Основные идеи политической философии Карла Шмитта
Реферат
Основные идеи политической философии Карла Шмитта
1. Вопросы политической философии
В самом общем смысле политическая философия занимается вопросами, связанными с политической общностью, политической деятельностью и целями, которые может преследовать эта деятельность. Она затрагивает вопросы, связанные с причиной и возникновением сообществ, наилучшими формами их организаций, принимаемыми в них законами и представлениями о соотношении прав и обязанностей, войны и мира как внутри сообществ, так и между сообществами. Наряду с вопросом о наилучшем порядке, приходится отвечать, но вначале формулировать вопрос о человеке и его природе, о связанных с ней моральных качествах, о способности к общежитию и условиях возможности создания политического порядка. Складывается картина ничем не ограниченной, свободной интеллектуальной деятельности. Но мы не назвали ещё один компонент, который оказывается решающим и способен поставить под вопрос всё перечисленное: политическая философия ориентирована на сообщество и осуществляется в нём, среди его членов. Это означает, что политический философ размышляет о прошлом, настоящем, но главное, будущем того сообщества, к которому сам принадлежит. И хотя сообщество для собственного существования нуждается в определённой идеологической помощи, как то: представлении о том, чем оно является на данный момент и в какую сторону движется (а так же, что уже некоторым образом обещано в конце пути), услуги политического философа не всегда принимаются с удовольствием. Поскольку философ говорит об идеальных формах, это всегда разговор о будущем или должном. Значит, современный порядок будет пониматься как несовершенный, а путь к осуществлению правильного, благого порядка невозможен без критики современного состояния вещей. Зачастую, побуждающим к философии фактором становится интеллектуальная и духовная нищета, господство ложных мнений и несправедливость. Другой причиной может стать политическая разобщённость, разрыв между интересами правителя и интересами народа или отсутствие языка, позволяющего говорить об этих проблемах. Тогда первым шагом философии становится отторжение действительности, «выход из пещеры», то есть уход от жизни политической (см: Арендт 2014, с.28, 55). Затем он возвращается в пещеру, обладая истиной (или предполагая, в каком направлении её следует искать), но там его ждёт уже совсем другое сообщество, оснащённое собственным «знанием» и своими ораторами. Дальнейшие события могут обернуться трагедией, но многим философам приходило на ум, что свои политические идеи нужно направлять не народу, а конкретным политическим деятелям, наделённым реальной властью и способным, следовательно, воплотить замысел философа в обход общественного мнения. Правда, и в этом случае известно много печальных примеров недопонимания со стороны власть имущих. Платон был продан в рабство, Макиавелли сперва попал в опалу, а после так и не смог вернуть былого влияния. Карл Шмитт пытался оказывать воздействие на политические изменения, очевидцем которых он оказался, но чуть было не поплатился за это в 1936-м году, а после падения режима находился под следствием и мог на длительный срок оказаться в тюрьме. Кроме того, потребовалась длительная работа по очищению идей Шмитта от их оппортунистских наслоений, хотя, выходит так, что политическому мыслителю инкриминируется стремление быть политичным. Отсюда вырастает одна из важнейших проблем политической философии: возможно ли безопасно совмещать философию как теоретическое знание «в себе» и реальную политику?
Мы наметили то, какой была политическая философия до того как традиция была утеряна. Согласно Арендт, слом этой философской традиции - не «результат чьего-то намеренного выбора и не что-то такое, о чём ещё предстоит принять решение», но «свершившийся факт» (там же, с.41).Для Арендт водоразделом служит феномен тоталитаризма, после которого отношения философии с политикой стали ещё более напряжёнными. Знаковым симптомом можно считать недоверие и пересмотр идей демократии, идея деполитизации при сохранении демократической видимости (см: Wolin 2004, pp.520-522). Что-то изменилось и в характере философии, а так же в способе, каким философ предлагает сообществу свои услуги. С одной стороны, политические системы приспособились к философии определённого рода, завязанной на идее научности. С другой стороны, сближение философии с наукой обещало улучшить репутацию философии за счёт научной нейтральности, непредвзятости рационального знания. Несмотря на включение философии в новый политический порядок, о сохранении специфически политического в философии не могло быть и речи. Деполитизация затронула и политическую теорию: научные методы и запрет на ценностные «непроверяемые» суждения с одной стороны, и как следствие, ценностный конформизм, тесно переплетённый с разного рода «очевидностями» и «данностями» с другой. Примером можно считать новую политическую науку. Так, согласно У. Кимлике, Р. Дворкин считает правдоподобной каждую политическую теорию, которая своей высшей ценностью считает равенство (см: Кимлика 2010, с.20). Сам Кимлика рассуждает аккуратнее, но находясь в том же русле, предлагает считать критерием успеха политической философии то «соответствует ли она и помогает ли прояснить наши устоявшиеся представления о справедливости», и продолжает далее: «политическая философия…есть дело моральной аргументации, а моральная аргументация есть дело обращения к нашим устоявшимся представлениям» (там же, с.23). Устоявшиеся представления - это то, с критики чего начинал философ во все предшествующие эпохи. Теперь же способность