Милюков П.Н. в отечественной историографии

Милюков П.Н. в отечественной историографии

Милюков П.Н. в отечественной историографии

Содержание

Введение

Глава 1. П.Н. Милюков как историк исторической науки

.1 Основные вехи творческой биографии П.Н. Милюкова

.2 Теоретико-методологические взгляды П.Н. Милюкова

.3 Русская историография в трудах П.Н. Милюкова

Глава 2. Оценка историографического наследия П.Н. Милюкова в ХХ-XXI вв.

.1 Критика Милюкова в отечественной историографии в начале ХХ в.

.2 Отношение к историографическому наследию Милюкова в 20-30 г.г. ХХ в. (период эмиграции)

.3 Милюков в советской историографии 60-80 гг. ХХ в.

.4 Милюков в современной историографии в конце ХХ - начале ХХI вв.

Заключение

Список использованной литературы

Введение

Павел Николаевич Милюков (1859-1943 гг.) является одним из видных общественных деятелей предреволюционной России. Являясь лидером кадетской партии, министром иностранных дел Временного правительства, П.Н. Милюков - известный учёный, сформировавший оригинальную концепцию российской истории, внесший существенный вклад в развитие исторической науки в России.

Следует отметить ряд причин, по которым необходимо изучение исторических взглядов П.Н. Милюкова в рамках отечественной историографии ХХ - XXI вв. В качестве одной из причин является недостаточная изученность теоретических положений П. Милюкова, что обусловило низкий уровень включенности их в контекст исторической мысли на современном этапе. Следующей причиной является необходимость проведения анализа российской культуры на основе имеющегося уровня развития гуманитарного знания в рамках парадигмы, заданной исследованиями Милюкова. В-третьих, переживаемые на сегодняшний день перемены в России схожи с периодом, когда проводились основные исследования Милюкова, отражающие понимание причин, последствий кризисного состояния российского общества в начале ХХ века.

На современном этапе возникает необходимость осмысления опыта исторической преемственности решения проблем в России, в связи с чем работы П.Н. Милюкова приобретают актуальность. Перемены, осуществляемые на сегодняшний день, заставляют по-новому оценивать историю российского либерализма начала ХХ века, в центре которой - труды П.Н. Милюкова, что и определяет актуальность настоящего исследования.

В связи с вышесказанным целью настоящего исследования является анализ и оценка историографического наследия П.Н. Милюкова в ХХ-XXI вв.

Объектом диссертационного исследования является научное наследие П.Н. Милюкова, а предметом исследования - формирование, содержание и эволюция его исторических взглядов и представлений при проведении оценки историографического наследия.

Хронологические рамки исследования определяются началом формирования мировоззрения П.Н. Милюкова в середине 70-х гг. XIX столетия и концом жизненного пути учёного в 1943 году.

Поставленная цель определила необходимость решения следующих задач:

изучить основные вехи творческой биографии П.Н. Милюкова;

определить теоретико-методологические взгляды П.Н. Милюкова;

провести анализ русской историографии в трудах П.Н. Милюкова;

дать оценку историографического наследия П.Н. Милюкова в ХХ-XXI вв.

Методологической основой диссертационного исследования является классическая диалектика, системный анализ. В рамках системно-исторического подхода всесторонне рассматривается научное наследие П.Н. Милюкова, определяется степень единства наследия историка с историческим развитием России и уровнем развития исторического знания в стране, что предполагает использование таких принципов научно-исторического исследования, как историзм и объективность. В рамках диссертационного исследования используется хронологический и проблемно-хронологический принципы изложения.

Отечественную историографию, несмотря на то, что в изучение исторических взглядов и трудов П.Н. Милюкова выделяется несколько периодов, вплоть до последнего времени объединяло одно - рассмотрение научного наследия историка через призму приятия или неприятия его идейных и политических предпочтений и идеалов.

В начале ХХ века научная деятельность Милюкова в исторической литературе не получила всестороннего освещения. Анализ его исторических взглядов проводился в основном в рецензиях или откликах на его работы. Историки, для которых характерны были либеральные взгляды (Н.И. Кареев, А.Е. Пресняков, A.A. Кизеветтер, А.Н. Пыпин, B.C. Соловьёв, П.Б. Струве, В.Н. Сторожев, М.В. Клочков, ГТ.В. Безобразов, Б.И. Сыромятников, Н. Гутьяр) определяли ряд спорных моментов в научной исторической теории Милюкова, тем не менее, давали исследованиям автора высокую оценку, определяя значимость его вклада в развитие исторической науки в России.

В начале ХХ века в целом высказывался достаточно широкий спектр мнений по отношению к Милюкову-историку, к его концепции отечественной истории. В данный период были сформированы определенные подходы к изучению его исторического наследия, определен ряд вопросов, являющихся дискуссионными, с целью дальнейшей проработки.

В историографии эмиграции отношение к историческому наследию Милюкова было неоднозначным, что подчеркивалось яростными спорами его сторонников и оппонентов по поводу его политической и научной деятельности. Ряд исследователей отмечали его способность продуманно оценивать события, идти на компромисс, гибко действовать в сложившейся ситуации. Со стороны других присутствовала жесткая критика за лавирование между идейными и политическими крайностями, за влияние политической позиции на научные взгляды, а также смену приоритетов.

В конце 80-х годов ХХ века начался новый этап в изучении наследия П.Н. Милюкова. Были дважды переизданы его «Воспоминания», в качестве юбилейного выпуска вышли «Очерки по истории русской культуры», была опубликована «История второй русской революции», «Очерки истории исторической науки», книга «Живой Пушкин». Увеличение количества диссертационных исследований свидетельствует о возрастании интереса к историческому наследию П.Н. Милюкова.

Новейший период развития российской исторической науки определил направления исследований трудов ученого, когда, с одной стороны, прослеживается стремление осуществить реконструкцию взглядов П.Н. Милюкова, с другой, преодолеть пристрастие советской исторической науки при проведении оценки трудов ученого.

На современном этапе прослеживаются две основные тенденции при изучении работ Милюкова, одна из которых состоит в обобщении работ ученого, другая - в изучении определенных сторон его биографии и научного наследия.

Структура диссертационного исследования определяется на основе проблемно-хронологического принципа. Диссертация состоит из двух глав, в первой из которых рассматриваются основные вехи творческой биографии П.Н. Милюкова, определяются теоретико-методологические взгляды П.Н. Милюкова, анализируется русская историография в трудах П.Н. Милюкова. Во второй главе дается оценка историографического наследия П.Н. Милюкова в ХХ-XXI вв. При этом в диссертационном исследовании предлагается разделить оценку историографического наследия ученого на четыре периода: в начале ХХ века, в 20-30 г.г. ХХ в. (период эмиграции), в период советской историографии 60-80 гг. ХХ в. и в современной историографии в конце ХХ - начале ХХI в.в.

Глава. 1. П.Н. Милюков как историк исторической науки

.1 Основные вехи творческой биографии П.Н. Милюкова

При определении основных вех творческой биографии П.Н. Милюкова основными задачами являются: изучение биографии историка; анализ формирования таланта и кругозора в гимназические годы; определение возникновения интереса к исторической науке в университетском периоде; характеристика процесса формирования исторической позиции Милюкова при написании «Очерков по истории русской культуры»; изучение деятельности Милюкова в кадетской партии; анализ взглядов Милюкова на историю русской революции.

Павел Николаевич Милюков родился в Москве 27 января 1859 года. Согласно семейному преданию, Милюковы происходили из тверских дворян, но документов, подтверждающих это, не сохранилось. Отец будущего историка, Николай Павлович, по профессии был архитектором, однако заметных успехов в этом качестве не достиг. Долгое время он преподавал в Московском училище живописи, ваяния и зодчества, а затем удачно получил место городского архитектора. Вершиной его карьеры стала должность оценщика в одном из московских банков. Человеком Николай Павлович был тихим и неконфликтным, навсегда смирившимся с ролью неудачника.

Мать Милюкова - Мария Аркадьевна, урожденная Султанова, - была личностью совсем иного склада. Она гордилась своим происхождением из столбовых дворян и манерой поведения напоминала властную помещицу эпохи расцвета крепостного права. Ей действительно принадлежало небольшое имение в Ярославской губернии, откуда время от времени в Москву приезжали крестьяне, привозившие «барыне» нехитрые деревенские продукты.

По словам Милюкова, Мария Аркадьевна была «женщина страстная и властная. В семье она играла первую роль. Отец, более мягкого характера и менее яркой индивидуальности, как-то перед нею стушевывался и ей подчинялся». Несходство характеров родителей Милюкова постоянно провоцировало семейные скандалы. Много лет спустя Милюков вспоминал одну из таких сцен. «Мы сидим за ужином в слабо освещенной керосиновой лампой комнате. Между отцом и матерью ведется крупный разговор, для нас непонятный, и кончается тем, что в отца летит тарелка и разбивается о противоположную стену. Мы сидим - ни живы ни мертвы - и потихоньку хныкаем».

Николай Павлович старался проводить дома как можно меньше времени и фактически не обращал внимания на детей. Мария Аркадьевна следила за тем, чтобы дети были накормлены и одеты, но на этом ее забота, как правило, и кончалась. В результате Павел и его младший брат Алексей были по большей части предоставлены сами себе. Но особой потребности в родительской ласке они и не испытывали. Наоборот - свобода давала им возможность проводить время так, как они хотели. Раннее детство запомнилось Милюкову как самое радостное и безоблачное время в его жизни.

Когда пришла пора, братья Милюковы (разница в возрасте у них была всего лишь один год) были зачислены в 1-ю Московскую гимназию. Из ее стен ранее вышли такие знаменитые историки, как М. П. Погодин и С. М. Соловьев, чьи имена были высечены на «золотой доске» в гимназическом актовом зале. В младших классах Павел Милюков особым вниманием к учебе не отличался. Этому мешала живость характера, за которую он заслужил у одноклассников прозвище «кенгуру». К тому же сама система среднего образования переживала в ту пору не лучшие дни.

Гимназические годы Милюкова пришлись на время реформы, осуществленной министром народного просвещения графом Д. А. Толстым. Суть ее состояла в переносе центра тяжести на преподавание классических языков. Уже с первого класса гимназисты по два часа в день учили латынь, а с третьего класса в таком же объеме присоединялся греческий. При этом живые языки, история, литература отодвигались на второй план, а естественные и точные науки практически исключались из учебной программы.

По словам Милюкова, на уроках истории учитель добросовестно пересказывал гимназистам содержание учебника, а в качестве домашнего задания заставлял выучить «от сих до сих» соответствующий раздел. «Добросовестно мы зубрили, что "история мидян неизвестна", что Аристид сказал Фемистоклу "Бей, но выслушай" и что трава не росла там, где ступал конь Атиллы. Новая история ограничивалась хронологией битв и государей, а новейшая совершенно исчезала».

Уже после того, как Милюков закончил гимназию, на сценах Москвы и Петербурга была поставлена оперетта «Иванов Павел», главным героем которой был гимназист, оставленный на третий год. Публика принимала ее «на ура», поскольку показанное на сцене было хорошо знакомо большинству сидевших в зале. Учитель истории в оперетте заставляет гимназистов зубрить глупые и ненужные факты.

Милюкову пришлось столкнуться практически с тем же самым. «Цель была достигнута: полнейшее равнодушие у большинства, отвращение у лучших учеников к тому, что здесь называлось историей». Сложно было представить, что после такого кто-то из гимназистов был способен сохранить интерес к предмету.

Но Милюков в ту пору не планировал связывать свою жизнь с исторической наукой. Как ни странно, его особенно привлекали древние языки, вызывавшие скуку и отвращение у большинства его сверстников. В этом отношении Милюкову повезло - преподаватель греческого языка в 1-й гимназии П. А. Каленов был человеком искренне увлеченным и умел заразить учеников своим увлечением. Он не только объяснял им правила грамматики, но рассказывал о древнегреческой литературе и философии, разбирал на занятиях трагедии Софокла и диалоги Платона.

Милюкова это увлекло надолго. Интересный факт - даже свои юношеские дневники, главной темой которых были знакомые барышни, он, в целях конспирации, вел на древнегреческом. На книжных развалах Милюков выискивал издания греческих и римских классиков. Постепенно у него собралась богатая библиотека. Еще одна показательная деталь - в гимназические годы Милюков самостоятельно одолел всех корифеев античной литературы, но остался равнодушен к историкам. Если бы его спросили в ту пору, кем он хочет стать, он ответил бы: филологом. Назвать себя будущим историком ему бы и в голову не пришло.

Позднее сам Милюков с иронией вспоминал о своем «классицизме». Но влечение к античным древностям не прошло для него бесследно. В воспоминаниях он писал: «древний мир послужил для меня незаменимой опорной точкой, откуда радиусы пошли в разнообразных направлениях». Заинтересовавшись греческой философией, Милюков прочитал университетский учебник по истории философии. Затем пришел черед Гегеля, Вольтера, а в последних классах гимназии дело дошло до новейших по тем временам авторов - Г. Спенсера и О. Конта. Русские переводы трудов европейских философов выходили с большим опозданием, и потому Милюкову пришлось налечь на немецкий и французский. Эти языки в гимназии изучались с первого класса, а вот английский Милюков выучил уже по собственному желанию, использовав в качестве пособия сентиментальный роман Шарлотты Бронте «Джен Эйр».

Помимо книг, у Милюкова было другое увлечение - музыка. Еще в младших классах он упросил отца купить ему скрипку и нанять учителя. Как-то на гимназической перемене Милюков повредил указательный палец левой руки. О карьере профессионального исполнителя пришлось забыть, но тяга к музыке осталась. Даже много лет спустя, принимая дома гостей, Милюков нередко доставал бережно хранимый инструмент.

Несомненно, что уже в гимназические годы Милюкова отличали талант и широкий кругозор. Но по тем временам пятнадцатилетний подросток, читающий серьезные философские труды, не представлял собой из ряда вон выходящее явление. За отсутствием других источников информации, книги были главным, что формировало личность российского интеллигента. Это влекло за собой как положительные, так и отрицательные последствия. Самым тяжелым испытанием было осознание того, что жизнь, описанная в книгах, очень отличается от жизни реальной.

Для Милюкова этот этап пришелся на последние классы гимназии. Вместе с товарищами он создал что-то вроде кружка, участники которого собирались попеременно друг у друга, чтобы обсудить доклад на какую-то волнующую всех тему. Чаще всего эти доклады касались различных аспектов общественной жизни. Это вполне объяснимо - на дворе стояли 70-е годы XIX в., время, когда в среде революционной молодежи необыкновенно быстро распространялись революционные настроения.

В 1876 г. в Москве произошло событие, о котором еще долго говорил весь город. Около здания университета на Моховой студенты попытались устроить сходку, но были разогнаны и избиты, причем не полицией, а торговцами-охотнорядцами. Для Милюкова и его товарищей это стало неприятным открытием: ведь торговцы и приказчики с Охотного ряда - это «народ», а студенты - борцы за народное счастье. Не в силах разобраться с этим самостоятельно, члены кружка отправили письмо Ф. М. Достоевскому.

Достоевский писал, что русская интеллигенция много говорит о народе, но не понимает его. «Наши сентименталисты, освобождая народ от крепостного состояния, с умилением думали, что он сейчас так и войдет в их европейскую ложь, в просвещение, как они называли. Но народ оказался самостоятельным и, главное, начинает сознательно понимать ложь верхнего слоя русской жизни... Чтобы пойти к народу и остаться с ним, надо прежде всего разучиться презирать его, а это почти невозможно верхнему слою нашего общества».

Ответ Достоевского оказался совсем не таким, какого ждали Милюков с товарищами. Достоевский клеймил интеллигенцию, крайне резко отзывался о свойственной ей манере подражать всему европейскому. Милюков вспоминал: «Мы не вполне разбирались в тогдашней борьбе западничества и славянофильства, но это резкое противопоставление народа Европе нас тем более поразило. Не могу сказать, что у меня тогда была уже наготове ответная формула: Россия есть тоже Европа. Но все мысли шли в этом направлении». Так формировалась жизненная позиция Милюкова, ставшая позже основой его понимания истории.

В 1877 г. Милюков закончил гимназию. В эти дни все внимание было приковано к Балканам, где начинались военные действия между Россией и Турцией. Война на какое-то время сплотила русское общество. Фактически все его составляющие - от либералов до консерваторов - сходились в поддержке идеи освобождения балканских славян. Небывалый патриотический подъем охватил страну. Вчерашние гимназисты тоже не могли остаться в стороне.

Милюков и еще несколько его гимназических товарищей сумели устроиться в санитарный отряд, организованный на средства московского дворянства. Вопреки их ожиданию, отряд был направлен не на Балканы, а на Кавказ, где тоже шли бои с турками. Впрочем, сам Милюков все время пребывания в отряде провел далеко от передовой. Действительность оказалась не столь романтичной, как ее представляли восемнадцатилетние добровольцы. Милюкову пришлось стать чем-то вроде завхоза - торговаться с подрядчиками, заботиться о том, чтобы на кухне было продовольствие, в палатах чистое белье.

Зато работа оставляла много свободного времени, которое Милюков привычно посвящал чтению. В это время ему в руки попала знаменитая книга Н. Я. Данилевского «Россия и Европа», наделавшая много шума несколькими годами ранее. Политические взгляды Данилевского, проповедовавшего неизбежность противостояния России и Европы, не могли понравиться Милюкову. Зато его поразила основная методологическая идея книги. Данилевский предлагал отказаться от универсализма в оценке истории разных стран. По его мнению, не существует единой истории человечества, а есть циклы развития отдельных цивилизаций («культурно-исторических типов»). Каждая из них переживает периоды зарождения, расцвета и увядания, причем у разных цивилизаций происходит это в разное время.

По появлении трудов О. Шпенглера и А. Тойнби, сделавших цивилизационный подход общепринятым, оставалось как минимум сорок лет. Для своего времени идеи Данилевского были по-настоящему революционны, и не случайно, что на Милюкова они повлияли сильнейшим образом.

Осенью 1877 г. Милюков вернулся в Москву, чтобы приступить к занятиям в университете. До революции в российских университетах традиционно существовало четыре факультета: юридический, историко-филологический, естественнонаучный и медицинский. Историко-филологический был самым малочисленным и готовил прежде всего будущих учителей гимназии.

Первые впечатления от пребывания в университетских стенах принесли Милюкову разочарование. Вообще в характере Милюкова было очень критичное отношение к окружающим, при полном отсутствии аналогичного качества по отношению к себе самому. Сейчас же к этому примешивался юношеский максимализм. Лекции большинства университетских профессоров показались Милюкову скучными и безнадежно устаревшими содержательно. Единственным исключением были занятия по сравнительному языкознанию. Милюкова этот предмет привлекал тем, что пользовался репутацией «самой точной из наук, после математики». Это должно было служить некой гарантией против субъективизма, свойственного наукам гуманитарными, прежде всего истории.

К истории в ту пору Милюков особых симпатий не питал. Одной из причин было то, что в университете попросту не было преподавателей, способных увлечь студентов. Всеобщую историю читал В. И. Герье. Когда-то это был ученый самого высокого уровня. Он первым не побоялся разработать курс по истории Великой французской революции и опубликовал несколько книг на эту тему. Заслугой Герье было создание в Москве Высших женских курсов - первого высшего учебного заведения для девушек.

Но к тому времени, когда университетский порог переступил Милюков, Герье уже перевалило за шестьдесят. «Сухой и длинный, с вытянутым строением нижней части лица, производившей впечатление лошадиной челюсти, с пергаментной, морщинистой кожей, всегда застегнутый на все пуговицы, с неподвижным, каким-то стеклянным выражением глаз, с тонкими губами, иногда растягивавшимися в пренебрежительно-насмешливую улыбку, он как будто боялся уронить свое достоинство и отделял от себя слушателей неприступной чертой».

Милюков с юности был о себе крайне высокого мнения, а Герье «точно задался целью прежде всего унизить нас, доказав нам самим, что мы дураки и невежды». Может быть, так оно и было - некоторое преподаватели практикуют подобный прием, не самый удачный с педагогической точки зрения. Может быть, в этой оценке проявилось затронутое самолюбие юного студента, так или иначе, у Герье Милюков мало чему научился.

Другой крупнейшей фигурой среди профессоров Московского университета был С. М. Соловьев. Однако и он на Милюкова особого впечатления не произвел. Соловьев читал на старших курсах, но Милюков как-то сумел попасть на его лекцию. «Профессор импровизировал, очень обобщая факты. Он говорил утомленным голосом о "жидком элементе" в русской истории. В который раз ему приходилось выжимать смысл из 28 томов его "Истории". Но "жидкие элементы" проходили отвлеченными призраками и внимания слушателей не задерживали».

Под «жидким элементом» в данном случае имеется в виду тезис Соловьева об отсутствии у древних славян привычки к укоренению на земле. По мнению Соловьева, в дальнейшем это оказало решающее влияние на судьбу страны и выработку национального характера русского народа. Иными словами, Соловьев одним из первых в русской исторической науке поднял вопрос о влиянии географической среды на историю народов. Позднее для Милюкова это положение станет базовым в его исследованиях.

Возможно, принять заслуги Герье и Соловьева Милюкову мешала слишком большая возрастная разница между ним самим и старшим поколением профессуры. С преподавателями сравнительно молодыми ему легче удавалось наладить контакт. Ближе всего Милюков сошелся с учеником Герье П. Г. Виноградовым. Тот как раз только что вернулся из-за границы, где собирал материалы для своей диссертации о раннем итальянском Средневековье.

Виноградов был старше Милюкова всего на пять лет. К тому же Милюкова сразу привлекло умение Виноградова вовлекать студентов в процесс работы с историческим источником. «Это был кусок настоящей научной работы. Так он ставил нас сразу на собственные ноги в избранной им области. И мы сами чувствовали, что растем, и не могли не испытывать величайшего удовлетворения, а к виновнику его - глубочайшей благодарности».

Сложнее складывались у Милюкова отношения с другим молодым ученым - В. О. Ключевским. Курс, на котором учился Милюков, стал первым, кому Ключевский читал лекции в качестве университетского преподавателя. Слава Ключевского была еще впереди, но уже тогда в полной мере проявились ее предпосылки - уникальное сочетание таланта исследователя и лекторского мастерства. Десятки слушателей Ключевского оставили восторженные воспоминания о встречах с ним.

Один из учеников Ключевского, будущий академик М. М. Богословский, так описывал манеру своего учителя: «С первых же слов, самыми звуками своего не сильного, но чрезвычайно мягкого, подвижного, богатого модуляциями, свободно владевшего высокими и низкими нотами, необыкновенно приятного голоса он уже завоевывал внимание слушателей, превращал их, если можно так выразиться, в слух. Искусно маскируя свой прием, он всегда читал лекцию по лежавшему перед ним тексту, но читал с художественной выразительностью, интонациями и даже самой игрой лица изображая читаемое, мастерски разыгрывая содержание лекции. И, благодаря этому, его лекции неизгладимо врезывались в память».

Однако, как ни странно, у Милюкова манера Ключевского вызывала раздражение. Он признавал за ним остроумие, отточенность фраз, умение заворожить аудиторию. Но в упрек Ключевскому Милюков ставил нежелание или неумение довести до слушателей логику своих рассуждений. «Ключевский вычитывал смысл русской истории, так сказать, внутренним глазом, сам переживая психологию прошлого. Он его оживлял своим прожектором и сам говорил, что материал надо спрашивать, чтобы он давал ответы, и эти ответы надо уметь предрешить, чтобы иметь возможность их проверить исследованием. Этого рода "интуиция" нам была недоступна и идти по следам профессора мы не могли».

Помимо лекций, Ключевский вел на курсе Милюкова практический семинар по «Русской правде». Занятия проходили в неофициальной обстановке на квартире Ключевского. После их окончания студенты не спешили расходиться. Жена Ключевского, Анисья Михайловна, приносила чай, и начинался разговор на самые разные темы, включая острые вопросы общественной жизни. Ключевский «отделывался шутками, сыпал парадоксами, с которыми согласиться было трудно, а не согласиться неделикатно - и так проходил вечер - вероятно, к большому неудовольствию профессора».

Слова Милюкова о Ключевском меньше всего можно считать объективной оценкой. Свою роль в этом сыграл и позднейший конфликт вокруг магистерской диссертации Милюкова и то обстоятельство, что сам Милюков отличался завышенным самомнением при крайней нетерпимости к любого рода критике. Эти свойства характера мешали ему назвать Ключевского своим учителем, между тем дела обстояли именно так. Именно Ключевский своим пониманием истории сформировал Милюкова-исследователя.

Во второй половине XIX в. отношение к истории существенно изменилось по сравнению с предыдущим периодом. Если раньше историк сохранял многое от летописца, то теперь история все явственнее обретала черты науки. Милюков вспоминал: «гимназическое преподавание нас достаточно отучило считать генеалогии государей, даты их царствований, побед и поражений в войнах и т. д. за настоящую историю». Новое поколение искало некую «формулу истории», способную вывести ее на уровень точных и естественных наук. Отсюда следовал перенос внимания на те сферы человеческой деятельности, которые доступны объективному анализу. В первую очередь таковой была экономика. Экономический материализм был в моде, чему способствовало распространение в России трудов К. Маркса.

Первым из крупных русских историков, кто начал разрабатывать эту тематику, как раз и был Ключевский. Его работы «Хозяйственная деятельность Соловецкого монастыря в Беломорском крае» (1867) и «Русский рубль XVI-XVII вв. в его отношении к нынешнему» (1884) могут считаться классическими исследованиями в этой области. Не случайно из круга учеников Ключевского вышли наиболее заметные марксистские историки, такие как М. Н. Покровский. К этой среде принадлежал и Милюков. Как бы он ни хотел дистанцироваться от того же Покровского, они вышли из одной «шинели».

Зимой 1879 г., когда Милюков учился на втором курсе, умер его отец - Николай Павлович. « Ни на мать, ни на меня, - позже вспоминал Милюков, - эта смерть не произвела сильного впечатления: так далеки мы были от отца - или он от нас». Единственной, правда весьма серьезной, проблемой стало резкое сокращение доходов семьи. Милюков и раньше прирабатывал уроками (так поступали практически все студенты и даже гимназисты- старшеклассники). Но с окончанием гимназических занятий этот источник пропадал. Чтобы сохранить заработок, Милюков на все лето нанялся репетитором к детям товарища министра внутренних дел Н. В. Левашова. Его жена - урожденная княжна Долгорукая - проводила летние месяцы в подмосковном имении своей матери.

Место Милюков получил по большому знакомству. Деньги оно сулило хорошие, но за это приходилось терпеть тяжелый характер престарелой хозяйки имения - вдовы бывшего министра юстиции при Александре I. Как-то во время завтрака (а гувернеры и учителя завтракали вместе с хозяевами) Милюков развернул свежую газету. Увидев это, княгиня закричала, что никто в доме не имеет права читать газеты раньше нее. После этого Милюков заявил, что отныне будет завтракать и обедать исключительно в своей комнате, угрожая в противном случае немедленно уволиться. Как ни странно, на этом все и закончилось, а требование Милюкова было по умолчанию выполнено.

Занятия с детьми Левашова оставляли достаточно свободного времени, которое Милюков посвящал работе с книгами. Он решил попробовать обобщить полученные в университете знания и составить что-то вроде своей концепции философии истории. За основу он взял теорию «культурно-исторических типов» Н. Я. Данилевского. Напомним, что, согласно Данилевскому, каждая цивилизация переживает стадии рождения, расцвета и гибели. Милюков принял это трехчастное деление, но попытался по-своему обосновать его. Здесь ему на помощь пришел знаменитый французский психолог Т. Рибо, книгу которого Милюков прихватил с собой из Москвы.

Рибо трактовал человеческую психику как сочетание воли, чувства и мыслей. В личности каждого человека, согласно взглядам Рибо, присутствуют все три компонента, но в разных пропорциях, что и определяет человеческую индивидуальность. Милюков же попытался привязать это к стадиям развития человечества. По его мнению, на ранней стадии, в эпоху дикости, преобладало волевое начало, так как человек должен был немедленно и не думая реагировать на внешнюю опасность. Со временем животные инстинкты начинают сдерживаться чувством. Этот период европейская цивилизация пережила во времена Античности и Средневековья. Наконец, к чувству добавляется мысль. Цивилизация становится менее пассионарной, склонной к созерцательности, и отпущенный ей век катится к закату.

Построенная Милюковым конструкция была искусственной от начала и до конца. Все, начиная от трехчастного деления, было результатом исключительно умозрительных построений. Это была естественная для начинающего исследователя попытка выйти на уровень высокого обобщения, но - не более того. Сам Милюков больше никогда к этой схеме не возвращался.

В тогдашних российских университетах студенты обучались четыре года и третьекурсник причислялся уже к старшим - истинным хозяевам факультета. Он получал допуск к общественной жизни, которая в университетских стенах бурлила и кипела. Конец 1870-х гг. был в России отмечен высоким уровнем политической активности. Это был период расцвета деятельности «Народной воли», и идеи народничества распространялись далеко за пределы подпольных кружков.

Особенно явственно новые настроения проявили себя в студенческой среде. Университетские власти сознавали это и потому закрывали глаза на деятельность землячеств, касс взаимопомощи и других организаций, формально законом не разрешенных. Речь зашла даже о создании университетского «парламента», в составе которого студенты принимали бы полноправное участие в обсуждении важнейших вопросов. В качестве первого шага в этом направлении в университете был создан студенческий суд, председателем которого был избран Милюков.

Однако к обязанностям в новой должности ему фактически приступить не пришлось. 1 марта 1881 г. революционерами-народовольцами был убит Александр II. Реакцией на это стало немедленное «закручивание гаек». Студенты, привыкшие к попустительству со стороны начальства, еще пытались поднимать голос, но им быстро было указано, что времена изменились. В истории, которая была с этим связана, Милюков оказался замешан самым прямым образом.

По словам Милюкова, на студенческой сходке 7 марта 1881 г. часть собравшихся затеяла подписку для сбора средств на венок убитому императору. По кругу пустили шапку, но кто-то вместо денег бросил в нее пуговицу. Один из свидетелей этого - студент Зайончковский - сообщил о произошедшем начальству. Тогда другие студенты потребовали предать Зайончковского суду. От Милюкова, как председателя, требовали решения об исключении доносчика. Но Милюков, не желая обострять ситуацию, предпочел принять более мягкое решение.

Милюков писал свои мемуары более чем через полвека после описываемых событий, и не удивительно, что, верно передав суть, он позабыл многие детали. На самом деле все было немного по-другому. Инициатором подписки на венок как раз и был сам Зайончковский. Поскольку многие из собравшихся высказались против, Зайончковский и его сторонники решили завести отдельный список тех, кто отказывался вносить деньги. Это грозило весьма неприятными последствиями, и один из участников сходки - студент Смирнов - на глазах у всех разорвал оба списка. Об этом стало известно, и Смирнов был исключен из университета.

Сообщил ли о поступке Смирнова Зайончковский или кто-то другой - неизвестно, но виновным был объявлен именно он. На новой сходке, состоявшейся 10 марта, Зайончковского обвинили в предательстве и лишили права участвовать в студенческих собраниях. Собравшиеся на сходку еще не понимали, что и самим собраниям скоро придет конец.

Пока же чувство вседозволенности заставляло радикально настроенную часть студенчества идти на дальнейшее обострение отношений с начальством. В конце марта был уволен в отставку либеральный министр просвещения А. А. Сабуров. Его преемник, барон А. П. Николаи, одним из первых распоряжений запретил любые собрания в университетских стенах. Несмотря на это, в Московском университете 1 апреля 1881 г. была созвана новая сходка. Предсказать поведение властей и полиции в такой ситуации было несложно. Милюков предполагал, что сходка будет разогнана, но счел необходимым прийти, чтобы убедить собравшихся разойтись.

Трудно сказать, насколько серьезно он рассчитывал повлиять на ситуацию, но даже выступить ему не удалось. В разгар сходки появились жандармы и под конвоем отвели ее участников в Бутырскую тюрьму. Для большинства задержанных это было первое столкновение с полицией. По этой причине случившееся было воспринято ими без страха, скорее как забавное приключение. Милюков вспоминал: «Ночь прошла очень весело: даже появился самодельный сатирический листок. Политические речи продолжались, но уже никого не интересовали. Кое-кто расположился спать... успевшие закупить по дороге продукты принялись ужинать». Наутро участников сходки переписали и распустили по домам.

Однако дело было не закончено. В последующие дни 37 организаторов сходки были арестованы и на этот раз преданы суду. Более сотни студентов были исключены из университета. Среди них оказался и Милюков. Кандидатов на отчисление вызывали лично к ректору, который и решал, как поступить в конкретном случае. Ректором Московского университета в это время был Н. С. Тихонравов, известный специалист по истории русской литературы. Он лично знал Милюкова как талантливого студента и был благожелательно настроен по отношению к нему.

Позже Милюков описал свою беседу с Тихонравовым так: «Он встретил меня вопросом: вы, конечно, не знали, для чего собирается сходка? Я ответил: к сожалению, должен признаться, что знал и шел на это сознательно. Он посмотрел на меня с удивлением, помолчал, потом предложил тот же вопрос в другой форме. Волнуясь, я отвечал то же. Он повернулся и ушел». В итоге Милюков был исключен из университета, но с разрешением восстановиться осенью на тот же курс.

Таким образом, политическое «крещение» обошлось для Милюкова минимальными последствиями. Вероятно, и сам Милюков не сознавал того, как это повлияет на его будущую жизнь. Тем не менее именно с этой поры перед Милюковым встал выбор - академическая карьера или непредсказуемая судьба общественного деятеля.

Исключение из университета особенно не удручило Милюкова. Для него это был дополнительный отпуск, который он решил посвятить вояжу за границу. У младшего брата Милюкова был приятель, Кречетов, который собрался в Италию и искал попутчика, способного выполнять роль гида. Милюкова с его огромным самомнением положение приживалы при взбалмошном богатее устраивало меньше всего. Он предложил свой вариант: Кречетов дает ему взаймы три тысячи рублей на три месяца, а Милюков по мере сил помогает ему во время путешествия. Милюков сумел отдать долг только через семь лет, и то лишь продав родительскую дачу.

Поездка в Италию заняла три месяца и стала одним из самых ярких событий в жизни Милюкова. Он объездил всю страну, посетил десятки музеев и художественных собраний. Как правило, приходил он к открытию, а уходил самым последним. В одном из музеев Рима с ним даже случилась курьезная история: сторожа заперли его в помещении и Милюкову пришлось звать в окно случайных прохожих, чтобы освободиться.

Осенью 1881 г. Милюков восстановился на последнем, четвертом, курсе. Большую часть курсов он уже прослушал годом ранее и потому особой старательности в учебе не проявлял. Это едва не стало для него проблемой во время выпускных испытаний.

Милюков внезапно понял, что серьезно запустил свои дела, и только бессонные ночи накануне экзаменов не позволили ему выйти из ситуации.

Еще больше забот у Милюкова вызывал вопрос о перспективах дальнейшего занятия наукой. Аспирантуры в её нынешнем виде тогда не существовало, но имела место практика прикрепления наиболее талантливых выпускников к кафедрам, как это официально называлось, «для подготовки к профессорскому званию». Время такой подготовки было неопределенным, и в течение его претендент на профессорскую мантию был обязан сдать экзамены по основным профессиональным дисциплинам, а также подготовить и защитить магистерскую диссертацию (аналог нынешней кандидатской).

Милюков давно избрал для себя именно этот путь, однако в его реализации возникли сложности. В студенческие годы Милюков больше внимания уделял истории зарубежных стран, но сферой своих будущих научных интересов он видел прежде всего историю России. Сам он объяснял это так: «Моим главным мотивом при этом выборе было то, что работать в России по истории иностранных государств значило "таскать воду в колодезь", тем более, что диссертации на ученую степень писались по-русски и до иностранцев не доходили... Напротив, русская история, плохо разработанная и нуждавшаяся в работниках, только и могла изучаться русским по месту нахождения источников». Можно сказать, что Милюков сам выбрал руководителем своей будущей диссертации Ключевского. Для Ключевского же это стало полной неожиданностью. В какой-то мере он даже почувствовал себя уязвленным тем, что некий студент решил его судьбу, даже не поставив его самого в известность.

Ключевский дал понять университетскому начальству, что совсем не испытывает энтузиазма по поводу руководства будущей диссертацией Милюкова. Однако подготовка учеников была обязательным условием получения профессорского звания, и Ключевский, только что получивший докторскую степень, был вынужден согласиться. Это первое столкновение не сделало Ключевского и Милюкова врагами, но обусловило более чем прохладные отношения между учителем и учеником.

По окончании двухлетнего срока высылки за границу Милюков поселился в Петербурге. К этому времени политика все активнее вторгалась в его жизнь, вытесняя все остальное. Зимой 1900 г. в петербургском Горном институте состоялось нелегальное собрание, посвященное памяти недавно скончавшегося одного из патриархов народовольчества П. Л. Лаврова. На это собрание был приглашен и Милюков. Он не счел возможным отказаться и, более того, выступил перед собравшимися с речью, очень благосклонно встреченной аудиторией.

Как это часто бывало, среди присутствовавших на собрании оказались и полицейские осведомители. Через несколько дней на квартире Милюкова был произведен обыск, а сам он арестован и отвезен в Дом предварительного заключения на Шпалерной. Для Милюкова это был первый арест и потому понятны охватившие его чувства. «Тяжелая дверь замкнулась за мной, мелькнуло в "глазке" двери лицо надзирателя, щелкнул замок, и я почувствовал себя таким обреченным, точно навсегда был отрезан от всего живого мира». В заключении Милюков пробыл около шести месяцев. Следствие не могло предъявить ему никаких обвинений, за исключением выступления на собрании памяти Лаврова. В итоге Милюков был отпущен на свободу с запрещением проживать в столицах.

Милюков первоначально устроился на жительство в финском курортном местечке Ловиса, а с осени подыскал квартиру на станции Удельная, то есть формально за пределами городской черты Петербурга. Русские либералы любили рассуждать о бесправии и невыносимом гнете, но при этом как должное воспринимали удивительную мягкость русской юстиции по отношению к таким, как они. Через год после ареста, когда вся эта история стала уже забываться, Милюков узнал, что он приговорен в полугоду тюремного заключения. Однако в это время он готовился к поездке за границу, чтобы улучшить свои знания английского языка, и обратился с просьбой отсрочить ему наказание до осени. Просьба была без каких-либо вопросов исполнена, и летние месяцы Милюков провел в приятном путешествии по Англии.

Тюремный срок Милюков отбывал в петербургских «Крестах». Это название происходит оттого, что два огромных пятиэтажных корпуса тюрьмы пересекались под прямым углом, образуя крест. «Кресты» строились как образцовая тюрьма и действительно во многих отношениях были комфортабельнее других российских тюрем. Заключенные здесь содержались исключительно в одиночных камерах, а близость к начальству (все же столица) служила препятствием для проявлений откровенного произвола со стороны надзирателей. Больших проблем Милюков во время пребывания в «Крестах» не испытывал. К нему регулярно пускали посетителей, родственники и знакомые приносили сладости и даже живые цветы. «Словом, это была своего рода временная перемена квартиры, и я мог терпеливо дожидаться конца полугодия тюремной отсидки, не опасаясь никаких сюрпризов».

Без сюрпризов, тем не менее, не обошлось. Милюков отсидел только половину срока, как вдруг однажды поздним вечером его вывели из камеры, посадили в карету с закрытыми окнами и куда-то повезли. Карета остановилась около здания Министерства внутренних дел на Фонтанке. Милюкова повели какими-то темными коридорами, внезапно он оказался в огромном кабинете, где за столом сидел сам всесильный министр внутренних дел В. О. Плеве.

Плеве встретил посетителя приветливо, с похвалой отозвался об «Очерках по истории русской культуры» и заметил, что за Милюкова очень ходатайствовал Ключевский. Надо сказать, что Ключевский читал лекции по истории царским детям и потому был вхож в высокие сферы. Разговор Плеве с Милюковым принял самый дружеский оборот. Дело дошло до того, что Плеве полушутя предложил Милюкову место министра народного просвещения. Милюков ответил, что он бы в этом случае отказался. «Почему?» - удивился Плеве. «Потому, что на этом месте ничего нельзя сделать. Вот если бы ваше превосходительство предложили бы мне занять ваше место, тогда бы я еще подумал». На этом разговор и закончился. Плеве пообещал, что он снова вызовет Милюкова и сообщит ему свое решение.

Через неделю Милюкова снова доставили к министру. На этот раз Плеве был краток и сух. «Я сделал вывод из нашей беседы. Вы с нами не примиритесь. По крайней мере, не вступайте с нами в открытую борьбу. Иначе мы вас сметем!». Тем не менее Милюков был освобожден, не дожидаясь окончания тюремного срока.

Последующие три года Милюков большей частью провел за пределами России. Он выезжал с лекциями в США, несколько месяцев провел в Англии, вновь совершил продолжительную поездку по Балканам. Летом 1904 г., находясь на одном из адриатических курортов, Милюков узнал об убийстве Плеве, погибшего от рук эсера-боевика. Это событие многие восприняли как знаковое - недовольство, давно подспудно вызревавшее в России, в любой момент было готово взорваться революцией.

