Рассмотреть проблему объективации и визуальной идентификации зрителя порно.
В качестве методов используется общефилософский и исторический. Научная новизна работы заключается в систематизации, выявлении исторической генеалогии и интерпретации исследовательских дискурсов о порно, определению возможностей и границ их применения. Источниками исследования служат печатные и электронные ресурсы, составившие литературу по теме работы, а также фильмы, видеоролики и фотографии как примеры и непосредственный эмпирический материал. Работа состоит из введения, двух глав, заключения и списка использованной литературы.
В первой главе «Сексуальность как предмет теоретизирования в XX веке» анализируется социально-политический фон появления возможности исследовательской тематизации порно и культурные контексты этого фона.
Во второй главе «Порно как объект исследования» рассматриваются самые распространённые исследовательские дискурсы о порно, анализируются их слабые и сильные стороны, а также предлагаются критические замечания к каждому из них.
В заключении подводятся итоги исследования и делаются общие выводы на его основании, а также происходит попытка рассмотрения условий возможности развития исследований порно в России.
1. Сексуальность как предмет теоретизирования в XX веке
.1 Психоанализ Фрейда и его политические импликации
Исследования сексуальности в ХХ веке обрели такие масштабы, какие были немыслимы для предыдущего столетия. Идеи XIX века с его верой в прогресс и наследием просвещенческого стремления к эмансипации мысли как умения «пользоваться своим рассудком без руководства со стороны кого-то другого» (Кант 1994: 29) подготовили почву в том числе для рефлексии о сексуальности как о составляющей части личности. Психоанализ Фрейда открыл дорогу рассуждениям о сексе как о важном феномене человеческой психики. Ценность секса в работах исследователей XX в. рассматривалась не в имманентном смысле, но в отношении общественно значимых структур и практик, в первую очередь, политики.
Наиболее прямо этот подход выразился в мысли одного из главных представителей критической теории общества Франкфуртской школы Герберта Маркузе. Концепция Маркузе, касающаяся взаимоотношения Эроса и цивилизации, потенциально даёт пространство для огромного количества совершенно разных интерпретаций. Объединение марксизма с психоанализом - это сочетание двух теоретических и методологических рамок, каждая из которых уже сама по себе позволяет широко применять принятую перспективу к множеству объектов исследования. Марксизм и психоанализ сами по себе оказались крупными теориями, по крайней мере, в том смысле, что каждая из них дожила не только до времён Маркузе, но и до наших дней. Более того, если сегодня актуальность этих больших нарративов или «метанарративов» (в терминах Лиотар 1998), некоторыми исследователями ставится под сомнение (что совсем не означает правоту этих исследователей), то во времена Маркузе - времена левых студенческих бунтов и сексуальной революции - обе эти теории были универсальными точками отсчёта для политических активистов и многих мыслителей. Называя марксизм и психоанализ Фрейда «универсальными точками отсчёта», мы имеем в виду, что любое теоретизирование в большинстве гуманитарных и социальных областей знания подразумевало необходимость соотнестись с марксистской или фрейдистской точкой зрения на проблему.
Герберт Маркузе публикует свою работу «Эрос и цивилизация» в 1955 году, когда студенческие бунты и сексуальная революция ещё не начались. Чуткие и внимательные к современности мыслители с помощью тщательного анализа фактов нередко оказываются способны прогнозировать развитие культурно-политического ландшафта. Маркузе же не просто предвосхитил грядущие события, но и стал одним из идейных лидеров и вдохновителей революционных событий конца 60-х. Его идеи, будучи одновременно философскими, психологическими и политическими, можно рассматривать с разных точек зрения.
В целях реконструкции и интерпретации мысли Маркузе для начала мы обратимся и к самому Фрейду. Как известно, психоанализ Фрейда - не единственная версия психоанализа, но мы ограничимся именно идеями отца-основателя. Более поздние версии фрейдизма, типа школы Жака Лакана, здесь рассматриваться не будут, так как на исследуемый нами дискурс политизации сексуальности в 50-60-х они не повлияли непосредственно, а полноценный исторический обзор всех вариантов психоанализа представляет собой отдельную исследовательскую задачу, выходящую за рамки нашего исследования. Марксистская мысль как политическая компонента концепции Маркузе нами будет рассмотрена лишь в той минимальной степени, в которой это необходимо для понимания ключевых идей работы «Эрос и цивилизация».