соответствовать этим представлениям - залог успешной исследовательской деятельности. Лео Штраус предпочитал держаться от новой политической науки на почтительном расстоянии, иногда едко высказываясь на её счёт, иногда предлагая представителям этой науки подать ему лестницу, дабы он мог перейти в неё, сохранив старые привычки и убеждения (см: Штраус 2000, с.139). Под старыми привычками следует понимать привычку включать в политические рассуждения ценностные высказывания. Политическую философию он предпочитал резко разграничивать с политической наукой: первая занимается поиском знания о природе политических вещей и политических порядков (см: там же, с.11), вторая исследует политические явления средствами естественных наук, уделяя особое внимание сбору и анализу политически релевантных данных (см: там же, с.13). Политическая философия может испытывать нужду в результатах работы политической науки, но эта необходимость есть необходимость повода для мышления, а не условия возможности мышления. Штраус подчёркивает, что политическая философия сохраняет автономию за счёт апелляции к ценностям, не зависящим от господствующих в политической конъюнктуре представлений. Он признаёт пользу от политической науки, но указывает на её ограниченность в силу того, что именно ценностные высказывания изгоняются за её пределы. Но если на ценностные высказывания наложено табу, это не значит, что они не будут проникать в науку через смежные области, например, через психологию, или явят себя в противопоставлении карикатуры на авторитарные режимы безукоризненному образу демократии (см: там же, с.20). Принимая во внимание последнее, сформулированное Арендт противоречие между истиной и политикой, приобретает новый оттенок. Дело не в том, что имеются примеры откровенно лживых политических режимов, сотрудничество с которыми предстаёт для философа ни чем иным как сделкой с дьяволом. Наоборот, средний тип современного политического режима (имеются в виду те из них, в связи с которыми имеет смысл говорить о политической теории) не отличается ни откровенными злоупотреблениями, ни всеохватывающей пропагандой. Поэтому, нет ничего нелогичного в том, что философы могут считать возможным ограничение своих теоретических амбиций в части политической теории, доверившись существующим политическим понятиям и не опасаясь быть обманутыми или использованными. Очевидно, что предположение, будто политическая наука сохранит способность производить истинное знание, даже будучи интегрированной в некую политическую действительность с непререкаемыми нормами, покоится на определённых политических представлениях. Согласно им, наука и политика есть две автономные сферы, поэтому научное познание всегда сохраняет истинность до тех пор, пока следует научным методам.Кроме того, само устройство общества, организация труда, инфраструктура располагают к тому, чтобы дифференцировать исследования, поделив объект на многочисленные составляющие и отказавшись от попыток охватить его «в общем» (см: Wolin 1969, p.1081; Wolin 2004, p.574). Научное познание политических явлений занимается фактами и, что немаловажно, производит их оценку в соответствии с устоявшимися убеждениями. Убеждения же понимаются не столько как прямо зависимые от политики, но скорее от политического невмешательства, т.к. и сама политика понимается как управленческая деятельность.
Но что если наука не всегда способна интерпретировать факты автономно от политики, особенно если речь идёт о политической науке? Какова защита от вторжения политического в сферу научного? «Когда суверен…подделывает и перевирает истины факта, он сражается на собственной территории», - это слова Арендт, но могло показаться, что говорит Шмитт. Суверен - не обязательно слово из реакционной теории, но и возможное именование народа, а тот факт, что оно не употребляется в политической науке, не означает, что стоящий за ним феномен находится в коме. Если наступление политического на науку могут рассматривать как реакционный атавизм, то стоит упомянуть и вероятность аналогичной угрозы со стороны демократии (см: Шмитт 2016, сс.298-299). С течением времени «налёт» структурной упорядоченности общества начинает таять, а объект исследования оказывается сотканным из аномалий (см: Wolin 1969, с.1081). Политическая наука рискует упустить из виду возможные изменения политических режимов, поэтому её зависимость от политики оказывается гораздо сильнее, нежели принято считать.
Таким образом, задаваясь вопросом о «политической философии Карла Шмитта» важно уточнить, в каком смысле мы вообще употребляем термин «политическая философия». Обобщая сказанное, это может быть: 1) политическая философия старого стиля (задающая общие вопросы, не отвечающая перед сообществом за свои выводы, стремящаяся формулировать цели жизни человека и существования сообщества людей, предлагающая пути их достижения); 2) новая (современная) политическая философия/наука (заимствующая научные методы, отказывающаяся от ценностных суждений, склонная к политическому конформизму и к микроисследованиям, оторванным от политики как таковой); 3) будущая (необходимая) политическая философия, способная преодолеть недостатки двух предыдущих. На последнюю ложится непосильная задача по снятию намеченных противоречий: 1) преодолеть научную ограниченность и сохранить нейтральность, присущую науке, 2) отвечать вызовам времени и предоставлять качественное политическое знание, не выходя при этом за рамки политических ситуаций и понятий, принятых в данном обществе в данный момент, 3) производить высказывания, отвечающие потребностям сообщества, сохраняя при этом достаточную для объективного взгляда дистанцию.