К этому времени в подполье уже действовали партии социалистов-революционеров (эсеров) и социал-демократов. Обе они представляли собой радикальное крыло российской оппозиции, сделавшее ставку на революционное насилие. Что касается умеренного либерального крыла, то оно долгое время не имело своих политических центров. Первой организацией такого рода стал «Союз Освобождения», сформировавшийся в 1904 г. вокруг журнала «Освобождение», к этому времени уже два года издаваемого русскими эмигрантами в Париже. Милюков с давних пор был близко знаком со многими организаторами Союза. Когда-то ему предлагали даже пост редактора «Освобождения», но он отказался, продолжая, впрочем, регулярно печататься на его страницах.

Чем дальше, тем более активно русские либералы заявляли о себе. Осенью 1904 г. они организовали так называемую «банкетную кампанию». В Петербурге, Москве и других крупных городах страны была организована серия банкетов по случаю сорокалетия судебной реформы. Все было устроено абсолютно легально, но на банкетах ораторы вместо официальных тостов произносили речи о необходимости введения политических свобод и конституции. Власти были вынуждены закрывать на это глаза, поскольку уже плохо контролировали происходящее.

-й год начался с расстрела рабочей демонстрации в Петербурге, получившего позже название «Кровавое воскресенье». Милюков узнал об этом в Чикаго, куда он был приглашен читать лекции студентам местного университета. Он немедленно бросил все и засобирался в Россию.

Когда Милюков вернулся на Родину, он сразу оказался в центре водоворота событий. Страну лихорадило, то там, то тут возникали очередные вспышки недовольства. В Петергофе в обстановке строжайшей тайны проходили совещания, на которых высшие сановники империи по поручению царя обсуждали вопрос о возможности введения в стране совещательных учреждений с участием представителей народа. Не только детали обсуждения, но и сам факт такового тщательно скрывался от всех. Тем не менее Милюков ежедневно получал информацию о том, что происходило на совещании. Дело в том, что одним из приглашенных в Петергоф был Ключевский. Он поспешил связаться с Милюковым (за прошедшие годы их прежняя взаимная неприязнь отошла на второй план), а тот использовал полученные материалы для газетных статей на острые темы.

(19) августа 1905 г. был обнародован царский манифест, провозглашавший создание Государственной думы с законосовещательными функциями. Преднамеренно архаичное название (Думой в эпоху русского Средневековья назвалось совещание высшей аристократии при особе царя) должно было подчеркнуть, что вновь создаваемый орган является не порождением революции, а возвратом к прежним национальным традициям. В широком обиходе было принято говорить о «булыгинской думе» (от фамилии министра внутренних дел А. Г. Булыгина, курировавшего этот проект).

«Булыгинская дума» встретила острое неприятие со стороны основных общественных групп. Впрочем, Милюкову участвовать в обсуждении «булыгинского проекта» не пришлось. 7 августа он был арестован и препровожден в «Кресты». Время было неспокойное, и тюремное начальство не только не давило на заключенных, но даже заискивало перед ними. Находясь в тюрьме, Милюков был в курсе всего происходившего за ее стенами. Позже он вспоминал: «Да, я мог быть доволен этой тихой заводью тюрьмы, укрывшей меня на месяц от другого разлива - русского нараставшего девятого вала. Было время и отдохнуть, и подумать».

Милюков вышел на свободу в середине сентября и сразу же попал на съезд представителей земского и городского самоуправления. Делегаты его поддержали решение состоявшегося ранее съезда «Союза Освобождения» о слиянии в единую политическую партию. В процессе подготовки программных документов будущая партия получила название конституционно-демократической. Милюков принимал самое деятельное участие в разработке всех подготовительных материалов. Можно сказать, что свое лицо партия обрела под влиянием того, как его понимал Милюков: «Партия "конституционная" не должна была быть республиканской: это первое ограничение. Партия "демократическая" не должна была быть социалистической. За эти грани мы должны были сражаться».

Учредительный съезд конституционно-демократической партии (кадетов, как их немедленно окрестили по первым буквам названия) состоялся в середине октября 1905 г. в Москве в доме князя Долгорукова на Волхонке. В огромном зале, занимавшем весь второй этаж старинного барского особняка, собрались те, кто причислял себя к интеллектуальной элите российского общества. Профессура, популярные адвокаты, журналисты и литераторы - таков был преобладающий состав участников.

Вождь кадетской партии заблудился в трех соснах. Он пишет статьи меныпиковской длины о «трех позициях», об «одной позиции», и чем больше пишет, тем яснее становится, что он заговаривает читателя, заслоняет суть дела скучной и пустой болтовней.

В.И. Ленин так охарактеризовал позицию Милюкова в кадетской партии: «Бедный ученый историк! Ему приходится прикидываться, что он не понимает разницы между либерализмом и демократией. Вся суть дела в этой разнице, господа! И в думских голосованиях вообще, и в отношении к «реформам», и в голосованиях за бюджет, и в вопросе о «внепарламентской тактике» проявляется в различных формах одинаковая суть дела, глубокая разница между либерально-монархической буржуазией и демократией. В тысячу и первый раз повторим вкратце «непонимающим» г. Милюковым, в чем эта разница. У либералов - защита ряда феодально-абсолютистских привилегий (вторая палата и т. д.). У демократии - непримиримая борьба со всеми привилегиями. У либералов - соглашение с силами старого в общественной жизни, у демократии - тактика устранения этих сил. У либералов - боязнь самодеятельности масс, неверие в нее, отрицание ее; у демократии - сочувствие, вера, поддержка, развитие этой самодеятельности.

Довольно пока и этого».

«Неужели г. Милюков в самом деле «не понимает» этой разницы, известной даже из учебников истории? Неужели он «не понимает», что уже программа к.-д. есть программа не демократов, а либерально-монархической буржуазии, что только либералы (и плохие либералы) могли в III Думе голосовать за бюджет, могли объявить себя оппозицией лояльной? и т. д. Г-н Милюков прекрасно понимает это и «заговаривает зубы», прикидываясь, что он забыл азбуку отличия либерализма от демократии. Чтобы закрепить в печати это жалкое увиливание кадетов, заметим г. Милюкову, что во всей официальной печати с.-д. (не считая, конечно, ликвидаторов, которых мы охотно отдадим г. Милюкову), во всех резолюциях руководящих инстанций с.-д., во всей линии третьедумских с.-д. мы всегда и постоянно в тысячах форм встречаем защиту старой тактики, от которой социал-демократы, по словам г. Милюкова, якобы отказались. Это - бесспорный исторический факт, г. ученый историк! Мы должны закрепить в печати, до чего низко пали кадеты, если они пробуют обмануть публику по столь элементарным и твердо установленным историей политических партий в России вопросам. В заключение маленький вопрос г. Милюкову, - чтобы подытожить и кратко повторить сказанное - когда вы, гг. кадеты, согласились исключить Войлошникова на пять заседаний, вы действовали как либералы или как демократы?».

В последний день заседаний в президиум съезда поступил сенсационный документ, еще не успевший появиться на страницах газет, - царский Манифест от 17 октября 1905 г. Текст манифеста был коротким. После вводной части, составленной в традиционных пышных фразах, было всего три пункта. В пункте первом содержалось обещание «даровать населению незыблемые основы гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности. Свободы совести, слова, собраний и союзов». Пункт второй предполагал привлечение к выборам в Государственную думу тех классов населения, которые пока лишены избирательных прав. Пункт третий устанавливал, что никакой закон не может быть принят без одобрения Думы, а депутатам должна быть предоставлена возможность контролировать деятельность исполнительной власти.

Выборы в Думу были назначены на февраль 1906 г., а значит, времени для подготовки к ним практически не оставалось. Надо отдать должное - в короткий срок кадетская партия организовала массовый выпуск агитационной литературы, газет, поездки агитаторов в провинцию. Конкуренции кадеты почти не встречали. А. А. Кизеветтер вспоминал: «Крайне правые и октябристы совсем не выступали с возражениями на наши доклады. Они предпочитали устраивать собрания в своем кругу, в присутствии лишь единомышленников, и не обнаруживали охоты публично отстаивать свои положения». Что касается социалистов, то они бойкотировали выборы, поскольку полагали, что они лишь отвлекают трудящиеся массы от активных форм борьбы.

Результатом стало полное торжество кадетов. Почти половина избранных в Думу депутатов причисляла себя к кадетской партии или сочувствовала ей. Позже Милюков назвал эту победу «сомнительной». Действительно, кадеты получили большинство только потому, что оказались в положении единственной оппозиционной политической силы. Их победа была результатом протестного голосования, а отнюдь не свидетельствовала о массовой поддержке партийной программы.

Сам Милюков в Думу не попал. Чтобы быть избранным, нужно было отвечать определенному имущественному цензу (для городских избирателей - недвижимость). Милюков в последний момент попробовал что-то организовать, но контролирующие органы не приняли это во внимание. Тем не менее Милюков пристально следил за происходившим в Думе. С февраля 1906 г. в Петербурге стала издаваться газета «Речь», в которой Милюков выступал в роли главного редактора. На ее страницах ежедневно появлялись политические статьи Милюкова, позднее составившие сборник «Год борьбы».

С первых же шагов своей деятельности Дума вступила в острейший конфликт с исполнительной властью. Правда, и в правительстве не было единства по вопросу об отношениях с парламентом. Часть министров полагала необходимым немедленный роспуск Думы, но были и те, кто считал необходимым поиски компромисса. Главным партнером для переговоров в этом случае могла быть только самая влиятельная партия в Думе - кадеты. Дважды Милюков в качестве представителя кадетского руководства тайно встречался с посланцами правительства. Результатом этих встреч стал предварительный список нового состава кабинета министров, где сам Милюков фигурировал в должности министра внутренних дел. Он мог гордиться - прошло всего три года после его разговора с Плеве, и ему уже вполне серьезно предлагали кресло, которое занимал его тогдашний собеседник.

Но в этот раз Милюков министром не стал. В правительстве возобладали сторонники разрыва. Просуществовав немногим более двух месяцев, Дума была распущена. Часть депутатов отказалась признать роспуск и собралась в соседнем со столицей Выборге, где приняла воззвание, призывавшее население России не платить налоги и не давать призывников в армию. Позже против подписавших воззвание было возбуждено дело по статье, предусматривавшей наказание за «призыв к неповиновению или противодействию закону». В итоге разбирательства больше полутора сотен депутатов были признаны виновными и приговорены к трехмесячному заключению. Само по себе наказание не было тяжелым - осужденные даже получили право самим выбирать, когда и где они будут отбывать заключение. Более существенным было другое - как признанные виновными по суду, бывшие депутаты лишались права быть вновь избранными в законодательные учреждения. Милюков присутствовал на заседании в Выборге, но он был частным лицом, и его подписи под воззванием не было. Это позволило ему избежать суда, но в новую Думу, избранную в начале 1907 г., Милюков снова не попал. Депутатский мандат Милюков сумел получить только в III Думе.

В кадетском руководстве не было какой-то должности, которая бы предполагала персонифицированное лидерство. Формально Милюков был просто одним из многих членов Центрального Комитета. Но на практике с самого начала существования партии он был ее признанным вождем. Милюкову не раз приходилось идти против мнения своих однопартийцев, и всегда именно они шли к нему на поклон.

Признавать свою неправоту было совершенно не в духе Милюкова. Его не связывали такие сантименты, как принципы или верность партийной догме. Один из близко знавших его людей в этой связи замечал: «Милюков - не кадет. Каковы его подлинные политические убеждения, вряд ли кто-нибудь знает, а может быть, их и нет у него, а есть лишь уверенность, что реальную политику можно вести на том месте, на которое поставлены кадеты, что он, Милюков, эту политику может делать, что без него она велась бы хуже или совсем не делалась бы». Непоколебимая уверенность в своей всегдашней правоте часто выручала Милюкова, но это же качество мешало ему быстро реагировать на меняющуюся обстановку. В парламентской работе, предполагающей относительно стабильные правила игры, это помехой не было. Когда же правил не стало, Милюкову пришлось очень сложно.

Проработав весь отпущенный ей срок в III Думе, Милюков был благополучно переизбран на новый срок. За это время он успел обжиться в стенах Таврического дворца, где заседал российский парламент, и воспринимался всеми как один из думских патриархов. Но IV Думе пришлось работать в более сложной обстановке, чем ее предшественнице. Казалось бы, прежние проблемы ушли навсегда. Правительство привыкло к существованию парламента и научилось с ним сотрудничать. В свою очередь, депутаты перестали воспринимать себя исключительно в качестве народных трибунов и смирились с повседневной законотворческой работой. Однако впереди было самое серьезное испытание - война.

Через неделю после объявления Германией войны России состоялось чрезвычайное заседание Думы, на котором все фракции выступили с заявлениями о своей готовности отложить былые споры и объединиться перед натиском врага. Заявление от имени депутатов-кадетов написал Милюков. В нем говорилось: «Мы боремся за освобождение родины от иноземного нашествия, за освобождение Европы и славянства от германской гегемонии, за освобождение всего мира от невыносимой тяжести все увеличивающихся вооружений... В этой борьбе мы едины; мы не ставим условий, мы ничего не требуем. Мы просто кладем на весы войны нашу твердую волю победы».

Возбужденного настроения первых недель войны хватило ненадолго. Неудачное вторжение в Восточную Пруссию в августе 1914 г. еще могло быть списано на случайность, тем более что за этим последовали победы в австрийской Галиции. Но развал экономики, быстро прогрессирующая инфляция быстро охладили патриотизм обывателя. С фронта потянулись эшелоны с ранеными, и конца всему этому не предвиделось.

Весной следующего, 1915 г. врагу удалось прорвать русские позиции. То, что произошло дальше, газеты назвали «Великим Отступлением». В короткий срок русские армии оставили Польшу, Литву, Курляндию. Фронт стабилизировался на линии, протянувшейся от Риги до Буковины и Бессарабии. Войска обеих сторон зарылись в окопы, началась многомесячная война на выживание.

Неудачи на фронте, дороговизна и угроза голода стали причиной растущего недовольства. В этой ситуации правящие круги повели себя крайне неудачно. Вместо того, чтобы искать пути взаимодействия с общественностью, правительство, во главе которого встал новый премьер Б. В. Штюрмер, отвечало категорическим «нет» на любые разговоры о переменах. Ответная реакция не заставила себя ждать. В августе 1915 г. крупнейшие парламентские фракции сформировали «Прогрессивный блок», вставший в оппозицию власти.

Ведущую роль в «Прогрессивном блоке» играла кадетская фракция и ее лидер. Участвовавшие в блоке партии (а это было большинство Думы - от либералов до умеренных правых) начали борьбу за создание правительства, ответственного перед парламентом. Вновь, как и десять лет назад, исполнительная и законодательная власти столкнулись в острейшем конфликте.

ноября 1916 г. должна была открыться очередная парламентская сессия. Задолго до этого в Петрограде (так с началом войны был переименован Петербург) начали ходить слухи о том, что ожидается что-то необычное, и потому в назначенный день балконы в зале заседаний Думы были переполнены любопытствующей публикой. То, что произошло дальше, не обмануло ожиданий любителей сенсаций. Главным событием дня стала речь Милюкова. С небывалой резкостью он обрушился на правительство. Милюков приводил факты, доказывавшие бездарность властей, и каждый пассаж заканчивал вопросом: «Что это, глупость или измена?». Ответом Милюкову был гром аплодисментов. Среди депутатов и публики, и без того наэлектризованных слухами, речь кадетского лидера вызвала едва ли не истерику.

По словам самого Милюкова, его речь была воспринята в стране как «штурмовой сигнал к революции». В кадетской партии она вызвала скорее растерянность. Член кадетского ЦК А. В. Тыркова записала в эти дни в своем дневнике: «А дальше что? Неужели на улицу идти?». В противостоянии властей и думской либеральной оппозиции обе стороны играли по правилам, хорошим или плохим, но привычным. Теперь кадеты сами выступили с инициативой пересмотра этих правил, будучи абсолютно к этому не готовыми.

В дни Февральской революции Милюков оказался в самом центре событий. Именно он составил список первого состава Временного правительства. По словам одного из современников, «на кончике стола, в этом диком водовороте полусумасшедших людей, родился этот список из головы Милюкова, причем и голову эту пришлось сжимать, чтобы она хоть что-то могла сообразить». Сам Милюков занял в правительстве пост министра иностранных дел, правда тут же едва его не лишился.

Милюков категорически выступил за сохранение в России монархической формы правления. На совещании думских деятелей 3 марта 1917 г., когда обсуждался вопрос о возможности вступления на престол великого князя Михаила Александровича, Милюков оказался самым горячим сторонником этой идеи. Один из участников этой встречи позже вспоминал свои впечатления от выступления Милюкова: «Это была как бы обструкция. Милюков точно не хотел, не мог, боялся кончить. Этот человек, обычно столь учтивый и выдержанный, никому не давал говорить, он обрывал возражавших ему. Обрывал Родзянко, Керенского, всех. Белый как лунь, лицом сизый от бессонницы, совершенно сиплый от речей в казармах и на митингах, он каркал хрипло». Милюкову не удалось убедить ни своих товарищей по правительству, ни самого великого князя. Тем не менее он и позже считал, что в этой ситуации был прав.

Милюков отнюдь не был убежденным монархистом. Его упорство диктовалось стремлением остановить нарастающий хаос. Но даже в собственной партии он не находил понимания. На VII съезде, проходившем в марте 1917 г., кадеты внесли в партийную программу изменение, предполагавшее республиканское устройство страны. По мере того, как революция развивалась по нарастающей, становилось ясно, что Милюков все хуже вписывается в нее.

Милюков не имел себе равных в парламентской аудитории, но никак не в роли митингового оратора. Вероятнее всего, ему не сложно было усвоить простые приемы тогдашних властителей толпы, но делать он этого не собирался принципиально. Свою речь он традиционно начинал не с принятого в эти дни обращения «граждане» и не с революционного «товарищи», а со старорежимного: «милостивые государыни и милостивые государи».

Один из современников писал об этом так: «Нужно вспомнить тогдашний Петроград, чтобы со всей ясностью себе представить, что эти "милостивые государыни и государи" действовали, как красная тряпка тореадора на разъяренного быка. На солдатском митинге или где-нибудь на Выборгской стороне бывало достаточно такого обращения, воспринимаемого как вызов, и насмешка, и контрреволюционная демонстрация вместе, чтобы Милюков не мог больше сказать ни слова. Поднималась буря. И тем не менее, зная наперед впечатление от сакраментальных слов, Милюков, нисколько не смущаясь, вылезал с ними на следующий день, такой же корректный, подтянутый, с дипломатической улыбкой на устах, и бросал серым шинелям, ситцевым платочкам те слова обращения, с которыми он привык обращаться в своих бесчисленных лекциях к дамам и господам петербургской интеллигенции».

В этом упрямстве - весь Милюков. Человек, несомненно, умный, он знал об этом и очень высоко себя ценил. По этой причине он не собирался приспосабливаться под обстоятельства, полагая, что они должны приспособиться под него. Так было всегда, и чаще всего обстоятельства отступали. Милюкову удавалось «переупрямить» и своих коллег по Думе, и сановников царя. Но сейчас ему противостояла не воля отдельных людей, а разбушевавшаяся стихия. Милюков не захотел этого понять и поплатился министерским креслом.

В воюющей стране, какой была Россия, любой внешнеполитический вопрос так или иначе затрагивал главную тему - продолжать войну или же заключать с врагом мир. После двух с половиной лет, когда поражения преобладали над победами, антивоенные настроения были в стране очень сильны уже сами по себе. Революция, легализовавшая антивоенную пропаганду, еще более усугубила дело. Весной 1917 г. популярность получили лозунги так называемого «революционного оборончества». Это понятие подразумевало, что с начала революции война изменила свой характер - из несправедливой и захватнической она превратилась в войну за защиту революционных завоеваний. Обязательным условием при этом был отказ России от аннексий и контрибуций.

Со стороны Милюкова «революционное оборончество» встретило категорическое противодействие. Сам он характеризовал свою позицию следующим образом: «Министр иностранных дел вел эту политику в духе традиционной связи с союзниками, не допуская мысли о том, что революция может ослабить международное значение России резкой переменой ориентации и изменением взгляда на заключенные соглашения и принятые обязательства». Милюков собирается до последнего отстаивать все обещания относительно приобретений, которые Россия должна была получить после окончания войны. В первую очередь речь шла о контроле над черноморскими проливами. По этой причине левые газеты окрестили лидера кадетов Милюковым-Дарданелльским, что его ни в малейшей мере не смущало и даже служило поводом для гордости.

Свои взгляды на внешнюю политику Милюков изложил в ноте от 20 апреля 1917 г., адресованной послам держав-союзниц. Появление ее было вызвано распространившимися в европейских столицах слухами о намерении России заключить сепаратный мир. Нота категорически опровергала их и подтверждала готовность Временного правительства соблюдать все ранее принятые союзнические обязательства.

В ноте Милюкова содержались слова о том, что после окончания войны Россия и союзники «найдут способ добиться тех гарантий и санкций, которые необходимы для предотвращения новых кровавых столкновений в будущем». Левые увидели в этом завуалированный намек на подтверждение тех планов территориального передела, которые были разработаны еще прежним режимом. Между тем, как уже отмечалось, для социалистической пропаганды лозунг «мира без аннексий и контрибуций» был одним из символов веры. Посягательство на него вызвало крайне бурную реакцию.

Если бы Милюков действительно хотел скорейшего преодоления кризиса, он должен был бы избегать любых высказываний, способных накалить обстановку. Сейчас же он фактически призвал своих сторонников выйти на улицу. Создается впечатление, что и левые и правые в равной мере были заинтересованы в эскалации конфликта. Атмосфера в Петрограде сгущалась. На следующий день, 21 апреля, центральные улицы города вновь были запружены манифестантами. Сторонники и противники правительства перемешались, создавая тем самым взрывоопасную смесь. На Невском у пересечения с Михайловской и Садовой в толпе прозвучали выстрелы. Было ранено, по разным данным, от пяти до семи человек.

Апрельские события в Петрограде привели к первому правительственному кризису. Власть Временного правительства могла рухнуть под напором снизу. Ситуацию спасло пополнение состава кабинета за счет представителей умеренных социалистов - меньшевиков и эсеров. Но одним из обязательных условий с их стороны было устранение Милюкова с поста министра иностранных дел. Ему был предложен портфель министра просвещения, но, оскорбленный в лучших чувствах, Милюков подал в отставку.

Пребывание в министерском кресле стало вершиной политической карьеры Милюкова. Он по-прежнему оставался признанным лидером кадетов, но и сама кадетская партия быстро теряла популярность на фоне прогрессирующей радикализации общества. В массовом восприятии формировался карикатурный облик кадета - буржуя и империалиста.

Страх перед нарастающим хаосом заставил кадетов в августе 1917 г. поддержать неудачное выступление генерала Л. Г. Корнилова. Это еще более подорвало влияние кадетов, отныне прочно записанных в «контрреволюционеры». Несмотря на то, что в партии довольно быстро заметили опасность, исходящую от большевиков, помешать их приходу к власти кадеты не смогли.

Милюков покинул Петроград в самый день большевистского переворота - 25 октября 1917 г. Предчувствие опасности его не подвело. Уже через месяц кадеты были объявлены «партией врагов народа», первыми заработав в свой адрес определение, позже распространенное большевиками на целые социальные группы.

Милюков через Москву выехал в Новочеркасск, где донской атаман А. М. Каледин собирал под свое крыло всех недовольных новой властью. Позже на Дону оказались генералы М. В. Алексеев и Л. Г. Корнилов. Вокруг них стала формироваться Добровольческая армия, малочисленная по составу, но сплоченная ненавистью к большевистскому режиму. Чем-то вроде правительства при армии должен был стать Гражданский совет, куда вошел целый ряд известных политиков. Среди них был и Милюков. Однако в этот раз вернуться в привычную стихию ему не пришлось. В феврале 1918 г. Новочеркасск пал под натиском красных, а Милюков с фальшивыми документами на имя профессора Иванова выехал в Киев.

В столице Украины в это время хозяйничали немцы. Формально они признавали независимость «Украинской державы» во главе с гетманом П. П. Скоропадским, но на деле держали бразды правления в своих руках. В Киеве скопилось великое множество беженцев из Советской России. Среди них были знаменитые литераторы, актеры, журналисты и, конечно, политики. Последние ни о чем другом не думали, как заняться привычным делом. Какое-то время Милюков предпочитал хранить конспирацию, поскольку опасался, что немцы припомнят призывы к войне до победного конца. Но в итоге не выдержал и он. Летом 1918 г. Милюков вел активные переговоры с немцами. Детали этих переговоров, подробно зафиксированные Милюковым в дневнике, производят странное впечатление. Похоже, что долгое пребывание вдали от политической жизни заставило кадетского лидера изменить чувству реальности. Вернувшись наконец в привычную стихию, он ощущал себя главным действующим лицом, призванным в корне изменить все происходящее в России.

Именно этим был продиктован радикальный поворот в политическом курсе Милюкова. Из ревностного сторонника войны с Германией он неожиданно превратился в германофила. Милюков заявил, что верность союзническим обязательствам в условиях, когда власть в столицах захвачена большевиками, является не только ненужным, но и опасным делом. Необходимо немедленно достигнуть соглашения с Германией и, опираясь на силы немцев, свергнуть большевиков. Взамен этого освобожденная от большевиков Россия должна была заключить с Германией договор на основе территориальных уступок в Прибалтике и признания независимости Финляндии и Польши.

Возможно, с точки зрения практической целесообразности позиция Милюкова и имела смысл, но в кругах его единомышленников известие о том, что лидер партии вдруг начал поклоняться тому, что недавно отвергал, произвело впечатление разорвавшейся бомбы. Скорее всего, Милюкову это было не так уж и важно (он привык не слишком считаться с окружающими), но, к его несчастью, избранная им тактика оказалась не слишком хорошо продуманной. После поражения Германии в мировой войне Милюков оказался не только в положении еретика, но, что еще более важно, лжепророка. В политической жизни антибольшевистской России ему уже не было места, и он вынужден был покинуть страну.

Милюков поселился в Париже, городе, который он давно и хорошо знал. В скромной квартире на рю Лериш все стены сплошь были заняты книжными полками. Без книг Милюков не представлял свое существование и уже в эмиграции собрал библиотеку более чем в десять тысяч томов. К этому времени ему уже перевалило за 60, но он продолжал очень много работать. В 1921 г. Милюков стал главным редактором русской газеты «Последние новости» и с тех пор бессменно оставался на этом посту почти двадцать лет.

В короткий срок «Последние новости» стали одним из самых влиятельных эмигрантских изданий. Тираж газеты доходил до 10 000 экземпляров, что по эмигрантским меркам было очень много. Газету внимательно читали и в Советском Союзе. По слухам, каждый свежий номер «Последних новостей» немедленно ложился на стол Сталина, для которого эта газета была очень удобным чтением: с одной стороны, вроде иностранная, а с другой - на русском языке.

На страницах «Последних новостей» Милюков ввязался в ожесточенный спор с правым крылом эмиграции. Он заявил, что вооруженная борьба с большевиками обречена на поражение. По его мнению, главной причиной неудачи белых было то, что они не учли последствий революции. Россия уже не может стать такой, какой она когда-то была. Но здоровые силы страны неизбежно возьмут верх. Большевизм помимо своего желания вынужден будет приспосабливаться к этому, и рано или поздно все вернется на круги своя. Пусть Россия теперь называется СССР, но под этим псевдонимом неизбежно вырастет новая Россия, наследница тысячелетней истории, только еще более сильная и могучая.

Эту позицию ни в коей мере не надо расценивать как признание большевистского режима. К большевикам Милюков продолжал относиться весьма критично, но он попытался увидеть причины, позволившие им победить в Гражданской войне и удержаться у власти. Однако позиция Милюкова не нашла поддержки у остальных представителей кадетского руководства. Это продемонстрировало совещание членов ЦК, проходившее в Париже в июне 1921 года. Оказавшись на нем в меньшинстве, Милюков фактически пошел на раскол. Его сторонники объявили себя Демократической группой кадетской партии, а в 1924 г. Милюков уже и формально порвал с кадетами. На базе Демократической группы было создано Республиканско-демократическое объединение, куда предполагалось вовлечь сочувствующих и из числа правых меньшевиков и эсеров.

Республиканско-демократическое объединение, вопреки надеждам его создателей, так и осталось крайне незначительной по численности группой. Но что касается самого Милюкова, то это не поколебало его авторитета и популярности. Он по-прежнему был одной из самых ярких фигур в русской эмиграции. Огромные личные связи в европейских странах и США позволяли ему активно публиковаться, что приносило и деньги и славу. Милюков много лет сотрудничал с «Британской энциклопедией», для которой, помимо прочего, написал большой раздел «Россия».

Основой раздела стал обширный исторический очерк, охватывавший период с древнейших времен до появления на карте Советского Союза. Оказавшись в эмиграции, Милюков неожиданно для себя получил много свободного времени, что позволило ему вернуться к историческим изысканиям. Сразу же после отъезда из России он опубликовал «Историю второй русской революции». Эта книга была написана им еще в Киеве, а позже выпущена в трех частях одним из русских эмигрантских издательств.

Милюков сам был участником многих описываемых им событий и потому некоторые из них излагает по личным воспоминаниям. Но все же это не мемуары, а именно история, как и подчеркнуто в заголовке. В отличие от многих авторов-эмигрантов, Милюков рассматривает революцию не как случайное явление, но как результат сложного комплекса противоречий, не решенных первой революцией и еще более усугубленных ошибками властей. По мнению Милюкова, последним толчком к революции стал отказ царя от формирования правительства, ответственного перед Думой.

Октябрьский переворот для Милюкова - прямое продолжение Февраля, прямое, но не фатально предопределенное. Россия, как он полагал, стояла перед альтернативой, суть которой передает название третьей части книги - «Ленин или Корнилов?». В этой связи надо вспомнить, что «История второй русской революции» писалась, когда исход противоборства красных и белых был еще не ясен. По этой причине Милюков рассматривал приход большевиков к власти не как конечную точку, но лишь как один из этапов революции. В духе распространенных в ту пору аналогий событий в России с Великой французской революцией конца XVIII в. Милюков полагал, что все закончится «Корниловым», то есть русским термидором и автократическим режимом в наполеоновском духе.

Дальнейшее развитие взглядов Милюкова на историю русской революции отражает вышедшая в 1927 г. в Париже двухтомная работа «Россия на переломе». Первый ее том носит заголовок «Происхождение и укрепление большевистской диктатуры», второй - «Антибольшевистское движение». Интересно, что второй том по объему в два раза меньше первого, уже на этом основании можно судить о том, что прежде всего интересовало автора. По мнению Милюкова, поражение белых было вполне закономерно. Главной причиной этого стала четко выраженная природа белого движения, особенно явственно проявившаяся при решении аграрного и национального вопросов. Милюков полагал, что во время Гражданской войны в руководстве белых армий шло постоянное усиление реакционных элементов, результатом чего явилось полное расхождение политической линии белых с настроениями и желаниями основной массы населения страны.

В первом томе Милюков пытается анализировать происхождение и эволюцию большевистского режима. Он полагал, что большевики (во многом помимо своего желания) в конечном счете стали действовать в духе объективных законов экономической и общественной жизни. Это путь от попыток реализации умозрительных коммунистических теорий к возрождению экономики в годы НЭПа и утверждению национальных интересов на международной арене.

В 1929 г. Милюкову исполнялось 70 лет. По этому случаю его друзья и ученики задумали переиздание «Очерков по истории русской культуры». Милюкова эта идея очень увлекла. Он взялся отредактировать текст, но в итоге фактически переписал его. Особенно это заметно на примере первой части. В «юбилейном» издании она почти целиком посвящена предыстории Русского государства: вопросу о расселении славянских племен, а также влиянию природного фактора на процессы формирования восточнославянской общности. В первых изданиях эти сюжеты занимали 30-40 страниц, а теперь разрослись почти до 400.

Очень существенно увеличился и объем второго тома «Очерков», так что выпускать его пришлось в двух книгах. Структурно он сохранил сходство с первоначальным вариантом. Как и ранее, во втором томе речь шла об истории школы, церкви, а также литературы и искусства. Однако в новом издании Милюков дополнил прежние главы разделами «Церковь во время революции», «Школа на службе политики в СССР», «Литература революции» и т. д. Почти без изменений остался только третий том. Единственное, что здесь было нового, - заголовок. Теперь это был «Национализм и европеизм». Неуклюжее слово «европеизм» (в значении заимствования западных общественных ценностей) показалось Милюкову более точным в контексте содержания книги.

Даже в старости Милюков сохранял удивительную энергию и работоспособность. Он лично редактировал каждый номер «Последних новостей» вплоть до того времени, когда газета вынуждена была прекратить свое издание. Произошло это с началом Второй мировой войны. Как известно, Франция в короткий срок была разгромлена и капитулировала, а немецкие войска вступили в Париж. Накануне многие жители французской столицы бежали из города. Среди них был и Милюков. После нескольких месяцев скитаний он нашел приют в маленьком городке Экс- Ле-Бен в Савойских Альпах.

Милюков был уже тяжело болен, но не прекращал работу. В номере «Международной гостиницы», где он жил, пузырьки с лекарствами соседствовали на столе с рукописью воспоминаний. Забегая вперед, скажем, что воспоминания Милюкова так и не были окончены. Рассказ в них доведен только до лета 1917 года. Но и в этом случае получилось два объемистых тома, впервые увидевшие свет в нью-йоркском книгоиздательстве имени Чехова в 1954 г.

В эти дни с Милюковым часто встречался поэт и писатель А. П. Шполянский (публиковавшийся плод псевдонимом Дон Аминадо). Позже он вспоминал, что в комнате Милюкова целая стена была занята огромной картой Европы. «Карта была утыкана разноцветными бумажными флажками, точно определявшими линию русского фронта. - Глядите, наши наступают с двух сторон и продвигаются вперед почти безостановочно. В устах этого старого непримиримого ненавистника большевиков слово - наши - приобретало иной, возвышенный смысл».

Умер Милюков 31 марта 1943 г. на 85-м году жизни. Позже прах его был перенесен в Париж на кладбище Братиньоль, где и перезахоронен рядом с могилой его первой жены Анны Сергеевны.

Вывод: Жизнь Милюкова пришлась на сложный период в истории России. Родился он еще до отмены крепостного права, а умер, когда к зениту своего могущества приближался пришедший на смену империи Советский Союз. Милюков был не просто свидетелем этой исторической драмы, но и активным действующим лицом. Не каждому историку удается самому принять участие в событиях, о которых позднее будут писать другие. Милюкову судьба такую возможность подарила. Но, будучи политиком, он всегда оставался в такой же мере ученым, что и демонстрирует его научное наследие.

Милюковы происходили из тверских дворян. В гимназические годы Милюков не планировал связывать свою жизнь с исторической наукой. Как ни странно, его особенно привлекали древние языки.

Следует обратить внимание на политические взгляды Данилевского, проповедовавшего неизбежность противостояния России и Европы, которые не могли понравиться Милюкову. Тем не менее, Милюков обратил внимание на методологическую идею книги. Данилевский предлагал отказаться от универсализма в оценке истории разных стран. По его мнению, не существует единой истории человечества, а есть циклы развития отдельных цивилизаций («культурно-исторических типов»). Каждая из них переживает периоды зарождения, расцвета и увядания, причем у разных цивилизаций происходит это в разное время.

Во второй половине XIX в. отношение к истории существенно изменилось по сравнению с предыдущим периодом. Если раньше историк сохранял многое от летописца, то теперь история все явственнее обретала черты науки. Новое поколение искало некую «формулу истории», способную вывести ее на уровень точных и естественных наук. Отсюда следовал перенос внимания на те сферы человеческой деятельности, которые доступны объективному анализу.

Политическая деятельность Милюкова была связана с тем, что с самого начала существования кадетской партии он был ее признанным вождем.

Милюков сам был участником многих описываемых им событий и потому некоторые из них излагает по личным воспоминаниям. Но все же это не мемуары, а именно история, как и подчеркнуто в заголовке. В отличие от многих авторов-эмигрантов, Милюков рассматривает революцию не как случайное явление, но как результат сложного комплекса противоречий, не решенных первой революцией и еще более усугубленных ошибками властей. По мнению Милюкова, последним толчком к революции стал отказ царя от формирования правительства, ответственного перед Думой.

Таким образом, формирование исторических взглядов П.Н. Милюкова было обусловлено традициями предшественников. М.Г. Вандалковская, исследующая на современном этапе исторические взгляды Милюкова, отмечает как взаимосвязь, так и противодействие исторической концепции Милюкова теоретико-методологическим и историческим теориям отечественной и зарубежной науки.

1.2 Теоретико-методологические взгляды П.Н. Милюкова

историк милюков ученый критика

Рассмтаривая теоретико-методологические взгляды П.Н. Милюкова, следует решить задачи: обратить внимание на существенное воздействие на историческую позицию Милюкова со стороны российской исторической школы в лице В.О. Ключевского, П.Г. Виноградова, В.С. Соловьева; определить степень влияния экономического материализма, либерализма, контианства на формирование позиции Милюкова в теоретико-методологическом плане; обозначить степень влияния противостояния славянофилов и западников на взгляды Милюкова-историка.

В.О. Ключевский рассматривал различные культуры как источник общего культурного движения человечества. П.Н. Милюков, в свою очередь, отмечает единство исторического развития и самобытность проявления культурного движения у разных народов. По мнению Милюкова, Ключевский сформировал в своей теории предпосылки для понимания и изучения отечественной истории с позиции европеизированного подхода. Именно В.О. Ключевский явился, по мнению Милюкова, основателем и метода исследования, и результатов.

Взгляды Ключевского оказали влияние на оценку Милюковым раскола в российской церкви, когда Ключевский подчеркивал превращение православия в национальную конфессию на основе национализации Вселенской Церкви. Ключевский видел причину раскола в недостатках среды восприятия, в холопском отношении к вере Византии, а позднее и к идеям западничества. С позиции Милюкова, официальная церковь заимствовала часть религиозных традиций у Запада, тогда как расколу, по его мнению, было свойственно творческое отношение к вере.

При изучении исторических вопросов Милюков был близок Ключевскому, отталкиваясь при их исследовании от экономических, географических, социальных и этнографических условий. Также взгляды Ключевского на революцию созвучны «левой» позиции Милюкова.

Более глубокая признательность прослеживается в работах Милюкова по отношению к профессору Виноградову, который, в противовес Ключевскому, не подавлял своим талантом и научной проницательностью. П.Н. Милюков в собственных «Воспоминаниях» приписывает свои навыки и опыт научной работы в заслугу Виноградова.

Следует отметить, что Милюков находился под значительным влиянием научных взглядов Ключевского и Соловьева при формировании своей исторической позиции. Заслугой Соловьева Милюков считал отстаивание им идеи закономерности в рамках всемирного исторического процесса. С позиции Милюкова, именно данная идея легла в основу его динамического представления о русской истории. Тем не менее, со стороны Милюкова не раз проскальзывала критика в адрес Соловьева по вопросу о том, русский исторический процесс был недооценен Соловьевым с позиции самобытности и специфичности.

С точки зрения Милюкова, именно Соловьев явился основоположником новых оценок реформ Петра I среди либералов-западников. Реформы Петра I были определены не как внешние заимствования, а как неизбежный и естественный этап русской истории, который был органически связан с историческим процессом.

Среди мыслителей-западников, оказавших влияние на становление исторических взглядов Милюкова, следует отметить О. Конта и Г. Спенсера, сформировавших позитивистскую философию и социологию. Г. Спенсер развивал идею о единообразии в ходе национальных историй, проводя аналогию между деятельностью животного и функционированием социального организма. Тем не менее, в трудах Милюкова присутствовала критика Спенсера за отсутствие внимания к генетическим связям, а также за описательность социальной системы.

Но наиболее сильное влияние, по собственному признанию П.Н. Милюкова, на него оказал Огюст Конт. Впрочем, сам себя Павел Николаевич к чистым контианцам не относил, поскольку у Конта он позаимствовал «не столько его схему, сколько его научное направление», т.е. общие идеи позитивизма. Одним из основных заблуждений Конта Милюков полагал его построение учения о стадиях человеческого прогресса по всемирно-историческому принципу.

Влияние Конта, особенно третьего тома его работы «Курс позитивной философии», отразилось в идее Милюкова о существовании трех стадий в развитии исторического процесса. Следует отметить, что Милюков, приняв данное положение, относил его к конкретной нации, а не к человечеству в целом, как это было свойственно Конту. В данном ракурсе позиция Милюкова совпадала с позицией Данилевского. Тем не менее, Милюков подчеркивал неоднократно независимость собственных выводов.

Американские социологи Ф. Гиддинс и Л. Уорд также оказали воздействие на формирование позиции Милюкова применительно к оценке исторического процесса. Немецкий медиевист К. Лампрехт также оказал на него влияние.

На исторические взгляды и оценки П.Н. Милюкова оказывали влияние также идеи экономического материализма. Знакомство с «Капиталом» К. Маркса еще в студенческие годы привели к тому, что Милюков разграничивал идеи экономического материализма и марксизма. Критика марксизма со стороны Милюкова исходила из придания в рамках марксизма монистического значения экономическому фактору, а также из утверждения в рамках марксизма необходимости мирового торжества пролетариата взамен торжества общины крестьян. Постепенно происходило дистанцирование Милюкова от идей марксизма, так как историк не пытался переходить на почву философских категорий.