Идеи Зигмунда Фрейда стоят упоминания здесь в той мере, в какой они подразумевают социальные и политические импликации, которые активно развернёт Маркузе.
Фрейд оставил внушительный по объёму корпус текстов. Примечательно, что ни одна из его работ не связана с политикой напрямую. Однако к середине XX века многие исследователи левых взглядов стали рассматривать политику, начиная с микроуровня, так что теория личности стала релевантной в политизированном дискурсе. Марксистская оптика объяснения истории и общества как пространства постоянной борьбы (или в марксистской терминологии - антагонизма) в сочетании с ницшеанской волей к власти, незавершённые наброски сочинения о которой под таким названием опубликовала сестра философа Элизабет Фёрстер-Ницше (см. Ницше 2011), вдохновили последующих мыслителей. Культура (и наука) стали рассматриваться как пространство политического, понимаемого как борьба за власть, не только философами Франкфуртской школы, но и другими идейно близкими им мыслителями. Именно такой подход к культуре характеризовал, например, Бирмингемскую школу культурных исследований (см. Куренной 2012), работы французского социолога Пьера Бурдьё (см. Филиппов 2002), исследования Мишеля Фуко - в контексте политизирующего взгляда на психоанализ особенно интересны его работы по истории безумия (Фуко 2010) и становлению современной медицины (Фуко 2010 а), а также более поздние течения, типа медицинской антропологии (см. напр. Ричман 1999). Оптика политического как основополагающего различения друга и врага разрабатывается ещё у правого философа Карла Шмитта (Шмитт 1992). Отбросив предубеждения, её заимствуют для анализа культуры левые - сначала франкфуртцы (Kennedy 1987), затем итальянские и французские левые, а также авторы, ассоциированные с журналом Telos (Strong 2007: xi). Учитывая эти тенденции, обнаружение в психоанализе, как и в любой крупной концепции, политических импликаций и следствий оказывается не просто возможным, но и необходимым. Соответствующие проекции позволили Маркузе привлечь учение Фрейда к целям политической борьбы.
Теперь вернёмся к Фрейду и попробуем найти основания для реконструкции его собственных политических взглядов по основному корпусу работ. Специалист по психоаналитической теории кино Кристиан Метц условно делит исследования Фрейда на шесть различных групп (Метц 2013: 47-48).
Первая - это крупные теоретические и метапсихологические работы, типа «Фетишизма», «Я и Оно», «Толкования сновидений» или «По ту сторону принципа удовольствия».
Во вторую группу Кристиан Метц включил клинические исследования, типа «Этюдов по истерии», написанных совместно с Йозефом Брейером, или «Пяти случаев психоанализа».
Отдельно в третью группу помещаются популяризаторские работы, самой известной из которых оказывается «Введение в психоанализ».
Четвёртой группой, выделенной Метцем, становятся исследования искусства и литературы, типа работ о Микеланджело или Леонардо да Винчи.
В пятую группу входят антропологические и социоисторические исследования, наиболее известные среди которых - «Тотем и Табу», «Неудовлетворённость культурой», «Коллективная психология и анализ человеческого Я».
Наконец, Кристиан Метц выделяет и менее отчётливую, по его признанию, группу, касающуюся исследований психологии предсознательного, в которых объект является культурно-социальным (но не в эстетическом и не в антропологическом смысле, как в предыдущих двух группах). Примеры, которые Метц приводит для этой группы, это работы Фрейда «Психопатология обыденной жизни» и «Остроумие в его отношении к бессознательному».
Очевидно, искать социальные и политические взгляды Фрейда целесообразнее в группе, которую Кристиан Метц выделил пятой - она содержит взгляды Фрейда на общество. При этом непосредственная фактичность этих гипотез в данном случае не очень важна. Их скорее удобно было бы рассмотреть как те аспекты психоанализа, которые вытекают (или которые выводит Фрейд) из его концептуального ядра.
Как непосредственно политическую философию фрейдизм также рассматривает современный нидерландский исследователь Франклин Анкерсмит. Для него Фрейд предстаёт последним теоретиком естественного права, для которого единое первособытие определяет и даже заменяет историю (Анкерсмит 2012: 83-116).