Так мы подошли к «Понятию политического» Карла Шмитта, на примере которого будем рассуждать о «философичности» автора. Гипотеза этой главы состоит в том, что понятие политического является по своей природе философским термином, имеет ключевое для Шмитта значение и может помочь в разрешении некоторых намеченных проблем.
Итак, если бы понятие политического было понятием классической политической философии, оно бы обладало, главным образом абстрактным значением и, следовательно, сугубо теоретической ценностью. Если же оно относится к современной политической философии, оно должно обладать фактичностью, конкретным проверяемым содержанием.
.Понятие политического как общее теоретическое понятие
Политическое предшествует всякому государству с его понятиями. Оно есть условие существования государства, как статуса «организованной в территориальную замкнутость народа» (Шмитт 2016, с.283). Статус приобретает смысл в связи со своеобразным признанием со стороны такого же политически организованного народа. Признание статуса выражается в признании как врага, действительного (там же, с.303) или возможного (там же, с.304). Это означает, что не обязательно должна иметь место объявленная война. Она как раз есть «серьёзный оборот дел» - нечто, представляющее собой «исключительный случай» (там же, с.310). Исключительный случай важен как возможное событие, осуществления которого никто не хочет. Более того, «политическое пребывание» может исходить как раз из идеи мира, а не из стремления к войне (там же, с.308). Но мир заключается между двумя самостоятельными, независимыми, равноправными субъектами. Такими характеристиками обладают политические единства (независимо от того, называются ли они государствами). Проверкой подлинности политического единства является способность объявления войны - субстанция политического единства (там же, с.314). Таким образом, отношения мира, договоры, конвенции начинаются с того, что два суверенных политических единства признают друг друга как возможных врагов, способных не только угрожать друг другу враждой, но и реально перейти к боевым действиям. Но и здесь речь не идёт о необходимости войны. Более того, у Шмитта нет ничего, что позволяло бы рассуждать в том ключе, что все мирные договоры нужно периодически скреплять свежей кровью. Но важным фактором является мотивированность участников мирного соглашения, в случае крайней необходимости, оказать решительное сопротивление. Это можно лучше понять, если принять во внимание, что государство - «внешняя» характеристика, а политические отношения начинаются не с государств. Политическое, способность различения друзей и врагов есть атрибут свободного народа (там же, с.326), если же эта способность теряется, это свидетельствует о приближении конца народа как политического единства (там же, с.346).
Политическое, таким образом, выражающееся в различении друг/враг (там же, с.301) может иметь или не иметь места. Важно, что политическое не обладает собственной предметной областью и может «черпать силу в различных сферах человеческой жизни» (там же, с.313). Но где, в таком случае, искать источник политического? Политическое есть «степень интенсивности» (там же, с.313) разделения на группы друзей и врагов. Повод для возникновения политических отношений может быть любым, главное, что речь идёт о таком противоречии, которое способно заставить людей объединяться против других людей и вести с ними борьбу. Другими словами, нет ничего, в чём мы могли бы обнаружить политическое в зачатке, но когда политическое имеет место, мы понимаем, с чем это связано. Таким образом, политическое может возникнуть по поводу экономических, религиозных или любых других разногласий, но если разногласия достигли высокой степени интенсивности, это больше не экономический или религиозный спор, а спор двух политических общностей (там же, с.312, 324). Отличие политических отношений от любых других состоит в связанной с ними смертельной опасности. Это, с одной стороны, внешние отношения: готовность убивать и быть убитым. С другой же стороны, это особые внутренние отношения между членами сообщества: сообщество может потребовать от своего члена рисковать жизнью (там же, с.321). Не означает ли это, что для существования политической общности требуется постоянная проверка делом: требованием от своих членов подвергаться опасности и угрожать жизни членов другого сообщества? Весь вопрос сводится к ситуации исключительного положения дел. В определённом смысле, политическая общность всегда подвержена опасности и всегда сама представляет опасность - но ровно в том смысле, в каком эта общность способна и желает быть опасной и состоит в политических отношениях с такой же общностью. В таком случае, не говорит ли это о том, что от народа требуется кровожадность как черта характера или моральное оправдание насилия? Нет, потому что единственный смысл войны - экзистенциальный (там же, с.325), то есть война принципиально не может быть оправдана ничем, кроме утверждения жизни. И снова важно помнить: признание врагом означает не обязательно начало войны, а скорее наоборот, готовность вести разговор «на равных». Если народ может быть врагом - это означает, что с его бытийными претензиями считаются. Что касается кровожадности - вражда происходит в данном случае не от индивидуальных или культурных качеств, но от наличия особого политического инстинкта. С наличием этого инстинкта, Шмитт, между прочим, связывает политическое мышление. Так, в качестве политических мыслителей он называет, например, Томаса Гоббса, Никколо Макиавели, Жозефа де Местра и Доносо Кортеса. Это ни в коем случае нельзя понимать так, будто все перечисленные великие мыслители были расположены к физическому уничтожению оппонентов и проявляли садистские наклонности. Наоборот, мы знаем, к примеру, что Томас Гоббс крайне негативно отнёсся к творящимся в Англии беспорядкам. Именно ужас от созерцания гражданской войны называют в качестве отправного пункта в мышлении английского философа. Иными словами, политический инстинкт и, скажем, военная доблесть никак не связаны между собой. Страх смерти естественен для человека, но он преодолевается отнюдь не более выраженным желанием осуществить насилие, но политическим инстинктом самоутверждения себя как политического существа. Это говорит о том, что политическое, не обладая собственной предметной областью, тем не менее, есть явление уникальное, отличное от всех прочих областей жизни и не сводимая ни к одной из них.