Полемика славянофилов и западников по вопросу развития исторического процесса оказала существенное влияние на формирование научной позиции Милюкова. В данной полемике Милюков занимал позицию с тезисом, что «европеизация России не есть продукт заимствования, а неизбежный результат внутренней эволюции, одинаковый в принципе у России с Европой, но лишь задержанный условиями среды». Тем не менее, еще в гимназии Милюков больше симпатизирует западникам, критикуя славянофилов, преимущественно за идею «неподвижной самобытности» народа России.

С позиции Милюкова, современные ему славянофилы отошли от идей традиционного славянофильства, изменив концепцию исторического развития России, абсолютизировав внутреннюю тенденцию без учета внешних факторов воздействия, тогда как для западников была свойственна скорее недооценка внутренних факторов и преувеличение роли обстановки и среды.

Следует обратить внимание на некоторые черты П.Н. Милюкова как исследователя. Разделение Милюкова-политика и Милюкова-историка практически невозможно. В процессе научных исследований П.Н. Милюков пришел к определенным историко-философским взглядам, которые были переплетены с его политическими убеждениями. Милюков и сам признавал, что «политик-Милюков повредил Милюкову-историку», что ему следует оставить политику и вернуться к научной работе. Целью научной и политической деятельности П.Н. Милюкова было обеспечение связи прошлого с настоящим. Историк оказывал влияние на политика. По мнению Милюкова, историку свойственно понимать прошлое в процессе его изучения, только если он осмысливает современные процессы.

Следует также отметить, что на формирование научной позиции Милюкова существенное влияние оказывали идеи либерализма. В качестве доказательства этому следует рассматривать его работу, посвященную юбилею А.С. Пушкина, - «Живой Пушкин». С позиции критика М.Д. Филина данная работа Милюкова - политическое исследование, написанное по жестким либеральным канонам. Это образец, по мнению М.Д. Филина, использования коллекции либеральных идей и тактик.

Рассматривая вопрос воздействия на научную деятельность Милюкова-историка идей либерализма, следует обратить внимание на ряд особенностей, проявляющихся именно в российском либерализме. Одной из основных выступает многофакторность понятия либерализм. Широта данного понятия подтверждается в исследованиях как отечественных, так и зарубежных авторов. Также подтверждением этому служит множественность и широта употребления понятия «либерал» в отечественной историографии.

П.Н. Милюков также основывал свои идеи на эклектичности российского либерализма. Для российского либерального направления в научной мысли было характерно присутствие идей представителей различных научных школ и направлений, относящихся также и к Западу. В связи с этим для российского либерализма характерно сосуществование как сторонников народного суверенитета и естественного права, так и неославянофилов. Теоретики либерализма основывали свои взгляда на идее эволюционной формы общественного развития, отвергая в принципе революционные преобразования в социуме. Милюков, относившийся к либеральным теоретикам нового типа, признавал возможность осуществления исключительно политической революции, рассматриваемой им в качестве политического инструмента. В 1912 году на заседании кадетской партии П.Н. Милюков высказал мысль о том, что пределы лояльности партии состоят в том, что при невозможности конституционной основы деятельности партии сама партия уничтожается. Данная позиция историка привела к разногласиям среди кадетов. Тем не менее, Милюков не отрекся от своей идеи либерализма и партийной лояльности. В 1906 г. I Дума была распущена, кадеты призвали к пассивному сопротивлению, но далее действия кадетов прекратились, так как существовала грань, за которой кадеты могли превратиться в революционеров.

Идейный облик П.Н. Милюкова связан также и с другой трудностью российского либерализма, а именно с его эволюционным характером. На Западе для либерализма было свойственно прохождение ряда стадий - интеллектуальной, экономической, политической, демократической и социальной. В российских условиях данные стадии имели сжатый характер, что было обусловлено слабостью взаимосвязи с исторической средой. Русскому либерализму свойственен скорее отвлеченно-теоретический характер, когда данное направление слабо взаимосвязано с действительным содержанием исторического процесса. В связи с этим необходимо отметить позицию Л. Новиковой и И. Синеземнской, которые считают, что русский либерализм является интеллектуальной традицией.

Для П.Н. Милюкова как историка было также свойственно увлечение схематизмом, когда исследователь упрощал материал, сводя его к ясным выводам. В связи с этим следует предположить, что новые выводы в исследованиях П.Н. Милюкова имели воздействие на всю его профессиональную деятельность.

Милюков выступает как последовательный историк, несмотря на его тенденциозность и ориентацию на результат. Вся его деятельность построена на принципах, в которые он верил. Идеи либерализма были, с его позиции, справедливыми, в связи с чем Милюков всегда отстаивал подробности кадетской программы. В некоторой мере это повлияло на провал партии кадетов, так как Милюков придерживался занятых позиций, что откладывало отпечаток на его профессиональную деятельность.

Не принимая во внимание некоторые нравственные параметры Милюкова, следует отметить его рациональность и интеллектуализм. Он был полностью подчинен рассудку, обращаясь постоянно к рассудку своих последователей.

Следует особое внимание обратить на свидетельства Тырковой-Вильямс и Шипова о Милюкове. Шипов, являясь представителем земцев, присутствуя на аудиенции с императором Николаем II, определял влияние Милюкова на кадетов в силу его рациональности, позитивности. Еще рельефней дает этому дает характеристику его коллега по ЦК: «Обычно он (Милюков) давал синтез того, что накопила русская и чужеземная либеральная доктрина. В ней не было связи с глубинами своеобразной русской народной жизни. Может быть потому, что Милюков был совершенно лишен религиозного чувства, как есть люди, лишенные чувства музыкального».

Для исследовательского облика П.Н. Милюкова характерно теоретизирование и жесткая привязка к либеральным постулатам, что оказывало существенное воздействие на принятие политических решений, а также на отношение к историко-философским проблемам. Данные принципы повлияли также и на анализ внутренних принципов исторического процесса, проводимый П.Н. Милюковым.

Формирование исторических взглядов Милюкова происходило в период нового этапа развития исторической мысли. С позиции Милюкова, для современной науки требовался отход от описательности в истории, переход к комплексности в процессе проведения исторического анализа. По мнению историка, закономерности исторического процесса должны выявляться при развитии исторической наукой. Принимая во внимание тот факт, что история как наука предоставляет исключительно конкретный эмпирический материал, Милюков усматривал в истории лишь факты, которые для каждого конкретного случая являлись воплощением конкретного исторического закона. На основе собственных позитивистских установок Милюков склонялся к отрицанию творческого процесса при проведении исследования исторического периода, нивелируя постановку вопроса о материальном или духовном базисе истории. Научный подход Милюкова к истории как к эмпирической науке основывался на использовании социологии, обусловливающей исторические законы и взаимосвязи.

Также Милюков обращал внимание на единство исторического процесса, который объединялся общими закономерностями, свойственными для различных процессов, имеющих место в изменении определенных исторических условий.

Данный подход, используемый Милюковым в исторической науке, привел к отрицанию историком наличия главных и второстепенных сторон. Милюков считал, что каждый аспект истории подлежит рассмотрению в рамках конкретного подхода на всем протяжении действия. По мнению Милюкова, при проведении подобного анализа трудность состояла в том, чтобы принять решение по определению значимости определенного аспекта в истории. С позиции Милюкова, понимание истории как науки не может основываться на односторонних ее толкованиях, содержащих полемику по поводу первенства определенного элемента в процессе развития социума. Тем не менее, можно согласиться с М.Г. Вандалковской, что Милюков как историк не выдержал свой принцип, отдавая предпочтение в понимании исторического процесса экономическому фактору100.

Либерализм Милюкова в процессе понимания истории выразился в приверженности идеологии прогресса и эволюции исторического процесса. Целесообразность исторического процесса объяснялась до Милюкова в теологическом или волюнтаристском ключе, но не обусловливалась социальной средой, что, с позиции Милюкова, было неприемлемо.

Понимание исторического процесса Милюковым характеризуется приверженности средней позиции. С одной стороны, историк проводил критику по вопросу возможности существования идеи всемирной истории, на основе которой дух отдельно взятого народа выступает в качестве ступени мирового духа, на основе прогрессивности и закономерности развития. Данная позиция, по мнению Милюкова, способствовала поддержанию идеи божественного промысла, который управляет человечеством. С другой стороны, самозамкнутость историй отдельных народов также отрицалась Милюковым, так как историк говорил об общности исторического процесса, раскрывающейся индивидуально в конкретных условиях исторического развития.

Следует отметить, что П.Н. Милюков критиковал идеи, связанные с рассмотрением исторического процесса исключительно в качестве материального или духовного двигателя. С позиции историка, материальную среду следует рассматривать в качестве основы, эволюционирующей вследствие осуществления общих исторических законов.

С позиции Милюкова, личность должна рассматриваться в качестве фактора, который, равно как и социологическая и внешняя среда, оказывает влияние на развитие исторического процесса. По мнению историка, несмотря на возможность учета внешних и внутренних сил воздействия, которые поддаются закономерному объяснению, существует некоторый остаток, связанный с индивидуальными особенностями личностей, участвующих в историческом процессе.

Сведение де истории только лишь к деятельности личностей, по мнению Милюкова, считается ошибкой. Личность значима в плане реализации умения улавливать появляющиеся исторические тенденции, выражать их и трансформировать в общественное сознание. В связи с этим, с позиции Милюкова влияние личности следует включать в общий комплекс факторов развития истории, так же как и, например, закономерности стихийного поведения масс.

Изучая влияние экономического фактора на развитие исторического процесса, Милюков склонялся к историческому материализму, что и вызывало неоднократные обвинения в его адрес. Милюков же разграничивал экономический материализм и материализм исторический. Экономический материализм в трудах Милюкова рассматривается как методологический подход, в рамках которого отрицается метафизическое и теологическое толкование исторического процесса. В связи с этим, в исследованиях Милюкова экономический материализм является частью единого исторического процесса. Следует отметить и некоторую противоречивость в позиции историка в данном вопросе, связанную с определением равномерности факторного подхода, с одной стороны, а также с приданием особой значимости экономическому фактору в интерпретации социальной и политической истории, с другой стороны. Как отмечает Вандалковская, основа понимания исторических процессов на Западе и в России с позиции Милюкова - единый критерий, состоящий в степени развития экономической базы.

Особую значимость в исторической концепции, предложенной Милюковым, имеет тема «Россия - Запад». Милюков старался избегать споров по данной проблеме, занимая срединную позицию между славянофилами и западниками. С позиции историка, славянофилам в рамках решения данной проблемы свойственна недооценка влияния внешней среды и переоценка идеи национального своеобразия. Западникам же свойственна абсолютизация роль среды и окружения. В рамках обобщения хода исторического процесса, Милюков предлагал обратить внимание на общие законы истории, приводящие к формированию общности направлений развития исторического процесса. В связи с этим положением в каждой конкретной общности результативность данного процесса должна более или менее варьироваться.

С позиции Милюкова, России свойственно прохождение тех же стадий исторического процесса, что и Европе, но данные процессы на российской почве проходят в более медленном темпе в силу своеобразия страны. Сходство с Европой - результат естественного последствия сходства потребностей, обусловливающих возникновение новых форм жизни общества. Таким образом, европеизм - элемент истории России, тогда как Россия в рамках своего исторического развития - Европа, характеризующаяся своеобразием достигнутых результатов.

Исторический процесс, с позиции Милюкова, основывается на общности развития как в истории, так и в развитии отдельных народов. Национальные истории, все без исключения, имеют в своей основе общие социологические законы, характеризующиеся разнообразием в рамках национального существования, а также сходством в развитии всех элементов социального развития.

Особое влияние на развитие исторического процесса оказывают внутренние законы, которые, с позиции Милюкова, не должны абсолютизироваться, так как осуществление их происходит в реальных, конкретных условиях. Процесс общественного развития осуществляется в материальной среде, которая представляет собой почву для изменений исторического процесса, подверженную законам эволюции. На ход исторического развития также оказывают влияние внешние факторы. В связи с этим, как внешний, так и внутренний фактор являются взаимно обусловленными.

В качестве третьего фактора, оказывающего влияние на ход исторического процесса, выступает личность. Функционирование личности выражает законы исторического развития. Так, например, Петр I рассматривается Милюковым как явление исторической необходимости, которая назрела в результате исторического процесса. Эволюционная тенденция социального процесса может нарушаться сознательным действием со стороны личности. При отсутствии подобного нарушения социальная сила личности растет.

На уровне личности Милюков также рассматривает и стихийный бессознательный процесс. Рост общественного сознания определяет проблему взаимоотношений личности и масс, в результате решения которой стихийный исторический процесс заменяется сознательным, т.е. поведение масс под влиянием личности становится целесообразным.

Таким образом, на основе отрицания концепций, основанных на признании духовных причин в качестве внутренних законов развития исторического процесса, Милюков приходит к выводу о том, что роль личности в данном процессе должна анализироваться.

Вывод: Анализируя формирование теоретико-методологической позиции Милюкова, следует отметить, что взгляды Ключевского оказали влияние на оценку Милюковым раскола в российской церкви, когда Ключевский подчеркивал превращение православия в национальную конфессию на основе национализации Вселенской Церкви. Ключевский видел причину раскола в недостатках среды восприятия, в холопском отношении к вере Византии, а позднее и к идеям западничества. С позиции Милюкова, официальная церковь заимствовала часть религиозных традиций у Запада, тогда как расколу, по его мнению, было свойственно творческое отношение к вере.

При изучении исторических вопросов Милюков был близок Ключевскому, отталкиваясь при их исследовании от экономических, географических, социальных и этнографических условий. Также взгляды Ключевского на революцию созвучны «левой» позиции Милюкова.

С точки зрения Милюкова, именно Соловьев явился основоположником новых оценок реформ Петра I среди либералов-западников. Реформы Петра I были определены не как внешние заимствования, а как неизбежный и естественный этап русской истории, который был органически связан с историческим процессом.

Но наиболее сильное влияние, по собственному признанию П.Н. Милюкова, на него оказал Огюст Конт. Впрочем, сам себя Павел Николаевич к чистым контианцам не относил, поскольку у Конта он позаимствовал «не столько его схему, сколько его научное направление», т.е. общие идеи позитивизма. Одним из основных заблуждений Конта Милюков полагал его построение учения о стадиях человеческого прогресса по всемирно-историческому принципу.

На исторические взгляды и оценки П.Н. Милюкова оказывали влияние также идеи экономического материализма. Знакомство с «Капиталом» К. Маркса еще в студенческие годы привели к тому, что Милюков разграничивал идеи экономического материализма и марксизма. Критика марксизма со стороны Милюкова исходила из придания в рамках марксизма монистического значения экономическому фактору, а также из утверждения в рамках марксизма необходимости мирового торжества пролетариата взамен торжества общины крестьян. Постепенно происходило дистанцирование Милюкова от идей марксизма, так как историк не пытался переходить на почву философских категорий.

Рассматривая вопрос воздействия на научную деятельность Милюкова-историка идей либерализма, следует обратить внимание на ряд особенностей, проявляющихся именно в российском либерализме. Одной из основных выступает многофакторность понятия либерализм. Широта данного понятия подтверждается в исследованиях как отечественных, так и зарубежных авторов. Также подтверждением этому служит множественность и широта употребления понятия «либерал» в отечественной историографии.

Таким образом, при изучении теоретико-методологических взглядов П.Н. Милюкова, следует отметить влияние на их развитие идей Соловьева, что нашло отражение в определении закономерности исторического процесса и эволюционности истории России. С позиции Милюкова, под влиянием идей Соловьева, реформы Петра I стали неизбежным и естественным результатом развития российской истории, оказывающим влияние на весь исторический процесс. Ключевский также оказал существенное влияние на Милюкова-историка, когда последний объяснял факт возникновения национальной культуры как проявления общего культурного движения человечества. О. Конт в рамках учения о трех стадиях общественного прогресса способствовал переосмыслению Милюковым влияния данных стадий на каждую нацию. Скептическое отношение П.Н. Милюкова к религиозному компоненту отечественной истории, позитивизм по отношению к вере и национальным религиозным традициям берут начало в трудах Спенсера, Канта, Локка, а также в религиозном скептицизме, свойственном семье Милюковых.

1.3 Русская историография в трудах П.Н. Милюкова

При рассмотрении русской историографии в трудах П.Н. Милюкова основными задачами являются: анализ диссертации Милюкова «Государственное хозяйство России первой четверти XVIII века и реформа Петра Великого»; определение исторического подхода Милюкова при чтении специального курса по русской историографии в университете; анализ позиции историка в итоговом труде «Очерки по истории русской культуры»; определение главной причины отличия русской истории от истории стран Западной Европы с позиции Милюкова.

Окончание учебы поставило перед Милюковым много проблем. Подготовка к профессорскому званию не предполагала выплаты стипендии, и потому Милюкову пришлось озаботиться приисканием заработка. Для выпускника историко-филологического факультета единственной возможностью в этом отношении было преподавание. По рекомендации старших товарищей Милюков получил место учителя истории в 4-й женской гимназии, где он впоследствии проработал более десяти лет, даже начав читать лекции в университете. Одновременно с гимназией Милюков вел уроки истории в Земледельческом училище и некоторых других средних учебных заведениях Москвы.

Вчерашнему студенту занятия с гимназистами давались легко. Свою роль в этом играла и возрастная близость, и умение Милюкова увлечь слушателей своими знаниями. По словам Милюкова, он старался обращать главное внимание «не столько на биографии лиц, сколько на схемы исторических процессов». По тем временам это было необычно, почти революционно и уже этим привлекало аудиторию.

На это же время пришлись и серьезные изменения в личной жизни Милюкова. Посещая дом Ключевского, он встретил здесь Анну Сергеевну Смирнову. Она только что закончила Высшие женские курсы, где тоже специализировалась по истории. Ключевский был для нее не только учителем, но и старым другом семьи. Отец Анны Сергеевны, протоиерей Сергей Константинович Смирнов, был ректором духовной академии в Троице-Сергиевой лавре, где Ключевский преподавал вот уже почти двадцать лет. Милюков вспоминал: «Я познакомился с Анной Сергеевной у Ключевского как со своего рода коллегой по занятиям русской историей, этой теме и были посвящены наши первые разговоры». Однако постепенно товарищеское общение переросло в нечто большее. Милюков и его невеста тщательно скрывали свои отношения, и даже родители были поставлены в известность о будущей свадьбе лишь тогда, когда все было окончательно решено.

Мать Милюкова - Мария Аркадьевна - приняла невестку в штыки. После нескольких месяцев непрекращающихся домашних скандалов молодые переселились на съемную квартиру - в полуподвальные комнаты на одной из улиц близ Зубовского бульвара. Бытовых проблем это принесло много, но юная пара не падала духом. Зато, как ни странно, свадьба Милюкова на время улучшила его отношения с Ключевским. Как муж дочери старого друга, Милюков теперь был принят в доме Ключевского в любое время.

Однако ни работа, ни личная жизнь не могли оторвать Милюкова от самого главного - подготовки диссертации. Первым шагом на этом пути должны были стать магистерские экзамены. Форма их была довольно необычна. Милюков должен был подготовить и защитить 12 самостоятельных работ по различным сюжетам русской истории. Помимо этого, он должен был сдать дополнительные экзамены по всеобщей истории и политической экономии. Неудивительно, что весь процесс занял у него три года, что считалось совсем непродолжительным сроком.

Наконец настала пора выбора темы диссертации. Милюкова в это время особенно привлекала история XVIII в., в частности петровских преобразований. Позднее он так писал об этом: «Мой тезис был, что европеизация России не есть продукт заимствования, а неизбежный результат внутренней эволюции, одинаковый в принципе у России с Европой, но лишь задержанный условиями среды». Принципиально новой саму эту мысль назвать было сложно. Уже С. М. Соловьев в своей «Истории России с древнейших времен» писал о том, что Петровские реформы стали насущной необходимостью задолго до появления на исторической арене самого Петра. «Русская земля всколебалась и замутилась, русский народ после осьмивекового движения на восток круто начал поворачивать на запад; поворота, нового пути для народной жизни, требовало банкротство экономическое и нравственное». Этой же точки зрения придерживался и ученик Соловьева Ключевский.

Однако взгляды Ключевского и Милюкова на Петровские реформы, при внешней схожести, не были абсолютно тождественны. Ключевский признавал неизбежность преобразований, но при этом решающую роль отводил субъективному фактору - личности самого Петра. «Реформа, как она была исполнена Петром, была его личным делом, делом беспримерно насильственным и однако непроизвольным и необходимым». Милюков же полагал, что ход русской истории был обусловлен действием универсальных законов общественного развития при минимальном участии личностных обстоятельств. Чтобы доказать это, нужно было как можно дальше дистанцироваться от фигуры Петра. Самым удобным способом сделать это был выбор в качестве предмета исследования истории экономики и финансов.

Своими планами Милюков в первую очередь поделился с научным руководителем. Однако Ключевский не высказал по этому поводу ни малейшего энтузиазма: «Вы бы лучше взяли и разработали грамоты какого-нибудь из северных монастырей. Это было бы гораздо короче - и послужило бы для магистерской диссертации, а эту свою работу вы бы лучше отложили для докторской диссертации». Позиция Ключевского объяснялась тем, что он попросту не верил в способности своего ученика. Но надо было знать гипертрофированное самолюбие Милюкова, чтобы понять - сомнения Ключевского только подстегнут его. Сам Милюков вспоминал об этом так: «Я не сомневался, что меня хватит на сколько угодно диссертаций, но я готовил вклад в науку, открывал новые пути - и вдруг, вместо того, мне предлагают ворох монастырских грамот и тощую книжонку в результате!». С этой поры Милюков фактически перестал ставить Ключевского в известность о своей работе. Оставаясь формально учеником и учителем, они все больше отдалялись друг от друга.

Работа над магистерской диссертацией заняла у Милюкова шесть лет. Даже по тем временам, когда над соискателем не довлели никакие формальные сроки, это было очень долго. Объяснялось это тем, что Милюкову по большей части приходилось выступать в роли первопроходца. Избранная им тема была абсолютно не изучена, а необходимые для ее раскрытия документы пылились в архивах, никем дотоле не востребованные. Еще одной проблемой было то, что архивы эти находились не в Москве, а в Петербурге. Просто так уехать в Петербург Милюков не мог - мешала работа. Свободными оставались только летние месяцы, когда гимназисты уходили на каникулы. В итоге несколько летних сезонов подряд Милюков вместо отдыха просидел в стенах петербургских архивов.

Длительные выезды в Петербург позволили Милюкову заиметь там новых друзей. Дело в том, что историки двух российских столиц общались мало и даже рассматривали друг друга как конкурентов. Уже тогда можно было говорить о существовании обособленных «петербургской» и «московской» исторических школ. В Петербурге, где главным корифеем был профессор К. Н. Бестужев-Рюмин, сильно чувствовалось влияние позитивизма. Петербургские историки предпочитали обобщающим исследованиям труды по частным вопросам, прежде всего источниковедческого характера. При этом они сознательно уходили от изучения относительно близких по времени эпох, опасаясь в этом случае влияния политической конъюнктуры. В Москве же со времен Соловьева и Ключевского исследователи тяготели к проблемам, связанным с экономикой, общественной жизнью, историей государственных учреждений. Представителей «московской школы» XIX и XVIII века привлекали куда больше, чем глубокая древность.

Первоначально петербургские историки встретили Милюкова настороженно, едва ли не как лазутчика из «вражеского стана». Но потом атмосфера разрядилась. Большинство петербургских коллег Милюкова были его ровесниками, что облегчало им общение. Особенно тесно Милюков подружился с С. Ф. Платоновым. Тот был всего на год старше, но уже завершал работу над диссертацией. В дальнейшем Платонов сделает блестящую профессиональную карьеру и станет фактическим главой «петербургской школы» историков. К этому времени судьба разведет его с Милюковым, но в молодости их связывали тесные приятельские отношения.

Между тем, закончив сбор материала, Милюков приступил к работе над текстом диссертации. В итоговом виде она получила название «Государственное хозяйство России первой четверти XVIII века и реформа Петра Великого». По тогдашним правилам диссертация перед защитой должна была быть напечатана для того, чтобы с ней мог познакомиться любой желающий. Обычно соискатели предпочитали издавать текст отдельной книгой - минимальным тиражом и, следовательно, с минимальными затратами. Милюков пошел по иному пути. Его диссертация была напечатана в «Журнале министерства народного просвещения» - в девяти номерах с продолжением, как популярный роман. Это было делом беспрецедентным и рискованным - читателей у журнала было куда больше чем тех, кто приобрел бы малотиражную книжку. В этой ситуации критики можно было ожидать отовсюду, но Милюкова это не беспокоило, настолько непоколебимо он был уверен в научных достоинствах своего сочинения.

Чем ближе было время защиты диссертации, тем более напряженными становились отношения Милюкова и Ключевского. Милюков по привычке еще забегал в дом Ключевского. Обычно хозяйка приглашала гостя к столу, а потом Милюков и Ключевский уединялись в кабинете, где за самоваром вели долгие разговоры. Но очередное посещение Ключевского закончилось для Милюкова очень неприятно - во время ужина хозяин не произнес ни слова, всем своим видом давая понять, что гость ему в тягость. Сейчас трудно разобраться в причинах этого разрыва. Позже Милюков обвинял во всем Ключевского, недвусмысленно намекая, что тот просто завидовал его, Милюкова, успехам. В кругу друзей Милюков совершенно серьезно говорил о том, что рано или поздно займет кафедру Ключевского в университете. Наверняка подобные разговоры доходили до Ключевского и совсем не нравились ему, учитывая, что по возрасту он мог руководить кафедрой еще двадцать лет. Дело едва не дошло до публичного скандала. В переписке с Платоновым Милюков в это время рассуждает о том, что ему, возможно, придется покинуть Москву, и просит приятеля подыскать ему работу на новом месте.

Защита диссертации Милюкова была назначена на 17 мая 1892 г. В то время процедура защиты была предельно простой.

Профессора, так или иначе связанные с темой защищаемой работы, собирались, выслушивали соискателя и вместе решали, достоин ли он искомой степени. Милюков был хорошо знаком со всеми участниками предполагавшегося диспута. Большинство из них уже прочло диссертацию и не скрывало положительного отношения к ней. Более того, Милюкову намекнули, что его могут ожидать приятные сюрпризы. Дело в том, что незадолго до этого магистерскую диссертацию об эпохе Возрождения защищал М. С. Карелин. Его работа была признана столь серьезной, что собравшиеся единогласно присудили ему вместо магистерской сразу докторскую степень.

Милюков мог ожидать того же, но на практике его ждало серьезное испытание. Накануне защиты «доброжелатели» сообщили ему, что Ключевский категорически отвергает саму возможность присуждения Милюкову докторской степени. Слухи о грядущем противостоянии распространились по университету, и в день защиты аудитория, где должно было проходить собрание, была переполнена до предела. Как и ожидалось, главным оппонентом соискателя выступил его научный руководитель. Милюков вспоминал: «Ключевский выбрал систему высмеивания. Он высмеивал мои статистические данные - которыми сам потом пользовался. Других не было. Он ловил меня на словах и искал противоречий. Опровергнуть это было нетрудно: достаточно было сослаться на общие выводы. Я не припомню, чтобы хоть одно из его возражений было основательно, хотя часть публики, уверенная в авторитете профессора и подчинившаяся его менторскому тону, наверное, думала иначе».

В такой ситуации о присуждении докторской степени никто даже не заикался. Декан факультета профессор М. М. Троицкий, поздравляя Милюкова с успешной зашитой, выразил надежду, что тот уже в ближайшее время защитит докторскую. Но Милюков, оскорбленный в лучших чувствах, дал себе слово никогда и никаких диссертаций больше не защищать. Со своей стороны, он постарался дать понять Ключевскому свои чувства, демонстративно не пригласив его на банкет по случаю защиты.

Ученая степень давала Милюкову формальное право преподавать в университете. Поскольку он только начинал научную карьеру, постольку не мог рассчитывать на чтение основных лекционных курсов. Молодым преподавателям, как правило, поручали практические занятия и специальные курсы. Такие курсы были узкими по тематике и для студентов не обязательны. Последнее обстоятельство Милюкова только радовало, так как он имел возможность общаться с теми студентами, которые пришли на его лекции сознательно и добровольно. Обычно это было три - четыре человека, но именно узкий состав аудитории позволял преподавателю довести до слушателей не только общую информацию, но и познакомить их с приемами научного исследования.

Милюков еще не изжил энтузиазм молодости и потому легко мог заразить им студентов. Одним из них был А. А. Кизеветтер, в будущем ставший известным историком. Свои впечатления от занятий Милюкова он вспоминал так: «Лекции Милюкова производили на тех студентов, которые уже готовились посвятить себя изучению русской истории, сильное впечатление именно тем, что перед нами был лектор, вводивший нас в текущую работу своей лаборатории, и кипучесть этой исследовательской работы заражала и воодушевляла внимательных слушателей. Лектор был молод и еще далеко не был искушен в публичных выступлениях всякого рода. Даже небольшая аудитория специального состава волновала его, и не раз во время лекции его лицо вспыхивало густым румянцем».

Сам того не осознавая, Милюков в общении со студентами копировал манеру Ключевского. Это относилось и к особенностям чтения лекций, и к стремлению не ограничивать это общение пребыванием в университетских стенах. Кизеветтер писал: «Молодой лектор сумел сблизиться с нами, и скоро мы стали посещать его на дому. Эти посещения были не только приятны по непринужденности завязывавшихся приятельских отношений, но и весьма поучительны. Тут уже воочию развертывалась перед нами картина кипучей работы ученого, с головой ушедшего в свою науку. Его скромная квартира походила на лавочку букиниста. Тут нельзя было сделать ни одного движения, не задев какую-нибудь книгу. Письменный стол был завален всевозможными специальными изданиями и документами. В этой обстановке мы просиживали вечера за приятными и интересными беседами»26.

Первоначально Милюкову было поручено прочесть курс по истории русской колонизации. Эта тема была, что называется, фирменным знаком «московской школы». Ее начал разрабатывать еще М. П. Погодин и поставил на первый план Ключевский. Хорошо известно высказывание Ключевского: «История России есть история страны, которая колонизуется». Но со временем Ключевскому просто надоело читать специальные курсы и он перепоручил их молодым преподавателям.

От Милюкова требовался минимум - изучить написанное на эту тему Погодиным и Ключевским, а потом в доступной форме изложить все это студентам. Но Милюков и здесь не мог не проявить самостоятельности. Он взял классическую книгу варшавского профессора-историка Н. П. Барсова «Материалы для историко-географического словаря», где были исчерпывающе собраны древнерусские топонимы, и перевел их на подробную карту России. В результате у него получилась картина, мало совпадающая с утверждениями Ключевского о волнах переселения русских племен с юга на север. Естественно, Ключевскому немедленно сообщили о столь вопиющем «вольнодумстве», что никак не улучшило их отношения с Милюковым.

Еще одним специальным курсом, порученным Милюкову, была русская историография. Об этом следует рассказать более подробно. К тому времени история становления исторической науки в России была предметом специального изучения сравнительно недолго. Традицию университетского преподавания историографии заложил С. М. Соловьев. Одно время лекции по историографии читал и Ключевский, но, не чувствуя к этому особой тяги, при первой же возможности передал их младшим коллегам.

Милюков подошел к подготовке курса со всей серьезностью. Собранного им материала оказалось так много, что его вполне хватило на солидную монографию. Она получила название «Главные течения русской исторической мысли» и за пятнадцать лет успешно выдержала три издания. Милюкову в ту пору, когда он писал эту книгу, не было и 30 лет. Апломб молодого автора, его стремление во что бы то ни стало ниспровергнуть прежние авторитеты ощущаются здесь больше, чем в каких-либо других его произведениях.

Консервативно настроенного читателя в книге Милюкова должно было шокировать все. Начать с того, что ее автор полностью перечеркивал весь долгий период русской историографии с момента зарождения до конца XVII в. По мнению Милюкова, «наша средневековая философия истории есть, несомненно, заимствованная - польская». Не приводя никаких аргументов в пользу этого тезиса, Милюков просто заставляет читателя принять его как факт. Отправной точкой в формировании собственно русской историографии, с точки зрения Милюкова, было появление знаменитого киевского «Синопсиса».

С этого времени, как полагал Милюков, в русской историографии наметились две тенденции. Одна - ориентированная на понимание истории в духе классической формулы «история - учительница жизни», другая - рассматривающая историю как науку. Переход от прагматически-назидательного понимания истории к научной стадии ее развития завершился во втором десятилетии XIX в., когда представителей дворянства в научных сферах сменяет западническая по своим настроениям разночинная интеллигенция. Этим периодом Милюков и заканчивает свое исследование.

К тому времени, когда Милюков начал читать университетские лекции, самой популярной книгой, посвященной русской историографии, было исследование М. О. Кояловича «История русского самосознания по историческим памятникам и научным сочинениям», впервые увидевшее свет в 1884 г. Его автор - профессор Санкт-Петербургской духовной академии - был одним из последних представителей классического славянофильства. Его книга, яркая и талантливая, была, тем не менее, пронизана субъективизмом от начала до конца. По словам Милюкова, в трактовке Кояловича деятели исторической науки «разделились на два лагеря - своих и чужих, и чужие (немцы-западники) были уличены в непрерывном полуторавековом заговоре против русской народности и против национального самосознания».

Милюков был категорически не согласен с этой схемой. С его точки зрения, В. Н. Татищев, М. В. Ломоносов, М. М. Щербатов и другие русские историки XVIII в. были людьми, для которых любовь к своей стране значила больше, чем принципы науки. В то же время Г. Байер, Г. Миллер, А. Шлецер - иностранцы на русской службе, - не будучи связаны этим обстоятельством, сумели привнести в русскую историографию подлинно научные подходы.

Еще более необычно выглядит в трактовке Милюкова характеристика Н. М. Карамзина. Со времен выхода «Истории государства Российского» ее автор стал восприниматься как непререкаемый авторитет. Милюков подвергает эту оценку сомнению. По его мнению, творчество «отца русской истории» целиком и полностью было связано с XVIII в., с тем подходом, с теми чисто литературными приемами, которые уже во времена самого Карамзина признавались анахронизмом. По словам Милюкова, «если деятельность Карамзина может считаться поворотным пунктом в русской историографии, то только в одном смысле. Карамзин не начал собой нового периода, а закончил старый. Вместо сознательного творца новой эпохи мы должны представлять себе Карамзина невольною жертвой устаревшей рутины, и этого положения историографа в истории науки не могут изменить никакие заслуги его в истории учености и истории просвещения».

Книги Милюкова иногда создают впечатление, что он сознательно избегал смягченных формулировок, а, напротив, «рубил с плеча», провоцируя скандал. Так вышло и в этом случае. Против Милюкова ополчились многие коллеги, даже из числа тех, кто прежде его поддерживал. Но результат был достигнут - о Милюкове заговорили в научном мире.

Свидетельством признания стало то, что Академия наук поручила именно Милюкову подготовить рецензию на книгу А. С. Лаппо-Данилевского «Организация прямого обложения в Московском государстве», представленную на соискание Уваровской премии. Милюков с желанием взялся за поставленную задачу. Напомним, что в своей диссертации он детально занимался историей государственных финансов первой четверти XVIII в. и ему интересно было посмотреть на эту проблему с позиций предшествующего периода. В итоге рецензия выросла в самостоятельную монографию объемом около двухсот страниц. Милюков не только привлек в качестве источника значительное число ранее не опубликованных документов, но по своей инициативе составил и поместил в приложение список дозорных и писцовых книг XV-XVI вв. Получившееся в итоге исследование было названо «Спорные вопросы финансовой истории Московского государства». Оно оказалось настолько самостоятельным и серьезным, что Платонов даже предлагал Милюкову защитить его в качестве докторской диссертации.

Однако Милюков помнил о данной им клятве. Хотя время и прошло, но обида, рожденная защитой магистерской диссертации, все еще не оставляла его. В какой-то мере утешением можно было считать то, что «Государственное хозяйство России первой четверти XVIII века» в 1892 г. удостоилось премии имени С. М. Соловьева. Интересно, что среди членов конкурсной комиссии, единодушно проголосовавших за присуждение Милюкову премии, был и Ключевский.

Всего за несколько лет Милюков стал полноправным и уважаемым членом преподавательского сообщества Московского университета. При этом его деятельность не ограничивалась исключительно академическими рамками, но и выходила в более широкие общественные сферы. В тогдашней ситуации это было неизбежно. Эпоха «закручивания гаек», наступившая после убийства Александра II, подходила к концу. В октябре 1894 г. умер сын и преемник убитого - Александр III, и в обществе воцарилось ожидание грядущих перемен. В это время группа профессоров и преподавателей Московского университета затеяла что-то вроде выездного лектория. Предполагалось, что в крупнейших провинциальных центрах будет организован цикл выступлений на самые разные темы - от естественных наук до литературы и истории.

Первым местом таких выступлений был избран Нижний Новгород, а одним из первых выступающих стал Милюков. Послушать столичную знаменитость собралось много народу. Просторный зал Благородного дворянского собрания был набит до отказа. Тем более что и тема лекции звучала весьма привлекательно - «Общественное движение в России в XVIII столетии». Милюков вполне понимал, что существуют границы, переходить которые нельзя. По этой причине он закончил свой рассказ эпохой Екатерины II, ни словом не упоминая декабристов, а тем более представителей общественной мысли более поздней поры. Но российская публика привыкла читать между строк и слышать недосказанное. Позже Милюков писал об этом: «Конечно, последняя лекция содержала в себе намеки на общие чаяния, и это было подчеркнуто прощальной овацией присутствующих».

Милюков вернулся в Москву, а между тем ситуация в стране менялась на глазах. В середине января 1895 г. новый император Николай II выступил со своей первой программной речью перед делегатами от дворянства, земств и городов. В ней он назвал все разговоры об участии народных представителей в управлении государством «бессмысленными мечтаниями». Для тех, кто умел слышать, это означало, что никаких перемен не будет.

Короткой «оттепели» пришел конец, и Милюков вскоре почувствовал это на себе. 18 февраля 1895 г. по представлению Департамента полиции Милюков был уволен из университета с запретом заниматься любой преподавательской деятельностью. Поводом для этого стало начатое Департаментом дело о «прочтении лекций преступного содержания перед аудиторией, не способной отнестись к ним критически». Через несколько дней последовало распоряжение об административной высылке Милюкова из Москвы.

Милюкову не хотелось уезжать далеко от Москвы, и потому он подал прошение назначить ему для жительства Ярославль. Но просьба эта была отклонена на том основании, что в Ярославле существовало высшее учебное заведение - Демидовский юридический лицей, а в таких городах ссыльным селиться не разрешалось. В такой ситуации Милюков остановил свой выбор на Рязани, как на самом близком к Москве губернском городе.

Свое пребывание в Рязани Милюков постарался организовать как можно более комфортно. Знакомые подыскали ему просторную квартиру, куда из Москвы переехала Анна Сергеевна с сыновьями Николаем и Сергеем. У Милюкова быстро появились друзья среди местной интеллигенции. Он с увлечением выезжал на раскопки, играл в составе струнного квартета, учился ездить на велосипеде. Ссыльным полагались какие-то казенные средства на наем жилья, но у Милюкова серьезных финансовых проблем не было. В это время он практически еженедельно печатался в «Русской мыли», где на нем держался весь библиографический отдел. Регулярные контакты Милюков установил и с редакцией энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона, на страницах которого он опубликовал свыше двух десятков статей.

Но главным, над чем работал Милюков в этот период, был большой обобщающий труд по русской истории. Замысел его родился у Милюкова еще в 1892 г., когда устроители Московских педагогических курсов обратились к нему с предложением прочесть лекции по истории русской культуры. Милюков немедленно ответил согласием. «Это было как раз то, о чем я мечтал с некоторого времени: прочесть общий - то есть общеобразовательный - курс по истории России, но прочесть его не так, как требовалось по университетской программе». Образцом для себя Милюков выбрал «Историю цивилизации во Франции» знаменитого историка Франсуа Гизо.

Суета повседневной жизни долго мешала Милюкову приняться за работу. Время на это у его нашлось только в ссылке. Впрочем, и ссылки тоже не хватило. В Рязани Милюков пробыл два года. Следствие по его делу тянулось не спеша, но рано или поздно должно было подойти к концу. Как раз в это время Милюков получил крайне лестное предложение. Высшее училище (университет) болгарской столицы Софии предложило Милюкову занять кафедру славянской истории. Милюков подключил к делу своих петербургских знакомых, и в итоге ему было официально предложено: либо отбыть годичный срок в уфимской тюрьме, либо на два года быть высланным за границу.

Естественно, что Милюков выбрал высылку и со спокойным сердцем отправился в Болгарию. Правда, проработать в качестве преподавателя ему пришлось только год - по требованию российского посольства болгарские власти были вынуждены разорвать с ним договор. Но оставшийся год Милюков провел в поездках по Балканам, не прерывая в то же время работы над задуманным исследованием.

Именно в ходе этой работы у Милюкова сложилось понимание философии истории, которое он сохранит на протяжении всей своей жизни. В эпоху всеобщего увлечения идеями позитивизма Милюков сумел дистанцироваться от их крайнего проявления. Он не разделял мнения некоторых своих коллег, полагавших, что явления человеческой жизни настолько неповторимы, что не могут быть основой для обобщений. В конце концов, полагал Милюков, неповторим каждый случай падения предмета, но это не отрицает существование закона всемирного тяготения. Неповторимость событий и явлений прошлого как раз и дает возможность проследить исторические закономерности, поскольку сходство на фоне различий особенно ярко бросается в глаза.