Анкерсмит, будучи историком мысли, уделяет внимание тому социально-политическому контексту, в котором появилась теория Фрейда. Например, во Франции, господствовали в это время тревожные настроения, связанные с ощущением конца века как конца целой эпохи. Внешнее благополучие вступало в противоречивый контраст с социальной несправедливостью и невозможностью продолжительного существования системы, построенной на лицемерии. Фрейд метко описал это как своеобразную одержимость людей «тысячей демонов». Он сразу подметил конфликт между внешне привлекательной оболочкой и тем, что сокрыто на глубине. Несоответствие означает и несправедливость, политическую несправедливость, которую предстояло вывести на поверхность, обнажить с помощью методов науки, которые Фрейд особо ценил.
Та же тревога, по мнению Анкерсмита, заставляет теоретиков создавать труды по психологии масс. Самые известные из них - Густав Лебон, Альфред Эспинас, Габриель Тард, Шипио Сигеле. Все они подмечали появление массового общества, но связывали его с демократией как таковой. Отсюда их взгляды, равно как и взгляды Фрейда, могут быть прочитаны как реакционные и направленные против демократии. Как будет отмечено дальше, Маркузе найдёт во взглядах Фрейда тот остов, который позволит возвести целую систему критики - не демократии, но её подделки, каковой является капиталистическое общество в оптике Франкфуртской школы.
Анкерсмит показывает, как проблема политическая может быть сформулирована как проблема психологическая: «В толпе наблюдается (временное) исчезновение обычных барьеров между индивидом и обществом, поэтому основной вопрос в следующем: благодаря какому психологическому механизму толпа устраняет этот разрыв? Очевидно, что это психологическая формулировка политической проблемы, с которой сталкивается любая демократия» (Анкерсмит 2012: 87, курсив автора). Фрейд же в «Массовой психологии и анализе человеческого Я» отвергает оппозицию между психологией индивида и психологией масс, между индивидуальным и коллективным. Взамен этого Фрейд обнаружил внутри самого сознания механизмы, которые могли определять как инстинктивные импульсы и поведение, так и соответствие некоторому культурному идеалу. При этом сам мыслитель, как показывает Анкерсмит, прошёл эволюцию от изначального положения на стороне культуры против разрушительных инстинктов к поддержке деструктивной, но примордиальной мощи Эроса и Танатоса, совокупно противостоящих репрессивному аппарату культуры.
Анкерсмит связывает взгляды Фрейда со специфическими проблемами буржуазии. Стоит отметить, что эта связь легитимирует политическую релятивизацию психоанализа, усилиями Маркузе превратившегося в теорию, посвященную проблемам капиталистического общества и его буржуазному аппарату цивилизационной репрессии.
При этом концепция цивилизации у Фрейда не является историцистской. Рассматривать психоаналитическую теорию генезиса современной социальной репрессивности как историцистскую - большой соблазн. На такую возможность намекает уже то, что само возникновение цивилизации, по Фрейду, связано с историческими обстоятельствами. Но сам способ рассмотрения этих обстоятельств, скорее, схож со старой теоретической рамкой, которая всё больше доживала свои дни к рубежу XIX-XX вв., - теорией естественного права. Сама теория естественного права создаёт основания для понимания политической философии как дисциплины абсолютной, порождающей универсальные предписания. Естественное право подразумевает универсальность - из этого условия вытекает возможность унифицированного рассмотрения человеческого опыта. Противоположностью такому мышлению оказывается мышление историцистское. Это не просто понимание самого факта существования истории и, следовательно, различия социальных и политических контекстов человеческого существования. Историцистское мышление подразумевает методологическую перспективу тотальной релятивизации любой идеи, в том числе и политической. Во многом именно в историцистском мышлении становится возможной экспертная оценка, которая в узком политическом смысле означает политическую технологию. Такой метод мышления определил почти всю методологию политической философии ХХ века за редким исключением, типа консервативного мыслителя Лео Штрауса, который выступил с резкой критикой всякого релятивизма в пользу абсолютистских идей. Теория Фрейда, как показывает Франклин Анкерсмит, была, скорее, последней теорией естественного права, нежели типической историцистской концепцией.