Политическое мышление предполагает врага как возможность, а человека - как существо опасное. Однако, эта опасность - следствие политической возможности, а не наоборот. Политическое не есть следствие злой природы человека, но человек предполагается злым, т.к. способен быть политическим. Этим Шмитт объясняет распространённый среди политических мыслителей пессимизм в отношении человека (там же, с.338), а так же сходство их точек зрения на «злую» человеческую природу с теологической, подчёркивающей греховность человека (там же, с.342). Из-за того, что политический мыслитель всегда «удерживает врага в поле зрения», с чем и связаны его антропологические предпосылки, он становится очень уязвимым для критики со стороны аполитичной науки (там же, с.343). Здесь можно увидеть упомянутые ранее проблемы классической политической философии и причину их возникновения. Анализируя поведение человека «в лабораторных условиях» можно придти к противоречивым выводам относительно его природы. Похожих данных можно ожидать и от статистики, но ничем нельзя объяснить предписываемую человеку злую природу, потому что это предписание априорно. Если обратиться к понятию политического, можно показать, в каком смысле эти предпосылки не являются необоснованными, а так же доказать необходимость этих предпосылок. Но это не означает, что Шмитт целиком на стороне «антропологических пессимистов». Там же мы находим и следующее рассуждение: «антропологические» предпосылки различны в разных областях человеческого мышления. «Педагог с методической необходимостью будет считать человека поддающимся воспитанию и образованию…Теолог перестаёт быть теологом, если он больше не считает людей греховными…» (там же, с.341). Политик исходит из возможности врага, поэтому ему не подходит «антропологический оптимизм», а «пессимизм», в свою очередь, становится чем-то вроде метода.
Можно видеть, что до сих пор речь шла о сугубо умозрительных вещах: враг важен как гештальт, но не обязательно должен быть убит (точнее, обязательно, но, возможно, не прямо сейчас). Человек не обязательно действительно плох, но он таковым предполагается вследствие понятия врага. Политическое не выражается в каких-то фиксируемых категориях, помимо различения друга и врага, проявляющееся по мере возрастания интенсивности этого различения. Государство так же определяется извне, находясь в зависимости от политического статуса и признания другими, а не сводится к набору формальных признаков. Народ не есть этническая, культурная или классовая общность, но может стать народом именно исходя из перечисленных признаков, коль скоро найдётся другой народ, вступивший с ним в политические отношения на почве какого-либо признака. В равной мере народ возникает и в результате политических отношений между его членами, мотивированных при этом образом внешнего врага. Подчеркнём универсальность такого подхода: он позволяет объяснять возникновение новых политических общностей, фиксировать их в момент самоутверждения, не попадая при этом в зависимость от любых формальных критериев. Народ может ослаблять вражду с другим народом, они могут произвольным образом перегруппировываться. Это же касается и государства-статуса: не внутренняя структура, а характер внешних отношений определяет государство. Вместе с тем, само политическое является субстанцией, по отношению к которой невозможно найти каких-либо объектов, которые бы ей соответствовали. Мы признаём его или нет, но мы никак не можем проверить, определить, что есть политическое само по себе. Шмитт предлагает судить о политическом по характеру противостояния (интенсивно или нет), однако мы всегда можем объяснить любую вражду в пределах экономики (там же, с.355-356) или религии - тогда всё сведётся к причине конфликта, а политическое можно будет отдельно не тематизировать, отвергая вместе с ним и всё, что на нём завязано (государство, народ, политические понятия). Но если вражда понимается не как политическая, а воспринимается как следствие столкновения человечности и гуманности со своими противоположностями, война теряет какой-либо конструктивный смысл, превращаясь в тотальное уничтожение. Вместе с отказом признавать врага как равного себе, происходит забвение человечности и права, чем открывается дорога беззаконию и дискриминации. Вражда как постоянная спутница политики, политическое как неизбывная составляющая жизни в мире должны быть осознанны как самостоятельные, ни к чему не сводимые силы. Без них любой анализ вооружённого столкновения сводится к подмене повода и истинной причины, когда повод делает конфликт справедливым, в то время как причина (политическое) не предполагает никакой справедливости. Такой конфликт всегда предполагается последним, решающим ровно потому, что считается обоснованным и встраивается в естественное течение истории. Если есть проблема, которую, как кажется, можно решить военным путём, то подразумевается, что вместе с решением отпадёт и необходимость вести войны дальше. Поэтому понятие политического приобретает особый, морально-правовой смысл как то, что предотвращает злоупотребления, а не то, что их провоцирует. При этом политическое как предпосылка может быть замещено самыми различными «разъяснениями» (там же, с.350) и «конструкциями», кружащими «вокруг полюсов этики и экономики» (там же, с.355), но политическое не исчезает от этого навсегда. Если в мирное время политическое только предполагается в качестве возможности, есть и другие периоды, те самые исключительные ситуации, когда политическое можно лицезреть в его конкретности и фактичности.