Но вместе с тем Милюков не являлся и сторонником исторического универсализма, то есть единого проявления закономерностей в истории всех стран и народов. На первый взгляд это может показаться странным, но Милюков вообще выступал против понятия «всемирная (или всеобщая) история». Согласно Милюкову, оно насквозь пропитано телеологией и корнями уходит в эпоху становления христианской философии. Всемирная религия породила и представление о всемирной истории, ибо Бог один для всех народов, а значит, и жизнь их проистекает по единым законам.

Милюков полагает (солидаризируясь в этом случае с Данилевским), что в прошлом любого народа можно найти свою древность, средневековье и новую историю. Иначе говоря, согласно Милюкову, единственной единицей научного наблюдения может быть только отдельный национальный организм.

Подходить к его изучению можно двояко 4 используя социологический и культурологический метод. Первый предполагает изучение вертикального среза истории, событий и явлений в их развитии. Такой путь позволяет выявлять общие тенденции, но неизбежно ведет к некоему схематизму. Второй ориентирован на горизонтальный срез, единовременные характеристики цивилизации. В этом случае мы получаем необходимый по широте охват, рискуя получить статичную картину.

Милюков попытался совместить оба эти подхода. Главным предметом внимания в его исследовании должны были стать история учреждений и история идей. «Оба ряда развертывались параллельно, раскрывая свою взаимозависимость; в каждом ряду явления эволюционировали в строгом логическом порядке, из самих себя, как бы без вмешательства историка. Не события, отнюдь не события! И не хронологический пересказ всего, что случилось в данном отрезке времени - с тем, чтобы опять возвращаться ко всему в следующем отрезке. А процессы в каждой отдельной области жизни, в их последовательном развитии, сохраняющем и объясняющем их внутреннюю связь - их внутреннюю тенденцию. Только такая история могла претендовать на приближение к социологическому объяснению».

В итоговом виде труд Милюкова получил название «Очерки по истории русской культуры». В трактовке термина «культура» Милюков не ограничивается только проявлениями духовной жизни. Он пишет, что государственные учреждения, экономика, быт суть такие же духовные продукты социальной среды, как религия или искусство. В итоге содержание его работы значительно шире, чем это можно понять из заголовка.

Первый том «Очерков» был опубликован в 1896 г., когда Милюков еще находился в рязанской ссылке. Он состоял из четырех частей, посвященных характеристике изменений в составе населения страны, экономическому устройству, истории государственных учреждений и сословному строю. Каждый из этих вопросов рассматривался через призму эволюции - с древнейших времен до конца XIX в. Такая структура позволяла видеть проблему в развитии, а при необходимости - объяснить настоящее прошлым.

По мнению Милюкова, главной причиной отличия русской истории от истории стран Западной Европы было то, что на востоке континента все общественные процессы начались с большим запозданием. Русская история начинается только в VIII-IX вв., то есть когда на Западе уже в основном завершилось формирование национальных государств. В дальнейшем это отставание не сокращалось, а только увеличивалось. Дело в том, что основные силы русского народа уходили не на развитие заложенного потенциала, а на преодоление последствий неблагоприятных условий жизни. Постоянная борьба с агрессивными соседями-кочевниками формировала у восточных славян военную организацию общества с безусловным подчинением вождю. Военные цели подчиняли себе и значительную часть производительных сил. Страх перед ежедневной опасностью со стороны врагов заставлял жителей древнерусского государства переселяться в отдаленные районы. Начавшаяся уже на заре русской истории колонизация стала главным стержнем общественной жизни как минимум до конца XVII столетия.

Как бы ни относился Милюков к Ключевскому, но в этих построениях он почти буквально следовал его теории. В разделе же, посвященном состоянию Российской экономики, отразилось увлечение автора марксистской теорией. Особенностью России, по мнению Милюкова, был низкий уровень развития производительных сил. Объяснялось это недостаточной плотностью населения, при недостаточной плодородности почв и плохих климатических условиях. В итоге земледелие в России традиционно носило экстенсивный характер. Российская экономика на протяжении столетий характеризовалась господством натурального хозяйства, чему, помимо низкой производительности труда, способствовало крайне плохое состояние путей сообщения.

Промышленное производство в России не могло появиться самостоятельно. Его вызвала к жизни исключительно потребность государства (прежде всего в продукции военного назначения). Промышленный сектор в России не мог существовать без государственной поддержки, отсюда и то чрезмерное, по сравнению с Европой, вмешательство государства в экономику, которое характеризует всю русскую историю.

Первый том «Очерков» вызвал самую благожелательную реакцию критиков. Действительно, ничего подобного в русской исторической науке еще не было. Что называется, «на ура» восприняла книгу университетская молодежь, увидевшая в авторе социалиста марксистского толка.

Второй том, опубликованный в 1898 г., был посвящен культуре, школе и церкви. В сфере религиозно-церковной отличия России от Западной Европы, по мнению Милюкова, были особенно очевидны. Европейскую цивилизацию сформировала католическая традиция, предполагавшая надгосударственный статус церкви. Церковь в этом случае выступала в роли ограничителя монаршей власти, способствуя тем самым формированию социального баланса. В России, унаследовавшей византийскую традицию, церковь с самого начала была подчинена государству и не играла самостоятельной роли: «она не возбуждала мысли к деятельности и не преследовала ее инквизиционными трибуналами. Вот почему отношение интеллигентного русского к религии осталось таким, каким создала это отношение история - безразличным».

Самым интересным у Милюкова получился третий том «Очерков», увидевший свет в 1902 г. (перед этим на протяжении четырех лет текст печатался в журнале «Мир божий»). Он имел собственный заголовок «Национализм и общественное мнение». В отличие от первых двух томов, хронологические рамки изложения в третьем томе охватывали лишь период с конца XV по вторую половину XVIII в. Объяснялось это анализируемой в книге проблемой.

Еще за двадцать лет до этого, читая в бытность свою юным санитаром на Кавказском фронте работу Н. Я. Данилевского «Россия и Европа», Милюков впервые задумался о сочетании национального и общеевропейского в русской истории. Сейчас размышления по этому поводу нашли свое выражение в третьем томе «Очерков».

По мнению Милюкова, в правление Ивана III Россия пережила незамеченный историками перелом, в корне изменивший весь ход русской истории. По своим последствиям он сопоставим с Петровской эпохой. Но вместе с тем природа этого перелома иная. «Тогда, при Петре, Россия заинтересовалась Европой и принялась черпать полными руками из ее культурной сокровищницы новые нравы и новые мысли. Теперь, при Иване, московская Русь была еще слишком некультурна, чтобы заинтересоваться Европой; но теперь Европа заинтересовалась Россией и обронила на русской почве скудные семена, давшие скоро на этой нетронутой почве совсем своеобразные всходы».

В конце XV в. Европа была крайне напугана турецкой угрозой и искала любых союзников в борьбе с наступлением ислама. В этой ситуации европейские дворы внезапно обнаружили на востоке континента христианскую державу, до которой им прежде не было никакого дела и о существовании которой они вряд ли догадывались. В Москву зачастили послы от Венецианской республики и римского цесаря. Они готовы были обещать московскому князю все что угодно за помощь против турок. В итоге, как пишет Милюков, «чересчур большая забота о больном сделалась причиной болезни». Именно европейское влияние спровоцировало появление националистической доктрины, сначала в качестве официальной идеологии московских властей. Иными словами, льстивые посулы европейских эмиссаров дали Ивану III политическую программу, которой не было у его предшественников (Милюков формулирует ее как «панрусизм»), проявившуюся в принятии московским владыкой титула великого князя всея Руси. С этого времени цель московской политики определилась на триста лет вперед - собирание под властью московского государя всех его «дедин и отчин», что обусловило кровопролитные войны с Литвой и Речью Посполитой.

Если для Карамзина Иван III - идеальный герой, то для Милюкова скорее дикий и грубый варварский царек, недалекий и беспринципный. Ключевский в свое время писал, что любовь к своей стране мешает русским историкам объективно взглянуть на ее прошлое. У Милюкова этой проблемы нет. Подобно многим представителям своего поколения русской интеллигенции, он даже боится показаться патриотом. Такая крайность понятна для эпохи, когда понятие «патриотизм» рассматривалось как синоним лояльности режиму. Это обстоятельство нужно всегда учитывать, читая «Очерки по истории русской культуры». Оно помогает понять, почему через весь третий том проходит мысль о противостоянии двух тенденций - национализма и «критики» (этот термин нужно понимать как критику официальной националистической доктрины, как открытость Западу).

Первые проявления критической тенденции Милюков видит уже в ту эпоху, когда начала складываться национальная идея. Носителями «критики», по его мнению, были Нил Сорский и «нестяжатели», Иван Пересветов. Однако явственно критическая тенденция обозначила себя только в XVII в., когда европейское влияние стало более ощутимым. Впрочем, Милюков не переоценивает его, полагая, что оно ограничивалось сферой сугубо бытовой или, в лучшем случае, шло по линии заимствования технических достижений.

Так продолжалось до времени Петра I. Рассказывая о Петровской эпохе, Милюков вступает на хорошо знакомую ему почву. Глава, посвященная Петровским реформам, наверное, самая яркая во всем томе. По меткости, почти афористичности приведенных здесь характеристик Милюков вполне может соперничать с мастером этого жанра - Ключевским.

Милюков совсем не идеализирует Петра, хотя и признает масштаб сделанного им. «Личность Петра видна всюду в его реформе; на всякой частности лежит его печать, и как раз эта-то черта и сообщает реформе в значительной степени стихийный характер. Это бесконечное повторение и накопление опытов, этот непрерывный круговорот разрушения и созидания, и среди всего - какая-то неиссякаемая жизненная сила, которую не могут ни сломать, ни даже остановить никакие жертвы, никакие потери, никакие неудачи, - все это такие черты, которые напоминают расточительность природы в ее слепом стихийном творчестве, а не политическое искусство государственного человека».

В оценках деятельности Петра Милюков часто жесток. По его мнению, не забота о процветании государства, а только жажда славы, понимаемой как страх, внушаемый соседям, двигала Петром. Сами по себе Петровские реформы, полагает Милюков, почти не изменили Россию, так как не шли дальше простого заимствования. По мнению Милюкова, отсутствие собственного национального обличья и, как результат, легкость усвоения чужого есть главная черта русского характера. Он пишет, что за границей русских часто узнают потому, что не могут заметить в них резких национальных особенностей, которые отличали бы француза, англичанина, немца и вообще представителя какой-либо культурной нации Европы.

С формальной точки зрения петровские преобразования были победой «критического», то есть западнического начала. Но уже при ближайших преемниках Петра национализм вновь одерживает верх. Немецкое платье быстро срослось с русской натурой, и спустя менее четверти века после смерти Петра, при восшествии на престол его дочери Елизаветы, возвращение к петровским идеалам стало трактоваться как победа русской национальной традиции над иноземным засильем.

Гораздо выше, чем правление Петра, Милюков оценивает царствование Екатерины II. Про его мнению, в эту пору уже сложилось новое поколение, воспитанное в духе свободомыслия. Это стало предпосылкой складывания независимого общественного мнения, утверждения на русской почве европейского духа. На времени Екатерины, на рассказе о Радищеве, Щербатове, молодом Карамзине Милюков прерывает свой рассказ. Из контекста можно предположить, что он планировал развивать эти сюжеты и далее, уже применительно к XIX в., но ни тогда, ни позже, когда на склоне лет он переработал первые тома «Очерков», к содержанию третьего тома Милюков больше не возвращался.

Таким образом, «Очерки по истории русской культуры» имели огромный успех. До революции они выдержали минимум семь изданий. Со времени появления «Очерков» Милюков стал восприниматься и в академическом мире, и среди читающей публики как один из самых талантливых и перспективных российских историков.

Вывод: Работа с историографией Милюкова началась с момента написания им диссертации «Государственное хозяйство России первой четверти XVIII века и реформа Петра Великого».

При чтении специального курса по русской историографии Милюковым особое внимание обращалось на то, что к тому времени история становления исторической науки в России была предметом специального изучения сравнительно недолго. Традицию университетского преподавания историографии заложил С. М. Соловьев. Одно время лекции по историографии читал и Ключевский, но, не чувствуя к этому особой тяги, при первой же возможности передал их младшим коллегам.

Милюков подошел к подготовке курса со всей серьезностью. Собранного им материала оказалось так много, что его вполне хватило на солидную монографию. Она получила название «Главные течения русской исторической мысли» и за пятнадцать лет успешно выдержала три издания. Милюкову в ту пору, когда он писал эту книгу, не было и 30 лет. Апломб молодого автора, его стремление во что бы то ни стало ниспровергнуть прежние авторитеты ощущаются здесь больше, чем в каких-либо других его произведениях.

Итоговый труд Милюкова получил название «Очерки по истории русской культуры». В трактовке термина «культура» Милюков не ограничивается только проявлениями духовной жизни. Он пишет, что государственные учреждения, экономика, быт суть такие же духовные продукты социальной среды, как религия или искусство. В итоге содержание его работы значительно шире, чем это можно понять из заголовка.

По мнению Милюкова, главной причиной отличия русской истории от истории стран Западной Европы было то, что на востоке континента все общественные процессы начались с большим запозданием. Русская история начинается только в VIII-IX вв., то есть когда на Западе уже в основном завершилось формирование национальных государств. В дальнейшем это отставание не сокращалось, а только увеличивалось. Дело в том, что основные силы русского народа уходили не на развитие заложенного потенциала, а на преодоление последствий неблагоприятных условий жизни. Постоянная борьба с агрессивными соседями-кочевниками формировала у восточных славян военную организацию общества с безусловным подчинением вождю. Военные цели подчиняли себе и значительную часть производительных сил. Страх перед ежедневной опасностью со стороны врагов заставлял жителей древнерусского государства переселяться в отдаленные районы. Начавшаяся уже на заре русской истории колонизация стала главным стержнем общественной жизни как минимум до конца XVII столетия.

Глава 2. Оценка историографического наследия П.Н. Милюкова в ХХ-XXI вв.

.1 Критика Милюкова в отечественной историографии в начале ХХ в.

Рассматривая критику Милюкова в отечественной историографии в начале ХХ в., следует отметить, что первый крупный научный труд П.Н.Милюкова - «Государственное хозяйство России в первой четверти XVIII столетия и реформа Петра Великого» - обеспечил ему репутацию выдающегося исследователя. Замысел этого труда был тесно связан с предшествующим творчеством историка. Во-первых, по содержанию: один из вопросов программы, по которой Милюков готовился к магистерским экзаменам, имел непосредственное отношение к теме его будущей диссертации. Во-вторых, в плане исследовательской методики - Милюков еще на студенческой скамье проявил себя активным приверженцем применения статистической обработки источников.

По указанным двум линиям сам Милюков прослеживал возникновение замысла своей работы. В предисловии к «Государственному хозяйству», написанном сразу после окончания работы над книгой, 22 декабря 1891 г., автор представлял свою тему читателю как саму собой разумеющуюся, не оговаривая пути, приведшего его к ее изучению. В написанных десятки лет спустя мемуарах Милюков также не упоминал о каких- либо колебаниях при выборе темы. Как отмечал А.С. Лаппо-Данилевский, текст предисловия к «Государственному хозяйству» создает впечатление, что лишь определившись с хронологическими рамками темы, Милюков затем уже избрал, в соответствии с новыми веяниями в науке, свой, оригинальный подход к ней: если прежде исследователей интересовали в первую очередь культурные, военные преобразования, дипломатическая история петровской эпохи, то Милюков обратился к изучению финансовой подоплеки реформ и их реализации в сфере административного устройства страны.

Но вступительная речь, произнесенная Милюковым на диспуте и более подробно обрисовывающая происхождение авторского замысла, показывает, что у истоков выбора темы лежал именно метод. Милюков, исходно решив, что будет «работать в области материальной истории», желал иметь дело с обширным комплексом архивных документов, поддающимся статистической обработке. По содержанию диссертант избрал два явления, требующих такой обработки, - «одно из области народного, другое из области государственного хозяйства: движение населения и историю бюджета». Лишь исходя из этого, он выбрал «исходный хронологический пункт исследования» - «время, когда соответствующий материал впервые начинает становиться настолько обильным, чтобы дать возможность сколько-нибудь надежных общих выводов». Для обоих «явлений» время это практически совпало. О «движении населения» сохранились относительно полные данные переписей 1678 и 1710 гг., а для истории бюджета, в дополнение к прежде считавшейся наиболее ранней росписи российских государственных доходов и расходов 1710 г., Милюков обнаружил в архивах бюджеты 1680 и 1701-1709 гг.

Тем самым в центре исследования оказалось царствование Петра I. В ходе работы замысел историка становился все более масштабным. Не оставаясь в рамках периода 1678-1710 гг., он раздвигал хронологические пределы исследования. Как отмечал С.Б. Веселовский, трансформировалась в процессе исследования сама цель. Если сначала двумя главными явлениями, подлежавшими изучению, были движение населения как факт из области «народного хозяйства» (т.е. в данном случае Милюков рассматривал демографические процессы в тесной связи с экономикой, - такой подход вообще был характерен для него) и история бюджета как факт из области «государственного хозяйства» (т.е. финансов), то потом тема была сформулирована (в журнальном варианте) так: «Государственное хозяйство России в связи с реформой Петра Великого». Здесь наряду с финансами вторым аспектом темы являлись уже не демография и не экономика, а административные преобразования («реформа»). Демографические штудии Милюкова тоже не пропали зря и составили материал одной из глав. Но, по признанию автора, подтверждаемому структурой работы, вывод этой главы был «совершенно второстепенным по отношению к главной цепи... выводов». Более того, после завершения исследования Милюков заявил: «...Изучение народного хозяйства не составляет моей прямой задачи».

Тот факт, что Милюков первоначально намеревался исследовать связь состояния финансов с состоянием экономики и лишь затем переключился на связь финансов с административными реформами, как отмечает М.В. Клочков, позволяет смягчить упрек, высказывавшийся в его адрес, в том, что он проигнорировал экономическую сторону реформы. Судя по всему, он просто пошел «на поводу» у источников. Найдя богатейший материал по административным реформам, из которого напрашивались важные выводы, он предпочел скорректировать тему. Такое исследовательское решение представляется вполне оправданным.

Оба варианта заголовка (и журнальный, и книжный) указывали на основную цель, которой задался исследователь - «Привести ход реформы в связь с историей государственного хозяйства России», т.е. установить зависимость административных преобразований от состояния финансов. Термин «государственное хозяйство», употребляемый Милюковым как синоним термина «финансы», ввел в заблуждение некоторых авторов, писавших о его работе. Повод к этому дал сам Милюков, указав в мемуарах, что диссертация «касалась истории учреждений и финансов в связи с государственной экономикой Петра Великого».

Некоторые исследователи полагают, что наряду с финансами и администрацией экономика петровской эпохи была третьим основным аспектом работы Милюкова. Сам термин «государственное хозяйство» порой толкуется в литературе как государственный сектор экономики. И.К.Додонов, верно отмечая, что «в понятии Милюкова «государственное хозяйство» - это хозяйство финансовое», счел такую интерпретацию «своеобразной». Между тем еще в XVIII в. немецкий юрист К.Юсти ввел в научную терминологию термин «государственное хозяйство» в значении «финансы», и это значение утвердилось. Сам Милюков, напротив, считал необходимым оговорить иную трактовку этого термина у А. Афанасьева, разумевшего под государственным хозяйством «сферу правительственного влияния на народное хозяйство, именно на сельское хозяйство, ремесла и мануфактуры».

Для отдельного издания Милюков написал предисловие, отчасти выполнявшее функции традиционного для теперешних диссертаций «введения». В нем он указал на степень изученности, актуальность, новизну темы, цель работы, дал общее указание на источники и - вместо историографического обзора - ссылки на библиографические пособия. Относительно изученности автор подчеркивал, что предыдущие исследователи неравномерно распределили внимание к различным сторонам петровских реформ, преимущественно изучая сторону культурную. В предисловии шла речь лишь о научной актуальности темы, заключавшейся, по мнению диссертанта, в том, что историческая наука «ставит на очередь изучение материальной стороны исторического процесса». Вопроса о политической актуальности темы Милюков в данном случае напрямую не затрагивал, хотя для него вопрос этот значил многое. Но он все же пытался привлечь к своему труду интерес широкой публики, хотя и сознавал, что основной текст едва ли доступен для прочтения неспециалисту, и рекомендовал вниманию публики обобщающую заключительную главу.

Новизна темы вытекала из состояния изученности петровской эпохи. Милюков избрал тот аспект реформ, который не был подробно изучен. В связи с этим он имел честолюбивое намерение получить «в результате нечто большее, чем простые компромиссы между давно высказанными теориями».

Касаясь характера источников, Милюков подчеркивал обильное привлечение архивного материала и указывал на архивы, документы которых он использовал, и на основные учреждения-фондообразователи. Историк счел нужным отметить, что объем материалов и «условия их хранения в современных архивах» не позволили ему «исчерпать их. Не имея возможности этого сделать, - продолжал он, - мы однако оставляли работу над отдельными категориями документов лишь тогда, когда приходили к убеждению, знакомому всякому, кто работал над материалом этого рода, что дальнейшее изучение не прибавит ничего существенно нового и не изменит основных выводов, полученных в результате работы». Надо признать, что этот критерий, выбранный Милюковым для определения степени необходимой проработки источников, был достаточно субъективен. С другой стороны, физическая невозможность исчерпывающей проработки материала свидетельствовала о масштабности задачи, поставленной Милюковым.

Этой же масштабностью, видимо, объяснялось отсутствие общего вводного историографического обзора. Оно компенсировалось краткими экскурсами в литературу важнейших вопросов в основном тексте, там же более подробно характеризовались и источники.

Для действительного изучения государственной, и тем более государственно-хозяйственной стороны реформы, как отмечает К.С. Вельский, до Милюкова имелось слишком мало подходящего материала. Тут, во-пер вых, воззрение Ключевского на причины реформ признано тривиальностью, констатация которой не составляет никакой заслуги. Во-вторых, это же воззрение сочтено «скорее априорным постулатом», «чем результатом действительного изучения». И, в третьих, Милюков указывал, что «до сих пор» при изучении реформ использовалось «слишком мало подходящего», т.е. архивного, материала. Позднее он открыто упрекал Ключевского в пренебрежении архивами.

Исследование Милюкова делилось на вступительную главу, три отдела и заключительную главу. Каждый отдел, в свою очередь, состоял из трех глав, таким образом, всего глав было одиннадцать. Вступительная глава «Основные черты государственного хозяйства России XVII века», самая большая по объему в книге, не соответствовала по хронологии заголовку диссертации. Необходимость включения ее в исследование автор доказывал тем, что «кризис петровского времени», вызванный резким ростом государственных расходов в связи с Северной войной и переходом к регулярной армии, «подготовлялся и назревал в течение всего XVII века», в ходе менее «дорогих» войн и более скромных попыток модернизации армии.

Вступительная глава была посвящена существовавшей в XVII в. системе налогообложения, развитию учреждений, ведавших финансами, росту военных расходов и мерам, предпринимавшимся правительством для покрытия этих расходов. Милюков проследил совершившийся в течение века переход от посошного к подворному обложению, причем особое внимание уделил промежуточной единице обложения - живущей четверти, сведения о которой впервые ввел в научный оборот в 1890 г. А.С. Лаппо-Данилевский. Не соглашаясь с последним, сближавшим обложение по живущим четвертям с подворным, Милюков в тексте диссертации полагал, что живущая четверть - не новая окладная единица, а лишь новый способ раскладки в рамках прежнего обложения по сохам. Но в следующей работе Милюкова, отзыве на книгу Лаппо-Данилевского, его точка зрения изменилась. Продолжая настаивать на тесной связи живущей четверти с системой посошного обложения, он теперь уже признавал ее окладной, а не раскладочной единицей. На это изменение в своем воззрении он указал еще на своем магистерском диспуте, т.е. до опубликования отзыва на книгу Лаппо-Данилевского. Как отмечал С.Б. Веселовский, вопросу о происхождении и сущности живущей четверти была отведена едва ли не большая часть этого диспута вследствие того, что этим вопросом активно заинтересовался В.О.Ключевский.

Что касается причин введения правительством новой окладной единицы, Милюков указывал на следующие обстоятельства. Во-первых, прежняя окладная единица, соха, была настолько велика, что даже мельчайшие из ее долей, употребительные в тогдашней арифметике, превышали по размерам подлежавшие налогообложению мелкие земельные участки, раздаваемые частным владельцам на южной окраине государства. Живущая четверть, значительно меньшая по размерам, устраняла этот недостаток сохи. Во-вторых, вследствие налоговых льгот, широко предоставлявшихся правительством в ходе хозяйственного кризиса конца XVI в. и последующей Смуты, площадь земли, подлежащей посошному обложению, сильно сократилась. Между тем, после Смуты запашка вновь стала расти. Не отваживаясь на прямое включение вновь распахиваемых земель в податной оклад ввиду очевидной непопулярности такой меры, правительство, по мнению Милюкова, решило усилить налогообложение обходным путем, введением новой окладной единицы. Так как в основу живущей четверти была положена не площадь земли, а количество рабочих рук, то рост налогообложения выглядел бы замаскированным. Наконец, в-третьих, в известной степени противореча самому себе, Милюков указывал, что в результате введения живущей четверти на частновладельческих землях юга России обложение этих земель было значительно облегчено по сравнению с черносошным Севером.

Весьма частный вопрос о живущей четверти возбудил в историографии конца XIX - начала XX в. большие споры. А.С.Лаппо-Данилевский и В. О.Ключевскийпридерживались иного, по сравнению с Милюковым, мнения. Они полагали, что причиной введения живущей чети было не желание правительства утилизировать уже существовавший рост запашки, а лишь стремление вызвать такой рост в будущем. М.А.Дьяконов считал такой причиной желание правительства привлечь к тяглу бобылей: они не имели собственной пашни, но имели дворы и, таким образом, при поземельном обложении не входили в число налогоплательщиков, но включались в него при введении живущей чети, состоявшей, как правило, из нескольких крестьянских и нескольких бобыльских дворов. Наконец, С.Б.Веселовский, считавший, что и посошное обложение было не поземельным, а «посильным», акцентировал внимание на первой из указанных Милюковым причин. По мнению Веселовского, живущая четь была не заменой, а модификацией посошного обложения с целью повышения его «эластичности» - более мелкая окладная единица позволяла точнее сообразоваться с платежными средствами населения и, повышая по необходимости налоговое бремя, по возможности так распределять его, чтобы плательщики были в состоянии его нести. Несмотря на усилия столь видных исследователей, по словам АЛ.Шапиро, и ныне «вопрос о причинах, вызвавших к жизни указы о живущей четверти, можно характеризовать как дискуссионный», так как источники «не дают... прямого ответа». Из тезисов, предложенных Милюковым для объяснения происхождения живущей четверти, в современной историографии признается третий и отвергается второй.

Еще один вопрос, затронутый в первой главе «Государственного хозяйства», вызвал широкий резонанс в литературе. Было твердо установлено, что Милюковым он решен неверно. Это вопрос о происхождении территориальных приказов - «четвертей». Милюков предположил, что эти четверти выделились из приказа Большого прихода. Сразу после того, как эта мысль была высказана, с ней выразил несогласие петербургский историк С.М.Середонин. По его мнению, развитому В. Ф.Платоновым,а позднее П.АСадиковым, четверти возникли в результате отмены «кормлений» в середине XVI в. для управления сбором «кормленого и наместнича окупа».

Между прочим, Платонов, отдавая предпочтение точке зрения Середо- нина, считал достоинством последнего «исторический» подход к вопросу, а недостатком Милюкова - «систематический» подход, схематизаторство.

Это наглядная иллюстрация к тогдашнему противостоянию московской и петербургской исторических школ. В данном случае истина оказалась на стороне петербургской школы, так как специально исследовавшееся Середониным сочинение Дж.Флетчера было одним из важнейших источников по ранней истории четвертей, Милюков же заинтересовался этим вопросом лишь попутно. Первоначально Милюков, идя на некоторые уступки точке зрения петербургских оппонентов, собирался посвятить полемике с ними специальную статью. С.Ф.Платонов от имени редакции «Журнала министерства народного просвещения» сообщил, что милюковская статья будет принята. Но это намерение выполнено не было.

Если изображение Милюковым податной системы и финансовой администрации было «систематическим», то в следующих параграфах первой главы, посвященных «военной организации» и «истории финансовых мероприятий» XVII в., он становился на «исторический» путь исследования, которого в основном придерживался и за пределами этой главы. Поскольку основной целью Милюкова было проследить реакцию правительства на финансовые последствия Северной войны, то и применительно к XVII в. его интересовали, главным образом, попытки правительства справиться с ростом военных расходов. Рассмотрев историю этих попыток, автор заключил, что именно они подготовили ликвидацию территориальных финансовых приказов в начале петровского царствования и переход от территориального к специализированному управлению сбором налогов. Этот процесс он считал одной из двух главных тенденций «в истории государственного хозяйства XVII в.».

Другую «главную тенденцию» Милюков выявил из сопоставления структуры государственных доходов в начале XVTI в. и накануне петровского царствования. Она заключалась, по его мнению, в значительном росте доли прямых податей. Вывод этот был оспорен С.Б.Веселовским, полагавшим, что и в начале XVTI в. «значение прямых налогов... в бюджете Московского государства было весьма значительно». В последующей литературе встречаются как повторение сомнений Веселовского, так и воспроизведение вывода Милюкова. Сомнения Веселовского стали возможны потому, что по структуре бюджета начала XVII в. имеются лишь отрывочные данные. Напротив, бюджет 1680г., до сих пор наиболее ранний из обнаруженных российских государственных бюджетов, имелся в распоряжении Милюкова. Он был найден им в Московском главном архиве министерства иностранных дел и опубликован в приложении к диссертации. И именно в МГАМИД Милюков почерпнул значительный материал для первой главы - делопроизводство финансовых учреждений XVII в.

Первый отдел диссертации, «Приказное хозяйство 1682-1709», открывался главой (второй по сквозной нумерации) «Состояние государственного хозяйства к началу Северной войны (1682-1701 гг.)». Несмотря на то, что заголовком охвачен почти двадцатилетний промежуток времени от возведения Петра на престол до начала Северной войны, автор отмечал, что в указанных хронологических пределах «только последние шесть лет носят типичный характер петровской эпохи; к этим шести годам относятся и все значительные изменения в состоянии государственного хозяйства. Подчиняясь наличному материалу - оговаривал далее Милюков, - мы избираем однако же не 1695-1696 годы, а 1701-й год исходным пунктом для описания нового состояния государственного хозяйства».

Материал для второй главы заключался в делопроизводстве Ближней канцелярии, созданной Петром для контроля над финансовой отчетностью. Сложность состояла в том, что в 60-е гг. XIX в., в ходе «упорядочения» петербургского Госархива МИД, фонд Ближней канцелярии был рассредоточен, и представление о его общем составе Милюков смог получить лишь благодаря старой сдаточной описи и помощи архивиста Н.А. Гиббенета, единственного оставшегося в живых участника «упорядочения». Ввиду того, что столь важный источник находился в состоянии «рассыпанной храмины», Милюков опубликовал в приложении к диссертации, для облегчения ориентировки последующих исследователей, упомянутую сдаточную опись фонда Ближней канцелярии с указанием новых шифров большинства дел и с подробным описанием тех дел, в которых содержались государственные бюджеты за 1701-1709 гг. Данные этих бюджетов, также впервые введенных в научный оборот Милюковым, тоже были помещены в приложении.

То, что первый из зафиксированных Ближней канцелярией бюджетов датировался 1701 годом, как раз и сделало этот год для Милюкова «исходным пунктом для описания нового состояния государственного хозяйства», тем более что он почти совпал с началом Северной войны, открывшей новую стадию в истории российских финансов. Поскольку автор при работе над второй главой располагал лишь бюджетами 1680 и 1701гг. и не имел аналогичных материалов по промежуточным датам, ему пришлось избрать «не хронологическое, а систематическое» построение этой главы, основанное на сопоставлении двух моментов в истории финансовой администрации и бюджета. Элемент «исторического» изложения содержался лишь в параграфе, посвященном городской реформе 1699 г. - учреждению Ратуши и окончательной ликвидации воеводской власти в городах и черносошных уездах. В оценке этой реформы предыдущими исследователями существовало расхождение. По словам самого Милюкова, «учреждение Ратуши рассматривалось чаще всего как мера, имевшая целью сословную реформу городского населения России, как изъятие целого сословия из ведения воевод и дарование ему самоуправления». Милюков примкнул к иной точке зрения, рассматривавшей реформу 1699 г. прежде всего как фискальную меру и выраженной ранее в трудах А.П.Пригары и И.И.Дитятина. По его мнению, правительство заботилось не столько о развитии городского самоуправления, сколько об исправности налоговых сборов в городах и об уменьшении издержек этих сборов - выборные горожане лучше справлялись с этими задачами, чем агенты приказной администрации. Собственно, городские налоговые сборы находились в руках выборных еще с 1679-1681 гг., но реформа 1699 г. ликвидировала судебную власть воевод над горожанами и передавала ее тем же выборным, «чтобы надежнее урегулировать финансовую ответственность».

В дальнейшем мнение о преимущественно фискальном характере реформы 1699 г. возобладало в литературе. К нему присоединился такой авторитетный исследователь, как М.М.Богословский. Впрочем, высказывалось и противоположное мнение о том, что реформа «была естественным следствием социально-экономического развития страны, постепенно растущих рыночных связей и усиления роли купечества в хозяйственной жизни», мерой, направленной «на развитие торговли и промышленности, на защиту интересов посадской верхушки». А в последнее время снова указано, что «вряд ли можно расценивать реформу 1699 г. только под углом зрения, который превалировал у Милюкова...» и что первоочередным мотивом учреждения Ратуши была «централизация, притом не только доходов и сборов, но и всяких дел купецких и промышленных людей" в едином приказе» как мера попечения государства об этих людях.

Главный вывод, сформулированный Милюковым по итогам второй главы, характеризовал два основных направления эволюции финансовой администрации в начале царствования Петра, как отмечалось С.Б, Веселовским. Первое направление логически продолжало тенденцию развития финансов в течение всего XVII в., состоявшуюся «в стремлении увеличить доходность сборов... путем устранения от взимания их - приказного элемента». Учреждением, сосредоточившим в себе сбор значительной части государственных доходов, явилась та же самая Ратуша, благодаря которой произошло и «устранение приказного элемента». Таким образом, она представляла собой «самое полное и грандиозное проявление фискальной политики XVII ст. и, можно сказать, самый зрелый плод ее». Но этому плоду грозила опасность со стороны второго направления эволюции финансовой администрации, зародившегося с началом активной внешней политики Петра в 1695 г. Оно заключалось в том, что параллельно с отмиранием старых областных приказов, доходы которых поглощались Ратушей, шло формирование новых военных приказов со «свежей финансовой силой», занимавшихся сбором новых налогов, вводившихся для покрытия растущих расходов. Доходы, сбором которых управляли эти новые приказы, занимали все большее место в структуре бюджета и грозили подорвать претензии Ратуши на «единство кассы».

Несмотря на конкуренцию в управлении финансами, Ратуша и новые приказы преследовали общую цель - увеличение государственных доходов. Сопоставляя бюджеты 1680 и 1701 гг., Милюков заключал, что сначала эта цель была достигнута: «...В пять лет [накануне 1701] рядом отдельных распоряжений, в которых если и была система, - то во всяком случае не финансовая, прибавилось к 1 1/2 миллионам старого государственного дохода еще столько же», притом, «если судить по сметным цифрам, новый доход шел на полмиллиона впереди нового расхода». В конце главы, предвосхищая дальнейшее изложение, автор давал понять, что это бюджетное равновесие было, несмотря на видимую «некоторую устойчивость», хрупким и что Ратуше, имевшей «преимущество формы, организации», не суждено было устоять в схватке с новыми приказами, на стороне которых связь с «действительною жизнью, которая в старую, готовую организацию не укладывается. Несомненно, - предрекал Милюков, - финансовая администрация должна будет сделать несколько шагов назад; старая система превратится в хаос, на развалинах которого уже очистится место для более грандиозной постройки».

Разумеется, в третьей главе - «Разрушение приказного строя (1701-1709)» - прогноз этот оправдался. Главным источником для этой главы служила опять-таки документация Ближней канцелярии. Приступая к рассмотрению данного периода, Милюков указывал, что предыдущие исследователи мало интересовались деятельностью Петра до Полтавской битвы, так как в это время не издавалось «общих законоположений», «относящихся к реорганизации всего государственного строя». Сам Милюков, напротив, примыкал к тезису Ключевского о том, что реформы складывались из массы текущих распоряжений, направленных на решение сиюминутных задач, и брался доказать этот тезис на обильном материале. Однако, и по мнению Милюкова, в ходе преобразований в определенный момент назрела необходимость общей реформы государственного управления, хотя бы и подготовленной предыдущими частными мероприятиями, проводившимися «без какой бы то ни было общей теории, - под давлением текущих потребностей». «Если так, - резюмировал он, - то состояние текущих потребностей и средств их удовлетворения должно дать нам и меру того, насколько эта реформа материально необходима, и указать момент, в который она сделалась... неотложной. В ответе на оба вопроса мы и видим главную задачу настоящей главы».

В третьей главе, как и в первой, Милюков предпринял обширный экскурс в историю русской армии. Повышение ее численности, а также затраты на флот, артиллерию и дипломатию он определил как главные факторы роста государственных расходов. Но, не считая себя специалистом по данной проблематике, Милюков заранее оговаривался - «Мы принуждены были сделать сопоставление данных о численности армии 1700- 1708 гг., ввиду отсутствия такой попытки в специальной литературе». В письме к военному историку Д.Ф.Масловскому от 21 августа 1891 г. Милюков формулировал свои сомнения еще более откровенно: «...Страницы о численности петровского войска стоили мне большой возни и... я долго колебался, печатать ли их или выбросить; но потом я решил, что все-таки это будет шаг вперед; военным историкам придется заняться этим, чтоб добраться до истины, хотя бы по моему трупу». На деле, конечно, необходимости в «умерщвлении» Милюкова не было. Тот же Масловский, ограничившись отдельными замечаниями, в целом не ставил добытые Милюковым результаты под сомнение.

Вслед за ростом расходов Милюков рассматривал в этой главе состояние государственных доходов. Он установил, что наряду с основным бюджетом, зафиксированным Ближней канцелярией, возник своего рода «параллельный бюджет», находившийся в личном ведении царя. Поскольку данные о нем в канцелярию не поступали, Милюков был лишен возможности детально проследить движение его сумм. Общие его обороты он оценивал примерно в миллион рублей. Так как доходы основного бюджета составляли около трех миллионов, первая цифра выглядит внушительно и говорит о подрыве значения Ратуши как «единой кассы», тем более что находившихся в ее ведении доходов не хватало для покрытия возложенных на нее расходов.

К решению указанной выше «главной задачи», поставленной в третьей главе, Милюков шел путем сопоставления бюджетов 1701-1709 гг. Целый ряд этих бюджетов был заключен с дефицитом, и положение спасало лишь то, что в Северную войну Россия вступила, имея значительные денежные резервы. Но постепенно они истощались, и при составлении бюджета на 1710 г. выяснилось, что доходы вместе с остатками предыдущих лет на полмиллиона меньше суммы планируемых расходов. Отсюда Милюков делал вывод, что необходимость реформы доказывалась почти непрерывным превышением расходов над доходами, а неотложность ее выяснилась в тот момент, когда возникла реальная угроза банкротства для государства.

В четвертой главе - «Разорение населения» - Милюков уклонился в сторону от основной темы исследования. Отвлекшись от истории финансов и администрации, он обратился к истории «народного хозяйства», но опять в связи с финансами. Он желал выяснить, «с одной стороны, размер податных тягостей, ложившихся на каждого плательщика, с другой стороны, изменения, произведенные государственными тягостями в количестве привлеченного к платежу населения». Материалом для решения последней задачи послужили переписи 1678 и 1710 гг., хранившихся в Московском архиве министерства юстиции и впервые вводимые Милюковым в научный оборот.

Милюков обнаружил, что «размер податных тягостей, ложившихся на плательщика», в 1710 г. значительно увеличился, а «количество привлеченного к платежу населения», напротив, уменьшилось на 20%, хотя за тридцать с лишним лет между переписями следовало бы ожидать его роста. Отсюда историк заключал, что не только финансы, но и экономика переживала кризис. Оба кризиса были вызваны «одной причиной - огромным ростом государственных нужд и соответственным увеличением податного бремени... Сложившееся таким образом положение было тем грознее, что оба кризиса, очевидно, способствовали взаимному обострению: истощение платежной способности населения ускорило финансовый кризис, а оскудение казны требовало от населения новых жертв».

Эта глава вызвала большие споры. Уже вскоре после выхода книги в свет вывод о разорении и уменьшении численности населения подвергся критике со стороны П.В.Безобразова и А.Н.Пыпина, а на защите Милюкова - со стороны В.О.Ключевского и В.Е.Якушкина. Наиболее острый характер носила критика Безобразова, решившего, что вывод о разорении страны в ходе петровских реформ является главным выводом Милюкова, и надеявшегося опровержением этого вывода ниспровергнуть все исследование. Полемизируя с Безобразовым, Милюков справедливо возразил: «Вывод об экономическом упадке России в петровскую эпоху"... какое бы он ни имел значение сам по себе, есть совершенно второстепенный по отношению к главной цепи моих выводов», касающихся «эволюции русских учреждений под влиянием потребностей государственного хозяйства». Помимо уже упоминавшихся высказываний Милюкова о том, что экономика не является главным предметом его исследования, справедливость его возражения подтверждается тем, что в тексте книги он перебрасывал логический мостик от третьей главы к пятой, минуя четвертую, рассматривавшуюся в качестве побочного экскурса.

