных интересов. Уже сама претензия рассказчика на толкование его поведения как единственно возможного в данной ситуации, более того, как вполне безупречного, позволяет составить достаточно определенное и весьма нелестное представление о герое.
Вот почему (вновь вернемся к «Аристократке») к концу зощенковского рассказа у читателя не остается ни малейшего сомнения, что заключающий рассказ вывод типа: «Не нравятся мне аристократки», - стал возможным - нет, обязательным - уже после того, как рассказчику ясно: «…теперь с ней не гулять». Человек, привыкший все окружающее воспринимать исключительно с точки зрения интересов своего маленького «я», поставленного в центр мироздания, не должен, просто не может вести себя в изображенной художником ситуации иначе! В результате и возникает уже вполне сложившаяся социальная маска, а за фигурой рассказчика гораздо явственнее, нежели не только в рассказах Шишкова или Волкова, но и в «Рассказах Синебрюхова», выступает автор с его отчетливо выраженным иронически-скептическим отношением к герою.
Рассказчик «Веселых рассказов» смотрит на мир словно сквозь дымчатые очки, вся действительность в его глазах окрашена в сплошной серый цвет, и явления большого, социального звучания просто не умещаются в его сознании, точнее, осмысливаются им лишь с какой-то одной, как правило, второстепенной, ни в коей мере не характерной для них стороны.
Герой «Веселых рассказов» привык судить обо всем со своей, священной для него точки зрения.
Ему невыгодно электричество, ибо при электрическом свете слишком уж очевидно убожество его жилища. Но ведь точно так, же в «Рассказе о том, как Семен Семеныч в аристократку влюбился» рассказчик, придя в театр, прежде всего, интересовался «в смысле порчи водопровода». А в истории с запиской, написанной на обойной бумаге и проглоченной ломовым извозчиком Рябовым по указанию знахаря Егорыча (Рябов, конечно, тут же скончался), сам факт смерти извозчика не столь уж и беспокоит рассказчика; все его внимание сосредоточено на одном: неужели Егорыча засудят за то, что недосмотрел, чья на бумаге подпись? («Рассказ о медике и медицине».)
«Веселые рассказы» показательны как переход от сказа обобщенно-личного к сказу конкретно-личному, как переход к изображению героя вполне определенного жизненного типа.
Герой Зощенко - это образ собирательный.
Нетерпимость к любому проявлению - и вольному и. невольному-обывательских взглядов привела к тому, что среди прототипов зощенковского героя оказались и откровенные мещане, и просто люди малокультурные. В том-то и состояла особенность зощенковской типизации, что и типичный обыватель, и не совсем типичный, существующий «во множестве» и успешно «переплавляемый» эпохой, - оба в равной мере оказывались непосредственными героями произведений Зощенко и дали материал для создания образа героя-рассказчика. Так среди густонаселенного мира рвачей, склочников, ханжей, грубиянов оказался и просто недалекий, не очень грамотный и все еще находящийся в плену старых привычек, но по существу своему совсем неплохой человек.
Не стоит забывать, что слова «мещанин» и «обыватель» издавна употреблялись в двух значениях. В прямом: мещанин - «лицо городского сословия, составлявшегося из мелких торговцев и ремесленников, низших служащих и т.п.»; обыватель - «постоянный житель какой-нибудь местности». И в переносном: мещанин - «человек с мелкими интересами и узким кругозором»; обывател ь- «человек, лишенный общественного кругозора, живущий мелкими, личными интересами».
2.2 Исследование просторечных слов в творчестве Зощенко 20-30-х гг.
зощенко просторечие рассказ
В творчестве Зощенко двадцатых - начала тридцатых годов акцент делался в первую очередь на переносном значении «обывательщины» и «мещанства».
«Я выдумываю тип. Я наделяю его, - скажет спустя несколько лет писатель, - всеми качествами мещанина, собственника, стяжателя, рвача. Я наделяю его теми качествами, которые рассеяны в том или другом виде в нас самих. И тогда эффект получается правильный. Тогда получается собирательный тип».
«Существует мнение, что я пишу о мещанах. Однако мне весьма часто говорят: «Нет ли ошибки в вашей работе? У нас ведь нет мещанства как отдельного класса, как отдельной прослойки. У нас нехарактерна эта печальная категория людей. С какой стати вы изображаете мещанство и отстаете от современного типа и темпа жизни?»
Ошибки нет. Я пишу о мещанстве. Да, у нас нет мещанства как класса, но я по большей части делаю собирательный тип. В каждом из нас имеются те или иные черты и мещанина, и собственника, и стяжателя. Я соединяю эти характерные, часто затушеванные черты в одном герое, и тогда этот герой становится нам знакомым и где-то виденным.
Я пишу о мещанстве и полагаю, что этого материала хватит еще на мою жизнь».