Теоретики естественного права мыслили в схожей методологической манере, которая позволяет их концепциям конкурировать друг с другом и находить общую почву для споров. Первым шагом для них должно быть рассмотрение человека в естественном состоянии. Само состояние может мыслиться как некогда реально существовавшее или даже (и часто) как гипотетическое - методологическое преимущество, полученное от постулирования естественного состояния даже в абстрактном теоретическом ключе, не давало мыслителям удержаться от соблазна разработки такой концепции. Второй шаг, в таком случае, - момент договора. Договор может быть необходим по разным причинам. У Гоббса это неизбежный шаг, который должен последовать для прекращения «войны всех против всех», происходившей в естественном состоянии в силу эгоистической и агрессивной человеческой природы (Гоббс 2001: 116-119). У Локка естественное состояние уже доброго (в отличие от концепции Гоббса) человека само по себе не плохо, но общественный договор становится логическим шагом для того, чтоб с помощью социальной кооперации улучшить условия человеческого существования (Локк 1988: 317-337). У Руссо добрым (как у Локка) людям в естественном состоянии живётся очень хорошо, но в какой-то момент один хитрец огораживает кусок земли. Тогда появляется великое зло - частная собственность, и это нарушает гармоническое равновесие мира благородного дикаря, приводит к войне - и теперь уже общественный договор, как у Гоббса, необходим (Руссо 1969: 69-72). Если обратиться к концепции Фрейда, то можно увидеть схожую схему размышления над становлением цивилизации из некоторого преисторического общества.
Фрейд, как и Гоббс, Локк и Руссо, видит некоторое первособытие, вследствие которого возникает цивилизация, невероятно масштабным. Настолько масштабным, что все социальные институты и политические механизмы могут быть логическим (по-фрейдовски научным) образом выведены из мифического первособытия. Мифическое здесь выступает в том смысле, которым наделяют его культурные антропологи, типа Мирчи Элиаде, то есть не как прагматическое искажение объективной истины, но как идеал, масштаб которого задаёт необходимость постоянного соотнесения с ним в любой исторический момент времени (Элиаде 2010: 15-16), вплоть до уничтожения этого времени в ритуальных практиках, нередко связанных с празднествами. Фрейдовское первособытие, становящееся основанием цивилизации, - убийство примитивным племенем своего отца, узурпировавшего власть. Его съедение как ритуальная попытка получения силы тотемного существа становится мифологическим основанием будущих ритуалов, характерных для цивилизации - в том числе и христианской с её практиками причастия. Память об этом событии интериоризируется в психике и передаётся следующим поколениям в рамках цивилизации, постоянно дополняясь социальными практиками. Масштаб первособытия таков, что по сравнению с ним вся история оказывается суетой, а плодотворность теоретических обобщений прямо пропорциональна их соотнесению с реконструированным актом учреждения цивилизации..
Такой подход к теории Фрейда, предпринятый Франклином Анкерсмитом, помогает увидеть консервативную сторону классического психоанализа. Этот консерватизм нисколько не обязан быть конечным, так как сам по себе обусловлен определённым социально-политическим контекстом - а именно, положением буржуазного общества на рубеже XIX и XX вв. И как пограничный случай применения методологии теории естественного права (Анкерсмит, хоть и называет Фрейда теоретиком естественного права, всё же подчёркивает, что это последний теоретик естественного права) классический психоанализ всё же оставляет возможность для исторической релятивизации и обращения его инструментария в оружие политической критики. Именно этим потенциалом учения Зигмунда Фрейда и воспользуется классик критической теории франкфуртской школы Герберт Маркузе.
.2 Исследования сексуальности в социальном и политическом аспекте в ХХ веке
Теперь важно проследить контекст появления работы «Эрос и цивилизация», обратив внимание на других мыслителей, политизировавших человеческую сексуальность в XX веке.
Практически одновременно с работами Маркузе выходит «Эротика» Жоржа Батая (Батай 2006). Эта книга исходит из других предпосылок, нежели концепция Маркузе, но также наделяет секс значимостью социального действия. Батай соединяет культурную антропологию с философией (в последней его не устраивает оторванность от жизни) и выдвигает тезис о том, что эротика утверждает жизнь в самой смерти. Человек для Батая - животное, прежде всего, эротическое (Батай 2006: 702), но человек сам для себя представляет проблему, так что эротика оказывается именно самой проблемной частью.