Однако, легко доказав свою формальную правоту, по существу вопроса Милюков фактически отказался дискутировать. Суть мнения Безобразова состояла в том, что итоги двух переписей нельзя сравнивать непосредственно. Итог 1710 года следует увеличить на 2 млн. душ (тут он пользовался данными самого Милюкова, считавшего, что ревизия первой подушной переписи 1719-1721 гг. вскрыла утайку двух миллионов душ), и тогда он окажется выше итога 1678 года. Милюков возражал, что в таком случае итог 1678 г. тоже следует увеличить, так как утайка, несомненно, была и тогда. Так как корректировка будет лишь гипотетической, целесообразнее, настаивал он, непосредственно сравнивать официальные итоги.

Очевидно, что при всей гипотетичности корректировки результатов переписей 1678 и 1710 гг.,в большей степени следовало бы увеличить итог второй из них: раз податное бремя ужесточилось, то и население должно было активнее избегать податной регистрации. Но Милюков отказывался признать это и в качестве последнего аргумента, выдвигая «соображения, которые не место излагать здесь». Это был явный уход от полемики.

Исследовавший позднее перепись 1710 г. М.В.Клочков пришел к выводу, что демографические потери в ходе реформ были меньше, чем предполагал Милюков. И в целом утвердилось мнение, что разорение как таковое было, но его демографические последствия преувеличены Милюковым. Причина такого преувеличения, по общему мнению критиков Милюкова, заключалась в его чрезмерном доверии цифровым данным источников. Особенно рельефно указал на это В.О.Ключевский, знавший пристрастие ученика к статистике - «Тщательную статистическую обработку собранного материала автор не всегда соединял с критическим разбором документов, из которых этот материал извлекался... Недостаток такой критики особенно заметен в изложении результатов переписи 1710 г.». Таким образом, пренебрежение Милюкова к «критическому» методу петербургской школы в данном случае обернулось против него самого. Впрочем, справедливости ради следует отметить, что Милюков оговаривал в диссертации «неполноту» переписи 1710 г. Но для общих выводов он все же использовал цифру убыли населения в 20%.

Вывод о разорении населения, масштабы которого стали известны правительству в 1710 г., Милюков сопоставлял с выводом третьей главы о назревшем в том же году финансовом кризисе. Тем самым для него выяснялся смысл губернской реформы 1708-1712 гг. Петр не мог отказаться от своих дорогостоящих военных начинаний, но в то же время убедился в нежелательности введения новых налогов, которые едва ли дали бы что- нибудь, кроме новых недоимок и вдобавок могли вызвать бунт. Оставалось «за невозможностью удовлетворить все нужды - направить государственные доходы на удовлетворение нужнейших, предоставляя остальные собственной судьбе». Под остальными понимались, прежде всего, местные расходы, ранее производившиеся до отправки собранных налоговых сумм в Москву. Чтобы избежать этих расходов, следовало «захватить» доходы уже на ранней стадии их движения. Для этого и было создано восемь губерний во главе с доверенными лицами царя, и соответственно восемь губернских касс.

Изучая губернскую реформу, Милюков нашел блестящее подтверждение тезису о бесплановости и спонтанности петровских преобразований. Он выяснил, что не только необходимость реформы и момент ее проведения определились самим ходом событий, независимо от воли царя, но также и границы губерний были намечены постепенно, начиная с XVII в., текущими мероприятиями правительства. Этому процессу была посвящена пятая глава (открывавшая второй отдел, озаглавленный «Губернское хозяйство 1710-1718 гг.») - «Происхождение губерний». В ней автор, основываясь на материалах Разрядного приказа, хранившихся в МАМЮ, показал, что в течение XVII в. одновременно с централизацией управления финансами, шло формирование военных округов, послуживших основой для будущего административно-территориального деления России. Притом процессы эти, считал Милюков, в представлении тогдашнего правительства находились в противоречии друг с другом. Правительству приходилось выбирать из двух зол - либо концентрация управления в московских приказах, разделенных по ведомственному принципу, либо рассредоточение управления по областным центрам, где деятельность различных ведомств (военного, финансового, судебного) координировалась под общим руководством областного начальника. В первом случае отсутствовало бы единство управления на местном уровне, во втором - на центральном. В сущности, замечал Милюков, «ничего нет легче,... как примирить выгоды того и другого единства, вовсе не исключающих друг друга». Но «при существовавшей приказной системе центрального управления совместить его с правильной организацией местных центров было невозможно. Исход из этой неразрешимой дилеммы суждено было найти только с помощью европейской камеральной науки и практики».

Прежде чем исход этот был найден, события Северной войны, ускорившие перемены в области финансовой и общей администрации, разрешили дилемму в пользу областных учреждений. Военные округа XVII века эволюционировали в губернии, а Ратуша, напротив, теряла из своего ведомства доходы и вследствие этого «разрушалась».

Но при всей подготовленности губернской реформы событиями XVII - начала XVIII в. завершающая стадия этого процесса, рассмотренная в шестой главе - «Организация губернского хозяйства 1708-1711 гг.», протекала не совсем гладко. Выработка типового бюджета, которым следовало руководствоваться при новом порядке финансового управления, кончилась лишь к 1712 г. Одновременно и в связи с этим установился новый порядок финансирования армии. Ранее она финансировалась в основном через Военный приказ на доходы, собираемые Ратушей, теперь предполагалось непосредственное распределение полков по губерниям, в соответствии с доходами последних. В этой мере Милюков видел следствие влияния шведских порядков, а также ожидания Петром после полтавской победы скорого мира, вслед за которым, по замыслу царя, должно было последовать уже не просто формальное закрепление конкретных полков за губерниями, но и фактическое расквартирование их там.

Таким образом, заключал историк, первая губернская реформа «сводилась вся... к новой системе военного хозяйства и к новой финансовой организации». «Вся эта государственная реорганизация в ее целом - есть продукт военно-финансовых потребностей государства. В своем генезисе - она подготовлена всем предыдущим ходом нашей военной и финансовой истории и составляет лишь его естественное завершение. В своем осуществлении - она вызвана обстоятельствами Северной войны со всеми перипетиями последней, начиная от внутренних осложнений 1705- 1707 годов и кончая надеждами на мир 1709-1711 годов. Наконец, уже подготовленная и осуществленная, - в своих задачах эта реорганизация пыталась осмыслить и систематизировать сама себя с помощью шведской военной системы и шведско-остзейской губернской организации».

Этот вывод справедливо ставит начало осуществления губернской реформы в связь с осложнениями 1705-1707 гг., в то время как наблюдая в предыдущих главах за динамикой бюджета и численности населения, Милюков акцентировал внимание на другом моменте в истории губернской реформы - на 1710 г., когда и состояние бюджета, и состояние численности населения указали правительству на неотложность перемен. Однако очевидно, что если отправным пунктом реформы был указ 18 декабря 1707 г. о распределении городов по губерниям, то сведения, обнаружившиеся к 1710 г., могли влиять лишь на ход реформы, но не были причиной ее начала. Кстати, выстраивая в заключительной главе общую схему петровских административных преобразований, Милюков вновь выделил 1710 г. в качестве одного из ключевых рубежей в их периодизации.42 Видимо, сказалось то, что хронологически исходным пунктом его исследования был именно этот год.

В шестой главе содержался также очерк взглядов прежних историков на образование губерний. Автор отмечал, что ранее уже высказывались, начиная с К.АНеволина, предположения о «связи губерний 1708 г. с старыми ведомствами», но «серьезной попытки связать петровские губернии с административным делением XVII века не было сделано».43 Сходным образом оценена заслуга Милюкова в решении этого вопроса и в последующей литературе.44

В заключительной главе второго отдела, седьмой - «Функционирование губернского хозяйства (1710-1718)» - Милюков рассматривал последствия губернской реформы. Глава писалась на материалах сената, хранившихся в МАМЮ. Так как в связи с реформой произошла фактическая ликвидация центральных учреждений и отчетность Ближней канцелярии нарушилась, Милюков лишался своего главного источника по истории бюджета. Более того, как установил Милюков, «ни для истории бюджета, ни для статистики губернского хозяйства не только не сохранилось до нашего времени, но и в то время не существовало достаточно полных и удовлетворительных сведений. Ввиду этого обстоятельства историю губернского хозяйства приходится восстановлять по довольно отрывочным, но зато чрезвычайно обильным данным, сохранившимся в делопроизводстве сената». По причине «мелочности и дробности большей части этих данных» Милюков не ставил цели исчерпать их в своем исследовании. Не имея возможности статистически обработать материал из-за его неполноты и обилия, но придя все же на основании его изучения к определенным выводам, Милюков ставил себе в седьмой главе такую задачу: «Для нас достаточно, если общая характеристика губернского хозяйства представится достаточно ясной и если таким образом сделается понятной необходимость нового переустройства государственных учреждений, перед которой очутилось... правительство вследствие реформы 1710 года. Для того, однако же, чтобы эта общая характеристика вышла достаточно обоснованной, мы считаем необходимым рассмотреть хозяйство каждой отдельной губернии».

Это рассмотрение предварялось вопросом о причинах учреждения сената. На него Милюков давал ответ, вполне согласованный с его общей концепцией. По его мнению, создание сената в 1711 г. не было стратегическим шагом царя, убедившегося будто бы, как считалось ранее, в неэффективности боярской думы. Среди мнений предшественников Милюкова выделялось мнение В.О. Ключевского, показавшего, что к моменту создания сената боярская дума прекратила свое существование и вместо нее действовала «министерская консилия», ее-то и заменили сенатом. Милюков вступил в спор и с этим мнением, не соглашаясь с тем, что «сенат непосредственно вышел из министерской консилии». По Милюкову, сенат был учрежден в первую очередь для заведования теми суммами, которые ранее находились в личном ведении царя и не фигурировали в бюджете, подотчетном Ближней канцелярии, т.е. с сугубо финансовой целью. «Менее ясно сознавалась, - по словам историка, - если только сознавалась вообще - при учреждении сената другая роль его, особенно важная и новая, выяснившаяся только впоследствии». Роль эта состояла в том, что сенат призван был заполнить собой вакуум, образовавшийся в сфере центрального управления.

Детально рассмотренная Милюковым «практика губернского хозяйства» показала полную несостоятельность нового порядка управления. Несостоятельность эта была вызвана, по его мнению, двумя причинами. «Реальная» причина заключалась в том, что бюджетный проект 1711г., лежавший в основе нового порядка, оказался заведомом фиктивным и не мог исполняться - возникали все новые непредусмотренные расходы. «Формальная причина», усугублявшая действие «реальной», состояла в том, что сенат, без развитой системы центральных учреждений, не мог координировать исполнения губерниями бюджета, однако обладал достаточными полномочиями, чтобы вмешиваться в это исполнение и окончательно запутывать его.

Изобразив действие этих причин, Милюков добился цели показать «необходимость нового переустройства государственных учреждений», как отмечает М.М. Богословский. Соответственно двум причинам требовалось два направления реформ. Для устранения «реальной» причины финансовых затруднений требовалось реформировать податную систему. Так как попытки сокращения расходов и введения новых прямых налогов не позволяли достичь прочного бюджетного равновесия, «очевидно, оставалось одно» - консолидировать ряд частных прямых налогов в один общий и увеличить его сумму. Для устранения «формальной» причины требовалась административная реформа - восстановление центральных учреждений и реорганизация областных.

Эти реформы стали предметом исследования в третьем отделе, озаглавленном «Коллежское хозяйство 1719-1725 гг.». Восьмая глава - «Литература проектов» - была посвящена их идейной подготовке. Среди кабинетных бумаг Петра в Госархиве МИД Милюков обнаружил «целую литературу "доношений", мемориалов", предложений" и проектов", свидетельствующих об очень значительном воздействии доносителей" на ход правительственных реформ». «Мы присутствуем, - писал историк, - при коллективном обсуждении доносителями" одних и тех же назревших, поставленных обстоятельствами времени вопросов, ответы на которые все более выясняют и подготавливают самые существенные мероприятия новой государственной реорганизации».

Цель восьмой главы автор формулировал, опираясь на результаты, достигнутые в предыдущих главах. «Изучение первых двух периодов в истории петровской реформы, - писал он, имея в виду создание Ратуши в 1699 г. и губернскую реформу - привело нас к выводу, что в этой реформе личная инициатива Петра сводилась к гораздо более узким рамкам, чем это обыкновенно полагают... Но самые трудные годы войны прошли, недостатки реформы 1710 г. очень скоро стали видны для всех: на досуге правительство могло теперь спокойнее и обдуманнее приступить к новому, более правильному государственному переустройству. Реформа вступила, наконец, в свой сознательный фазис. Стало ли шире личное участие в ней царя- реформатора?». Целью главы было ответить на этот вопрос.

В ряду проектов первой категории Милюков подробно рассмотрел более широкий по содержанию проект Ф. Салтыкова, написанный в Англии. В этом проекте он обнаружил, в частности, источник петровского закона о единонаследии и из сопоставления проекта с законом заключил: «Главная тенденция предложившего закон Салтыкова была, вероятно, аристократическая; главная тенденция издавшего закон Петра была, конечно, фискальная». В связи с этим Милюков отверг мнение В.Е.Якушкина, согласно которому Петром при издании закона двигала забота «о благосостоянии крестьян и желание возбудить в народонаселении предприимчивость для блага всей страны». Позднее точка зрения Милюкова об узко фискальных мотивах издания этого закона не получила широкого распространения в литературе, и он сам частично пересмотрел ее.

Проекты, относившиеся к податной реформе, также пережили, по наблюдениям Милюкова, эволюцию. Первоначально они преследовали цель указать «поправимые» причины убыли населения, вскрывшейся по переписи 1710 г., - бегство, бродяжничество, укрывательство. Но новая подворная перепись 1715-1717 гг. показала дальнейшее уменьшение населения, поэтому ее результаты не могли быть использованы в случае проведения податной реформы. В итоге, так как «не удалось увеличить количества плательщиков, оставаясь в границах подворного обложения, то сама собою выяснилась необходимость переступить эти границы». По мнению Милюкова, идея замены подворного обложения подушным впервые возникла у прожектеров и лишь затем была воспринята правительством. Притом он указал на конкретный документ (так называемый «новый проект»), явившийся «основным источником новых идей о предстоящей податной реформе». Это наблюдение пытался опровергнуть М.В.Клочков, доказывавший, что «новый проект» был составлен в 1722 г., когда податная реформа была уже близка к завершению. Однако по мнению Е.В.Анисимова, не исключено, что Петр получил проект в 1717 г.

Главная цель административной реформы - восстановление центральных учреждений - была ясна, по Милюкову, правительству и прожектерам сразу. Поэтому здесь не было места спорам о теоретической базе реформы: как только «основной вопрос» о коллегиальной форме был решен, «обсуждение должно было естественно и немедленно перейти в осуществление реформы».

Подводя итоги, автор отрицательно отвечал на вопрос, поставленный в начале главы, о расширении личного участия царя в реформе: Петр и правительство, «кажется,...не только не решали вопросов, но даже вряд ли сами их ставили. Вопросы ставила жизнь; формулировали более или менее способные и знающие люди; царь схватывал иногда главную мысль формулировки, или - и, может быть, чаще - ухватывался за ее прикладной вывод; обсуждение необходимых при осуществлении подробностей поставленной, формулированной и одобренной идеи предоставлялось царем правительству вместе с подавшими мысль советчиками - и в результате получался указ. Но этот конец был только новым началом: входил ли указ в жизнь? вот вопрос, с которым приходилось считаться уже не советчикам, а правительству; и в этом, в уменье классифицировать всю эту массу проектов на нужные и ненужные, практичные и непрактичные, применимые и неприменимые, полезные и вредные - должна была состоять единственная, хотя и важнейшая роль царя и правительства. Нельзя не признать, что в общем здравый смысл царя и рутина опытных дельцов разрешали умело эту задачу; что это было не всегда так, об этом свидетельствуют сопоставление многих принятых проектов с неудачными результатами их выполнения».

Роль, отведенная царю в процитированном выводе, показалась последующим историкам чрезмерно скромной. В.О.Ключевский в отзыве на диссертацию указал, что зависимость «преобразовательных мер Петра от мнений современных ему дельцов и публицистов» «несколько преувеличена автором». Тогда же студент Н.П.Павлов-Сильванский, исследовавший «пропозиции Федора Салтыкова», заявил, что не согласен с Милюковым ни в общей оценке значения проектов, ни конкретно в оценке влияния предложений Салтыкова. А позднее, став сотрудником Госархива МИД и подробно ознакомившись с кабинетными бумагами Петра, Павлов-Сильванский еще раз вернулся к полемике с Милюковым и вновь указал, что последний преуменьшил роль Петра в проведении реформы. Вывод Павлова-Сильванского поддержали С.Ф.Платонов и М.М.Богословский.

В девятой главе - «Административная и податная реформа» - Милюков рассмотрел процессы создания коллегий, реорганизации местного управления и введения подушной подати. При этом были использованы материалы различных архивов: дела сената и финансовых коллегий из МАМЮ; дела причастного к проектировке коллежских регламентов барона АХ.Любераса из МГАМИД; материалы по податной реформе из Госархива. Ввиду доказанного им факта «разрушения приказного строя» задолго до коллежской реформы Милюков не мог принять бытовавшего прежде взгляда, что коллегии явились на смену приказов как более эффективные учреждения. В его схеме создание коллегий восполняло почти полное отсутствие центральной администрации. Подробно было рассмотрено Милюковым влияние иностранных образцов на выработку коллежских регламентов.

При создании наряду с губерниями и уездами новых областных единиц - провинций и дистриктов - правительство, как установил Милюков, опять-таки приняло за исходный образец шведское областное устройство и пыталось приспособить его к русским условиям.

Выяснив в предыдущем изложении общую необходимость податной реформы, в девятой главе Милюков указал на ее непосредственный повод. В 1717 г., в ожидании скорого мира и возвращения армии из-за границы, где она содержалась во многом за счет реквизиций, должны были вырасти расходы на нее. Петр решил назначить на финансирование армии новую, консолидированную и увеличенную, прямую подать - подушную. Для определения ее суммы, приходившейся на плательщика, требовалось общий расход на армию разделить на количество плательщиков. Для этого была предпринята новая, подушная перепись населения, а затем, из-за обнаружившейся значительной утайки, «ревизия» ее итогов.

Подводя итоги главы, Милюков акцентировал внимание на вопросе, была ли «административная и податная реформа последних годов царствования Петра Великого» заимствованием с Запада. «В своих исходных точках, - отвечал он, - несомненно, да. В своем осуществлении, - несомненно, нет. Реформа исходила из почти рабского подражания оригиналу. Но, поскольку она была таким подражанием, на первых же порах она оказалась невозможной. Она, однако, все-таки осуществилась: только приспособление к условиям русской финансовой и административной практики так далеко увело ее от ее исходных пунктов, что она в конце концов сохранила очень мало общего со своими образцами». Притом, по Милюкову, «в разных сферах реформы эта разница между первоначальной идеей и осуществлением достигала различных размеров. 1де заимствование носило чисто формальный, технический характер, разница эта была меньше; чем больше приходилось считаться с реальной стороной дела, тем более было и отклонение». Поэтому следует признать, что критика в адрес Милюкова со стороны позднейших исследователей петровских реформ за преувеличение роли иностранных заимствований должна быть смягчена.

Третий отдел книги завершался десятой главой - «Результаты реформы». В ней автор выходил за хронологические пределы петровского царствования, чтобы дать своему исследованию «естественное завершение», так как «Петр умер... на полуслове своей последней реформы». Благодаря тому, что в последние годы петровского царствования финансовая отчетность в общегосударственном масштабе была восстановлена, Милюков исследовал бюджеты этих лет, а также бюджет первого послепетровского года - 1725 - как «окончательный результат податной реформы». Изучение этого результата привело его к выводу, что, несмотря на попытку заимствования внешних форм финансового управления из Швеции, по сути бюджет продолжал строиться, как и бюджет XVII в., на принципе предварительного распределения конкретных сборов на конкретные расходы. Это было неэффективно, но зато безопасно: снижался соблазн ассигнований, не подкрепленных реальными средствами.

Но главное внимание Милюков уделил последнему петровскому бюджету 1724 г. и опубликовал его в приложении. Сопоставив его с бюджетами 1680 и 1701 гг., Милюков сделал вывод о стремительном росте при Петре бюджетных доходов и, соответственно, налогового бремени. В конкретных цифрах (в переводе на рубли 1892 г.) рост этот выражался так: 1680 - ок. 25 млн. р.; 1701 - ок. 50 млн. р.; 1724 - ок. 75 млн. р. То есть, за годы петровского царствования произошло «утроение податных тягостей».

Этот вывод привлек пристальное внимание исследователей, но не всегда точно воспроизводился ими. Так, А.М. Панкратова со ссылкой на Милюкова писала о росте налогов с крестьян «примерно в три раза» «за период с 1701 по 1724 г.». Е.В.Анисимов, сам специально исследовавший податную реформу Петра и проверивший цифровые выкладки Милюкова, в другой своей работе отметил: «...По самым приблизительным подсчетам, платежи крестьян в казну за годы Северной войны возросли в три раза». Наконец, Р.Пайпс говорит об утроении государственных доходов и «налогового бремени податного населения» непосредственно в результате введения подушной подати. Между тем Милюков констатировал факт утроения податного бремени не за 1701-1724 гг., не за годы Северной войны (1700-1721) и уж тем более не за 1723-1724 гг., а за 1680-1724 гг., а, если точнее, за 1695-1724 гг., поскольку, по его оценке, рост бюджета начался именно с 1695 г. Что же касается Северной войны, в ее хронологических рамках, согласно подсчетам Милюкова (которые, правда, остались в тени как в его работе, так и в последующей историографии вопроса), практически никакого увеличения бюджетных доходов не произошло: в 1701 г. они составили (в рублях 1892 г.) 50,2 млн. р., а «для времени, непосредственно предшествующего введению подушной, можно принять цифру» 51,2 млн. р.

Вывод Милюкова об «утроении податных тягостей» при Петре, в общем не ставившийся под сомнение дореволюционными и советскими историками, подвергся, однако, острой критике со стороны С.Г. Струмилина, который утверждал, что при Петре податное бремя снизилось на 15%. Общий подход С.Г.Струмилина к проблеме сравнительной оценки тяжести налогового бремени в разные моменты петровской эпохи, а также конкретная методика его расчетов справедливо критиковались в работах С.М.Троицкого и Е.В.Анисимова. Что же касается существа вывода об утроении налогового гнета с 1680 г. по 1724 г., Е.В.Анисимов, проведя новые расчеты на основании уточненных данных, полностью подтвердил его.

Рассматривая результаты административной и податной реформ конца петровского царствования, Милюков отмечал, что, несмотря на относительную «сознательность» этих преобразований по сравнению со стихийными преобразованиями 1708-1712 гг., сразу же после начала функционирования новых учреждений и новой податной системы обнаружились их недостатки и началось внесение коррективов самим реформатором, а затем его преемниками. В сфере высшей государственной власти надлежало упорядочить взаимоотношения сената, полуофициальных тайных советов по делам военным и дипломатическим и коллегий, полномочия которых частично вторгались в эту сферу. Но при создании после смерти Петра Верховного тайного совета возобладали политические мотивы борьбы между влиятельными лицами, а не технические мотивы упорядочения структуры власти. Верховный тайный совет внес в эту структуру еще большую путаницу. В органах центрального управления - коллегиях - вскоре после их создания началось изменение делопроизводства на манер прежних приказов, так как новые формы оказались неэффективными. Вследствие ее дороговизны вскоре после смерти Петра была сокращена новая областная администрация. Наконец, было отменено поуездное расквартирование армии, дабы не подвергать крестьянство разорительному военному постою.

Оценивая значение мер, направленных против недавних нововведений, Милюков писал: «Несомненно, деятельность верховного совета представляет собою реакцию против как финансовой администрации, так и податной системы петровского времени. Но эта реакция вовсе не составляет протеста против реформы, а, напротив, есть ее дальнейшее развитие и осуществление в применении к условиям русской жизни. Русская действительность необходимо должна была реагировать против буквального применения к ней иностранных образцов. Законность этой реакции была прежде всего признана самими теми лицами, которым поручено было введение новых порядков.... Петр... сам признал ее необходимость и первый начал ту ломку" только что введенных порядков, которую закончили его сотрудники в верховном совете». Вывод этот вскоре был оспорен Н.П.Павловым-Сильванским, считавшим Верховный тайный совет цитаделью «контрреформ». И хотя мнение Павлова-Сильванского критиковалось в последующей историографии, оценка мер Верховного тайного совета как «контрреформ» существует в современной литературе.

В последней, одиннадцатой главе, озаглавленной «Заключение», Милюков вкратце повторил основные выводы предыдущих глав и сделал несколько дополнительных замечаний, касавшихся предшествующей истории изучения петровских реформ и общей оценки их в его собственном труде. Разъясняя план книги, он писал, что при его выборе руководствовался «хронологическим ходом реформы», ее периодизацией. «В ее общем ходе мы делим реформу Петра на три периода, соответствующие трем отделам нашего исследования: периодам приказного, губернского и коллеже кого хозяйства... По отношению к каждому из этих периодов наше изложение опять распадается на три части: мы изучаем, во-первых, происхождение и исторические прецеденты каждой из отмеченных трех перемен, во-вторых, организацию каждого из трех сменившихся порядков и, в-третьих, их применение на практике. Таким образом, глава I излагает происхождение, глава II организацию и глава III - функционирование приказного финансового строя; главы V- VII происхождение, организацию и функционирование сменившего его губернского строя; наконец, главы VIII-Xпроисхождение, организацию и осуществление на практике - новой административной и податной реформы». Характерно, что в этом перечне отсутствует IV глава, и этим лишний раз подтверждается, что она была своеобразным рудиментом первоначального замысла, занимала побочное место в «главной цепи выводов» автора. Еще одним доказательством этого служит тот факт, что, последовательно резюмируя в заключении содержание всех глав, Милюков выводы четвертой главы поместил не на своем месте, а между выводами шестой и седьмой глав. Если бы она была одним из звеньев «главной цепи», ее нельзя было бы переставить с такой легкостью.

В совокупности выводов основного текста и заключения «реформа Петра Великого» изображалась и оценивалась Милюковым следующим образом. Он, по его утверждению в мемуарах, «отвергал старую постановку спора, как он велся в поколениях 40-70-х годов. Славянофилы стояли на принципе русской самобытности, западники - на принципе заимствования западной культуры. Мой тезис был, - продолжает Милюков, - что европеизация России не есть продукт заимствования, а неизбежный результат внутренней эволюции, одинаковый в принципе у России с Европой, но лишь задержанный условиями среды. При таком понимании происхождения реформы надо было связать ее с предыдущим процессом внутреннего развития». Но «тезис» Милюкова не был новым. Приоритет в этом «тезисе» всегда отдавался в литературе С.М.Соловьеву, впервые попытавшемуся преодолеть в оценке петровских реформ западнические и славянофильские крайности указанием на «органический» характер этих реформ. Видимо, имея в виду Соловьева, Милюков оговаривался: «Собственно говоря, эта идея о подготовленности Петровской реформы предыдущим развитием, - о ее, так сказать, органичности, была уже в то время более или менее общепризнанной». Личная заслуга автора «Государственного хозяйства» заключалась в том, что тезис о подготовленности реформ был проиллюстрирован им на конкретном материале.

Но давая материал для доказательства тезиса об «органичности», подготовленности реформ, на деле Милюков такого тезиса не выдвигал. Более того, в заключительной главе он утверждал почти прямо противоположное. Он писал, что так как реформы были в глазах Петра только средством достижения вполне определенных внешнеполитических целей, то они были «необходимы» и «своевременны» лишь постольку, поскольку были необходимы и своевременны эти цели. «В необходимости целей, в которой сомневались современники Петра (самая серьезная формулировка этих сомнений сделана И.-Г. Фоккеродтом), было бы теперь поздно и бесполезно сомневаться; относительно своевременности их постановки могут быть, к сожалению, два ответа... По отношению к внешнему положению России своевременность постановки этих целей доказывается уже их успешным достижением; вероятно, эта своевременность подтвердится из сопоставления фактов европейской политики, в которой Россия не могла отсутствовать. Как видим, внутреннюю обусловленность превращения России в «европейскую державу», а следовательно и внутреннюю обусловленность реформ, Милюков отрицает, признавая лишь внешнюю. Что же касается «необходимости» такого превращения, на этот вопрос он отвечает неоднозначно. При этом возможные «сомнения» подкрепляются ссылкой на Фоккеродта, суждения которого имели для Милюкова большой авторитет.

Таким образом, признавая принципиальное сходство российского и западноевропейского исторических процессов, Милюков был далек от мысли о вполне подготовленном, зрелом, «органичном» характере реформ. По его мнению, Россия к началу XVIII в. не готова была еще занять положение «европейской державы», но занять его пришлось, чтобы не упускать благоприятной внешнеполитической конъюнктуры.

Именно в этом аспекте и рассматривался Милюковым вопрос о «необходимости» реформ. Поскольку административные реформы были вызваны финансовыми трудностями, а последние - Северной войной, а по большому счету - активной внешней политикой Петра, то «необходимость» их рассматривалась не как внутренняя историческая обусловленность, а как сиюминутная нужда. Для Милюкова, аещеранее для В.О.Ключевского, война была причиной, а реформа - следствием, в то время как С.М.Соловьев располагал эти явления в обратном порядке. Соловьев считал, что война «входила в общий план преобразования, как средство для достижения ясно сознанных, определенных целей этого преобразования, входила в общий план, как школа, дававшая известное приготовление народу, приготовление, необходимое в его новой жизни, новых отношений к другим народам».

Поскольку ход преобразований Милюков связывал с сиюминутными военными и финансовыми нуждами, отсюда естественно следовал вывод об отсутствии в правительственных мерах, в особенности до коллежской реформы, общего плана, о спонтанности и взаимной несогласованности этих мер. Этот вывод не был совершенно новым - не только по отношению к взглядам Ключевского, но также и других авторов. И ранее, как в научной литературе, так и в публицистике, высказывались мнения, что Петр действовал «ощупью» или по крайней мере, «не сразу дошел до общего плана реформ». Но Милюковым этот вывод был сформулирован в наиболее категоричной форме и с его именем вошел в литературу.

Принципиальный характер имело расхождение Милюкова и его оппонентов по вопросу о личной роли Петра в реформе. Эти два вопроса (о степени планомерности реформы и о личной роли в ней царя) разграничивались Милюковым, что видно из вывода восьмой главы - даже после вступления реформы в «сознательный фазис» роль царя оставалась скромной. В заключительной главе он высказался в аналогичном духе: «Стихийно подготовленная, коллективно обсужденная... реформа... только из вторых рук, случайными отрывками проникала в его (царя) сознание».

Документированная критика со стороны Н.П.Павлова-Сильванского, указавшего, во-первых, на более самостоятельную роль Петра по отношению к «прожектерам», а во-вторых, на то, что судьба реформ зависела во многом лично от Петра, побудила Милюкова к корректировке позиции. В 1898 г. он признавал: «Вопрос, в какой степени Петр лично участвовал в реформах последнего периода, остается еще спорным». А в 1901 г. в «Очерках по истории русской культуры» Милюков изложил свою новую позицию. Фрагмент о Петре был, по словам самого автора, ответом критикам его диссертации. Ответ заключался в том, что на сей раз Милюков признавал активную роль царя в реформах, но - скорее отрицательную.

Задача ставилась не перед диссертацией Милюкова, а перед посвященным Петру фрагментом «Очерков», поскольку «элемент насилия», т.е. личная роль Петра, не был как следует изображен в диссертации. Частично причина того, что в ней роль Петра вышла чрезмерно скромной, заключалась, несомненно, в свойствах темы - финансы и администрация, полагал Милюков, интересовали царя в его преобразовательной деятельности далеко не в первую очередь. Тем самым царь был представлен как играющий незначительную роль в событиях. Когда же в «Очерках» Милюков обратился к общей характеристике деятельности Петра, вдобавок, находясь под влиянием упреков в умалении его личной роли, тогда он оценил эту роль несколько иначе. Признавая, что эта роль была крупной, он утверждал, что она была скорее отрицательной, т.е. элемент «случайного», ненужного насилия преобладал над элементом насилия «необходимого». Вышел своеобразный синтез соловьевского и славянофильского взглядов. Реформа была представлена «органичной» (какой считал ее С.М.Соловьев), поскольку в нее не вмешивался царь, и насильственной (какой считали ее славянофилы) - поскольку влияние царя все же сказывалось.

При таком понимании исчезает видимое противоречие между цитированными строками «Воспоминаний» о том, что в диссертации доказывалась «органичность» реформ, и выводом самой диссертации об их «несвоевременности». Выходит, по Милюкову, что «органичны» были петровские реформы в том смысле, что шли самотеком, без личного участия царя, а не в том, что созрели в ходе предшествовавшего исторического развития. Здесь целесообразно, опережая дальнейшее изложение, обратиться к теоретическим взглядам Милюкова на исторический процесс, которые он высказал в систематизированном виде, начиная с 1892 г., в литографированных лекциях, а затем в «Очерках по истории русской культуры». Согласно этим взглядам, ход истории определяется тремя факторами - внутренней закономерной тенденцией общественного развития, условиями среды (природной и внешнеполитической) и действиями отдельных личностей. В теории Милюков отказывался признать какой-либо из факторов более важным по отношению к другим. На практике, в конкретном случае с государственной реформой Петра, Милюков выстраивал иерархию указанных факторов: «Не личная инициатива и не исторические прецеденты вызвали эту реформу, хотя тот и другой элемент в ней соединились; ее вызвали текущие потребности минуты, в свою очередь созданные и личной инициативой, и историческими прецедентами». Здесь на первое место ставится фактор внешних условий - «текущие потребности минуты», вызванные войной. Остальные два фактора в данной фразе поставлены наравне, но как отмечалось выше, в целом в тексте диссертации Милюков отдавал явное предпочтение значению «исторических прецедентов», т.е. внутренней эволюции общества. Таким образом, личность Петра как фактор преобразований оказывается на последнем месте.

В итоге, по схеме диссертации «условия среды», сдерживавшие ранее «внутреннюю эволюцию» России, при Петре ускорили ее при пассивной роли самого царя. По схеме «Очерков» царь тоже повлиял на «ускорение», но как «элемент насилия», притом в значительной степени «случайного», сопровождавшегося большими издержками.

Личную роль Петра в других сферах его деятельности, кроме финансовой и административной, - культурной, военной, дипломатической, социальной Милюков оценивал в диссертации иначе. Этим сферам он уделил внимание в заключительной главе. Военная и дипломатическая сферы испытали на себе, по его словам, гораздо большее влияние царя, увлекшегося военными действиями и дипломатической борьбой. К культурной стороне царь, стремившийся к «переодеванию» России в европейский костюм, также питал несомненный интерес. Но здесь Петр столкнулся с невозможностью полной реализации своих замыслов. Перенеся на русскую почву внешние формы западноевропейской культуры, он далеко не в той же степени перенес их «сущность».

Была, по Милюкову, и такая сторона реформы, которая подверглась личному влиянию царя в еще меньшей степени, чем государственная, а именно - социальная. Если государственным реформатором Петр был хотя бы «поневоле», то «о «социальной» реформе Петра можно говорить только условно. За исключением мер, принятых в последние годы под влиянием идей меркантилизма в пользу городского класса, Петр не был социальным реформатором. «Те крупные перемены, которые можно наблюдать в его время в положении других сословий, суть только косвенные, и менее всего предвиденные им самим последствия его законодательства». Как видим, и в целом, за пределами темы, отношение Милюкова к личной роли Петра в преобразованиях было довольно скептическим. Но историк настаивал, что книга его не заключает в себе «оценку реформы во всей ее совокупности». Защищая свой взгляд на реформу от будущих критиков, он писал: «Мы желали бы, чтобы критики его не выходили из того круга явлений, из которого мы его вывели».

Такое требование имело бы свои резоны, если бы автор действительно сосредоточился лишь на частных вопросах и отказался от общей оценки реформы. Но он не соблюдал это условие. Уже сам заголовок книги говорит об этом. Если Милюков хотел подчеркнуть специальный характер книги, то понятие «реформа Петра Великого» должно было быть конкретизировано в заголовке. Затем, в начале заключительной главы, которую он рекомендовал массовому читателю как вполне самостоятельную часть книги, Милюков заявлял: «Это общее резюме содержания книги будет вместе с тем и общим изображением хода реформы Петра Великого».

Показательна перепалка Милюкова с П.В.Безобразовым и А.Н.Пы- пиным. Забыв о своей собственной рекомендации читателям-неспециа- листам ознакомиться в первую очередь с заключительной главой, Милюков упрекал своих рецензентов в преимущественном внимании к этой главе.94 Очевидно, Милюков рассчитывал не на критику концепции, содержащейся в заключительной главе, дотошными рецензентами, а на ее усвоение рядовым интеллигентным читателем.

Политическое значение диссертации признавал сам автор. «Вопрос о роли личности Петра - один из очень деликатных вопросов нашей истории. Идея Петра еще живет и мы еще боремся за и против нее. Естественно, что до сих пор мы склонны или идеализировать, или развенчивать эту личность и до сих пор мало способны сохранять при этой оценке необходимое спокойствие. Довольно легко предвидеть, что и мое изображение будет подведено под категорию развенчивания». Но несмотря на это предвидение, он писал: «Я не думаю, чтобы на основании моего взгляда меня стали серьезно обвинять в отрицательном отношении к идее петровской реформы».

Тут надо различать два аспекта проблемы. Поскольку Милюков был либералом западнического толка, то к «идее» петровской реформы - сближению России с Западной Европой - он относился, безусловно, положительно. Но так как он был либералом как таковым, к практической реализации реформы сугубо самодержавными методами он отнесся весьма скептически. Намек на собственный идеал Милюкова можно видеть в одном из подготовленных им к защите диссертации тезисов: неудовлетворительное положение вещей, сложившееся после губернской реформы 1708-1712 гг., «сделалось предметом оживленного совместного обсуждения правительства и общества в форме "доношений" сведущих людей правительству. Реформа вступила вместе с этим в последний, более сознательный фазис». Здесь налицо либеральная риторика: совместные усилия правительства и «общества», выработка правительственных мер с участием «сведущих людей» и, как результат, - улучшение никудышней ситуации, созданной единоличными действиями правительства.

Любопытно, что писал Милюков о той особенности диссертации, которую критики назвали «умалением роли Петра»: «Мне посчастливилось провести эту идею, не только не ломая материала, но и найдя в нем обильные и неопровержимые доказательства правоты моей постановки». При желании эту фразу можно интерпретировать так - в случае, если бы Милюкову не «посчастливилось», он не остановился бы перед «ломкой материала».

В целом Милюков был более оригинален в конкретном исследовании петровской эпохи, нежели в общих оценках, так как и ранее Петр подвергался критике за деспотизм и разорение народа. Так, вывод о возведении России в ранг европейской державы ценой разорения был сделан в сходной форме еще Н.И.Костомаровым. Наиболее независимым от предшественников общим выводом диссертации был, пожалуй, вывод о скромной личной роли Петра в преобразованиях. С.М.Соловьев, весьма положительно относившийся к личности и деятельности первого российского императора, делал оговорку о его «неприготовленности» к реформам. К.Д.Кавелин, также бывший «страстным поклонником Петра», оговаривался, что царь не имел теоретической подготовки, но, «как человек в высшей степени практический», был подведен к преобразованиям «самой силой вещей». Под этим понималась, в первую очередь, необходимость борьбы за балтийское побережье, потребовавшей «преобразования войска по европейскому образцу и создания флота; эти реформы, в свою очередь, вызывали нововведения и перемены во внутреннем быте». Развивший эту мысль В.О.Ключевский пошел еще дальше, полагая, что Петр, будучи реформатором, не осознавал себя таковым, - реформа выросла из его повседневной будничной деятельности. Милюков же решил, что Петр не только не осознавал себя реформатором, но и не был им. Имела место «реформа без реформатора».

Ключевский, очевидно, повлиял на оценку Милюковым петровских реформ не только в научном, но и в политическом плане. Но, как представляется, кроме Ключевского большое влияние на Милюкова должен был оказать тесно контактировавший с ним В.АТольцев, магистерская диссертация которого - «Государственное хозяйство Франции в XVII в.» (М., 1878) - содержала отдельную главу (в плане сравнительно-исторического изучения) о «государственном хозяйстве» России; в диссертации содержалось утверждение о росте государства за счет разорения масс. А в предисловии к своей докторской диссертации Гольцев писал: «Деятельность Петра Великого и шедших по его следам русских правителей XVIII века представлялась мне гораздо более благотворной, чем это оказалось для меня по окончании моего труда». Очевидно, Гольцев, написавший эту книгу в тюрьме, куда угодил за либеральные убеждения, и издавший ее как раз в тот момент, когда Милюков начал сотрудничать в его журнале «Русская мысль» (1886), постарался, чтобы молодой коллега с самого начала не был «предубежден» в пользу Петра.

Из откликов на диссертацию Милюкова наибольший интерес представляют рецензии того же Гольцева и А.Н. Пыпина, так как прочие рецензенты либо ограничивались кратким пересказом и похвалами, либо углублялись в частные вопросы, а критика П.В. Безобразова была явно пристрастной.