После «Веселых рассказов» Зощенко уже отказывается от циклизации рассказов вокруг фигуры конкретного рассказчика. Подмечая черты мещанских настроений в быту и кропотливо регистрируя их, он воссоздает собирательный облик типичного представителя обывательщины. И для того, чтобы представить центрального героя рассказов Зощенко во весь рост, необходимо «составить» его портрет из тех подчас мелких и почти никогда не подчеркиваемых черточек и штрихов, которые рассеяны по отдельным рассказам. При сопоставлении их обнаруживаются связи между, казалось бы, далекими произведениями. Большая тема Зощенко со своим собственным сквозным персонажем раскрывается не в каком-либо одном произведении, а во всем творчестве сатирика, как бы по частям.
«Зощенко резким толчком сбрасывает мелкобуржуазное сознание с идеологических высот вниз; идеология вновь разбивается на тысячи осколков мелких чувств и мелких мыслей, из которых она была так умело склеена. И в каждом осколке разбитого вдребезги сохраняется отражение каких-то отдельных черт, уродливость которых увеличивается, гиперболизируется их изолированностью от целого.
Эти разбитые осколки - осколочные сюжеты мелких одностраничных новелл Зощенко».
По существу, рассказчик большинства рассказов Зощенко-это одно и то же лицо, со своим чрезвычайно статичным типом мышления и стремлением осмыслить все происходящее с точки зрения жильца густонаселенной коммунальной квартиры с ее мелкими дрязгами и уродливым бытом. Уже в этом обнажении принципов отбора рассказчиком материала для глубокомысленных обобщений ярко раскрывается подлинное лицо героя-обывателя. Даже рассказ о том, как он стал «жертвой революции», такой обыватель заканчивает жалобой на то, что председатель жилтоварищества обмеривает комнату в квадратных саженях.
Осмысление рассказчиком излагаемых им же событий поражает каждый раз своей нелогичностью, непоследовательностью. Вывод, как правило, вытекает не из всей суммы фактов, а делается в обход их, с опорой на отнюдь не главные из них.
Линия поведения героев, его привычка принимать жизнь как есть, его пошлые и плоские мечты и высмеиваются Зощенко. Высмеиваются часто исподволь, как-то незаметно, будто случайно. Все это создает ту особую атмосферу зощенковских рассказов, когда читатель весело смеется вместе с героем-рассказчиком над его злоключениями и вдруг замечает, что и сам герой вызывает иронию, рассуждения его нелепы, а поступки бестолковы, ибо продиктованы его ограниченностью». У рассказчика вполне определенные и твердые взгляды на жизнь. Уверенный в непогрешимости собственных воззрений и поступков, он, попадая впросак, каждый раз недоумевает и удивляется. Но при этом никогда не позволяет себе открыто негодовать и возмущаться: для этого он, как уже говорилось, прежде всего, слишком пассивен. Вот почему Зощенко отказался от прямого противопоставления взглядам своего героя своих собственных взглядов и избрал гораздо более сложный и трудный путь разоблачения рассказчика опосредствованно, самим способом его изображения.
И хотя сам сатирик довольно решительно протестовал против причисления его произведений исключительно к литературе развлекательной (»… Это складывалось помимо меня, это особенность моей работы…» '), показательно то внимание, которое он постоянно уделял оттачиванию «техники» письма: в условиях каждодневной журнальной и газетной работы, когда приходилось писать по нескольку рассказов и фельетонов в неделю и когда темы большинства из них определялись редакционным заданием, роль ее возрастала особенно заметно.
Вот почему анализ художественного своеобразия творчества Зощенко будет неполным без разговора об основных особенностях этой «техники», об отдельных приемах достижения комического эффекта и художественных функциях этих приемов непосредственно в тексте произведений.
Разумеется, задача заключается вовсе не в том, чтобы показать, что Зощенко, подобно многим другим писателям, работавшим в области сатиры, пользовался и приемом неожиданного разрешения сюжетной ситуации, и приемом «обыгрывания» детали, и многочисленными способами достижения чисто языкового, подчас «лингвистического» комизма. Все эти приемы, как, впрочем, и множество других, были известны задолго до Зощенко.
При чтении зощенковских рассказов каждый раз бросается в глаза, что рассказчик всегда совершенно серьезен. Но зато утрированы события, находящие преломление в его сознании. Именно в диспропорции, в немасштабности постоянно сопоставляемых обобщающих, широких выводов рассказчика и мелких, частных посылок заключено сатирическое заострение в рассказах Зощенко. Так ирония, устанавливая дистанцию между автором и рассказчиком, разрушает иллюзию идентичности их взглядов. При этом ирония сюжетная каждый раз дополняется иронией языковой.
Язык рассказчика-это не только смесь разговорной и чуждой рассказчику лексики, речевых штампов, морфологических и синтаксических искажений, слов-паразитов и т.д. и т.п.