.Фактическое содержание политического
Начать стоит с того, что никакой очевидной связи того, что мы обозначили как политическую науку, с работами Карла Шмитта нет. Во-первых, политическая наука окончательно сформировалась уже после Второй мировой войны (см: Штраус 2000, с.137), во-вторых, она формировалась главным образом силами английских и американских учёных, которые руководствовались своей научной традицией, критике которой Карл Шмитт уделял место в своих работах как до войны, так и после. В связи с этим весьма затруднительно производить сравнения, уже по причине различия терминологии. Но мы выделили ряд самых общих черт политической науки, которые характерны в наши дни не только для упомянутой традиции, но становятся общими для социальных учёных разных стран. Не проводя, таким образом, серьёзного сравнения, мы, тем не менее, можем указать ряд сходств между идеями Шмитта и современной политической теорией в той их части, которая затрагивает область фактов и способов их фиксации.
Итак, в современных государствах постоянно идёт сдерживаемый процесс политизации, в результате которого трактуемые либеральными учёными и политиками как «нейтральные» области человеческой жизни могут становиться политическими (Шмитт 2016, с.298). Политизация связана с демократизацией, при этом обнаруживаются недостатки либеральных теорий, ориентированных, в основном, на внутреннюю борьбу и сдерживание государства (там же, с.348).
Различение друга и врага имеет конкретный, экзистенциальный характер. Смысл этого различения - «обозначить высшую степень интенсивности соединения или разделения, ассоциации или диссоциации…это различение может существовать теоретически и практически…» (там же, с.302). Мы уже разбирали теоретическую сторону вопроса, теперь остановимся на практической. Практический смысл различения сводится не просто к тому, чтобы обозначать высшую степень соединения или разделения, но и участвовать в этом процессе. Интенсивность здесь приобретает новый смысл: по мере её роста происходит и движение в сторону очевидности. Враг - это факт, а не условное понятие. Вражда переживается экзистенциально и непосредственно. Враг «есть именно иной, чужой, а для существа его довольно и того, что он в особенно интенсивном смысле есть нечто иное и чужое…» (там же, с.302). Это многое говорит о том, как происходит опознание врага: оно начинается не с причин, не с формулирования интересов и осознания противоречий, а наоборот, предстаёт как данность, самоочевидность. Никаких сущностей, особым образом влияющих на наше восприятие, никаких скрытых мотивов и предпосылок не объясняют существо врага, как то, что он имеет место, и Я знаю о том, что он - враг. Враг - это «объект знакомства», я могу указать на него: «Вот он», - и это знание будет самым достоверным.
Но здесь важно понимать, что у различения друзей/врагов смысл политический, а не психологический (там же, с.303). Враг - это не тот, кого не любят по субъективным причинам, с кем имели место ссоры или кто с кем у человека жёсткая конкурентная борьба. Враг - это и не тот, кто угрожает расправой, с оружием или без оружия. Но мы показали, что враг опознаётся с очевидностью - значит, это какая-то другая очевидность, не психологическая. Враг вообще не может быть личным, а значит, помимо меня самого, мне дано и некоторое сообщество. Опознание работает двояко: я могу различать врага, если уже являюсь частью сообщества; но возможно рассуждение и в обратном направлении: если я имею врага и точно знаю, что это не личное дело, значит, я обнаруживаю свою сопричастность некому сообществу, о существовании которого мог до этого не знать. «Политическое единство именно по своей сущности есть основополагающее единство…Если оно существует, то оно есть высшее, т.е. в решающем случае определяющее единство» (там же, с.319). Этот отрывок можно интерпретировать так: в ситуации, когда различение становится неизбежным («решающий случай», «серьёзный оборот дел», «исключительный случай») единство (если оно есть) проявляет себя привходящим образом, то есть буквально «решает» за конкретного индивида, предрекая результат различения. Иначе как в исключительной ситуации эта особенность сообщества просто не фиксируется в опыте, зато становится доступна в качестве очевидности, когда дела принимают серьёзный оборот. Здесь открываются дополнительные возможности для феноменологической интерпретации возникновения сообщества. Мы можем выделять различные интересы, по поводу которых люди объединяются, можем указывать на территориальную, этническую или языковую общность. Но так мы не поймём, почему объединённые таким образом люди могут утрачивать единство и формировать новые группы. Отсылка к политическому позволяет что-то понять в этих процессах.