Гольцев, в целом настроенный по отношению к Милюкову доброжелательно, выдвинул два замечания. Первое из них говорило о том, что рецензент не понял суть авторской концепции. Гольцев приписывал Милюкову мнение, что причиной Северной войны была экономическая отсталость России, и успешно его опровергал. Разумеется, ничего подобного Милюков не утверждал; наоборот, Северную войну он считал причиной финансовых и экономических трудностей, вызвавших, в свою очередь, реформу Другой недостаток диссертации Гольцев видел в «некоторой односторонности почтенного автора», «приближающегося к теории экономического материализма».

Аналогичный упрек делал Милюкову А.Н. Пыпин, который, признавая необходимость изучения «материальных процессов истории», все же был приверженцем «истории идей». Но главная претензия Пыпина заключалась в другом. Будучи непримиримым противником славянофильства в любых его проявлениях, Пыпин придавал оценке роли Петра в русской истории принципиальное значение. Между тем двумя годами ранее, в 1890 г., Милюков, рецензируя одну из работ Пыпина, заметил, что последний не совсем удачно защищает Петра от славянофилов: «Нападения, направленные против популярных искажений славянофильской теории, мало задевают самую эту теорию». Сопоставляя это замечание с оценкой роли Петра в диссертации Милюкова, Пыпин вполне мог заподозрить у своего коллеги прославянофильские настроения, и это был достаточный повод, чтобы дать отпор. Но даже если Пыпин уже в то время был достаточно близко знаком с идейной физиономией Милюкова и знал о неприятии им славянофильства, все равно выход солидного научного исследования, ставившего под сомнение авторитет Петра, побуждал его выступить на защиту императора. Таким образом, столкновение двух представителей либерального лагеря было плодом недоразумения. Милюков, как и Пыпин, положительно относился к «идее» петровской реформы, но для последнего сам царь олицетворял эту «идею», а первый отделял фигуру царя от процесса европеизации. Положительная оценка процесса сочеталась у Милюкова с пренебрежительной оценкой Петра.

В тесной связи с магистерской диссертацией Милюкова находилась другая его работа - отзыв на книгу А.С. Лаппо-Данилевского «Организация прямого обложения в Московском государстве со времен Смуты до эпохи преобразований». Отзыв, получивший заголовок «Спорные вопросы финансовой истории Московского государства», разросся до солидных размеров. Работая над ним, автор не ограничился данными рецензируемой книги, а привлек архивный материал.

В отзыве Милюков указал, что считая выбранную Лаппо-Данилевским тему важной и актуальной, он не согласен с тем обоснованием, которое дал ей автор, утверждающий, во-первых, что в истории отдельного народа должны изучаться «преимущественно специфические явления, свойственные национальному типу, а не черты, общие ему с другими народностями»; во-вторых, что «наиболее специфическим явлением русской национальной истории... является Московское государство XVII в.»; а в-третьих, что в «финансовой истории XVII в. находится разгадка специфических особенностей русской национальной истории». Несогласие Милюкова вполне объяснялось его собственным выводом относительно истории России XVII в.: «...Там, где мне, и не мне одному, представлялся цельный, неподвижно установившийся государственный строй, на самом деле шла огромная и изумительно быстрая работа роста государственных учреждений. С середины XVI в. до конца XVII в. успели возникнуть и разрушиться целых три финансовых системы...». Но кроме этого вывода в основе указанного несогласия лежала более общая теоретическая причина - Милюков вообще отрицал наличие в русской истории устойчивого «национального типа». Подробнее он развил этот тезис в «Очерках по истории русской культуры».

Еще одно общее замечание Милюкова относилось к «приемам изложения», использованным Лаппо-Данилевским. Рецензент упрекал автора, что тот, оставив в стороне ценный источник по финансовой истории - регистрационные книги московских приказов, в которых схема функционирования финансового механизма государства была представлена в компактном и наглядном виде, - пытался воссоздать эту схему на основе отрывочных показаний необозримого актового материала, далеко уступающих в данном вопросе показаниям приказных книг по четкости и полноте. За Лаппо-Данилевского вступился петербургский историк М. А. Дьяконов, указавший, что петербуржцу за короткое время «командировки» в Москву трудно сразу сориентироваться в архивных материалах и использовать наиболее информативные из них. С другой стороны, знаток московских архивов С.Б. Веселовский поддержал упрек Милюкова в адрес Лаппо-Данилевского.

Для отзыва Милюков избрал хронологически-проблемную структуру. Первая из двух глав была озаглавлена «Время, предшествующее XVII веку», вторая - «XVII век». Первая глава делилась на три параграфа - «Податная система», «Волостная финансовая организация», «Техника податного обложения»; вторая на четыре - «Податные классы», «Податная система», «Механизм податного обложения и раскладки», «Финансовая администрация».

Причиной углубления Милюкова в XVI век было то, что первая половина XVII в., «может быть, во многих отношениях окажется в конце концов теснее связанной со второй половиной XVI-го, чем со второй половиной XVII века». Между тем финансовая история XVI века была в то время практически не изученной.

Податную систему, сложившуюся в Московском государстве накануне XVII в., Милюков рассматривал по предложенной в книге Лаппо-Данилевского схеме, согласно которой часть налогов возникла из потребностей княжеского хозяйства, другую часть представляли налоги на оборону и третью - налоги, установленные впервые татарами. Но сама эта схема была подвергнута Милюковым критике. Он делал скептическую оговорку относительно первой рубрики указанной схемы: «Идея частнохозяйственного происхождения государственных отношений Московского княжества принесла, бесспорно, большую пользу нашей науке. Тем не менее, в наше время, кажется, роль этой идеи следует считать сыгранной. Рамки ее оказались слишком узкими». Таким образом, Милюков не был большим поклонником «вотчинной теории» происхождения Московского государства. Большинство налоговых сборов, причисленных Лаппо-Данилевским к первой группе, имели, по Милюкову, с самого начала не частнохозяйственный, а государственный характер.

Относительно второй группы рецензент указал, что она «совсем не имеет» подразумеваемого автором «хронологического единства»: часть военных налогов более древнего происхождения, чем предположил Лап- по-Данилевский, а стрелецкая подать, напротив, более позднего. Сам Милюков обнаружил в развитии налогов иную логику. Серединой XVI в. он датировал одну из общих военно-финансовых реформ, пережитых Россией.

Рассматривая третью группу - «налоги, выводимые из татарского завоевания», - Милюков наибольшее внимание уделил «дани», попутно высказав мнение о происхождении поземельной общины: «В раскладке дани мы склонны видеть зародыш и волостной тяглой организации, и репартиционной системы северо-восточной Руси».

Подробно вопрос о происхождении общины Милюков рассмотрел во втором параграфе. Между тем как Лаппо-Данилевский склонялся «в знаменитом споре Чичерина и Беляева» на сторону И.Д. Беляева, Милюков был последователем Б.Н.Чичерина. Не отрицая в принципе, как и Чичерин, существования общины в древности, Милюков отрицал преемственность между этой древней общиной и позднейшей, сложившейся в средневековой Руси. Последнюю он считал продуктом совместных усилий правительства и вотчинников, заинтересованных в исправном несении крестьянством податей. Вопрос о происхождении поземельной общины Милюков затрагивал и в других трудах, трактуя его в том же духе. Концепция Чичерина-Милюкова подвергалась в советской историографии ожесточенной критике, а между тем сами советские историки не выработали единого мнения, и до сих пор многие вопросы истории общины остаются в отечественной науке дискуссионными. Причем, если, с одной стороны, признается доказанной генетическая и сущностная связь древней и средневековой общины, то, с другой, - не оспаривается тот факт, что поземельный механизм общины (т.е. аспект ее истории, больше всего интересовавший Милюкова) развился лишь в позднее средневековье и в новое время.

Специальный экскурс Милюкова, посвященный происхождению и составу «книг сошного письма» - справочников для составителей писцовых книг, - основывался на изучении нескольких списков этих книг, хранившихся в МГАМИД и в петербургской Публичной библиотеке. В связи с этим экскурсом Милюков опубликовал в приложении обнаруженный им «Проект введения новой землемерной единицы поприща" для финансовых и военных целей».

Ввиду своего сугубо специального характера и отсутствия «прикладной» части «Спорные вопросы» не имели той громкой рекламы в прессе, которой удостоилось «Государственное хозяйство». Известны лишь два непосредственных отклика - краткая аннотация В.Н.Сторожева и обстоятельный разбор М.А.Дьяконова. Но так как многие затронутые Милюковым вопросы продолжали оставаться спорными (некоторые остаются до сих пор), то эта работа не была обделена вниманием позднейших исследователей; и так как многие его выводы сохранили в дальнейшем свое научное значение, то она была высоко оценена в литературе.

В целом своими исследованиями по истории финансов и государственных учреждений России конца XVI - начала XVIII вв. Милюков приобрел солидную научную репутацию. В их тематике отразилось первоочередное внимание тогдашней исторической науки к «материальной истории». Основанные на громадном архивном материале, большей частью впервые вводимом в научный оборот, они в то же время отличались строгой логикой изложения авторской мысли. Выводы обеих работ получили признание специалистов.

Главным результатом магистерской диссертации Милюкова стало выяснение фактической связи между финансовым состоянием России, ведшей в начале XVIII в. тяжелую Северную войну, и преобразовательными мерами Петра I в сфере административного устройства. Автор обнаружил и проанализировал ценные материалы по истории русского бюджета конца XVII - начала XVIII в., исследовал и сопоставил данные нескольких переписей населения, изучил вопрос о происхождении губерний, выяснил предпосылки и обстоятельства коллежской реформы, обнародовал обширные данные об участии в подготовке петровских преобразований «сведущих людей» - авторов многочисленных проектов, рассмотрел судьбу преобразований в первые годы после смерти их инициатора.

В обширном отзыве на труд А.С.Лаппо-Данилевского Милюков не ограничился критикой и предпринял самостоятельное исследование некоторых вопросов финансовой истории второй половины XVI-XVII вв. Ему удалось достичь важных выводов при изучении финансовой реформы 50-х гг. XVI в., углубить наблюдения Лаппо-Данилевского по истории составления писцовых и переписных книг. Первая из двух работ, «Государственное хозяйство», имела, кроме специально научного, также и определенное общественное значение.

Самый большой по объему исторический труд П.Н.Милюкова - «Очерки по истории русской культуры» - был в первую очередь попыткой ученого изложить собственную концепцию русской истории. Параллельно историк сформулировал в этом труде собственные взгляды на теорию исторического процесса и методологию его изучения.

Общепризнан тот факт, что по своим философским взглядам Милюков был позитивистом. При этом его позитивизм был «воинствующим». Свойственное позитивистам неприятие «метафизики» (т.е. попыток объяснять какие-либо явления не на основании эмпирических данных, а с помощью умозрительных построений) очень ярко проявлялось во взглядах Милюкова. В борьбе против «метафизики» он был очень активен - и заслужил соответственную репутацию.

Непрерывно полемизируя с Н.И.Кареевым, Милюков относил интенсивно разрабатывавшиеся тем вопросы «философии истории» целиком к области «метафизики» и считал их недостойными научного интереса. Но при всем этом автор «Очерков» понимал, что существуют вопросы, не решаемые в рамках опыта, но доступные лишь «философскому объяснению». Здесь сказывалось влияние И.Канта, строго разграничившего сферы, доступные и не доступные опытному познанию. Сам Милюков признавал влияние на себя Канта, но следует сказать, что влияние это носило односторонний характер. Обладая насквозь рационалистичным мировоззрением, Милюков чувствовал себя уверенно лишь там, где мог опереться на разум. А разум мог получить твердую опору лишь в сфере опыта, реальных фактов; в сфере «метафизики», по Канту, применение разума не могло дать надежных результатов - там приходилось иметь дело не с фактами, а с ценностями и там вступали в свои права вера, чувство, интуиция. Потому-то Милюков всячески сторонился «метафизики» и пытался доказать, что его теоретические и концептуальные построения имеют строго «позитивный» характер, полностью базируются на фактах, без примеси субъективизма.

Фактически, конечно, Милюков не был свободен от субъективизма. Априорность его исходных мировоззренческих установок, существенно влиявших на его научные взгляды, признавалась им самим; на нее указывали и критики Милюкова. Так, утверждение о наличии закономерности в истории - краеугольный камень милюковской теории исторического процесса - доказывалось в «Очерках» следующим аргументом: «...Широкое применение идеи закономерности необходимо вытекает из современного взгляда на мир, точно так же, как идея целесообразности вытекала из старого мировоззрения. Мы принимаем закономерность исторических явлений совершенно независимо от того, может ли история открыть нам эти искомые законы». Н.М.Соколов, разбирая содержание публичной лекции Милюкова о разложении славянофильства, прямо обвинял автора в скрытой приверженности к отвергаемой явно «метафизике»:«... Он, на всем протяжении своей лекции изменяя своему методу, вводит в счет понятия, выходящие из пределов мира феноменального"».

Впрочем, Соколов критиковал Милюков отнюдь не с позиций «вчерашнего дня», не с позиций защиты «метафизики». На рубеже XIX- XX вв. в методологии общественных наук мода на позитивизм сменилась модой на неокантианство. Первоочередное внимание стало уделяться не истории как таковой, а процессу ее познания. И выяснялось, что содержание исследования зависит не только от его предмета, но и от личности исследователя, его мировоззрения, методики и т.д. С позиций новой методологии признавалось, что во взглядах позитивистов, объявлявших себя непримиримыми врагами «метафизики», оставалось еще много этой самой «метафизики», - отсюда возникала задача устранить ее там, где возможно; а там, где невозможно, по крайней мере, осознать ее присутствие.

Некоторыми исследователями признается существенное влияние неокантианства на Милюкова, но едва ли оно имело место. Милюкову, судя по его высказываниям, свойственна была уверенность, что в процессе исследования объективный факт первичен, и лишь на его основе создается теория или концепция. Притом, в отличие от неокантианцев он настаивал, что в истории, как в естественных науках, есть свои законы, и историк не может ограничиваться описанием индивидуальных фактов, а должен стремиться к обобщениям.

Справедливости ради скажем, что вопрос о различии фактов и представлений о них ставился Милюковым: «...Мы так привыкли обозначать исторические процессы и факты условными общими именами, что часто совсем забываем о том, что общее имя и реальный факт суть две разные вещи». Но вслед за процитированным утверждением Милюков предлагал путь, которым можно избавиться от указанной ошибки. По Милюкову, проблема в том, что некоторые понятия носят чересчур общий характер. Если же подвергнуть их анализу, то их можно свести к совокупности конкретных фактов - «атомов», наименования которых можно употреблять как строгие научные термины, без боязни подменить «реальный факт» не соответствующим ему «условным общим именем». Это - типичный позитивизм.

О негативном отношении Милюкова к неокантианству свидетельствует и его полемика против П.Б.Струве, в которой Милюков утверждал: «Говорить о необходимости гносеологического обоснования всякого социологического построения - значит, по моему мнению, совершать большую ошибку». По Милюкову, гносеология должна находиться «на той пограничной черте опытного познания, которую она призвана защищать от незаконных вторжений из области сверхчувственного мира», причем с этой границы «она не может двинуться ни взад, ни вперед». В устах неокантианца такое утверждение выглядело бы странным. Таковым и счел его Н.М.Соколов, в критике которого в адрес Милюкова звучали явственные неокантианские нотки. По Соколову, гносеологии место не только «на границе», отделяющей сферу опытного познания от сферы ведения «метафизики», но и внутри самого поля опытного познания, так как устранение из исследования «гносеологической экспертизы» легко может повести к ошибкам. С позиций неокантианства возражение Соколова вполне справедливо.

Эта полемика позволяет уточнить характер связи взглядов Милюкова с философией Канта. О своих студенческих годах Милюков вспоминал: «В теоретико-познавательной школе я усмотрел выход из своих колебаний между научным познанием и ощущением сверхчувственного мира. Критицизм проводил между тем и другим твердую и непроходимую границу - и я за нее ухватился... Критическая философия сделалась одной из границ моей мысли против потусторонних вторжений «сверхопытного» познания». Как видим, выражения почти те же самые, что в полемике со Струве. Таким образом, влияние Канта было воспринято Милюковым «из первых рук», из трудов самого Канта, задолго до расцвета неокантианства.

Исходя из сказанного, можно оспорить распространенное представление о том, что В.О.Ключевский, хотя его курс и был издан уже в начале XX в., завершал собой XIX в. русской историографии, ее позитивистский период, а Милюков, хотя его «Очерки» начали издаваться еще в конце XIX в., принадлежал уже к новому периоду, к XX в. Из дневниковых записей Ключевского известны его «неокантианские» настроения к концу жизни. Милюков же не только до конца своей научной карьеры, но и до конца жизни сохранил приверженность позитивизму. Более того, сам Милюков видел одно из своих отличий от Ключевского в том, что последний «говорил, что материал надо уметь спрашивать, чтобы он давал ответы, и эти ответы надо уметь предрешить, чтобы иметь возможность их проверить исследованием».140 Подобная позиция Ключевского сродни позиции крупнейшего неокантианского социолога начала XX в. М.Вебера. Милюков же относился к ней неодобрительно. Таким образом, скорее Милюков целиком принадлежал XIX веку, а Ключевский, несмотря на свой возраст, смог уловить новые теоретические веяния.

Как подобает позитивисту, Милюков занимал нейтральную позицию в вопросе о том, какие из сторон общественной жизни «должны считаться главными, или основными, и какие - вторичными, или производными». Вопрос этот Милюков предпочитал оставить открытым, и развернувшийся в современной ему историографии спор о «первенстве» духовного или материального элемента в истории казался ему «не особенно плодотворным».

Нейтралитет по отношению к сторонникам «идеализма» или «материализма» был заявлен Милюковым во введении к первой части «Очерков». Но структура и содержание основного текста этой части навели рецензентов на мысль, что Милюков все же тяготеет к «материализму». В предисловии ко второй части Милюков дал разъяснения. Позиция его сводилась к следующему: «Как бы далеко мы ни пошли в анализе элементов социальной жизни, во всяком случае, основа исторического процесса не может быть проще и однороднее, чем основа человеческой природы, развивающейся в этом процессе. И если где-нибудь можно различать простое и сложное, то это не в разных сторонах человеческой природы, а в различных ступенях ее развития». Под «основой человеческой природы» в данном случае имелась в виду психика. Это было расшифровано во второй части «Очерков»: «...Современное мировоззрение уже не может более противопоставлять духовную культуру материальной: на ту и другую приходится одинаково смотреть как на продукт человеческой общественности, как она отразилась в сфере человеческой психики». Милюков особенно подчеркивал «базисность» психики по отношению к социальным процессам, полемизируя со сторонниками «экономического материализма»: «Материальный» характер экономического фактора есть только кажущийся: на самом деле явления человеческой экономики происходят в той же психической среде, как и все другие явления общественности. Как бы мы ни объясняли явления этой среды, мы не можем, оставаясь в рамках социологического объяснения, выйти за ее пределы; а между тем, только за этими пределами открывается возможность того или другого философского объяснения». В третьей части «Очерков» Милюков сформулировал аналогичный тезис: «Психическое взаимодействие умов со всеми приемами и результатами этого взаимодействия является основной чертой, отличающей новую группу явлений, социальную, от всех других».

Как видим, отказ Милюкова причислять себя к «идеалистам» или «материалистам» был вызван нежеланием выходить за сугубо социологические рамки и обращаться к «философской» постановке вопроса о том, что «первично». Однако если задаться целью непременно втиснуть автора «Очерков» в прокрустово ложе марксистской философской классификации, его можно поместить ближе к «идеалистам» на основании его фразы о том, что «философский материализм есть один из самых плохих видов монизма». Но при этом налицо его тяга к «социологическому» (если угодно, «историческому») «материализму». Об этом свидетельствуют и выбор темы для магистерской диссертации, и структура первой части «Очерков», где в основу концепции положена именно история экономики. Да и в теоретическом введении к «Очеркам» «движущими пружинами человеческой психологии» Милюков называл явления вполне материального характера.

Но и на чисто социологическом уровне имелась разница между Милюковым и подобными ему историками-позитивистами, с одной стороны, и «экономическими материалистами» «по преимуществу», т.е. марксистами, с другой. Анонимный рецензент одной из статей Н.И.Кареева удачно обозначил разницу между этими двумя направлениями, назвав первое «историческим экономизмом». По мнению рецензента, если «экономический материализм» «исходит из отвлеченной идеи», то «исторический экономизм» строит «свое здание на фактической почве». То есть для первого дорог был в первую очередь сам принцип объяснения истории через экономику, а второй прибегал к такому объяснению лишь по мере необходимости. Сходным образом объяснял эту разницу и сам Милюков.

Отказ Милюкова ставить духовные процессы истории в зависимости от материальных, дал повод говорить о его «плюрализме», приверженности к «теории факторов». Сам он неоднократно заявлял о своей приверженности к «монизму», и в немарксистской историографии такая приверженность не отрицается. Суть дела заключается в различной трактовке термина «монизм». В понимании Милюкова, «монизм требует строгого проведения идеи закономерности в социологии, но он нисколько не требует, чтобы закономерное объяснение социологических явлений сводилось к одному экономическому фактору"». Термин «монизм» Милюков употреблял в общефилософском, а не в узкосоциологическом смысле, имея в виду принципиальное единство духа и материи, невозможность вмешательства в историю «потусторонних» сил, действия которых не укладываются в рационально объяснимые причинно-следственные связи. По словам В.А. Мякотина, «возможности возведения всей жизни к единому началу он искал за пределами исторической науки».

В рамках же собственно социологии Милюков действительно придерживался «теории факторов». Но и здесь можно говорить о двух аспектах вопроса: термин «фактор» употреблялся им в двух различных смыслах, которые не всегда четко разграничиваются в литературе. Во-первых, Милюков вел речь о «факторах исторического процесса», «факторах социологической эволюции». Таковых он выделял три: внутренняя «закономерная тенденция» развития общества, внешняя «обстановка» (природная и внешнеполитическая) и действия отдельных личностей. Это факторы «активные», определяющие своим сочетанием конкретный ход истории. Во-вторых, термин «фактор» использовался в «Очерках» в другом его традиционном значении, как «сторона социальной жизни». В этом смысле Милюков употреблял, например, словосочетание «экономический фактор» (аналогично можно вести речь о политическом, социальном и др. факторах). Это факторы «пассивные», своего рода различные русла, по которым исследователь может проследить течение истории.

Речь идет именно об условном, «гносеологическом» разделении потока истории на различные разветвления - экономическое, политическое, и т.д. Отрицая это обстоятельство, некоторые советские историки усматривали во взглядах Милюкова недопустимый искусственный разрыв различных факторов исторического процесса. Но он заранее отводил такой упрек.

Иное дело «активные» факторы (закономерность, обстановка и личность). Взгляд Милюкова на их взаимоотношения претерпел эволюцию. Первоначально он акцентировал внимание на случайном характере связи между внутренней социальной закономерностью и внешней средой, и лишь впоследствии стал говорить о тесном взаимодействии этих факторов.

Поскольку наряду с признанием социальной и - шире - исторической закономерности Милюков признавал также влияние «личности» на исторический процесс, ему следовало согласовать одно с другим. Формально он не испытывал при этом согласовании трудностей, заявляя о своей четкой позиции. Но трудности были.

Вопрос о роли «личности» и значении «стихийных сил» (т.е. той же самой объективной закономерности) в истории имел в России 90-х гг. XIX в. не только теоретическую, но и политическую актуальность. Он был пробным камнем при классификации русских социалистов на народников и марксистов. При таких условиях Милюков не мог уйти от рассмотрения этого вопроса, так как ставил в «Очерках» не только научные, но и политические задачи. Одна из последних заключалась в том, чтобы способствовать консолидации народников и марксистов для борьбы под руководством либералов против самодержавия.

Но предложенное Милюковым решение вопроса о роли личности в истории не было компромиссным. Он фактически принял позицию марксистов, и сам признавал это. Свой взгляд он излагал так: «Целесообразная деятельность личности, с точки зрения науки есть только одно из видоизменений причинной связи явлений: это тот же закономерный процесс, перенесенный из области внешнего мира в область психической жизни».

Это изложение одновременно было полемикой против «субъективных социологов», в первую очередь, как отметила М.Г.Вандалковская, против Н.И.Кареева. Еще ранее Милюков критиковал Кареева за то, что в теории последнего «личность исключена из рамок культуры» и противопоставлена ей как начало деятельное, творческое. Впрочем, Кареев полагал, что спорить им не о чем: субъективисты призывают лишь учитывать, что «в своей деятельности люди руководятся целями, коих нельзя упускать из виду ни при объяснении общественных явлений, ни при их оценке», а вовсе не проповедуют «свободу воли». Пожалуй, в том возражении Кареев был прав. На принципиальном уровне взгляды его и Милюкова можно было свести к общему знаменателю. Но оставалась существенная разница в акцентах. При всех оговорках о формальном равенстве факторов исторического процесса Милюков выдвигал на первое место социологическую закономерность, полагая, что «личность» присутствует в истории лишь для разнообразия, вносит в нее «случайность». По Карееву же, личность ответственна не за «случайность», а за «прогресс», достигаемый путем борьбы со «средой».

С иных позиций критиковал взгляд Милюкова на роль личности в истории увлекшийся в тот момент неокантианством П.Б.Струве. Придерживаясь разделения наук на «номотетические» и «идиографические», Струве в принципе отказывался давать «закономерное» объяснение «личности», а объяснение, предложенное Милюковым, считал неудовлетворительным. Мнение Струве легко объяснимо. Он, очевидно, подразумевал, что объяснение должно быть конкретным, вскрывать механизм воздействия психологической «закономерности» на поведение реальных людей. Для Милюкова же это был вопрос мировоззренческий. Он лишь выражал свою непоколебимую уверенность в том, что и в психологии существует своя «закономерность», но отнюдь не утверждал, что открыл ее.

Таким образом, видимая легкость, с которой Милюков решал проблему соотношения закономерности и личности в истории, проистекала из того, что он ограничился самым общим, философским уровнем анализа, не пытаясь приблизиться к конкретному решению. «Прикладного» значения его рассуждения о роли личности в истории иметь не могли. Милюков понимал это, и указывал на необходимость строгого разграничения «теоретического» и «практического» подходов к данному вопросу. На практике, в общественной деятельности, он был далек от фатализма и признавал для личности возможность и необходимость борьбы за «идеалы».

В трудах Милюкова можно найти и теоретическое обоснование необходимости этой борьбы. В литографированном варианте «Очерков» он писал о воздействии индивидуальных усилий на ход истории: «По мере расширения сферы своего действия, эти явления даже могут потерять свой единичный характер и приобрести значение общей причины». То есть в перспективе Милюков не исключал, что соотношение двух факторов - «внутренней социологической тенденции» и «личности» - изменится в пользу последнего. Об этом же, хотя и в более завуалированной форме, шла речь и в печатных изданиях «Очерков». Надежду на такое развитие событий Милюков связывал с ростом сознательности действий людей. Он видел два пути такого роста. Во-первых, «постепенная замена общественно целесообразных поступков отдельных личностей - общественно целесообразным поведением массы», т.е. рост сознательности действий самих масс. Во-вторых, - совершенствование механизма, «посредством которого индивидуальная мысль становится общественной». В последнем случае речь идет о повышении собственно роли личности путем облегчения ее руководящего (манипулятивного) воздействия на массы.

По мнению ряда авторов, и первый путь в устах Милюкова означал отрицание «решающей роли народных масс в истории», подчеркивание «решающей роли» личности. Тезис Милюкова прямо противопоставляется «четко сформулированным положениям о решающей роли народных масс в истории, обоснованным с позиций исторического материализма».

Таким образом, «сознательность» исторического процесса была, по Милюкову, залогом его «целесообразности», управляемости. Более того, она была критерием общественного прогресса. «Прикладная социология, писал Милюков, - измеряет прогресс степенью сознательности, с какою организуется в обществе достижение общего блага». Такая вера в «сознательность» как панацею - еще одно доказательство сугубо рационалистического характера мировоззрения Милюкова. И в этой вере таилась немалая опасность для него как будущего политика. Сама по себе «сознательность» в исторических деяниях отдельных личностей и масс, разумеется, может только приветствоваться. Но достижение этой «сознательности» едва ли такое простое дело, как это представлялось преисполненному просветительского оптимизма Милюкову. А убежденность в абсолютно «сознательном», рациональном характере собственных догматических построений, как правило, дорого обходится в политике.

Как видим, исходные теоретические посылки Милюкова и его конечные «прикладные» выводы сильно отличались друг от друга. В теории он едва ли не фаталист, на практике - почти откровенный «волюнтарист», надеющийся, что придет время, когда сознательная личность будет творить историю как минимум на равных с природной и социальной стихией. В индивидуальных воззрениях Милюкова содержалось то же противоречие, которое Н.А. Бердяев обнаружил в эволюции течения, в союзе с которым Милюков боролся против «субъективной социологии». Речь идет о русском марксизме, который, по мнению Бердяева, подвергся «народническому перерождению», перенеся акцент с экономического материализма на классовую борьбу.

Как можно предположить, противоречие это в обоих случаях было вызвано условиями российской политической жизни рубежа XIX-XX в. Трезвый взгляд на нее позволял определить, что «объективный фактор» не скоро приведет к желаемой цели (для Милюкова - «конституции», для марксистов - «социализму»). Поэтому надежды на этот фактор, на «историческую закономерность» было мало. Тем более что оппоненты либералов и социалистов давали исторической закономерности (если вообще признавали ее наличие) свою интерпретацию. Для них она олицетворялась в виде прочной традиции, отказ от которой неприемлем.

Милюков придерживался иного мнения о роли традиции в общественном развитии. Традицию он не отождествлял, а противопоставлял закономерности, как сознательный элемент - стихийному. Воспитанный на эволюционной теории Г. Спенсера, Милюков начисто отвергал существование стихийной исторической традиции: «Надо условиться, о какой традиции мы говорим. Если речь идет о связи различных периодов естественной эволюции общества, надо признать, что эта эволюция совершается по свойственным ей законам. Основной ее закон есть постоянное изменение, и стало быть, по самому существу дела здесь никакая традиция невозможна». Такой аргумент и в теоретической форме звучит неубедительно, так как, кроме «постоянного изменения», существует же и нечто устойчивое. Тем более странный вид принимал этот аргумент, когда Милюков пытался его конкретизировать. Например, он писал, имея в виду Россию XVI-го и XIX-го вв.: «...Что может быть общего между тринадцатимиллионным государством с плотностью трех человек на кв. километр и с городским населением в 3% всего населения, и между тем же государством два века спустя, с населением в 10 раз более, с плотностью в 6 раз большею и с городским населением, увеличившимся в 40 раз абсолютно и в 4 раза пропорционально?» и т.д. Н.М.Соколов справедливо возразил, что общее именно то, что государство в обоих случаях одно и то же.

Взамен стихийной исторической традиции Милюков выдвигал сознательную «культурную». При этом любопытно сравнить разные варианты «Очерков». В первоначальном варианте он писал: «Помимо естественного хода общественной эволюции во всяком развитом обществе существует сознательная человеческая деятельность, стремящаяся подчинить эту эволюцию человеческой воле и согласовать ее с известными человеческими идеалами. Как видим, теперь уже существование «культурной традиции» провозглашалось не «помимо естественной эволюции», а «как результат» последней, и речь шла не о «подчинении» стихийных процессов человеческой воле, а об «использовании» их. Но и в этом, последнем варианте либеральный рационалистический оптимизм насчет возможности «управления» историей все еще налицо.

Но оптимизм этот относился лишь к будущему. Для своего времени Милюков указывал на отсутствие в России «культурной традиции» и даже наличные успехи в борьбе против «исторической традиции» (существование и прочность которой он все же, противореча себе самому, признавал) приписывал не сознательному «воспитанию», а стихийной «жизни».

В целом, в «Итогах» первой части «Очерков» Милюков рисовал радужную картину, в которой формирование «новой культурной традиции» было делом рук либеральной интеллигенции. О том, что могущественный «субъективный фактор» может быть использован другими силами, он предпочитал не говорить. В этом смысле характерно его отношение к исторической роли Петра I. Отрицая его положительную роль в русской истории, Милюков тем самым отрицал возможность сознательного формирования «культурной традиции» самодержавием. Но историей был преподнесен Милюкову сюрприз с другой стороны. «Субъективный фактор» эффективно использовали его бывшие «друзья слева», после чего ему в эмиграции оставалось объяснять фиаско русских либералов, как раз неумением обращаться с этим фактором, неумением сформировать «культурную традицию»: «В одном мы не преуспели: мы оказались неспособны выражать что-либо похожее на устойчивый западный тип». Оправдание для либеральной интеллигенции Милюков находил в том, что ей было отпущено слишком мало времени на «воспитание» русского народа - всего каких-нибудь 8 поколений, начиная с петровских реформ.

В связи со взглядами Милюкова на роль личности в истории и сущность исторической традиции особого внимания заслуживает его отношение к национализму, тем более, что третья часть «Очерков» была озаглавлена «Национализм и общественное мнение». К понятию «народность» автор «Очерков» относился весьма скептически. По замечанию А. Е. Преснякова, Милюков «обходится без этого понятия и едва ли даже признает его законность. По крайней мере, он его игнорирует». Признание «народности», «национальности» в качестве устойчивого целостного образования означало, в глазах Милюкова, возможность объяснения истории народа, исходя из особенностей его «национального характера». К таковым особенностям русских легко можно было причис - лить самодержавное политическое устройство. Последнего Милюков допустить никак не мог и потому отрицал существование устойчивых национальных особенностей не только у русских, но и у славян вообще, хотя это и противоречило его определению национальности: «Национальность есть социальная группа, располагающая таким единственным и необходимым средством для непрерывного психического взаимодействия, как язык, и выработавшая себе постоянный запас однообразных психических навыков, регулирующих правильность и повторяемость явлений этого взаимодействия». Как видим, в определении наличие устойчивых национальных особенностей - «постоянного запаса однообразных психических навыков» - признается. Да и у других наций Милюков таких особенностей не отрицал. Например, он считал вполне возможным говорить о «резких национальных особенностях» французов, англичан, немцев и «вообще представителей какой-либо культурной нации Европы», об «особом национальном типе» лопарей или киргизов.

Даже общетеоретические взгляды Милюкова по данному вопросу, прямо не относившиеся к русской истории, претерпели характерную эволюцию. В литографированном варианте «Очерков», характеризуя факторы исторического процесса (социологическая закономерность, внешние условия, личность), автор раскладывал второй фактор не на две составляющие (природная среда и внешнеполитическая обстановка), как в позднейших печатных издания, а на три. Этой третьей составляющей, которая в порядке изложения следовала даже раньше двух других, были как раз «национальные особенности». Правда, и тут признание их исторической роли сопровождалось оговоркой: «...Я лично принадлежу к числу людей, не склонных придавать этого рода влиянию значительной роли. Дело в том,... что сами эти национальные отличия, национальный тип и характер не есть нечто искони данное, а благоприобретенное в течение того же исторического процесса; не первичное, не основное, а лишь вторичное историческое явление. Сложившись раз, это явление может оказывать, конечно, свою долю влияния на исторический процесс, - влияние, главным образом, задерживающее, как все унаследованное от прошлого. Но в своей исходной точке это явление, как я сказал, само есть итог истории, результат других более основных условий исторической жизни». В печатных же изданиях эта оговорка вышла на первый план, и притом «национальные особенности» вообще не упоминались при перечислении основных факторов исторического процесса во введении к первой части «Очерков»; речь об их влиянии на историю шла лишь в предисловии ко второй части.

Настойчиво подчеркиваемая Милюковым мысль, что не «национальность» создает историю, а, наоборот, история создает «национальность», высказывалась в свое время одним из его университетских наставников

В.И.Герье, который стремился «демистифицировать» понятие «народного духа», утверждая, что «национальная самобытность не столько творец истории, сколько ее продукт». Но в интерпретации Милюкова этот тезис выглядел более радикально.

Основываясь на таких теоретических предпосылках, Милюков считал одной из характерных черт национализма как раз объяснение национальной истории, исходящее из особенностей «национального характера», признающее «незыблемые устои», отрицающее «эволюционный элемент» в этой истории. Другой характерной чертой национализма Милюков считал необъективное отношение к собственной нации, отсутствие «научного безразличия». В своих историографических трудах он упрекал славянофилов за отсутствие «объективного критерия сравнительных достоинств разных племенных групп», считал заслугой «юридической школы» то, что она «навсегда покончила с периодом патриотизма» в русской исторической науке. Соответственно сам он, полагаясь на «объективный критерий» (каковым, напомним, Милюков считал «степень сознательности, с какою организуется в обществе достижение общего блага»), считал для себя не вправе быть «патриотом» в науке.

Есть, однако, основание полагать, что Милюков прекрасно сознавал, что патриотизм и объективность лежат в разных плоскостях мировоззрения, а потому отсутствие патриотизма нельзя оправдывать ссылкой на объективность. Характеризуя общественные взгляды Н.И.Новикова, Милюков писал, что тот не выполнил «социальный заказ» Екатерины II: «...Отказался от безнадежной и слишком противоречившей его собственным целям и взглядам задачи - найти в истории подтверждение националистическим взглядам...». И М.М. Щербатову, по словам Милюкова, «помешала создать цельную националистическую теорию та же причина, как самой Екатерине: он слишком проникнут был непригодными для этой теории и противоречившими ей рационалистическими взглядами». Следовательно, дело не в объективной «безнадежности» обосновать «национализм» с помощью исторической науки, а в соответствии или несоответствии такой задачи «целям и взглядам» историка. Ясно, что ни целям, ни взглядам Милюкова такая задача не соответствовала. Он выполнял задачу противоположную: доказать бесперспективность русского национализма. Милюков прямо заявлял студентам: «...Я прошу вас не удивляться, если вы не встретите национальной точки зрения на национальную историю в моем последующем изложении».

На критику в адрес Милюкова возможно возражение, что против национализма он выступал совершенно справедливо, так как национализм и патриотизм - разные вещи. Но во-первых, как мы видели, для ученого он считал недопустимым и патриотизм. И отрекался он не от националистической, а от национальной точки зрения. А во-вторых, Милюков чересчур расширительно толковал термин «национализм». А.Е. Пресняков высказал ему следующую претензию: «П.Н.Милюков... говорит о денационализации" как о явлении, возможном не только там, где нет сильных элементов национальной организации, а имеется лишь бесформенная этнографическая масса, но и там, где национальная замкнутость уже уступила место сознательному космополитизму", где достигнут тот уровень культурности, на котором оказалось возможным распространение эллинистического космополитизма". Если это не брошенное мимоходом замечание, которому сам автор не придает значения, то подобное воззрение нельзя не назвать антиисторическим. Где в истории примеры подобных явлений?...Я предпочел бы истолковать антитезу национализма" и общественного мнения" - не понятиями национального самосознания" и денационализированного общественного сознания, а иными: националистическим сознанием, в котором традиционные элементы подавляют критику, и национальным самосознанием, которое сильно критикой и обогащает свою народность" элементами общечеловеческих общественных и культурных идеалов, развивая шире и глубже, но конечно, не обезличивая ее».

Во втором издании третьей части «Очерков» Милюков отказался принять поправку Преснякова, притом не совсем точно изложив ее суть: «Я продолжаю, вопреки совету одного критика, противополагать националистическое" воззрение критическому", а не национальному»: национальны" они оба». Но Пресняков возражал не против антитезы «националистическое - критическое», а против антитезы «национальное самосознание - денационализированное общественное мнение». А по сути и первая антитеза была некорректна, так как, несмотря на глухое упоминание в подстрочнике о том, что «критическое» воззрение тоже «национально», заголовок третьей части «Очерков» («Национализм и общественное мнение») и критикуемый Пресняковым фрагмент текста давали повод для предположения, что Милюков считает «общественное мнение» безнациональным. Кроме того, заголовок отказывал национализму в праве быть частью общественного мнения. В конце концов, Милюков сам признал в 1930 г., что при выборе заголовка он руководствовался не требованиями логики, а требованиями политики.

Для трактовки Милюковым терминов «национальный» и «националистический» характерна еще одна цитата: «Термин национальный", национальность" употреблялся и употребляется мной в безразличном смысле: относящийся к нации", свойственный нации". Термин националистический, национализм" я употребляю в смысле terminus praegnans: относящийся сочувственно к национальным чертам. Сочувственное отношение к национальным чертам. Сочувственное отношение к национальным особенностям". Думаю, что этого разъяснения достаточно, чтобы устранить те возражения против моей терминологии, которые предъявлялись мне некоторыми критиками. Источник возражений, если не ошибаюсь, заключался в желании сохранить термин национальный" для обозначения тех из числа национальных особенностей, относительно которых сочувствие законно. Такому употреблению термина я отказываюсь следовать, ибо вопрос о пределах законного сочувствия не может быть решен терминологией, а только рискует быть запутан: самое же решение вопроса субъективно и условно». Предложив отрицательный и нейтральный термины, Милюков отказывается предлагать положительный (таковым мог бы быть, например, термин «патриотизм»).

Чрезмерно широкая трактовка Милюковым термина «национализм» привела к тому, что под эту рубрику им были подведены едва ли не все основные явления допетровской истории России, в противоположность которым ему приходилось выискивать слабые ростки «общественного мнения», подобно тому, как впоследствии марксисты выискивали в русской истории «классовую борьбу». Н.П.Павлов-Сильванский в связи с этим критиковал «москвофобию» Милюкова.