Показательно, что многочисленные подражатели Зощенко, пытаясь обычно усвоить лишь внешнюю сторону языкового комизма его произведений, так и не смогли подняться до художественных высот, достигнутых сатириком. Имитаторам его стиля не хватало именно той сложности соотношения отдельных элементов, которая сумму художественных приемов превратила бы в стройную языковую систему.
В самом деле, сравнительно легко было скопировать бросающиеся в глаза лексические искажения и обильное употребление просторечной лексики, встречающиеся, к примеру, в «Стакан» («пущай», «ихний», «надуло фотографическую карточку», «слимонить» и т.д.). Не намного труднее было скопировать и зощенковские искажения морфологических форм, такие, как в рассказах «Счастливое детство» или «Актер» («'Вот, думаю, какая парнишечка попалась» или «Ничего в этом нет выдающего»). И выражения типа «родной родственник» («Родственник») и «расстраиваться по мелким пустякам» («Нервные люди») также можно было встретить не только у Зощенко: тавтология всегда была одним из приемов высмеивания косноязычия героя. Не было новым, конечно же, и переосмысление отдельных слов в духе «народной этимологии», скажем, в раннем рассказе «Веселая жизнь», где о знакомстве генерала Тананы с циркачкой Зюзиль сообщалось следующим образом:
«- Имею, - говорит, - честь отрекомендоваться, - военный генерал Петр Петрович Танана. Давеча сидел в первом ряду кресел и видел всю подноготную. Я, военный генерал, восхищен и очарован. Ваша любовь, мои же деньги, - не желаете ли проехаться на Кавказ?»
Сложнее было включить отдельные приемы достижения комического, в том числе и «народную этимологию», в тот общий, широкий отчетливо иронический контекст, в которой они не только сами приобретали неожиданное звучание, но и оказывали известное воздействие на восприятие окружающих, казалось бы нейтральных, слов и фраз.
Язык Зощенко представляет сложный сплав: комизм индивидуального, комизм речи недалекого рассказчика сливается с отношением писателя к своему герою как к выразителю определенных социальных взглядов. И общий иронический тон повествования создается при этом не только за счет очевидных потуг рассказчика на «интеллигентность» сказа. Языковой комизм выступает нередко и в. более сложных формах.
Очень часто комический эффект достигается за счет буквального восприятия рассказчиком иронической и просторечной реплики собеседника:
«За тридцать рублей, - говорит, - могу вас устроить в ванной комнате… Хотите, - говорит, - напустите полную ванну воды и ныряйте себе хоть целый день.
Я говорю:
Я, дорогой товарищ, не рыба. Я, - говорю, - не нуждаюсь нырять. Мне бы, - говорю, - на суше пожить…» («Кризис»).
Нередко комическое рождается за счет постановки в одном ряду (часто даже в одном предложении!), казалось бы, несопоставимых предметов:
«Товарищ Барбарисов был настоящий герой. Бился на всех фронтах. И завсегда при мирном строительстве всех срамил за мелкие мещанские интересы и за невзнос квартирной платы» («Мелкота»).
Чрезвычайно важную роль играет и введение в речь героя лексики, чуждой языку рассказчика. Чаще всего невпопад употребляются им иноязычные слова.
«Тут снова шум и дискуссия поднялись вокруг ежика» («Нервные люди»).
«Тут произошла, конечно, форменная абструкция. Управляющий бегает. Публика орет. Кассир визжит, пугается, как бы у него деньги в потемках не уперли» («Театральный механизм»),
Точно так же рассказчику не вполне ясен и смысл многих слов (не всегда даже иностранных), прочно вошедших в обиход за годы советской власти.
«Тут, спасибо, наша уборщица Нюша женский вопрос на рассмотрение вносит.
Раз, - говорит, - такое международное положение и вообще труба, то, говорит, можно, для примеру, уборную не отапливать» («Режим экономии»).
«Конечно, некоторые довоенные велосипедисты пробовали оставлять на улице велосипеды. Замыкали на все запоры. Однако не достигало - угоняли.
Ну, и приходилось считаться с мировоззрением остальных граждан. Приходилось носить машину на себе» («Каторга»).
Объяснение «женского вопроса» как делового предложения, внесенного женщиной, и «мировоззрения» как несознательности граждан, угоняющих велосипеды, дано рассказчиком без тени иронии. Иронизирует автор.
В нарочитом подчеркивании языковой всеядности рассказчика отчетливо выступает стремление Зощенко заострить внимание на том, каким образом язык героя накладывается «а систему литературного языка, вступая с ним в очевидное столкновение.
Но комизм, достигаемый употреблением сказа, важен, разумеется, не сам по себе.