Смысл политических понятий - полемический, то есть прагматический. Если эти понятия не служат разделению на группы: то есть, 1) объединению в группу, 2) осознанию группой своего отличия от другой группы - такие понятия теряют своё значение (там же, сс.305-306). Понятия, следовательно, служат одной из двух взаимосвязанных целей: 1) именование политического единства, 2) именование врага - так, чтобы было ясно, кто и почему есть враг. Значит ли это, что политические понятия, в принципе, ни к чему не привязаны и могут меняться не просто периодически, но постоянно? Дело в том, что у сообщества есть память - поэтому невозможно слишком часто менять главенствующие в политическом поле понятия, не рискуя разрушить специфическое отношение между единством как друзьями и другим единством как врагами, потому что смысл понятий будет закрепляться обоюдно. Иными словами, относительное постоянство политических понятий объясняется тем, что с их помощью показывают отношение между двумя сообществами, каждый из которых имеет свой интерес в удержании гештальта. Это же касается таких понятий как «Мир» или «Право» - в зависимости от того, какова ситуация, они могут служить как созданию новых связей, так и обоснованию войны (там же,с.344).
Таким образом, мы видим, что понятие политического обладает как теоретическим, так и фактическим содержанием и может, следовательно, быть отнесено к обоим условно обозначенным нами способам политического мышления. Однако следует отметить, что понятие политического будет работать наилучшим образом только при включении как теоретического рассмотрения, так и наблюдения фактичности, то есть в комбинации «старого» и «нового» подходов в политической философии.
Если мы начинаем сомневаться в теоретическом статусе политического, то можем обнаружить его в фактичности, но и наоборот, если фактичность не предоставляет отчётливого различения - это ещё не означает полного отсутствия сообщества или жизненных сил у него, т.к. теоретическое понятие позволяет лучше увидеть врага и осознать его как необходимость. Есть «точка перехода» от одного взгляда к другому и обратно: публичность политического. Мы до сих пор опускали ту важную деталь, что политическое различение, различение друзей и врагов - публичное различение (там же, с.304). Уже было отмечено, что политический враг - это враг сообщества, а не отдельного индивида, но публичность - не только показатель коллективной вовлечённости. Публичность тесно связана с коммуникацией: политическое выговаривается, превращается в нарратив. Это конвертируемость от общего к единичному, выраженная в словах. Кроме того, публичность - это ресурс для политического: то, что было сказано, остаётся в памяти многих, может быть записано, передаваться от одного к другому. Если враг как очевидность не дан в опыте - он может быть дан через публичное. Если же публичного как такового нет, это следствие отсутствия политического - публичное как пространство коммуникации создаётся вместе с отчётливым политическим различением. Содержание публичного не обязательно сводится к вражде - напротив, как мир возможен благодаря политическому, так и публичное создаётся политическим, но не сводится к нему. В связи с публичностью возникает тема побега из публичного в сферу приватного. Вернёмся ещё раз к примеру с людьми, отказывающимися признавать врага. Итак, некто говорит, что не имеет врагов. Если он буквально говорит, делает публичное заявление - он попадает в область политического, где от его личного желания не иметь врагов ничего не будет зависеть. Но ведь можно не говорить об этом. Публичность тогда раскрывается совсем иначе: враг есть публичный враг, но сколько людей на самом деле готовы в случае чего рисковать жизнью? Ведь ситуация вражды, исключительная ситуация - только предполагается как возможная. Но означает ли это, что каждый человек ежедневно готов отдать свою жизнь? Один из возможных смыслов, связанных с публичностью: публичная вражда только предполагает, что каждый член сообщества готов к серьёзным действиям. Между тем, всё, что не попадает в сферу публичного, остаётся невысказанным - может отрицать вражду как таковую. Можно получить защиту в обмен на повиновение, продемонстрировав публично свою готовность воевать - это отнюдь не означает изъявления реального намерения. Возможно, человек при этом рассчитывает на продолжение мира и поэтому согласен воевать. В связи с этим огромное значение приобретают средства удержания политического в публичной сфере на высоком уровне, особенно если принимать во внимание, что такая убедительность является залогом признания со стороны другого сообщества - а это, в свою очередь, может быть залогом мира.
.Политическое и философ
Означает ли всё вышесказанное, что понятие политического - концепт, с помощью которого устраняется разрыв между старыми и новыми методами политических исследований? Очевидно, что у него есть перспектива в этом направлении. Удалось ли показать философскую ценность идей Шмитта? - почти, но нужно ещё перенести взгляд на философствующего и его отношение с обозначенной теорией.