Памятуя о триаде С.С. Уварова (самодержавие - православие - народность), Милюков считал национализм верным союзником своего главного врага - самодержавия. Но, при всей прочности этого союза, национализм выполнял все же более широкие функции, служил опорой не только самодержавной формы правления, но и государства как такового. Д.И. Иловайский справедливо заметил по поводу третьей части «Очерков»: «...Тут тщетно вы будете искать ответа на вопрос, какое значение имеет национализм в истории народов и государств вообще и Русского в частности». Попутно заметим, что структура «Очерков» находилась в прямой зависимости от структуры уваровской триады: первая часть («Население, экономический, государственный и сословный строй») - критика «самодержавия», социально-политического устройства России; вторая («Церковь и школа: вера, творчество, образование») - критика «православия»; третья - критика «народности».

Среди теоретико - методологических вопросов, по поводу которых высказывался Милюков, самостоятельный интерес представляет вопрос об отношениях науки с политикой. Он заявлял, что ученый и политик в своем изучении истории руководствуются принципиально различными побуждениями.

Подобное представление о разграничении научного и политического подходов Милюков пытался возвести в норму: в случае если историк одновременно причастен к политике, «весьма естественно, что обязанности общественного деятеля оказывают воздействие на направление ученой работы, и точка зрения целесообразности переносится в не принадлежащую ей область причинного объяснения. Это вполне естественно психологически, но тем не менее неправильно. Тем более неправильно возводить этот психологический факт в теорию и доказывать, что применение точки зрения целесообразности к научному объяснению - есть дело вполне законное».

И среди прежних оппонентов Милюков, и среди современных исследователей его стремление исключить из исторической науки «точку зрения целесообразности» вызвало справедливое недоумение. Позицию его следует объяснять смешением двух видов «целесообразности» - частной и всеобщей. Невозможно оспаривать его тезис о том, что история в целом не имеет заранее предустановленной «цели», «смысла», «плана». Однако же историк не может игнорировать конкретных, частных целей, которыми руководствовались в истории люди.

Свое нежелание стать на «точку зрения целесообразности» Милюков аргументировал нежеланием «смотреть на волю, как на самостоятельный, как бы извне данный, фактор исторического развития». Он указывал, что человеческие поступки не произвольны: «Волевой механизм приводится в движение причинами более первичного характера». А кроме того, «еще целая пропасть разделяет каждый отдельный целесообразный поступок, с его личными побуждениями, в его ближайшей обстановке, - от его социальных последствий, от целесообразного общественного результата». Однако ни детерминированность, ни возможная безрезультатность человеческих действий не устраняют самого факта сознательного целеполагания. Поэтому согласиться с Милюковым нельзя. Его стремление устранить из исторической науки «точку зрения целесообразности» следует расценивать как лишнее доказательство игнорирования им специфики общественных явлений. Примечательно, что и в данном случае Милюков давал понять, что в принципе «целесообразный ход исторического процесса» возможен «на высших ступенях общественной жизни», там, где результаты этого процесса будут соответствовать «сознательно поставленным общественным задачам». Следовательно, частные «цели» в истории Милюков мог всерьез учитывать, лишь если их достижение было заранее гарантировано.

Пока же такая гарантия была невозможна, Милюков признавал применение «точки зрения целесообразности» прерогативой политиков и, кроме того, «философов истории». Последних можно было бы и не брать в расчет, потому что их Милюков, как и эпигонов славянофильства, хоронил заживо: «"философы истории" старого типа лучше всего сделают, если признают, что в их специальной области изучения нет ничего такого, что бы не могло быть отнесено или к теоретической, или к прикладной социологии. Философия истории" сыграла свою роль предшественницы современной научной социологии - и теперь должна прекратить свое существование, если не хочет плодить старых недоразумений». Но дело в том, что данное, выдержанное в типично позитивистском ключе, требование отсутствовало в первоначальном варианте «Очерков». Хотя Милюков и заявил в одной из ранних статей, что существование «философии истории» он считает излишним, но некоторое время, видимо, мирился с ней как с «пережитком старины» и прямого ультиматума («должна прекратить свое существование») не выдвигал. Более того, в первоначальном варианте «Очерков» Милюков, пытаясь лишить философию истории права занимать промежуточное, связующее положение между исторической наукой и политикой, считал нужным зарезервировать это место для другой дисциплины: «Выяснением всех условий общественной целесообразности занимается научная теория прогресса, стоящая на границе науки и искусства». Позднее в этом фрагменте «научная теория прогресса» была заменена на «политическое искусство, пользующееся всеми наблюдениями науки», т.е. «буферная зона» между наукой и политикой окончательно устранялась при сохранении требования «невмешательства» их в дела друг друга.

По отношению к науке требование это, кроме отказа от «точки зрения целесообразности», включало в себя еще два пункта: соблюдение полной объективности и отказ от оценки исторических явлений. Что касается объективности, надежда достичь ее в историческом познании вытекала из позитивистской уверенности Милюкова в том, что, возможно установить факты, «как они были в действительности». И не только отдельные факты, но и их взаимосвязь. Сравнивая историческую науку времен А.Л. Шлецера с наукой конца XIX в., Милюков писал: «Их работа кончается восстановлением факта; наша, напротив, только начинается над фактом уже восстановленным. Естественно, что для нас теряет значение и спор старой школы о роли субъективизма, конечно, неизбежного в рассказе, но непонятного в логической операции, подготовляющей открытие закона». Однако же этой уверенности противоречат приводившиеся нами выше цитаты из трудов самого Милюкова. И в «Главных течениях» он признавал связь исторической науки с «развитием общего мировоззрения», и в «Очерках» признавал мировоззренческое, а не основанное на опыте, происхождение своей основной теоретической идеи, идеи закономерности исторического процесса.

Правда, Милюков пытался дать собственному мировоззрению и «фактическое» обоснование. Рецензируя одну из книг А.Н. Пыпина, он писал: Пыпин «твердо верит, и с нашей точки зрения вполне основательно, что факты, изложенные как они были в действительности, сами собой сложатся в подтверждение тому мировоззрению, которое он считает истинным; он твердо надеется, что распространенные в обществе, эти факты дадут самый сильный отпор воззрениям противоположным, которые и с нашей точки зрения давно утратили создавшую их теоретическую основу и держатся еще в некоторых общественных слоях только благодаря недобросовестности или фанатизму проповедников и невежеству полуобразованных слушателей». Но такое обоснование не выдерживает критики. Оно в конечном счете тоже апеллирует к «твердой вере», а не к «фактам».

Тем яснее доказывается беспомощность позитивизма в вопросе о предельных основаниях исторического познания, неустранимость из процесса познания исходных мировоззренческих установок, основываясь на которых, историк «упорядочивает» хаотическое нагромождение фактов. И при таком упорядочивании нельзя обойтись без оценки этих фактов как с точки зрения их «значимости», «пригодности для истории», так и с нравственных позиций. Таким образом, нарочитый отказ Милюкова от «суда» над историей вовсе не был бесспорной доблестью, тем более что на практике он самим Милюковым не соблюдался.

Наряду с четким разграничением задач историка и политика Милюков подчеркивал необходимость их взаимодействия, но так, чтобы при этом не страдала «чистота риз» первого. С одной стороны, «научный вывод не имеет ничего общего с рекомендацией той или другой готовой формы общественной жизни. Наука дает законы, а не правила». Но с другой, - «историк бесспорно может претендовать... на право установить, в качестве эксперта, самые факты, подлежащие манипуляциям практического политика», «политическое искусство нуждается в законах социальной науки, без знания которых не могут быть установлены его правила», «политика может и должна воспользоваться социологией...». Логически, конечно, можно предоставить одной стороне исследование «законов», а другой разработку «правил». Но если признать для историка невозможность абсолютной объективности, ясно, что фактически и он своей деятельностью оказывает влияние на политическую борьбу. По наблюдениям М. Г. Вандалковской, самого Милюкова оппоненты заподозрили в двойной игре. По их мнению, требуя от историка абсолютной объективности и признавая за политиком право на субъективизм, Милюков тем самым навязывал своим коллегам-историкам жесткий «научный» стандарт, а сам действовал по мягкому «политическому». Одно из позднейших высказываний Милюкова дает понять, что эти подозрения были не беспочвенны. В 1929 г. он заявил по поводу взаимоотношений исторической науки с политикой: «...Я лично никогда не разделял эти две стороны моей деятельности... Связать прошлое с настоящим - такова была задача моей исторической деятельности; в ней тесно переплетались оба эти элемента. Выяснение этой связи есть основная идея моих Очерков культуры"». Оказывается, требуя от других строжайшего разграничения науки и политики, для себя «лично» Милюков их «никогда не разделял».

После такого признания трудно ожидать от концепции «Очерков» абсолютной объективности. Многие авторы сходились на том, что «Очерки» содержали обоснование будущей программы кадетской партии.

Источник противоречия заложен был в самой структуре «Очерков». Каждая из трех частей состояла из введения, основного текста и заключения (поскольку третья часть не была завершена, заключение в ней отсутствовало). Естественно, автор не мог рассчитывать, что каждый читатель одолеет весь труд целиком. Поэтому политический подтекст «Очерков» был сконцентрирован главным образом во вводных и заключительных разделах. Это не осталось без внимания рецензентов. Притом введение каждой части сосредоточивалось на вопросах теоретических, а в заключении формулировались наиболее значимые концептуальные выводы.

Эти выводы, разумеется, не могли противоречить политическим взглядам Милюкова, были выдержаны в строгом соответствии с ними. Как уже отмечалось, в первой части главным объектом критики Милюкова было «самодержавие», во второй - «православие», в третьей - «народность», причем среднему элементу уваровской триады он уделял наименьшее внимание. Самодержавие и национализм, напротив, заслуживали в его глазах самой острой критики как более опасные противники. Критика самодержавия вообще была главным мотивом «Очерков», а критике «национализма» было уделено существенное внимание не только в третьей, но и в первой их части.

Вначале остановимся на критике Милюковым «православия». Еще П.Б. Струве, сравнивая первую и вторую части «Очерков», отметил, что вторая проигрывает в научном отношении, поскольку в ней «рассказ решительно преобладает над обобщениями». Можно добавить, что заключение второй части чересчур внешним образом связано с основным текстом, представляет собой не столько резюме его, сколько совершенно самостоятельные рассуждения о причинах «разрыва интеллигенции и народа». Милюков пытается доказать, что главная причина разрыва не в том, что интеллигенция оказалась под влиянием западноевропейской культуры, а «масса народная не могла поспеть за европейским развитием». По его мнению, причина - в несостоятельности русской церкви, которая, в отличие от западноевропейских, не смогла духовно сцементировать общество.

Историческую несостоятельность русской церкви как социального института также, как и несостоятельность самодержавного государства, нельзя отрицать, - 1917 год продемонстрировал это со всей наглядностью. Но не следует и валить на церковь вину за чужие грехи, обвинять ее в разрыве интеллигенции с народом. Как представляется, пытаясь объяснить безразличие русской интеллигенции по отношению к религии, Милюков главным образом основывался не на историческом исследовании, а на своем личном неудачном религиозном опыте. В принципе, допустимость такой «дедукции» нельзя отрицать, но к добытым с ее помощью результатам Милюкову следовало бы отнестись более осторожно.

Кроме истории церкви, во второй части «Очерков» речь шла также об истории литературы и искусства и истории русской школы. Относительно «творчества» автор делал вывод, что его расцвет в XIX в. был связан с тем, что оно «не могло опереться ни на какую историческую традицию; смело и решительно оно пошло навстречу новым требованиям русской интеллигенции и, начавши свое развитие опять с начала, удивило посторонних наблюдателей варварской силой и свежестью своих впечатлений». Здесь видим полное соответствие с теоретическими и политическими взглядами Милюкова. Точно так же был тесно связан с политикой итоговый вывод относительно «образования»: Милюков предрекал бесперспективность попыток «создать государственными средствами клерикальную школу».

Критику «национализма» в третьей части «Очерков» Милюков не успел завершить. Согласно своей периодизации истории русского «общественного самосознания», он полагал разделить третью часть «Очерков» на три «отдела: 1) развитие националистических идеалов органической (национально-завоевательной) эпохи и начало их критики. 2) Последние победы национализма и первые успехи общественной критики. 3) Развитие общественного мнения критической эпохи». Хронологически первый «отдел» соответствовал времени с конца XV (лишь с этого времени Милюков полагал необходимым начинать историю общественного самосознания) до конца XVII века; второй - XVIII веку; третий - XIX - началу XX века. Написана была лишь история первых двух периодов. Между тем именно в ненаписанной истории третьего, «критического» периода и заключался весь смысл третьей части «Очерков», а по большому счету, и всех «Очерков» целиком. Недаром именно эту тему выбрал Милюков для своих нижегородских лекций. Ущерб усугублялся тем, что, кроме истории третьего периода, ненаписанным осталось и заключение третьей части «Очерков». То и другое восполнялось в какой-то степени существованием третьей части литографированного лекционного курса, где изложение было доведено до царствования Александра II включительно и где имелось небольшое заключение на полстраницы. Однако если учесть мизерный тираж этих лекций и то, что при подготовке к печати «Очерки» основательно дополнялись и перерабатывались, станет ясно - ни для читательской аудитории, ни для исследователей научного творчества Милюкова такую замену нельзя признать полноценной.

Словно бы предчувствуя такой оборот событий, Милюков заранее, во введении к третьей части «Очерков», вкратце изложил ее итоговые выводы и намекнул на их политическое значение: «Для читателей, знакомых с первыми двумя томами «Очерков», не будет неожиданным тот двоякий вывод, к которому мы придем в результате предстоящего нам обзора развития русского общественного самосознания. Мы найдем, во-первых, что качественно, по существу, ход этого развития ничем не отличается от подобного же процесса в любой стране, где он вообще имел возможность развиться. Во-вторых, мы увидим, что в той форме, в какой процесс этот развивался в России, он представляет количественные различия и особенности, вполне совпадающие с теми, которые нам пришлось отметить в предыдущих частях «Очерков» относительно других процессов. В зависимости от этих двух выводов должен стоять и возможный для исследователя социологический прогноз». Ясно, что за прогноз имелся в виду: преодоление «количественных различий» и установление конституционного строя.

В первой части «Очерков» Милюков пытался продемонстрировать, что ликвидация самодержавия уже вполне подготовлена ходом стихийного исторического процесса. В третьей он должен был показать готовность «сознательных» общественных сил вступить в свои права. Сложно сказать, какая из этих двух задач была для него важнее, ведь признавая в прошлом приоритет «стихии», в будущем он уповал на сознательность. Но, так или иначе, поскольку третья часть осталась незаконченной, главный интерес в политическом отношении представляет первая часть «Очерков», ее «Итоги». В них, как и во введении к третьей части, ставится вопрос о «количественном различии» и «качественном сходстве» между историческим развитием России и Западной Европы, но к его решению Милюков подходит тут более осторожно. Если в третьей части сразу и в категорической форме предлагая свой общий вывод, Милюков рассчитывал на читателя, подготовленного аргументацией двух предыдущих частей, то в «Итогах» первой части, где вывод предстояло сформулировать впервые, автор тщательно готовил почву. Он построил своего рода «диалектическую триаду», в которой вслед за «тезисом» «националистов» и «антитезисом» «западников» его собственный вывод представал как «синтез», снимающий противоречия двух сторон.

Как это ни парадоксально, долгое время Милюков считался в отечественной историографии, с подачи Н.П.Павлова-Сильванского, приверженцем теории «контраста» между историческим развитием России и Запада. Впрочем, такая участь постигла не только его, но и других ярко выраженных западников - историков так называемой «государственной школы». В последние годы этот упрек в адрес Милюкова снят. И даже раздается противоположная критика, за то, что Милюков «думал о перенесении готовых западноевропейских форм и порядков в Россию, мало считаясь при этом с ее тысячелетней историей, национально-религиозными особенностями и - одновременно - взрывчатым потенциалом бунтов». Эта критика более обоснованна.

Согласно «Итогам» первой части «Очерков», одна из двух основных черт русской истории - ее «крайняя элементарность» по сравнению с западноевропейской. Перечень явлений, обозначенный Милюковым термином «элементарность», по сути иллюстрирует тезис об отсталости России. Но принятие такого тезиса было для Милюкова невозможно. Во-первых, в этом случае его борьба за немедленное введение парламентаризма в стране выглядела бы преждевременной. Во-вторых, Милюков считал тезис об отсталости сугубо западническим, сам же он, как уже сказано, пытался представить себя в «Итогах» наследником лучших сторон обеих доктрин - и «западнической», и «националистической».

В качестве противовеса «крайней элементарности» Милюков называл второй основной чертой русской истории ее «совершенное своеобразие». Этот свой тезис он расценивал как прославянофильский, фактически же пользовался им для защиты «ультразападнических» позиций. Если критикуемые им западники признавали известную хронологическую задержку русского исторического процесса по сравнению с западноевропейским, то Милюков заявлял: «Историческая жизнь России не остановилась. Она шла своим ходом, может быть, более медленным, но непрерывным. Россия, следовательно, пережила моменты развития, пережитые и Европой, но по-своему». В этой цитате в концентрированном виде отразилось то самое внутреннее противоречие концепции Милюкова, о существовании которого мы говорили выше. Ведь, если «историческая жизнь России» шла «более медленным ходом», то неизбежно должно было возникнуть отставание от Запада, наличие которого оспаривает Милюков.

Кроме того, что, при всем желании Милюкова, «своеобразие» не могло компенсировать задерживающее действие «элементарности», само по себе оно представляло для милюковской концепции очевидную опасность. Еще Н.П.Павлов-Сильванский указал на противоречие между представлением Милюкова о российском «своеобразии» и его политическими взглядами, в основе которых лежал перенос на российскую почву западноевропейских реалий.

Издержки тезисов об «элементарности» и «своеобразии» Милюков пытался устранить тщательной «дозировкой» этих двух черт. «Своеобразие» в истории России допускалось им лишь в той мере, в какой оно смягчало задерживающее действие «элементарности» и в то же время не уводило в сторону от Западной Европы. Сочтя, что ему удалось провести русскую историю между Сциллой элементарности и Харибдой своеобразия, Милюков заключал, что желаемые им внутриполитические изменения давно назрели. Он видел препятствие развитию страны «в старом политическом строе, искусственное охраняемом в течение более чем столетия». Напрашивается вывод, что он считал самодержавие отжившим уже к концу XVIII в.

Однако, согласно основному тексту первой части «Очерков», вплоть до второй половины XVIII в. Россия развивалась крайне медленно, а по- настоящему динамичное развитие обеспечили лишь реформы Александра II. Милюкова даже обвиняли в том, что он преувеличивал степень отсталости России. Создается впечатление, что Милюков «форсирует» русскую историю второй половины XVIII-XIX вв., чтобы к концу XIX в. созрели внутренние социально-экономические и политические предпосылки для конституционного строя.

Таким образом, политическое содержание первой части «Очерков» как бы распадается на два слоя. Внешний слой - либеральные декларации «Итогов». Внутренний - более консервативные выводы, вытекающие из основного текста, где автор был связан, во-первых, фактическим материалов, а во-вторых, - унаследованной концепцией «государственной школы». Причина раздвоения политического подтекста «Очерков» кроется, надо полагать, в том отмеченном А. Н. Цамутали факте, что принятая Милюковым без принципиальных изменений концепция государственников (К. Д. Кавелина, С.М.Соловьева, Б.Н.Чичерина) была разработана представителями более умеренного либерализма, противниками немедленного установления конституционного строя. Со времени разработки ими этой концепции до момента издания «Очерков по истории русской культуры» социально-экономические и политические условия в России не успели измениться столь существенно, чтобы дать основания для радикальных выводов Милюкова. Он справедливо полагал, что условия эти менялись в конце XIX в. очень быстро, но свою политическую программу строил, переоценивая степень уже произошедших перемен.

.2 Отношение к историографическому наследию Милюкова в 20-30 г.г. ХХ в. (период эмиграции)

Определяя отношение к историографическому наследию Милюкова в 20-30 г.г. ХХ в., следует отметить, что значительное влияние на формирование научных взглядов Милюкова оказала полемика славянофильской и западнических теорий исторического процесса. В этой полемике он пытался занять особую позицию с тезисом, что «европеизация России не есть продукт заимствования, а неизбежный результат внутренней эволюции, одинаковый в принципе у России с Европой, но лишь задержанный условиями среды». Тем не менее, симпатии Милюкова очевидны. Еще с гимназической скамьи он проявляет прозападнические тенденции и выступает как критик славянофильства, особенно против его идеи «неподвижной самобытности» русского народа. Милюков полагал, что славянофильская «идеология и теоретически уже подкопана, и практически изменилась до неузнаваемости по сравнению с тем, что грезилось старым славянофилам». По мнению Милюкова, славянофилы абсолютизировали «внутреннюю тенденцию» без учета обстановки, западники же, наоборот, ее недооценивали, преувеличивая роль обстановки и среды.

На становление религиозных взглядов семейное воспитание, по воспоминаниям самого Павла Николаевича, не оказало почти никакого решительного влияния, «дома не имелось для этого никаких предпосылок». Позже у Милюкова возникло сомнение, были ли вообще дома Библия или Новый Завет. Детский опыт встречи с Церковью, по воспоминаниям Милюкова, не был удачным, но постигшее его разочарование при встрече с церковным формализмом, все же не загасило растущее в нем тогда религиозное чувство. Это «бессознательное чувство неудовлетворенности» первой исповедью развилось и окрепло, когда «после поступления в гимназию исповедь и причастие стали обязательным актом, о выполнении которого надо было предоставлять гимназическому начальству официальное удостоверение».

В то же время, Павел испытывал внутреннюю потребность более личного участия в Таинствах. Нарастал духовный кризис: с одной стороны желание искреннего, личного участия в церковной жизни и страх причастия в «суд и в осуждение», с другой стороны отсутствие возможности разрешить накопившиеся вопросы. Домашняя церковность, как выражается Павел Николаевич, «не шла дальше обязательного минимума». В конечном итоге, стремление к личному выражению веры разрешается у юного Павла в старании «чаще ходить в церковь, точнее соблюдать обряды, выражать это в действиях, истово класть на себя крест, становиться на колени, ставить свечи перед образами...».

Это первое пробуждение религиозного сознания не встретило сочувствия в семье и поскольку «кругом не было никого, кто бы от этих начатков показал путь дальше», росток нового чувства, не найдя глубокой почвы ни в семейной традиции, ни в окружении, ни, видимо, у самого Павла, «как-то завял само собой».

Стоит отметить, что в своих воспоминаниях будущий лидер партии кадетов часто жалуется на отсутствие поддержки и совета в своем первом чувстве интереса к Церкви. Трудно сказать, насколько искренни эти сетования и насколько глубок и настойчив был сам юный Павел Николаевич в своих религиозных устремлениях в то время, но уже на склоне лет, касаясь в мемуарах этого момента, Павел Николаевич достаточно иронично оценивает свое тогдашнее поведение, именуя себя девотом, т.е. святошей.

Значительное влияние на становление религиозных взглядов Милюкова оказало наследие Вольтера, точнее, его «Философский словарь». «Ирония и сарказм Вольтера, - писал Павел Николаевич, - подействовали на меня неотразимо. Они осмыслили мое отрицание формальной стороны религии. Насмешки над наивностями и примитивными добродетелями Библии разрушили традиционное отношение к библейским рассказам. Библия еще не встала для меня в ряд важных исторических памятников древнейшего быта, но потеряла свое учительное значение и свой ореол богодухновенности».

Следует учитывать, что «Философский словарь» Вольтера - произведение далеко не атеистического характера, каким его принято изображать в советской литературе. На страницах этого произведения Вольтер, вооружаясь против клерикализма и формализма в вере, все же активно отстаивает существование Бога. Влияние Вольтера не знаменовало собой еще коренной отход в религиозном мировоззрении Павла Николаевича. По собственному признанию П.Н. Милюкова, эта перемена осуществится позже под влиянием научного позитивизма.

Другим мыслителем, повлиявшим на Милюкова в становлении его религиозного мировоззрения, был Спенсер. Характерно, что он при первом прочтении не соглашается со скепсисом Спенсера. В полемическом задоре он исписывает возражениями целую тетрадь. Спенсер ему показался просто безбожником. Однако, вспоминает Милюков, как не хотелось ему «расставаться с остатками принятой на веру религиозной традиции, она явно отступала перед расширяющейся сферой научного познания». В итоге, заброшенные Спенсером искры сомнения затушить не удалось.

В последующее время колебание между «научным познанием и ощущением сверхчувственного мира» Милюков преодолевает через знакомство с Кантом, Юмом и Локком. С тех пор, оценивает себя Павел Николаевич, «критическая философия сделалась одной из границ моей мысли против потусторонних вторжений «сверхопытного» познания».

Кроме того, следует дать характеристику некоторым чертам исследовательского облика П.Н. Милюкова. Прежде всего то, что Милюкова- политика и Милюкова-историка очень сложно разделить. Его историкофилософские взгляды, к которым он пришел в своих научных исследованиях, тесно переплетались с политическими убеждениями. Эту мысль разделял и сам Павел Николаевич. Подводя в свой семидесятилетний юбилей итог научной и политической деятельности, в речи о связи исторического прошлого с будущим России он озвучил бытовавшее о нем мнение, что «политик-Милюков повредил Милюкову-историку», что ему следует оставить политику и вернуться к научной работе. При этом он пояснил, что никогда не разделял этих сторон своей деятельности. «Связать прошлое с настоящим - такова была задача всей моей политической деятельности. Историк во мне всегда влиял на политика». Историк, считал Милюков, сможет постичь былое, только если он научится понимать современные ему процессы.

В то же время вывод, что в научном облике Павла Николаевича Милюкова отечественные либеральные идеи значительно влияли на философские взгляды, представляется оправданным. Показательным здесь является анализ его работы, посвященной юбилею А.С. Пушкина - «Живой Пушкин», в статье М.Д. Филина. Критик камня на камне не оставляет от «живого» Пушкина Милюкова, расценивая ее как политическую работу, написанную «по жестким либеральным канонам». «Книга П.Н. Милюкова, - пишет он, - являла собой образчик методологически безупречного применения коллекции либеральных постулатов и тактических приемов».

Определяя влияние на идейный облик Милюкова либеральных взглядов, следует учитывать ряд особенностей отечественного либерализма. Прежде всего, это многофакторность самого понятия «либерализм». О широте этого понятия свидетельствуют его отечественные и зарубежные исследователи. Это же подтверждают и факты множественных и расплывчатых употреблений понятия «либерал» в литературе как дореволюционной, так и современной.

Значительным явлением эмигрантской историографии стал, приуроченный к 70-летнему юбилею Милюкова, сборник статей, авторами которых выступили видные научные и общественные деятели эмиграции - В. Мякотин, А. Кизеветтер, П. Бицилли, В. Оболенский, М. Вишняк и другие.

Несмотря на юбилейный характер, статьи сборника дают целостное представление о различных сторонах жизни и деятельности Павла Николаевича: научной, педагогической, политической, дипломатической, журналистской. Оценки, суждения и характеристики, данные в сборнике, явились, пожалуй, наиболее интересными из всего того, что было написано о Милюкове в эмигрантской литературе. Они во многом определили и ход изучения его научных работ в западной историографии.

Эмигрантская печать явилась свидетелем ещё 2-х серий статей, посвящённых Милюкову. Первая из них была приурочена к 80-летию учёного, когда в «Последних новостях» были помещены многочисленные статьи, авторы которых делились своими воспоминаниями, связанными с личностью этого незаурядного человека. Вторая серия статей была вызвана трагической датой - смертью Павла Николаевича.

Не могли не оставить своих отзывов о Милюкове и его противники. Резкой критике подвергли эмигрантские работы учёного о революции 1917 года известный русский историк С.П. Мельгунов и редактор журнала «Современные записки», эсер М.В. Вишняк. Они обвинили Милюкова в том, что тот в своих исторических трудах выступает ни как историк, а как политик. А попытку развенчать Милюкова и как историка и как политика предпринял в своей статье Е. Ефимовский.

В.Ф. Пустарнаков сетует на то, что «от безбрежного «плюрализма» в толкованиях и определениях сущности либерализма впору закружиться голове». В бессилии в этом вопросе расписываются даже западные исследователи, для которых либерализм как политическое явление имеет долгую историю. Все это вынуждает как западных, так и отечественных исследователей говорить о нем не как о доктрине, а как о течении или даже настроении. Тем не менее, подавляющая масса исследователей либерализма останавливается на его более широком определении, что это «доктрина, отстаивающая свободу личности». Можно согласиться с поправкой В.Н. Жукова, предлагающего в качестве «исходной точки понимания либерализма не понятие свободы, а категорию индивидуализма, выделение личностью себя из социальной среды как уникальной ценности со своими интересами и потребностями».

Другая черта отечественного либерализма, значимая для понимания взглядов П.Н. Милюкова, - эклектичность. Отечественный либерализм вбирал в себя представителей различных научных школ и направлений западной и отечественной мысли. Отсюда в либерализме уживались сторонники народного суверенитета и естественного права, традиционалисты и неославянофилы. При этом либеральных теоретиков сближала идея эволюционной формы развития общества, отсюда ими принципиально отвергалась идея революционного преобразования общества. Либеральные теоретики нового типа, в частности, Милюков, признавали возможность только политической революции и только как политического инструмента. На одном из летних заседаний ЦК кадетской партии 1912 года П.Н. Милюков, прижатый к стене вопросом о пределах лояльности партии, должен был сказать, что когда из-под ног партии ускользнет возможность стоять на конституционной почве, то, может быть, и сама партия как таковая уничтожится, - и это вызвало нападки даже в ближайших к оратору кругах; однако лидер кадет здесь стоял на твердой идейной позиции. Так, когда 8 июля 1906 г. I Дума была распущена, кадеты выступили с возванием о пассивном сопротивлении, но дальше пойти кадетское руководство уже не смогло, это и есть грань, за которой кадет превращается в революционера.

Другой трудностью при анализе российского либерализма, что находит отражение и в определении идейного облика П.Н. Милюкова, является его эволюционный характер. Если на Западе либерализм поочередно прошел ряд стадий-интеллектуальную, экономическую,политическую, демократическую и социальную, которые были согласованы с историческим процессом, то в России эти стадии имеют сжатый характер и слабо связаны с исторической средой. При отсутствии связи с исторической средой русский либерализм получил отвлеченно-теоретический характер, имея слабое отношение к действительному содержанию исторического процесса. Поэтому можно только солидаризироваться с утверждением Л. Новиковой и И. Синеземской, которые при этом опираются на профессора Анджея Валицкого, что русский либерализм, в первую очередь, есть интеллектуальная традиция.

Современники Павла Николаевича Милюкова, он сам, а также исследователи отмечают его увлечение схематизмом, стремление упростить материал, свести его к ясным, выверенным выводам. Отсюда можно предположить, что, придя в своих исследованиях к выводам, он старался проследить их и в остальных сферах своей деятельности.

Милюкова можно обвинить в тенденциозности, в стремлении достичь результата, но не в непоследовательности. «Милюков всю свою деятельность строил на принципах, в которые верил. Он был убежден в справедливости либеральных идей и с чистой совестью отстаивал каждую подробность кадетской программы», - пишет о нем его современница. Отчасти это даже ставится в вину лидеру кадетов за политический провал его партии: «Он окаменел на раз занятых позициях, и это грузом легло на его политическую деятельность, отчасти на партию».

Не касаясь некоторых нравственных характеристик, хотелось бы отметить одну черту, которая является общей для ряда воспоминаний, а именно рациональность,интеллектуализм размышлений Павла Николаевича Милюкова. «Сам насквозь рассудочный, - вспоминала его соратница, член ЦК партии кадетов А. Тыркова-Вильямс, - Милюков обращался к рассудку слушателей. Волновать сердца... было не в его стиле». Но особенно примечательны для затронутого нами вопроса независимые свидетельства Тырковой-Вильямс и Шипова. Так, представитель земцев - Шипов, на аудиенции с императором Николаем II в Петергофе, говоря о влиянии Милюкова в партии кадетов, отмечает, что «по своему жизнепониманию Милюков преимущественно рационалист, историк-позитивист; в нем слабо развито религиозное сознание». Еще рельефней дает этому дает характеристику его коллега по ЦК: «Обычно он (Милюков) давал синтез того, что накопила русская и чужеземная либеральная доктрина. В ней не было связи с глубинами своеобразной русской народной жизни. Может быть потому, что Милюков был совершенно лишен религиозного чувства, как есть люди, лишенные чувства музыкального».

Таким образом, можно проследить влияние на П.Н. Милюкова идей Соловьева. Это отразилось в его утверждениях закономерности всемирного исторического процесса и эволюционном характере российской истории. В свете этих идей Милюков оценивал реформы Петра Великого как неизбежный и естественный результат истории России, связанный со всем ходом исторического процесса. Взгляды Ключевского отразились в объяснении Милюковым факта возникновения национальных культур как проявления общего культурного движения человечества. Общее идейное направление О. Конта о трех стадиях человеческого прогресса было также использовано и переосмыслено Милюковым, по отношению к каждой отдельной нации. Истоки скептического отношения П.Н. Милюкова к религиозному содержанию российской истории, позитивистский подход к вере и к национальной религиозной традиции получили основание в знакомстве с трудами Спенсера, Канта, Юма и Локка, а также в обстановке семейного религиозного скептицизма. Кроме того, следует отметить теоретизирование и жесткую привязку к принятым либеральным постулатам как яркие черты исследовательского облика Милюкова, которые заметно сказывались на решении им как политических, так и историко-философских вопросов. Эти положения находят яркое отражение в анализе Милюковым внутренних принципов исторического процесса.

2.3 Милюков в советской историографии 60-80 гг. ХХ в.

Исторические взгляды П.Н. Милюкова формировались в период нового этапа исторической мысли. Современная наука, как полагал Милюков, требовала отхода от повествовательного описания истории и диктовала комплексный подход в историческом анализе. Он полагал, что современная история должна выявлять закономерности исторического процесса. При этом, учитывая, что история может давать только конкретный эмпирический материал, Милюков видел в истории лишь факты, воплощающие в каждом конкретном случае единый исторический закон. Исходя из собственных позитивистских установок, Милюков отрицал любой творческий процесс в исследовании истории и нивелировал даже саму постановку вопроса о материальном или духовном основании истории. Отсюда, его научный подход к истории, делающий ее эмпирической наукой, предполагал использование социологии, которая обуславливает исторические связи и законы.

В то же время, Милюков предполагал единство исторического процесса, объединенного общими закономерностями различных процессов, протекающих в преломлении конкретных исторических условий.

В силу подобного подхода, Милюков отрицал в динамике исторического процесса существование главных и второстепенных сторон. Он полагал, что каждый из аспектов истории должен рассматриваться в конкретном подходе и на всем протяжении своего действия. В таком анализе, справедливо полагал Милюков, трудно решить, какой из аспектов истории «главнее». Научное понимание истории, по Милюкову, не может сводиться к односторонним ее толкованиям о первенстве того или иного элемента в процессе общественного развития. Однако, и в этом можно полностью согласиться с М.Г. Вандалковской, сам историк не выдерживал свой принцип и отдавал предпочтение в понимании истории экономическому фактору.

Либеральные взгляды Милюкова в понимании истории выразились в приверженности идеям прогресса и эволюции исторического процесса. Представление о целесообразности исторического процесса, объясняемое в теологическом либо в волюнтаристическом ключе, но не обусловленное породившей его социальной средой, Милюков считал неприменимым к научному пониманию истории.

В понимании исторического процесса П.Н. Милюков попытался занять среднюю позицию. С одной стороны, он критиковал возможность существования идеи всемирной истории, согласно которой «дух» каждого отдельного народа в процессе единого, закономерного прогрессивного развития является ступенью в развитии «мирового духа». Поскольку это, на его взгляд, неизбежно приводит к идее божественного промысла, управляющего человечеством. В то же время, он отрицал и самозамкнутость историй отдельных народов, поскольку предполагал общность хода исторических процессов, раскрывающихся индивидуально в конкретных исторических условиях.

Отсюда Милюков критически относился к идеям, видевшим в истории исключительно материальные или духовные двигатели. Он полагал, что их нужно рассматривать только в совокупности, где материальная среда выступает почвой, которая эволюционирует в осуществлении общих исторических законов.

Милюков признавал личность, наравне с социологической и внешней средой, фактором, влияющим на ход исторического процесса. По его мнению, даже с учетом внешних и внутренних влияющих сил, поддающихся закономерному объяснению, остается «некоторый остаток», который объясним только «индивидуальными особенностями действующих лиц».

Тем не менее, Милюков считал ошибкой сводить историю к деятельности личности. Значение личности обусловливается умением уловить нарождающуюся историческую тенденцию, ее выразить и трансформировать в общественное сознание. Таким образом, Милюков включал влияние личности в общий комплекс факторов исторического процесса наряду с закономерностями стихийного поведения масс.

Изучение влияния экономического фактора на формирование исторического процесса занимает особое место в исследованиях П.Н. Милюкова. Дискуссионность этого вопроса для того времени стала причиной обвинений в адрес Милюкова в историческом материализме. Сам историк решительно отрицал связь своего понимания экономического материализма с материализмом историческим. Он определял свое отношение к экономическому материализму исключительно как к методологическому подходу, отрицающему метафизическое и теологическое толкование истории. Таким образом, экономический материализм выступает у Милюкова как часть единого исторического процесса. В то же время, в решении этого вопроса Милюков противоречив, с одной стороны факторный подход равномерен и не имеет главных сторон, с другой экономический фактор становится явно определяющим в истолковании социальной и политической истории. Это совершенно верно отмечает Вандалковская, что в основу понимания исторических процессов на Западе и в России Милюковым «был положен единый критерий - степень развития экономического фундамента».

Не менее значимой в исторической концепции Милюкова стала тема «Россия - Запад». В этом известном вопросе, по его собственному признанию, он старался стать выше споров и занять примирительную позицию по отношению к двум противоположным лагерям - славянофилам и западникам. Оба течения, по его мнению, содержали «истину с ошибкой». Славянофилы недооценивали влияние внешней среды и переоценивали идею национального своеобразия. Западники же абсолютизировали роль обстановки и среды. В качестве решения этого вопроса Милюков предполагал, как общность хода исторического процесса, обусловленного общими законами истории, что, по его мнению, должно приводить к некоторой общности форм развития, так и то, что на местах результаты этого процесса будут «более или менее своеобразными».

Таким образом, Россия, по мнению Милюкова, проходит те же стадии исторического процесса, что и Европа, однако осуществляет эти процессы «по- своему», в более медленном темпе. Таким образом, сходство с Европой здесь является «естественным последствием сходства самих потребностей, вызывающих к жизни и там, и здесь эти новые формы», т.е. европеизм - органический элемент российской истории, а Россия в своем развитии - это Европа, но в своеобразии полученных результатов.

Таким образом, общность хода исторического процесса как в истории, так и в развитии отдельных народов Милюков ставил в основу своего взгляда на исторический процесс. «В основе всех национальных историй он признавал «общие социологические законы» и в «бесконечном разнообразии национальных существований» - сходные и общие всем им «элементы социального развития»».

Важное значение в изучении исторического процесса Милюков придавал его внутренним социальным законам, при этом предостерегая от их абсолютизации, поскольку они осуществляются только в реальных условиях исторической жизни. Материальная среда, в которой происходит процесс общественного развития, есть почва, которая сама находится в постоянной эволюции. Внешние факторы также влияют на ход исторического развития. Таким образом, оба фактора - и внешний и внутренний, взаимно обуславливают друг друга.

Третьим фактором, влияющим на ход исторического процесса, у Милюкова выступает личность. При этом деятельность личности не только не противополагается общим законам исторического развития, но их выражает. Так, в противовес оценке личности Петра как нарушителя естественного хода развития России, Милюков оценивает его роль как явление назревшей исторической необходимости. В противном случае, аргументирует историк, результаты его деятельности не выдержали бы испытания временем. Сознательное и целесообразное действие личности может идти и наперекор эволюционной тенденции социального процесса. В первом случае, по мнению Милюкова, социальная сила личности вырастает.

На уровень личности в историческом процессе Милюков выводит и стихийный бессознательный процесс. Проблема соотношения личности и массы решается с ростом общественного сознания - путь, которым можно прийти к замене стихийного исторического процесса сознательным, т.е. целесообразным поведением массы.

Отрицательное отношение к концепциям, признающим духовные причины в качестве внутренних законов истории, приводит Милюкова к необходимости проанализировать роль личности в историческом процессе.

Советская историография особое внимание уделяла отношению Милюкова к вопросу национальности, тогда как национальность определяется у П.Н. Милюкова в свете либеральных идей как непрерывный, эволюционистический процесс. Все, что служит динамичности, свободе этого движения - есть национальность. Все же, что трактуется вне демократических, либеральных идеалов, в том числе и идеи славянофилов, где национальность мыслится как мистически-таинственная народная душа - реакционно.

Такой подход к решению вопроса национальности приводит Милюкова к отрицанию неизменности, тождественности национальных признаков, низводя их в разряд случайностей творческого процесса человечества. Все признаки национальности, по его мнению, чрезвычайно хрупки, и ни один не восходит слишком далеко в историческое прошлое. Все, чем привыкли определять национальность - язык, религия, территория, нравы и обычаи, - все это сравнительно недавнего происхождения, все это подвижно и может отделяться друг от друга.