Постоянное стремление рассказчика ввести в свою речь новые, часто непонятные ему слова - свидетельство его постоянных потуг встать вровень с эпохой. И не его «вина», что вместе с этими словами в рассказ просачивается большая, неведомая обывателю жизнь, которая бурным ключом бьет за рамками рассказа и на фоне которой все волнения и тревоги героя выглядят никчемными и мелкими.
Популярность Зощенко-автора рассказов уже к середине двадцатых годов была огромна. Гораздо менее известен был Зощенко-автор повестей. И лишь к 1927 году, когда семь написанных к тому времени повестей были собраны воедино, читатель открыл для себя нового Зощенко, похожего и в то же время не похожего на прежнего. Далеко не всех это открытие, разумеется, обрадовало. Тем, кто привык видеть в произведениях Зощенко, прежде всего изображение забавных событий в пересказе недалекого обывателя, повести показались отступлением и от привычной манеры письма, и от привычного героя. Для тех же, кто дал себе труд ощенить их глубже, они стали продолжением все того же высмеивания обывателя, но на сей раз обывателя, сменившего маску недалекого городского и полугородского мещанина на маску сомневающегося интеллигента. Написанные на протяжении 1922-1926 годов «Сентиментальные повести» отражают различия в отношении писателя и к теме, и к способу ее решения. Если в наиболее ранней из них, в «Козе» (1922), все еще присутствует повествовательная манера Зощенко, при которой облик рассказчика выступает неотчетливо, а сказ почти целиком уходит в диалог, то в повести «О чем пел соловей» (1925) различия между позицией писателя-интеллигента, излагающего события, и позицией самого Зощенко проступают уже гораздо определеннее и резче.
Неоднородность «Сентиментальных повестей» чувствовал, впрочем, и сам писатель. Не случайно повестям «Мудрость» и «Люди» в первом издании «Сентиментальных повестей» (1927) было даже предпослано специальное «Предупреждение», где в частности говорилось:
«Эти две повести, «Мудрость» и «Люди», написаны в 1924 году. По-настоящему их не надо бы включать в эту книгу.
Одна повесть просто не подходит по своему содержанию, другая повесть написана скучновато, без творческого подъёма и вдохновения».
И все же Зощенко счел возможным объединить и эти две повести, и пять других в единую книгу, усмотрев общность их в трактовке событий, позволяющей судить об авторе - рассказчике повестей как о писателе-попутчике интеллигентского толка («Родился в 1882 году. Писатель - попутчик», - сообщается в предисловии «От автора», предваряющем «Сентиментальные повести»).
Это обращение к жанру художественной биографии не случайно для Зощенко в той же мере, как не случайно оно для автора-мемуариста: если последнему такой жанр позволяет вполне «документально» показать жизнь, «достойную удивления» ничуть не менее, чем исключительные и необыкновенные поступки какого-нибудь знаменитого художника или пианиста, то ведь и первому она позволяла очевиднее подчеркнуть несоответствие трагической социальной «маски» героя и мелочности, комизма его поступков… Вот почему Синягин, человек, по словам рассказчика, «в достаточной степени возвышенный» и «поминутно восторгавшийся художественным словом», в глазах читателей выступает как вполне заурядная личность, рядящаяся в тогу непризнанного поэта.
С первых же строк повести становится ясно, что здесь так же, как и в «Сентиментальных повестях», отчетливо присутствует элемент пародирования. Но пародируется уже не тема «маленького человека» с его житейскими печалями: объектом пародии оказывается (помимо, конечно же, мемуарной литературы, наводнившей в двадцатые годы книжный рынок) рафинированный интеллигент начала века, доживший до тех дней и предающийся возвышенной скорби и страданиям от одиночества - «малозаметный небольшой поэт, с которым автор сталкивался в течение целого ряда лет».
Зощенко убедительно показывает, что в русском символизме Синягина привлекли исключительно мотивы жестокого разочарования в жизни и неопределенной тоски.
Именно отсюда «гражданская безысходная грусть» его стихов и любовь («под сильным влиянием знаменитых поэтов того времени») к «какой-то неизвестной женщине, блестящей в своей красоте и таинственности».
«Оттого-то незнакомкой я любуюсь. А когда эта наша незнакомка познакомится со мной, неохота мне глядеть на знакомое лицо, Неохота ей давать обручальное кольцо…»
Беспомощность интеллигента подобного душевного склада, его неприспособленность к происходящим в стране социальным преобразованиям напоминает (в самом общем плане, разумеется, с непременной «поправкой» на различие эпох и общественных вкладов, художественную специфику сравниваемых произведений, на различие задач, стоявших перед их авторами, и т.д.) о герое другого произведения.
2.3 Функции просторечия в рассказах «Аристократка», «Стакан», «История болезни», «Нервные люди», «Монтёр»
Значительное место в творчестве Зощенко занимают рассказы, в которых писатель непосредственно откликается на реальные события дня, в которых очень заметна простая речь. Наиболее известные среди них: «Аристократка», «Стакан», «История болезни», «Нервные люди», «Монтёр».