Ещё раз вспомним Арендт: «Беда в том, что истина факта, как и любая истина, требует безоговорочного признания и исключает дискуссию, а ведь дискуссия составляет самую суть политической жизни…отличительный признак строго политического мышления - учитывать чужие мнения» (Арендт 2014, с.355). Это другой взгляд на политику, но можно увидеть некоторую перекличку. Арендт говорит, что философ, коль скоро он стремится к истине или даже обладает ей, не может принимать участия в политике, поскольку истина не обсуждается, а политика требует обсуждений. Истина дана как факт - как то, в существовании чего уже не остаётся сомнений. Но что если самый очевидный факт - это факт наличия врага? Интенсивность этого факта может затмить все прочие факты или даже подчинить их определённым образом - как суверен интерпретирует факты по своему собственному усмотрению. Факт врага прекращает политические дискуссии внутри сообщества, так как политика становится делом внешним. При этом происходит перегруппировка самой политической общности: «внешнее» и «внутреннее» формируется вокруг образа друзей/врагов. Но что если философу удалось сохранить иную истину -то есть, он не был задет фактичностью врага? Здесь, ориентируясь на понятие политического, можно достигнуть ещё одной перспективы. Если политическое - это различение, притом, как теоретическое, так и фактическое, значит, стоя на теоретической позиции, можно увидеть точку, с которой начинается разделение. Понятие политического - и есть эта точка. Оно раскрывается, буквально раздваиваясь на образы друзей и врагов. Но можно увидеть то, что было до различения друзей/врагов. Можно даже увидеть, что между друзьями и врагами нет никакой разницы или что тот, кто является врагом публичным (и в этом смысле он фактичен) мог врагом не быть. Такая истина тоже открывается в понятии политического, но остаётся истиной молчания. Когда философ решает заговорить - это публичное действие, где политическое вступает в свои права. Сила политического заключается в его способности перегруппировывать любую область, интерпретировать любое высказывание. Поэтому перед философом встаёт неразрешимая проблема: как сказать об истине там, где есть политическая сущность, обладающая монополией на присвоение смысла всякого высказывания? Ясно, однако, что публичность ограничивает самое себя, оставляя для истины пространство, по крайней мере, позволяющее ей существовать. Но только ли молчанием чревато обладание такой истиной? Как узнать наверняка, что уединённость в смысле нахождения вне публичности может защитить философскую истину, сделать её доступной для философа? Для Арендт именно политическая философия становится делом невозможным в связи с тем, что специфически философское в этой паре несовместимо с политическим как публичным, политическое же, в свою очередь, вторгается в философское, привнося вместе с практикой ложь (см: Арендт 2014, сс.28-29). Но так ли эта проблема видится Шмитту?
Для ответа на этот вопрос ещё раз обратимся к особенности отношений между политическим и экономическим, моральным, религиозным. Итак, философа волнует основа вещей, каркас действительности, источник жизни. Поэтому, он будет держаться ближе к той области, вокруг которой в его эпоху сосредоточены жизненные проявления в фазе своего утверждения и борьбы, наблюдая, таким образом, идеи в их становлении. Согласно Шмитту: «Все понятия духовной сферы, включая понятие духа, сами по себе плюралистичны, их можно понять, только исходя из конкретного политического существования…Все существенные представления духовной сферы человека экзистенциальны, а не нормативны» (Шмитт 2016, с.362). Он выделяет четыре эпохи, отличительной чертой каждой из которых является пребывание политического в одной из областей: теологической, метафизической, гуманитарно-моральной и экономической (там же, с.358). Можно не показывать специально, что множество великих умов, выделяемых в общую группу «философы», проявляли деятельный интерес к означенным областям в указанные эпохи. Они, соответственно, могли считать истинами то, что было неразрывно связано с господствующим интеллектуальным настроением: истины веры, истины эксперимента и математики, истины нравственности, истины экономики. Но всё это время над этими истинами господствовала истина политического, замаскированная под указанные области. С наступлением пятой эпохи - технической, политическое должно показаться непосредственно (там же, с.371). Это связано с тем, что техника нейтральна не как область деятельности, а как только инструмент для осуществления деятельности - поэтому, она не сможет замаскировать политическое, но послужит его актуализации. Выходит, что выявление политического за различными языками и парадигмами - есть не что иное, как философский акт, ориентированный всё так же на поиск центра, основы жизни. Философ, таким образом, приходит к политике закономерно, следуя духу своего времени, стремясь к познанию, а не к практике. Он делает это отличным от политика образом, проходя совсем иной путь. Если за философскими истинами прошедших эпох стояло политическое, если теперь эта связь может быть показана и проявляется с удвоенной силой, значит, политика больше не может противопоставляться философии, как противопоставляются ложь и истина. Если мы принимаем точку зрения Шмитта на фундаментальную роль политического, становится ясно, что разделение на друзей и врагов - по сути своей онтологично. Если народы и интересы меняются, а вражда при этом остаётся, то политическое оказывается структурным элементом человеческого бытия, не зависящим от конкретики времени и места. Неизбежность политического продиктована его укоренённостью в бытии. Человек попадает в мир, где уже есть политическое, он лишь наделяет его конкретными формами. Тогда, в отношении Шмитта уместно говорить не просто о политической философии, но о политической онтологии. Политическое бытие, таким образом, становится подлинным бытием, а не одной из возможных «сред», что ставит вопрос о возможности неполитического философского бытия с предельной серьёзностью: истина молчания становится не просто не-бытием-с-другими, но рискует стать небытием вообще. Что, тем не менее, по-прежнему не отрицает возможности такой истины.