В этом ключе П.Н. Милюков разбирает такие национально образующие признаки, как язык и религию.

Прежде всего, Милюков отвергает существование общего праязыка, который связан с теорией постепенного разветвления народов по мере выхода из общей прародины - Азии. Вместо нее Милюков обращает внимание на современную ему теорию Иоганна Шмидта (1872) волнообразного или кольцеобразного распространения арийских языков, в основу которой положено наблюдение о тесной связи каждого арийского языка Европы со своими соседями. Отсюда Милюков приходит к выводу, что корни праязыка есть лишь следы языка одного из народов. «Разошлись между собой эти языки - не потому, что разошлись народы, а потому, что тот народ, который принес этот язык, передвигался не в пустом пространстве, а в пространстве, уже прочно заселенном упомянутыми древними расами» - утверждает Милюков. Однако, попытка опереться на «передовые» научные знания устаревает вместе с этими теориями. Так, выдвинутая в начале XX в. датским учёным Х. Педерсеном теория ностратических языков, разрабатывавшаяся Б. Коллиндером, К. Менгесом, В.М. Иллич-Свитычем, А.Б. Долгопольским, опровергающая взгляды Милюкова, имеет в настоящее время характер доказательной научной теории. В этой теории убедительно обосновывается возможность существования праязыка.

В критике определения национальности по религиозному принципу Павел Николаевич Милюков риторически вопрошает, что «если уже язык, этот основной носитель национального духа, не создает сам по себе национальности, то что же говорить о других признаках? Может быть, религия - вот признак национальности, который не обманет»?

В решении этого вопроса П.Н. Милюков ориентирован, прежде всего, на критику внеконтекстно поданного им тезиса А.С. Хомякова, что «русская национальность исчерпывается православием». Этому утверждению ученик Ключевского противополагает убеждение, что религия - не содержание народа, но лишь внешний признак, как, например, национальный костюм. Не национальность определяется религией, а наоборот, религия формируется по национальности и должна соответствовать ей. Религия, считает Милюков, меняется, развивается и эволюционирует. Реформация, протестантизм и другие течения христианства - это всего лишь стадии религиозной эволюции.

Придя к такому релятивистическому утверждению в отношении веры, П.Н. Милюков утверждает, что «в конце концов, для национальности переменить религию еще легче, чем переменить язык». Единственное что может религия - это характеризовать национальность, но не создать ее.

Таким образом, в системе Милюкова религия в отношении к национальности превращается не более чем в акциденцию и теряет любую возможность существенного влияния на нацию.

Интересно, что сам П.Н. Милюков не проявляет индифферентности в оценке религиозных типов. Критерием здесь выступает их прогрессивность и соответствие либеральным началам. Московский, допетровский тип религиозности в этом соревновании у Милюкова явно проигрывает протестантской религиозности. Милюков вообще полагает московскую церковно-религиозную культуру препятствием прогресса, отдавая приоритет культуре Реформации. Однако, нет оснований находить в этом конфессиональные симпатии П.Н. Милюкова, здесь следует учитывать генетическую связь либеральной идеологии и идей протестантизма.

В связи с этим представляется ошибочным объяснение данной связи А.В. Ситниковым, как обнаружение в либерализме общих христианских ценностей. Так, он полагает свободу одним из основных принципов либерализма, началом, связывающим либерализм с христианством и отделяющим его от идей Просвещения. Данное утверждение представляется спорным, т.к. идея свободы настолько широка, что даже внутри христианского понимания может иметь различные конфессиональные трактовки. По мнению автора, более близок к пониманию сути вопроса патриарх Кирилл (Гундяев), который в своем исследовании корней либерализма отталкивается от христианской антропологии. Патриарх Кирилл отмечает, что христианское понимание свободы определяется свободой от греха. «Либеральная же концепция, которой само понятие греха совершенно чуждо, включает в себя идею раскрепощения человека «как он есть», а значит, высвобождение потенциала греха в человеческой личности....В этой своей части либеральная идея противоположна христианству» - резюмирует патриарх. Патриарх отмечает, что именно языческий антропоцентризм Возрождения оформил идейный корпус либеральных принципов на излете эпохи Просвещения. Не отрицая жизненный потенциал либеральных идей и говоря о непредпочтительности для РПЦ любой идеологической парадигмы государства и общества, патриарх Кирилл ставит «фундаментальную мировоззренческую проблему соотношения традиционных и либеральных ценностей», необходимости учета современным либеральным стандартом самобытности цивилизаций.

Национальным П.Н. Милюков полагал общий объединительный процесс, охватывающий массы, «когда в умах и сердцах каждого члена зажигается общая идея». Милюков признавал, что в истории народов такой идеей выступала идея религиозная. Но при этом лидер кадетов строго отличал основы современных, национальных процессов, что это «не есть идея старой религии, налагавшей цепи, <...> требовавшей безусловного подчинения одному типу мысли и чувства, чуждому массам <...> по самим формам общения с Божеством». «Национальным центром, - считает Милюков, - является идея религии новой, исходящей из требований внутренней свободы веры для каждого, делающей веру живым фактом внутренней жизни каждого и тем низводящей религию с алтаря и жертвенника в сердца и умы народных масс», при этом Милюков подчеркивал связь новых либеральных идей с этой формой религиозного процесса.

Таким образом, в понимании национальности Милюков проводит либеральные взгляды. В то же время, эволюционистический принцип в осмыслении национальности, которым Милюков надеялся снять противоречия в понимании национального вопроса между националистами и социалистами, не объясняет содержание российской национальности. Либеральные взгляды Милюкова, напрямую отразились и в его понимании роли религии в истории. Он не видел в религии национально-формирующего принципа. Поэтому в вопросах церковно-государственных отношений в думских высказываниях Павел Николаевич предстает сторонником свободы совести. Милюков в воспоминаниях о своей деятельности в Думе сожалеет, что «внеисповедное состояние» как окончательное осуществление принципа свободы совести оказалось вне кругозора Думы. Однако, подобный подход Милюкова не учитывал глубокую укорененность Православия в российской культуре и обществе.

.4 Милюков в современной историографии в конце ХХ - начале ХХI в.в.

Новейший период развития российской исторической науки определил направления исследований трудов ученого, когда, с одной стороны, прослеживается стремление осуществить реконструкцию взглядов П.Н. Милюкова, с другой, преодолеть пристрастие советской исторической науки при проведении оценки трудов ученого.

На современном этапе прослеживаются две основные тенденции при изучении работ Милюкова, одна из которых состоит в обобщении работ ученого, другая - в изучении определенных сторон его биографии и научного наследия.

В философском осмыслении вопроса государственно-конфессиональных отношений взгляды П.Н. Милюкова расходятся с А.В. Карташевым не только в принципах решения, но и в объеме анализа этой проблемы. Следует отметить некоторую лаконичность в решении вопросов церковно-государственных отношений П.Н. Милюковым. Это выглядит тем более удивительным, что по долгу своей работы в Государственной Думе третьего созыва он занимался вопросами государственной политики в вероисповедной области. Объяснением этому явлению, на наш взгляд, служит то, что в его либеральной трактовке понимание церковно-государственных отношений сводится к отделению Церкви от государства. П. Линицкий оправдывает данный факт тем, что либерализм, основываясь на идеях просвещения отрицает любую религиозную мысль как суеверие, противное идеалу научного просвещения. Отсюда он делает справедливый вывод, что либерализм считает не нужными религиозные институты, чья деятельность лежит в исторической основе складывавшихся государств, а их содержание не признает истинным, поскольку «с точки зрения либерализма, всякая религиозная вера есть суеверие». А раз не признается взаимодействие, то и множество вопросов, с этим связанных, снимаются, отсюда некоторая упрощенность взглядов на проблему церковно-государственных отношений в либерализме.

В то же время, решение вопроса в духе либерализма, выраженное в принципе отделения церкви от государства и даже ее ухода с ведущих общественных позиций, имело предпосылки прежде всего в историко-философских взглядах историка.

Милюков и полагал религию целиком частным делом. Поскольку он не видел в религии национально-формирующий фактор, то и Православие, и его носительница в России - Русская Православная Церковь, лишались для него своего государственного значения, нивелируясь до уровня индивидуального выбора. Поэтому в вопросах церковно-государственных отношений в думских высказываниях Павел Николаевич предстает сторонником свободы совести. Его критике подвергается «монополизация веры» официальным исповеданием и особенно национализация веры государством. В этих выводах П.Н. Милюков исходил из строго с усвоенных теоретических позиций западничества, позитивизма и эволюционизма. Лидер кадетов считал национальность постоянно эволюционирующим элементом. Он приходил к выводу, что национальность - это непрерывный эволюционный процесс воссоздания себя, и все, что служит этому явлению - национально, если нет, то реакционно и антинационально. Милюков критически оценивал московскую церковную традицию, полагая ее тормозящим фактором национального прогресса. Милюков опасался тем самым усиления идейной конкурентноспособности Церкви, что, по его мнению, могло выразиться в клерикализации общества.

Думская программа П.Н. Милюкова по вопросам отношения Церкви и государства выражала не только его политические взгляды, но и идейную позицию. Лидер кадетов неоднократно заявлял, что не разделяет в себе политика и историка, что убеждения, принятые на одном поприще, были цельными убеждениями. Такой подход был для П.Н. Милюкова принципиальным. Так, он выставляет себя сторонником формулы Кавура - «свободная церковь в свободном государстве», вне зависимости от любых своих взглядов. Такая позиция лидера кадетов позволяет оценить его политические взгляды как соответствующие его либеральной мировоззренческой парадигме.

Важное значение для определения взглядов Милюкова по вопросам церковно-государственных отношений имеет его политическая деятельность. Так как в работе Третьей Думы он принимал работу в комиссиях по церковным, старообрядческим и сектантским вопросам и, таким образом, мог полноценно сформулировать и представить либеральное понимание проблемы церковно-государственных отношений, его взгляд на церковно-государственные отношения становится ясен из обсуждавшихся в Думе проектов: свободы совести, реформы церковно-приходских школ и из оценки влияния Распутина на монаршую семью.

Милюков в политике видел своей задачей скорейший переход России к новой исторической форме, которой уже достиг в своем развитии Запад. Здесь Милюков также следует своим излюбленным принципам эволюционизма, настаивая на необходимости естественной смены форм правления. По его мнению, следовало избегать насильственного, революционного перехода, но не путем замораживания старых, отживших форм, а путем продвижения реформ политическими рычагами.

При этом эволюционный принцип мог иметь далеко идущие последствия в идеологии кадетов. Так, после победы в России большевизма, сподвижник Милюкова В.В. Караулов в докладе «О новых задачах кадетизма» сделает заключение, что нужно «добиваться как исторически законного, мирного сосуществования либерализма с революционным большевизмом... взять из него все хорошее в порядке эволюционного творчества». Характерно, что Милюков, который председательствовал на этом собрании, принципиально не возражал против тезисов Караулова.

Такая позиция Милюкова начинает формироваться еще в кружке «Освобождение». Программа кружка, составленная Милюковым, лавировала между крайностями политической борьбы и была ориентирована на ту часть общества, которая желала реформ, но исключала революционные методы их проведения. Однако, желание П.Н. Милюкова не расширяться влево, при этом сохраняя вес в обществе, было, по его мнению, неосуществимо. Отчего балансировка Милюкова между левыми и правыми была всегда с оглядкой на левых.

В работе Милюкова в Третьей Думе следует отметить также его оценку «права кошелька» как исключительного инструмента давления на правительство. Милюков в узком кругу кадетов достаточно цинично рассуждает на эту тему по вопросу кредитов на оборону: «...чем важнее кредит, чем необходимее потребность, тем важнее отказать в нем. В этом суть бюджетной борьбы за права. Надо ставить так: дадим лишь тогда, когда пойдете на необходимые для всей страны уступки». Правом утверждения бюджета политические силы Думы часто пользовались для утверждения своих взглядов, в том числе и по церковным вопросам. Характерно, что император лично участвовал в заседаниях Думы, чтобы отстоять бюджет Синода. Такая забота императора о бюджете Синода вызывала насмешливые замечания П.Н. Милюкова.

Оценка степени влияния религиозного фактора на ход исторического процесса играет существенную роль в наследии П.Н. Милюкова. «Особое внимание, - отмечает М.Г. Вандалковская, - Милюков уделил рассмотрению в качестве традиционного роли религиозного элемента». Роль веры в формировании исторического облика России и ее национальных идей П.Н. Милюков прослеживает на примере влияния югославян, с этим он связывает возникновение идеи Москва - Третий Рим, полемики иосифлян и заволжких старцев, а также старообрядческого раскола. Характерно, что религиозные реформы Петра Великого Милюков оценивает как подготовленные ходом истории и отвечающие национальному духу. Можно с уверенностью сказать, что подобный подход находит отражение в основных работах Милюкова, и лежит в основе его научной и политической жизни.

Взгляды Милюкова на национальность отражают эволюцию отечественной либеральной мысли, которая во второй половине XIX века исключала из признаков нации любой идеалистический, духовный элемент. Как справедливо определяет В.Н. Кудряшев тенденцию в либеральном осмыслении национальности: «П.Н. Милюков стал продолжателем идей А.Д. Градовского, отошедшего от трактовки нации как высшей стадии этнического развития и утвердившего взгляд на нацию как этнополитический феномен».

В определении национальности Милюков исходит из отрицания идеи неподвижности, законченности национального начала. В его представлении национальность есть постоянно эволюционирующий элемент. П.Н. Милюков приходит к выводу, что в ходе развития человечества, в процессе эволюции формируются как расовые, так и национальные признаки.

В основе формирования психического облика расы историк полагает не столько фактор воздействия окружающей природы, сколько эволюционный принцип, распространяя передаточное действие «энграмм» на «организм социальный». По мнению Милюкова, это позволяет преодолеть противоречие между теориями неизменямеости рас и «национальных душ» и теориями эволюции. Между идеями неизменяемости и полного отрыва от прошлого Милюков использует среднее понятие - пластичности организма.

Поскольку, считал Милюков, к понятию «раса» мы приходим через статистику «повторяющихся признаков <...> существующих человеческих группировок, т.е. опять-таки национальностей», то он приходил к выводу, что «раса» - это абстракция. Тем не менее, представитель московской исторической школы все же признает сохранность древнего расового состава Европы: «Отваливалась и менялась только новая штукатурка: основная гранитная кладка европейского этнического здания оставалась в общих чертах одной и той же».

В определении национальности П.Н. Милюков исходит, прежде всего, из критики идеи национальности как законченного и ценного продукта прошлого. С этой точки зрения он критикует даже национал-социалистов, которые, по его мнению, своей идеей главенства социальных интересов над национальными придавали национальности самостоятельное значение. «Вопрос национальный, - приводит он суждение Лаврова, - по нашему мнению, должен совершенно исчезнуть перед важными задачами социальной борьбы... Каждая нация должна делать свое дело, сходясь в общем стремлении к общечеловеческим целям».

Таким образом, считает он, национал-социалисты сами дали национальную идею в руки тех, кто и ценил национальность как продукт прошлого. «Реакционеры всех оттенков спешили поставить себя под защиту национального мировоззрения. Национальность становилась знаменем «национализма»».

Определяя «интернационализм» как попытку компромисса теорий германских романтической и исторической школ начала XIX века, продолженной русскими славянофилами и социал-революционерами, Милюков с иронией отмечает его бесполезность, так как среди двух ложных теорий попытка компромисса не даст истины. По существу интернационализм остается на путях космополитизма, где национальность не помеха, но досадное недоразумение, случайная помеха деятельности социализма. Недостаток замены «космополитизма» «интернационализмом», по мнению Милюкова, в том, что национальностьпо-прежнему трактуется как нечто реально существующее, как средство для некоей посторонней ей цели, например, «братской семьи народов».

Более высоко Павел Николаевич Милюков оценивает сторонников просветительских идеалов, чей взгляд, что национальность - не более чем суррогат всевозможных пережитков прошлого, начало ограниченности и узости, стоящее на пути осуществления высших задач человечности, привел, пусть и к критическому, осмыслению национальности как продукта законченного, неподвижного, окончательного.

Подвергнув критике предыдущие теории, П.Н. Милюков приходит к выводу, что новый взгляд на вопрос национальности должен быть эволюционно-социологическим, а не консервативным. На выводах по этому вопросу, полагал Милюков, сказались «монополизация национальной проблемы националистическими течениями и пренебрежение к ней течений прогрессивных», к которым он относил либеральные движения.

Национальность, считал Павел Николаевич, нужно понимать как начало, находящееся в постоянном развитии, живое, творческое и демократичное: «она есть процесс, который совершается в массах, она не только хранит старые ценности, но и непрерывно создает новые. Как все живое, национальность подчиняется закону эволюции и совершенствования».

Милюков соглашался, что географический фактор может играть некоторую роль в формировании характера нации. Однако, определить степень его влияния на национальный тип крайне сложно.

По мнению Милюкова, основным фактором, определяющим сохранение национального типа, является подражание. «Место наследственности заменяет здесь могущественный психо-социологический фактор <...> Этот фактор есть - подражание <...> Всякое социальное сходство происходит от подражания, как всякое или почти всякое жизненное сходство имеет своей причиной наследственность» - писал Милюков.

Опыт, накопленный предыдущими поколениями передается через воспитание. В этом смысле каждое поколение стоит на плечах предыдущего. «Во всяком случае, - резюмирует Милюков, - опыт, накопленный предыдущими поколениями, передается сокращенным путем последующим, - в особой форме систематизированного социального подражания, которое мы называем воспитанием».

Определенную сложность в подобном взгляде представляет вопрос наследственной передачи национальных признаков, которые «чрезвычайно хрупки, и ни один не восходит слишком далеко в историческое прошлое». Милюков сознавал, что необходим механизм передачи национальной памяти. Он совершенно верно полагал, что невозможно мыслить национальность вне индивида или группы индивидов. Чтобы национальность не лишилась содержания и не стала фикцией, что, несомненно, откатывало бы такой подход на позиции космополитизма, Павлу Николаевичу Милюкову необходимо было признать, что нации нужен орган социальной памяти и способность сохранять ее в поколениях. «Национальное самосознание, - писал П.Н. Милюков, - может выработаться лишь в том обществе, которое создало специальные органы, выражающие мысль и волю нации и хранящие в ряде поколений социальную память». При таком утверждении остается указать эти органы передачи национальности, но Милюков ограничивается лишь замечанием, что в разные периоды истории эти органы различны. Методом исключения Милюков определяет, что «ни вожди, ни военное дворянство не могут создать национальности». В конечном итоге П.Н. Милюков приходит к выводу, что сейчас инструментом сохранения и передачи национальности является городская интеллигенция - «мозг и память народа».

Приходя, таким образом, к национальному, а по сути и к расовому докетизму, чтобы не лишить смысла эти понятия, в качестве неизменного ядра этих процессов полагает «творческое начало, единое и вечное в мире живых существ». «Градовский прав, - пишет Милюков, - национальность, как живое, творческое, демократическое начало, есть по преимуществу явление нашего времени. Но новы тут только формы и размах проявления национальности. По существу же те же самые силы, которые действуют теперь, действовали, образуя и обновляя национальности, и в прошлом. Нам остается понять их тождество и объяснить прошлое тем, что мы поняли в настоящем, вместо того чтобы объяснять национальность настоящего времени как окаменелый продукт прошлого».

Анализируя существующие попытки осмысления идеи национальности, лидер кадетов выделяет три направления. Прежде всего, это линия неославянофилов, которых он критикует за ненаучность. В частности, Данилевского Милюков критиковал за отказ от эволюционной теории и за антидарвинизм. Далее, представитель московской исторической школы выделяет социалистов, с их теорией неизбежного наступления социализма путем развития марксизма. Но этой теории, по мнению ученика Ключевского, мешает ее узость и догматизм, т.к. сфера изучения ограничена только пролетариатом. Все это, считает Милюков, превращает марксизм в сухую теорию. Наконец, П.Н. Милюков предлагает либерализм как середину между крайностями неославянофилов и социализма.

Раскрывая его значение, Милюков явно досадует, что эта доктрина не «была достаточно притягательной для молодых людей». П.Н. Милюков оправдывает это тем, что либерализм не претендовал на универсализм цельного мировоззрения, и что его представители были заняты практической деятельностью. Кроме того, «правительство легче терпело на университетских кафедрах народников и марксистов, чем представителей либерализма».

Милюков считал, что либеральной доктрине удалось преодолеть противоречие между идеями самостоятельности и заимствования, национализма и европеизма. В защиту такого взгляда Павел Николаевич приводит ряд аргументов. Первый, что «сам внутренний процесс развития России... должен был неизбежно привести к тем же по существу культурным результатам, как и процессы развития западных стран», близок к органическому взгляду, заимствование в этом случае не насильное насаждение, а принятие того, что уже подготовлено внутренним процессом, т.е. органически. Второй аргумент, его Милюков называет новейшим - идея о регулярной изменяемости в социальном процессе и об однородности и закономерности его стадий. Третий - объективное понимание исторического процесса как развития. Наконец, Милюков «сокрушает» антропологический базис националистического учения - веру в неизменяемость расы на основании современного ему дарвинизма. Этот вывод тем более применим к национальности, поскольку она по отношению к расе вторична и есть продукт социального процесса.

Заключение

Изучение исторических взглядов и трудов П.Н. Милюкова имеет важное значение для более глубокого осмысления их места и роли в его мировоззрении, для понимания идейно-теоретического наследия российских либералов начала XX века, а также для исследования особенностей их идеологии, нашедшей преломление в практической деятельности. Политическая система в современной России определяется присутствием либеральной идеи. В связи с этим актуальной является проблема изучении исторических корней российского либерализма в ХХ в., имеющая практическое значение, как для политики, так и для исторической науки.

Актуальность данного исследования может рассматриваться как учеными, занимающимися проблематикой российской исторической науки, так и представителями общественных движений в России.

С гимназических лет проявивший интеллектуальную одаренность, П.Н. Милюков мог рассчитывать на достижение приемлемого для себя социального статуса прежде всего на путях научной карьеры. Студенческие годы едва ли не с самого начала явились временем сознательной подготовки к такой карьере. Первые шаги П.Н.Милюкова на ученом поприще были вполне успешными: оставление при университете с казенной стипендией, относительно быстрая сдача магистерских экзаменов, получение приват-доцентского звания. Но уже на этом подготовительном этапе обнаружились два характерных обстоятельства, впоследствии практически непрерывно сопровождавших научную деятельность П.Н.Милюкова - политическое противостояние властям (стоившее годичной задержки в получении диплома о высшем образовании) и разногласия с В.О.Ключевским, возглавлявшим кафедру, на которой П.Н.Милюкову предстояло работать.

Начало следующего, самостоятельного этапа научной деятельности П.Н.Милюкова проходило в более благоприятных условиях. Стабильная внутриполитическая обстановка в стране способствовала его сосредоточению на науке, а отношения с В.О.Ключевским нормализовались. В сочетании с указанными факторами солидная научная подготовка П.Н.Милюкова, его незаурядный талант и работоспособность обеспечили плодотворность его исторических исследований. Ранее всего результаты этих исследований проявились в университетском преподавании П.Н.Милюкова: им было разработано семь оригинальных спецкурсов. Главным же исследовательским достижением П.Н.Милюкова стала его магистерская диссертация «Государственное хозяйство России в первой четверти XVIII столетия и реформа Петра Великого» (1892).

Подводя итоги анализа концептуальных построений Милюкова в историографии ХХ - начала ХХI века, следует еще раз подчеркнуть их внутреннюю противоречивость. Несмотря на то, что с его студенческих лет до завершения научной деятельности эти построения не претерпели существенной эволюции, они были лишены цельности. В отстаивавшейся Милюковым теории исторического процесса не отличалась последовательностью точка зрения ученого на соотношение «стихийных» и «сознательных» факторов истории - «закономерности» и «личности», «исторической» и «культурной» традиций. При этом он в недостаточной степени учитывал влияние на историю народа его национальных особенностей.

Для взглядов Милюкова на методологию изучения истории характерно было, с одной стороны, стремление к объективности. Будучи ярко выраженным приверженцем позитивизма, он даже преувеличивал степень объективности, которая реально может быть достигнута в историческом исследовании. С другой стороны, Милюков прекрасно осознавал, что историческое познание имеет «прикладной», политический аспект, и в его собственных трудах, особенно в «Очерках», этот аспект был четко выражен. Выход из этого противоречия Милюков предлагал в жестком разграничении подходов к истории ученого и политика, но позднее признал, что сам руководствовался как раз противоположным принципом «переплетения» науки и политики. Предложенная Милюковым концепция русской истории, естественно, несла на себе отпечаток отмеченных теоретико-методологических противоречий. Он пытался продемонстрировать зрелость объективных и субъективных предпосылок для осуществления собственной политической программы, но данное им самим изображение ходя русской истории располагало к более осторожным оценкам на этот счет.

Список источников и использованной литературы

1.Бон Т.М. Русская историческая наука. Павел Николаевич Милюков и Московская школа / Т.М. Бон. СПб.: Олеариус, 2005. - 272 с.

2.Валицкий А. Интеллектуальная традиция дореволюционной России Текст. / А. Валицкий; пер. с англ. Т. Ильиной // Общественные науки и современность. - 1991. - №1. - С. 145-159.

3.Вандалковская М.Г. П.Н. Милюков А.А. Кизеветер: история и политика. - М.: Наука, 1992. - 285 с.

4.Веселовский Б.Б. История земства за сорок лет: В 4-х т. - СПб., 1909-1911.

5.Веселовский С.Б. Труды по источниковедению и истории России периода феодализма. М., 1905.

6.Вишняк М.В. Два пути: Февраль и Октябрь. - Париж: Современные записки, 1931. - 287 с.

7.Габидулина Н. Либерализм в России (историко-философский анализ) // Вестник высшей школы. - М. 1992 г. - № 7-9. - С. 71-76.

8.Гласнова В.П. Научно-педагогические взгляды П.Н. Милюкова на анализ развития российского образования: Дис.... канд. пед. наук: 13.00.01 / Гласнова В.П. - Н.Новгород, 2006. - 172 с.

9.Глухих Я.Н. Историко-философские основания русской либеральной мысли второй половины XIX - начала XX вв.: Дис.... канд. филос. наук: 09.00.03 / Глухих Я.Н. - Мурманск, 2002. - 158 с.

10.Гоголевский А.В. Очерки истории русского либерализма XIX - начало XX веков. - СПб.: Изд-во С.- Петербург. ун-та, 1996. - 155 с.

11.ГолинковД.Л.Крушениеантисоветского подполья в СССР: [В 2 кн.]. - М.: Государственное издательство политической литературы, 1980. - Кн. 1-2. - 736 с.

12.Гольцев В.А. Новое исследование о реформе Петра Великого // Вестник Европы. - 1892. - №4. - С. 53-56.

13.Дорохов В.И. Исторические взгляды П.Н. Милюкова: Дис....канд. ист. наук: 07.00.09 / Дорохов В.И. - М., 2005. - 260 с.

14.Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. Т. 30. М., 1988. С. 24-25.

15.Думова Н.Г. Кадетская партия в период первой мировой войны и февральской революции. - М., Наука, 1988. - 244 [2] с.

16.Думова Н.Г. Предисловие // П.Н. Милюков. Воспоминания. - М.: Политиздат, 1998. - С. 3-20.

17.Думова Н. Г. Либерал в России: трагедия несовместимости. Политический портрет П. Н. Милюкова. М., 1993. С. 67.

18.Жевахов Н.Д. Воспоминания товарища Обер-Прокурора Святейшего Синода князя Н.Д. Жевахова. - М.: Царское дело, 2008. - 936 с.

19.Захаров А.В. Национальная идея в культурологической концепции П.Н. Милюкова: Дис.... канд. филос. наук: 24.00.01 / Захаров А.В. - Волгоград, 2005. - 142 с.

20.Иловайский Д.И. Исторические сочинения. М., 1914.

21.Историография истории СССР. М., 1971.

22.Кареев Н.И. Введение в изучение социологии. СПб., 1907.

23.Карпович М.М. Милюков как историк // Новый журнал. - 1943.

-Кн. 6. - С. 387 - 408.

-40. Кизеветтер А. А. На рубеже двух столетий: воспоминания. 1881-1914. М., 1997. С. 121.

24.Кирсанова Е.С. В.И.Герье о политической функции исторического знания // Методологические и историографические вопросы исторической науки. Томск, 1982. Вып.16.

25.Ключевский В.О. Сочинение в восьми томах. - М.: Изд-во социально экономической литературы, 1959. - Т. VIII: Исследования, рецензии, речи (1890-1905).- 490 с.

26.Ключникова Н.В. Формирование либеральной идеологии в России и её проявление в общественном движении на рубеже XIX-XX вв.: Дис.... канд. ист. наук: 07.00.02 / Ключникова Н.В. - Воронеж, 2005. - 160 с.

27.Козин Н.Г. Искушение либерализмом. // Вопросы философии. - М.: Наука, 2006. - № 9. - С. 47-67.

28.Корзун В.П. Образы исторической науки на рубеже XIX-XX вв.: Анализ отечественных историографических концепций. Омск; Екатеринбург: Омск. гос. ун-т; Изд-во Уралск. ун-та, 2000. - 226 с.

29.Кувакин В.А. Религиозная философия в России. - М. «Мысль», 1980. - 309 с.

30.Кудряшев В.Н. Проблема генезиса наций в либеральной общественной мысли России XIX в. // Вестник Томского государственного университета. - 2012. - № 355. - С. 64 - 69.

31.В.И. Ленин о Милюкове. «Правда» №136, б октября 1912 г.

32.Леонтович В.В. История либерализма в России (1762-1914). -

М.: Русский путь, 1995. - 445 с.

33.Лесовик (Павлов-Сильванский Н.П.) Об историческом самоуничижении // Санкт- Петербургские ведомости. 1901. 10 сентября.

34.Либерализм в России. Сб.ст. / Отв.ред В.Ф. Пустарнаков. - М.: ИФ РАН, 1996. - 451 с.

35.Либеральное движение в России 1902-1905 гг. / Редакц. совет: Шелохаев В.В. (рук. проекта); Редкол.: Шелохаев В.В. (отв. ред.); Сост. Павлов Д.Б.; Авт. примеч.: Лежнева О.Н., Павлов Д.Б. - М.: РОССПЭН,

2001.- 648 с.

36.Либеральный консерватизм: история и современность. Материалы Всероссийской научно-практической конференции. - М.: РОССПЭН, 2001. - 384 с.

37.Лидак О.А. П.Н. Милюков как историк // Русская историческая литература в классовом освещении. Сб. статей / Под ред. М.Н. Покровского.

-М., 1930. - Т.2. - С. 121-214.

38.Линицкий П. Славянофильство и либерализм: Опыт систематического изложения того и другого. - Киев, 1882. - 266 с.

39.Малинов А.В. Теоретико-методологические искания в русской исторической и философской мысли второй половины XIX - начала XX в.: Пособие к лекциям. СПб.: Интерсоцис, 2008. - 464 с.

40.Мельгунов С.П. Гражданская война в освещении П.Н. Милюкова: По поводу «Россия на переломе»: Критико-библиографический очерк. - Париж, 1929. - 90 с.

41.Милюков П.Н. Воспоминания: В 2 т. - М.: Современник, 1990. - Т. 1. - 445 с.

42.Милюков П.Н. Воспоминания: В 2 т. - М.: Современник, 1990. - Т. 2. - 445 с.

43.Милюков П.Н. Государственное хозяйство в первой четверти XVIII столетия и реформа Петра Великого. СПб., 1892. C.XIII-XIV; он же. Воспоминания. Т.1.

44.Милюков П.Н. Национальный вопрос: происхождение национальности и национальный вопрос в России. - М.: ГПИБ России, 2005.

-160 с.

45.Милюков П.Н. Очерки по истории русской культуры: В 3 т. - Париж, 1937. - Т.1. - Ч1: Введение: Месторазвитие: Начало культуры: Происхождение национальностей. - XX, 334 с.

46.Милюков П.Н. Очерки по истории русской культуры. - СПб., 1909. - Ч. 3. - 442 с.

47.Милюков П.Н. Петр I Алексеевич Великий / ЭСБЕ. - СПб., 1898. - С. 487-495.

48.Милюков П.Н. Петр Великий и его реформа (К двухсотлетней годовщине) // История и историография России. Из научно-литературного наследия русского зарубежья. - М.: Русский мир, 2006. - Т. III. - 560 с.

49.МилюковП.Н.Разложение славянофильства. Данилевский, Леонтьев, Вл. Соловьев / Вопросы философии и психологии. - М., 1893. - Т. IV. - Кн. 3 (18). - С. 46-96.

50.Милюков П.Н. Рец. на: Пыпин А.Н. История русской этнографии. СПб., 1891. Т.2. Общий обзор изучений народности и этнография великорусская // ЭО. 1891. № 1.

51.Милюков П.Н. Очерки по истории русской культуры // МБ. 1895. № 1.

52.Милюков П.Н. Введение в курс русской истории. Лекции, читанные П.Н. Милюковым на Московских педагогических курсах. 1892-93 г. М., 1893. Вып.1.

53.Милюков П.Н. История второй русской революции. София, 1921. Вып.1.

54.Мирзоева С.П. Место македонского вопроса в научной и политической деятельности П.Н. Милюкова: Дис.... канд. ист. наук:

07.0.02 / Мирзоева С.П. - Нальчик, 2003. - 193 с.

55.Мягков Г.П. «Русская историческая школа»: методологические и идейно-политические позиции / Г.П. Мягков. - Казань: Изд-во Казанского ун-та, 1988. - 200 с.

56.Мякотин В.А. Курс русской истории П.Н. Милюкова // Русское богатство. - 1896. - №11. - С. 1-20.

57.Нильсен Е. П. Милюков и Сталин. О политической эволюции П. Н. Милюкова в эмиграции//Новая и новейшая история. 1991. № 2.

58.Новикова Л., Синеземская И. Идейные истоки русского либерализма // Общественные науки и современность. - М. 1993. - № 3. - С. 124-135.

59.Осипов И.Д. Философия русского либерализма XIX - начало XX вв. - СПб.: Изд-во Санкт-Петербургского университета, 1996. - 192 с.

60.Павлов-Сильванский Н.П. Рец. на: Пропозиции Федора Салтыкова. СПб., 1901 // ЖМНП. 1892. № 3.

61.Павлов-Сильванский Н.П. Проекты реформ в записках современников Петра Великого: Опыт изучения русских проектов и неизданные их тексты. СПб., 1897.

62.Павлов-Сильванский Н.П. Мнения верховников о реформах Петра Великого // Павлов-Сильванский Н.П. Соч. СПб., 1910. Т.2.

63.Покровский М.Н. Историческая наука и борьба классов. - М.; Л.: Изд-во Соцэкгиз, 1933. - Т. 1, 2.- 329 с.

64.Помяловский М.И. П.Н. Милюков: Очерки по истории русской культуры. Вып. I. Ч. III: Национализм и общественное мнение // Исторический вестник. - 1902. - №2. - С. 688-691.

65.Прокуденкова О.В. Методологические основы культурологической концепции П.Н. Милюкова. Дис.... канд. культурологических наук: 24.00.01 / Прокуденкова О.В. - СПб., 2005. - 169 с.

66.Пушкарев С.Г. Обзоррусской истории. - Нью-Йорк: Изд-во им. Чехова, 1953. - 491 с.

67.Пушкин С.Н. История русского консерватизма XIX века / С.Н. Пушкин. Н. Новгород: Изд-во Волго-Вят. акад. гос. службы, 1998. - 251 с.

68.Пушкин С.Н., Шиманская О.К. Проблема изучения русского консерватизма в курсе «История русской философии» // Русская философия. Новые исследования и материалы. Проблемы методологии и методики: Сб. ст. / Под ред. А. Ф. Замалеева. - СПб.: Летний сад, 2001. - С. 215-221.

69.Пыпин А.Н. Новый труд о Петровской реформе // Вестник Европы. - 1892. - Кн. 8 - С. 819-833.

70.Рогочая Г.П. Идейно-философские основания русского либерализма: Дис.... канд. филос. наук: 09.00.03 / Рогочая Г.П. - Краснодар,

1998.- 159 с.

71.Рожков В. Церковные вопросы в Государственной думе. - М.: Изд-во Крутицкого подворья, 2004. - 560 с.

72.Российские либералы: кадеты и октябристы: Документация, воспоминания, публицистика: [Сб. ст.] / Сост. Д.Б. Павлов, В.В. Шелохаев. - М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 1996. - 304 с.

73.Рубинштейн Н.Л. Русская историография. - М.: Госполитиздат, 1941. - 642 с.

74.Рункевич С.Г. История русской церкви под управлением Святейшего Синода: В 2 т. - СПб.: Типография А. П. Лопухина, 1900-1901.

75.Русский либерализм: Исторические судьбы и перспективы : Материалы междунар. конференции, Москва, 27-29 мая 1998 г. / Редкол.: Шелохаев В.В. (отв. ред.) и др. - М.: РОССПЭН, 1999. - 567 с.

76.Руткевич Н.А. Философия истории российского либерализма: П. Б. Струве и П. Н. Милюков: Сравнительный анализ: Дис.... канд. филос. наук: 09.00.11 / Руткевич Н.А. - М., 2002. - 162 с.

77.Соболев А.В. О западной историографии русского либерализма к началу 70-х гг. XX в. // Либерализм в России: Сб. статей / Отв. ред. В.Ф. Пустарнаков, И.Ф. Худушина. - М., ИФРАН, 1996. - 451 с.

78.Соколов Н.М. Милюков и славянофильство // РВ. 1903. № 1.

79.Соловьев В.С. Собр. соч.: В 12-ти т. - СПб.: Изд-во «Просвещение», 1911-1914. - Т. VI: Замечания на лекцию П.Н. Милюкова. - С. 423-428.

80.Социологическая мысль в России: Очерки истории немарксистской социологии поседней трети XIX - начала XX в. Л., 1978.

81.СретенскийП.Критический анализ главнейших учений об отношениях между церковью и государством. - М., 1877. - Вып.

1.- 113 с.

82.Старцев В.И. Крах керенщины. - Л.: Наука, 1982. - 272 с.

83.Степанов С.А. Кадеты (Конституционно-демократическая партия) // Вестник Российского университета дружбы народов. - 2006. - №

8.- C. 75-84.

84.Столыпин П.А. Программа реформ: Документы и материалы: В 2 т. / Под общ. ред. П.А. Пожигайло. - М.: РОССПЭН, 2002. - Т. 1. - 763 с.

85.Сторожев В.Н. Рец. на: Милюков П.Н. Государственное хозяйство в первой четверти XVIII столетия и реформа Петра Великого. СПб., 1892 // БЗ. 1892. № 6.

86.Сторожев В.Н. Рец. на: Милюков П.Н. Спорные вопросы финансовой истории Московского государства: Рецензия на сочинение АС.Лаппо-Данилевского «Организация прямого обложения в Московском государстве». СПб., 1892 // КВ. 1892. № 11.

87.Струве П.Б. Очерки по истории русской культуры // Новое слово. - 1897. - №1. -С. 89-94.

88.Струве П.Б. Рец. на: Милюков П.Н. Очерки... // НС. 1897. № 1.

89.Струмилин С.Г. Очерки экономической истории России. М., 1906. С.323.

90.Тихонов В.В. Московская историческая школа в первой половины ХХ века. М.-СПб.: Нестор-История, 2012. - 328 с.

91.Трибунский П.А. П.Н. Милюков как историк русской исторической мысли: Дисс.... канд. ист. наук: 07.00.09 /Трибунский П.А. - Рязань, 2001. - 318 с.

92.Филин М.Д. От составителя // П.Н. Милюков. Живой Пушкин (1837-1937) / Сост. авт. вступ. ст. и коммент. М.Д. Филин. - М.: Эллис лак, 1997. - 413 с.

93.Хомяков А.С. Сочинения в двух томах. - М.: Медиум, 1994. - Т. 2. - 478 с.

94.Цамутали А.Н. Борьба направлений в русской историографии в период империализма: историографические очерки. - Л.: Наука, 1986. - 336 с.

95.Шапиро А.Л. Русскаяисториография в период империализма. - Л.: Изд. ЛГУ, 1962. - 235 с.

96.Шапошников Л.Е., Пушкин С.Н. Русская историософия: избранные школы и персоналии / Л.Е. Шапошников, С.Н. Пушкин. - СПб.: Изд-во РХГА, 2014. - 464 с.

97.Шацилло К.Ф. Русский либерализм накануне революции 19051907 гг. : Организация: Программы: Тактика. - М.: Наука, 1985. - 346 с.

98.Шелохаев В.В. Идеология и политическая организация российской либеральной буржуазии 1907-1914 гг. - М.: Наука, 1991. - 232 с.

99.Шелохаев В.В. Либеральная модель переустройства в России. - М.: «Российская политическая энциклопедия» (РОССПЭН), 1996. - 280 с.

100.Шелохаев В.В. Предисловие // Либеральное движение в России 1902-1905 гг.: Сб. авт. / Отв. ред. В.В. Шелохаев. - М.: «Российская политическая энциклопедия», 2001. - 648 с.

101.Шкаровский М.В. Актуальные проблемы русской церковной эмиграции в XX веке: историографические и источниковедческие аспекты // Христианское чтение. - 2012. - № 1. - С. 44-97.

102.Шмеман А. Собрание статей: 1947-1983. - М.: Русский путь, 2009. - 896 с.

103.Шульгин В. В. Годы. Дни. 1920. М., 1990. С. 489.