Не был бы Зощенко самим собой, если бы не его манера письма. Это был неизвестный литературе, а потому не имевший своего правописания язык. Зощенко был наделён абсолютным слухом и блестящей памятью. За годы, проведённые в гуще бедных людей, он сумел проникнуть в тайну их разговорной конструкции, с характерными для нее вульгаризмами, неправильными грамматическими формами и синтаксическими конструкциями сумел перенять интонацию их речи, их выражения, обороты, словечки - он до тонкости изучил этот язык и уже с первых шагов в литературе стал пользоваться им легко и непринуждённо. В его языке запросто могли встретиться такие выражения, как «плитуар», «окромя», «хресь», «етот», «в ем», «брунеточка», «вкапалась», «для скусу», «хучь плачь», «эта пудель», «животная бессловесная», «у плите» и т.д.
Но Зощенко - писатель не только комического слога, но и комических положений. Комичен не только его язык, но и место, где разворачивалась история очередного рассказа: поминки, коммунальная квартира, больница - всё такое знакомое, своё, житейски привычное. И сама история: драка в коммунальной квартире из-за дефицитного ёжика, скандал на поминках из-за разбитого стакана.
Некоторые обороты зощенковские так и остались в русской литературе афоризмами: «будто вдруг атмосферой на меня пахнуло», «оберут как липку и бросят за свои любезные, даром что свои родные родственники», «подпоручик ничего себе, но сволочь», «нарушает беспорядки».
Зощенко, пока писал свои рассказы, сам же и ухохатывался. Да так, что потом, когда читал рассказы своим друзьям, не смеялся никогда. Сидел мрачный, угрюмый, как будто не понимая, над чем тут можно смеяться. Нахохотавшись во время работы над рассказом, он потом воспринимал его уже с тоской и грустью. Воспринимал как другую сторону медали. Если внимательно вслушаться в его смех, нетрудно уловить, что беззаботно-шутливые нотки являются, только лишь фоном для нот боли и горечи.
Герой Зощенко - обыватель, человек с убогой моралью и примитивным взглядом на жизнь. Этот обыватель олицетворял собой целый человеческий пласт тогдашней России. Зощенко же во многих своих произведения пытался подчеркнуть, что этот обыватель зачастую тратил все свои силы на борьбу с разного рода мелкими житейскими неурядицами, вместо того, чтобы что-то реально сделать на благо общества. Но писатель высмеивал не самого человека, а обывательские черты в нём. «Я соединяю эти характерные, часто затушёванные черты в одном герое, и тогда герой становиться нам знакомым и где-то виденным», - писал Зощенко. Своими рассказами Зощенко как бы призывал не бороться с людьми, носителями обывательских черт, а помогать им от этих черт избавляться.
Ну а теперь вкратце о некоторых рассказах Зощенко.
Так, герой «Аристократки» (1923) увлекся одной особой в фильдекосовых чулках и шляпке. Пока он «как лицо официальное» наведывался в квартиру, а затем гулял по улице, испытывая неудобство оттого, что приходилось принимать даму под руку и «волочиться, что щука», все было относительно благополучно. Но стоило герою пригласить аристократку в театр, «она и развернула свою идеологию во всем объеме». Увидев в антракте пирожные, аристократка «подходит развратной походкой к блюду и цоп с кремом и жрет». Дама съела три пирожных и тянется за четвертым.
«Тут ударила мне кровь в голову.
После этой кульминации события развертываются лавинообразно, вовлекая в свою орбиту все большее число действующих лиц. Как правило, в первой половине зощенковской новеллы представлены один-два, много - три персонажа. И только тогда, когда развитие сюжета проходит высшую точку, когда возникает потребность и необходимость типизировать описываемое явление, сатирически его заострить, появляется более или менее выписанная группа людей, порою толпа.
Так и в «Аристократке». Чем ближе к финалу, тем большее число лиц выводит автор на сцену. Сперва возникает фигура буфетчика, который на все уверения героя, жарко доказывающего, что съедено только три штуки, поскольку четвертое пирожное находится на блюде, «держится индифферентно».
Нету, - отвечает, - хотя оно и в блюде находится, но надкус на ём сделан и пальцем смято».
Тут и любители-эксперты, одни из которых «говорят - надкус сделан, другие - нету». И, наконец, привлеченная скандалом толпа, которая смеется при виде незадачливого театрала, судорожно выворачивающего на ее глазах карманы со всевозможным барахлом.
В финале опять остаются только два действующих лица, окончательно выясняющих свои отношения. Диалогом между оскорбленной дамой и недовольным ее поведением героем завершается рассказ.
«А у дома она мне и говорит своим буржуйским тоном:
Довольно свинство с вашей стороны. Которые без денег - не ездют с дамами.