Кратко подведём итог первой главы. Понятие политического является хорошей альтернативой традиционной политической философии и новой политической науки, объединяя их качества и снимая противоречия. Если Лео Штраус тяготеет к сохранению метафизичности и моральной основы в политической философии, то Шмитт предлагает новую политическую онтологию. Важный для философов вопрос о об отношении философского «Я» к собственному акту философствования и к теории не только возможен внутри концепции Шмитта, но и приобретает новую актуальность. По-новому обосновано место политической философии среди прочих наук, что позволяет говорить о том, что поставленные цели на данном этапе были достигнуты.
Список литературы
политический философия шмитт
1.Арендт, Х 2015, Между прошлым и будущим. Восемь упражнений в политической мысли, Издательство Института Гайдара
2.Вебер, М 1990, Наука как призвание и профессия, Избранные произведения, М.: Прогресс, сс.707-735
.Гоббс, Т 1991. Левиафан. Сочинение в двух томах. Том 2 / Пер. с английского. М.:МЫСЛЬ
.Канторович, Э 2015, Два тела короля. Исследование по средневековой политической теологии, Издательство Института Гайдара
.Кимлика, У 2010, Современная политическая философия Введение, Издательский дом Государственного университета ВШЭ
.Магун, А 2011, Единство и одиночество: Курс политической философии Нового времени, М.: новое литературное обозрение
.Майер, Х 2012, Карл Шмитт, Лео Штраус и Понятие политического, СКИМЕНЪ, Москва
.Руссо, Ж-Ж 1938, Об общественном договоре или принципы политического права, М.: Государственное социально-экономическое издательство
.Филиппов, А 2016, К истории понятия политического: прошлое одного проекта, Понятие политического, , СПб.: НАУКА, сс.545-546
.Фрайер, Х 2011, Макьявелли, СПб: Владимир Даль
.Шмитт К. Глоссарий // Социологическое обозрение. Фрагменты: Т.9 №1.2010, Т.10 №3 2011, Т.11 №3 2012, Т.12 №2 2013
.Шмитт, К 2016, Политическая теология, СПб.: НАУКА, сс.5-59
.Шмитт, К 2016, Понятие Политического, СПб.: НАУКА, сс.280-408
.Шмитт, К 2000, Римский католицизм и политическая форма // Политическая теология. КАНОН-пресс-Ц. с.99-154
.Шмитт, К 2007, Теория партизана, Праксис
.Штраус, Л 2000, Введение в политическую философию, Логос, Праксис
.Штраус, Л 2012, Замечания к «Понятию политического» Карла Шмитта, СКИМЕНЪ, Москва
.Bendersky, JW 1979, The Expendable Kronjurist: Carl Schmitt and National Socialism. Sage Publications, Ltd, pp.309-328
.Bendersky, JW 2007, Carl Schmitts Path to Nuremberg: A Sixty-Year Reassessment, Telos №139, pp. 6-45
.Bendersky, JW 2009, Lowe, Law, and War: Carl Schmitts Angst, Telos №147, pp.173-191
.Blumenberg, H 1983, The Legitimacy of the Modem Age, The MIT Press, Cambridge, Massachusetts, and London, England
.Crockett, C 2011, Radical political theology: religion and politics after liberalism, Columbia University Press
24.Geréby, G 2008, Theology versus Theological Politics: Erik Peterson and Carl Schmitt, New German Critique, No. 105, Political Theology (Fall, 2008), Duke University Press, pp. 7-33
.Lievens, M 2010, Carl Schmitts Two Concepts of Humanity, Philosophy and Social Criticism, October 2010 vol. 36 no. 8, Catholic University of Brussels, pp. 917-934
.Marder, M 2010, Groundless Existence. The Political Ontology of Carl Schmitt, New York & London: Bloomsbury/Continuum
.Meier, H 2002, Why Political Philosophy? The Review of Metaphysics, Vol. 56, No. 2
.Milbank, J 2006, Theology and social theory: beyond secular reason, Blackwell Publishing
.Norberg, J 2011, Day-to-Day Politics: Carl Schmitt on the Diary. Telos №157
.Schmitt, C 2008, Political Theology II: The Myth of the Closure of Any Political Theology, London and New York: Polity
.Scott, P 2004, The Blackwell companion to political theology, Blackwell Publishing Ltd
.Wolin, S 2004, Politics and vision: continuity and innovation in Western political thought, Princeton University Press