А я говорю:
Не в деньгах, гражданка, счастье. Извините за выражение».
Как видим, обе стороны обижены. Причем и та, и другая сторона верит только в свою правду, будучи твердо убеждена, что не права именно противная сторона. Герой зощенковского рассказа неизменно почитает себя непогрешимым, «уважаемым гражданином», хотя на самом деле выступает чванным обывателем.
Странная ситуация возникает в рассказе «Нервные люди» (1925). Для нас она, конечно, странная, но для того времени это была, наверное, обыденная сцена. Итак, действие в этом рассказе разворачивается в коммунальной квартире. «Народ, - пишет Зощенко, - уж очень нервный. Расстраивается по пустякам. Горячится. И через это дерётся грубо, как в тумане». Все жильцы тут же сбегаются на кухню, где спор произошёл. Появился и инвалид Гаврилыч:
Что, говорит, за шум, а драки нету?
Инвалида огрели по лысине сковородкой, отчего он свалился на пол и пролежал там, скучая, до окончания драки. Кончилось тем, что явилась милиция, и, в итоге, всех оштрафовали, а тому, который Гаврилыча изувечил, дали шесть месяцев.
Итог подводят слова автора: «Это справедливо, братцы мои. Нервы нервами, а драться не следует». В принципе, немногие рассказы Зощенко имеют прямое отражение авторской мысли. В основном, так и заканчиваются, чуть ли не на полуслове - читателю предоставляется самому возможность делать выводы.
Похожая ситуация разворачивается в рассказе «Стакан» (1923). Начинается действие с того, что главного героя приглашают на поминки его друга. «А народу припёрлось множество. Родственники всякие. Деверь тоже, Петр Антонович Блохин. Ядовитый такой мужчина со стоячими кверху усиками». Кульминация наступает, когда главный герой нечаянно ударяет свой стакан о сахарницу, отчего он даёт небольшую трещинку. «Я думал, не заметят. Заметили дьяволы». Казалось бы, ерунда, но скандал поднялся ужасный. Вдова покойного как накинулась на нашего главного героя. И «деверь, паразит» поддакивает: «Таким, говорит, гостям прямо морды надо арбузом разбивать». Как и в предыдущем рассказе поднялась ругань, грохот - главного героя выгнали с поминок. Такие вот поминки получились! Вместо того чтобы почтить память покойного, подняли ужасный скандал. Но это ещё не конец - вдова, в довершение ко всему, подала на нашего героя в суд, причём на вышеупомянутом стакане непонятным образом появилось ещё несколько трещин. Пришлось платить нашему герою - ничего не поделаешь.
Думаю оба рассказы похожи по своей идее и высмеивают бытовое бескультурье. Ну, в самом деле, если уж пригласил на поминки, то будь готов к понесению каких-то убытков. С другой стороны, жизнь, конечно, была тяжёлая, нервы у всех были на пределы. Оба рассказа призывали держать себя в руках и не кипятиться по пустякам.
В рассказе «Монтёр» (1927) в центре внимания - опять «маленький человек», монтёр театра Иван Кузьмич Мякишев. И очень уж этого монтёра оскорбил тот факт, что во время фотографирования, в центр «на стул со спинкой» посадили тенора, а его, монтёра, «пихнули куда-то сбоку». Затем, когда ему захотелось устроить пару билетов на очередной концерт для своих знакомых, ему было отказано, отчего он ещё больше оскорбился и возьми, да выключи свет во всём театре. «Тут произошла, конечно, фирменная неразбериха. Управляющий бегает. Публика орёт. Кассир визжит, пугается, как бы у него деньги в потёмках не взяли». Из ситуации вышли, посадив знакомых девиц монтёра на «выдающиеся места» и продолжив спектакль. Автор же заканчивает своей типичной фразой: «Теперь и разбирайтесь сами, кто важнее в этом сложном театральном механизме».
Опять же, как и во многих других рассказах, глобальная проблема показана на примере частного случая. Рассказ одно стороны учит тому, что каким бы по важности человек ни был, к нему надо относиться уважительно. С другой стороны, каждый человек должен объективно оценивать свою значимость в этой жизни, ну ведь, правда, не сажать же монтёра в центр, а тенора где-то сзади! В какой-то мере в этом рассказе высмеивается, один из самых негативных пороков человека - зависть.
Относительно этого рассказа я слышал такое мнение, что столкновение монтёра, возмущённого тем, что на карточку театральной труппы его снимают «мутно не в фокусе», с оперным тенором оказывается отражением борьбы Зощенко с «высокопоставленными заказчиками «красного Льва Толстого» за своё право работать в «неуважительной, мелкой форме».
Все эти рассказы были написаны в 20-е годы. В 30-е же годы рассказ Зощенко изменяется. Теперь персонажам сатирических произведений начинает противостоять не только более высокая авторская позиция, но и сама среда, в условиях которой пребывают герои. Это социальное противостояние и двигает, в конечном счете, внутренние пружины сюжета. Наблюдая, как попираются всевозможными чинушами, волокитчиками, бюрократами честь и достоинство человека, писатель возвышает свой голос в его защиту. Нет, гневной отповеди он, как правило, не дает, но в предпочитаемой им грустно-иронической манере повествования возникают мажорные интонации, проявляется твердая убежденность оптимиста.
В рассказе «История болезни» (1936) описаны быт и нравы некоей особенной больницы, в которой посетителей встречает на стене жизнерадостный плакат: «Выдача трупов от 3-х до 4-х», а фельдшер вразумляет больного, которому не нравится это объявление, словами: «Если, говорит, вы поправитесь, что вряд ли, тогда и критикуйте».
Как и в большинстве других его рассказов, в этом рассказе весьма непривлекательная действительность с большим юмором показывается через восприятие «простого» обывателя. Этот «маленький» человек попал как бы в механизм большой бюрократической машины - в больницу.
С ним никто не считается, не задумывается о его чувствах, эмоциях, и, в общем-то, никого даже не волнует чем всё закончится: выздоровеет он или нет. И когда он, этот маленький человек, пытается как-то заявить о себе, то наталкивается на полное равнодушие и даже хамство этих бюрократических «винтиков». Да, именно, бюрократов, потому сто это не медики, дававшие клятву Гиппократа. Это чиновники, действующие по определённой программе! Принимающий фельдшер сильно удивляется, что тяжело, больно ещё и разговаривает; медсестра недоумевает, что он привередничает и не желает раздеваться при женщине и садиться в одну с ней ванную на «обмывочном пункте».
В огромной палате лежат около тридцати больных с разными болезнями, причём и выздоравливающие, и тяжело больные. И никого не волнует, что они могут заразиться друг от друга. Так и наш больной «маленький человек» в конце концов, поступив в больницу с брюшным тифом, захворал ещё и коклюшем. Даже сестричка удивилась, какой у него двужильный организм, - это надо же - поправился! Получается, что надеяться в жизни можно только на себя, не полагаясь на это государство с его казённой помощью!?
В этом рассказе, впрочем, как и во многих других, не даётся веского повода для возбуждения скандала, потому что читателю даётся понять, что главному герою просто не повезло, он просто попал не в ту больницу: «Мне попалась какая-то особенная больница, где мне не всё понравилось». Тем не менее, думается, здесь скрыт намёк на то, что это не просто частный случай, а повседневная действительность того времени.
Несмотря на бешеную популярность Зощенко среди простого народа, творчество писателя жестоко критиковалось. Зощенко писал в ту пору М. Сломинскому: «Чертовски ругают… Невозможно объясниться. Я только сейчас соображаю, за что меня ругают - за мещанство! Покрываю и любуюсь мещанством! Эва, дела какие! Черт побери, ну как разъяснишь? Тему путают с автором… В общем, худо, Мишечка! Не забавно. Орут. Орут. Стыдят в чём-то. Чувствуешь себя бандитом и жуликом…»
Вся эта критика привела, в конце концов к тому, что писателя в 1946 г. попросту выгнали из литературы. Зощенко был заклеймён как «пошляк», «хулиган» и «подонок русской литературы». Его имя стало ругательством. Творчество Зощенко многие, да и сам писатель, сравнивали с творчеством Гоголя. Нет, Зощенко не равнял себя с Гоголем. Он сравнивал с его судьбой свою… Как то, размышляя об этом, Зощенко занёс в свою записную книжку: «Гоголь ожидал, что его не поймут. Но то, что случилось, превзошло все его ожидания». Эту запись можно вполне отнести и к самому Зощенко.
Заключение
Просторечие - одна из форм национального языка, наряду с диалектной, жаргонной речью и литературным языком: вместе с народными говорами и жаргонами составляет устную не кодифицированную сферу общенациональной речевой коммуникации - народно-разговорный язык; имеет наддиалектный характер. Просторечие, в отличие от говоров и жаргонов, - общепонятная для носителей национального языка речь.
Подводя основные итоги в данной курсовой работе, необходимо отметить, что проведенное исследование позволило наиболее точно изучить основные процессы взаимодействия между просторечной и жаргонной речью и литературным языком, и использование первой в рассказах Михаила Зощенко.
Первый параграф предлагаемой работы представляет собой просторечие как форма существования русского национального языка, типы просторечия, взаимосвязь основных особенностей литературного языка и просторечной и жаргонной речи.
Следующий параграф данной работы освещает непосредственно просторечные слова в рассказ Михаила Зощенко и является исследованием его стиля.
Целью предлагаемой курсовой работы было изучение особенностей просторечных слов и их роли в рассказах Зощенко.
Данная цель была достигнута путем изучения рассказов.
Зощенко не забыт. Как бы ни клеймили его позором те же советские писатели середины века, Зощенко до сих пор читают и любят, его рассказы актуальны и по сей день, может быть только не в такой степени, как раньше. В чём-то, даже, по-моему, значимость любого писателя определяет время. А то, что Зощенко не забыли и его рассказы до сих пор читают наши современные юмористы-сатирики, такие как Жванецкий и Задорнов, говорит о многом.
Список использованной литературы:
1.Баранникова Л.И. Просторечие как особый социальный компонент языка. / Языки общество. - Саратов, 2004.
.Городское просторечие. Проблемы изучения / Отв. ред. Е.А. Земская, Д.Н. Шмелев. - М., 2004.
.Жолковский А.К. Михаил Зощенко: поэтика недоверия. М.: Школа «Языки русской культуры», 2009. C. 304-311.
.Зощенко М.М. Статьи и материалы. Л.: Academia, 2009.
.Зощенко М. Возвращенная молодость // Зощенко М.М. Собр.соч: в 3-х т.Т.3. (Сост., подг. текста и примеч. Ю. Томашевского, послесл. А. Гулыги). Л.: Худ. лит., 2007. С.157
.Зощенко М. «Жизнь выше всего…» Письма к Ольге Шепеловой 1938-1939 гг. (Публ., вступ. Статья и примечания В.А. Петрицкого) // Звезда. 1994. №8. С. 7-23.
.Зощенко М.М. Рассказы и фельетоны 1914-1924. - СпБ.: 2009.
.Крысин Л.П. Просторечие / В кн.: Л.П. Крысин. Социолингвистические аспекты изучения современного русского языка. - М., 2009.
.Молдавский Дм. Михаил Зощенко: Очерк творчества. Л.: Советский писатель, 2007.
.Муромский В.П. Судьба драматургического наследия М.М. Зощенко // Русская литература. 1996. №2. С. 90-107.
.Муромский В.П. «… Дело не в литературе, а в ситуации» (Об «американской» комедии М. Зощенко)// Михаил Зощенко. Материалы к творческой биографии. Кн.2. СПб.: Наука, 2001. С. 269-277.
.Михаил Зощенко. За бархатным занавесом. Комедия в 4-х действиях (Подгот. текста, примечания В.П. Муромского) // С. 277-344.
.Молдавский Дм. Михаил Зощенко: Очерк творчества. Л.: Сов. писатель, 2007. C.16.
.Разновидности городской устной речи / Отв. ред. Д.Н. Шмелев, Е.А. Земская. - М., 2008.
.Рубен Б.С. Зощенко. М.: «Дрофа», 2007.
.Сборник рассказов М.М. Зощенко. М.: «Дрофа», 2008.
.Старков А.Н. Михаил Зощенко. Судьба художника. М.: Сов. пис.,2000. С.10-12.
.Синявский А. Мифы Михаила Зощенко // Синтаксис.1998. № 23. С. 82-104. (Париж). Перепечатано: Синявский А. Мифы
.«Словарь русского языка» Е.И. Ожегов. М.: 2009.
.Томашевский Ю. Об одном посвящении. (Попытка психологического комментария) // Октябрь. 1995. №10. С. 195-200.
.Томашевский Ю. «Записки бывшего офицера» (ненаписанная книга М.Зощенко) // Звезда. 2004. №8. С.23-33
.Филиппова А. «Я ученик в этом трудном деле…» // Современная драматургия. 2008. №3. С.208-219.
.Ходж Т. П. Элементы фрейдизма в «Перед восходом солнца» Зощенко // Лицо и маска Михаила Зощенко (Сост. Томашевский Ю.В.). М.: Олимп-ППП, 2004. С. 254-279.
.Хэнсон К. П.Ш. Дюбуа и Зощенко: «рациональная психотерапия» как источник зощенковской психической терапии // Новое литературное обозрение. 2005. №1. С. 62-65.
.Чудакова М.О. Поэтика Михаила Зощенко // Чудакова М.О. Избранные работы, том I. Литература советского прошлого. М.: Языки русской культуры, 2001. C. 79.
.Чудакова М.О. Поэтика Михаила Зощенко // Чудакова М.О. Литература советского прошлого. М: Языки русской культуры, 2001. C.81-83.
.Шкловский В. О Зощенко и большой литературе // Шкловский В.Б. Гамбургский счет: Статьи - воспоминания - эссе (1914-1933). (Сост. А.Ю. Галушкина и А.П. Чудакова). М.: Советский писатель, 2000. C.417.
.Энциклопедия некультурности (Зощенко: рассказы 1920-х годов и «Голубая книга») // Лицо и маска Михаила Зощенко. (Сост. Томашевский Ю.В.). М.: Олимп-ППП, 2004. C. 218-238.