Эротическое удовольствие, по Батаю, не зависит от репродуктивной сексуальной деятельности, где воспроизводство оказывается самоцелью. На заре антропогенеза решающую роль исследователь отводит труду и появляющимся вместе с ним запретам. В какой-то момент запреты налагаются и на сексуальность, так что она становится уже не бесстыдной, а стыдливой - а в этом и есть исток происхождения эротики. У Батая можно выделить два социальных аспекта эротики, один из которых связан с философскими предпосылками, другой - с культурно-антропологическими.
Философские импликации, с которых Батай начинает свою работу, подразумевают, что сам процесс полового сексуального воспроизводства основывается на принципиальной дискретности. Сексом занимаются разные существа, каждое из которых отдельно от другого. Воспроизводимые, то есть их потомство, тоже отделяются. Но на уровне простых организмов, пишет Батай, размножение происходит посредством непрерывности. Деление клетки подразумевает, что две дочерние клетки образуются напрямую из материнской, и материнская клетка больше не существует после процесса деления. Люди ностальгируют по этой непрерывности, а эротическая практика как насилие относительно дискретности ведёт к искомому слиянию. Само одетое тело подчёркивает собственную дискретность, тогда как раздевание оказывается осуществлением шага к непрерывности. При гибели дискретного существа смерть снова утверждает непрерывность бытия, поэтому смерть тесно связана с областью сакрального. Эти размышления приводят Батая к возможности уподобить эротику смерти, но такое уподобление подразумевает и социальные последствия: «Эротика открывает доступ к смерти. Смерть открывает доступ к отрицанию индивидуальной длительности» (Батай 2006: 505). Эротика сама по себе выступает для человека выходом за пределы собственной индивидуальности. Иными словами, эротическая интенция - есть в то же время интенция социальная.
Культурно-антропологическая предпосылка социальной значимости эротики у Батая сформулирована в важнейшем термине «трансгрессия». Это диалектическое снятие запрета, его временное преодоление, которое, в конечном счёте, заново этот запрет утверждает. Религиозная чувствительность позволяет ощутить тревогу, с которой связан запрет. Но запретом можно и нужно насладиться, нарушив его: «Нет запрета, который не мог бы быть преодолён. Трансгрессия часто бывает допустима, а нередко даже обязательна» (Батай 2006: 532). Запреты не навязаны извне, они составляют иррациональную область, фундирующую человеческую социальность. Трансгрессия, таким образом, оказывается значимым социальным действием, которое позволяет обнаружить и вновь утвердить границы.
В отличие, как будет показано дальше, от Маркузе, Батай не считает систему запретов исторической и навязанной исключительно капиталистическим порядком господства. Он видит в ней базовую антропологическую доминанту. Но, как Маркузе будет призывать к преодолению существующих запретов, так и Батай не устаёт подчёркивать ценность трансгрессии. В центре в обоих случаях оказывается именно сексуальная сфера человеческой жизни, а сексуальное раскрепощение становится социально-политической задачей.
Ассоциация секса и власти становится доминантой теоретического рассмотрения вопросов, связанных с сексуальностью, равно как и политического активизма, который стал «принимать секс всерьёз». Энтони Гидденс, говоря о том, как в обществе модерна интимность трансформируется и перестаёт пониматься так, как понималась в эпоху романтизма, резюмирует: «Сексуальность представляет собой территорию фундаментальной политической борьбы, а также средство эмансипации» (Гидденс 2004: 190). В отличие от «сексуальных радикалов», Гидденс не видит необходимости в революции, но отмечает, что изменения, происходящие в интимной сфере, затрагивают всю социально-политическую систему. Поэтому демократизация личных отношений оказывается для него манифестацией демократии как таковой (Гидденс 2004: 191-208). Брайан МакНейр, отмечая плотность связки секса и власти, пишет об осознании регулирующей и репрессирующей роли государства в отношении сексуальности и тенденции к сопротивлению как о характерной черте культуры второй половины ХХ века (МакНейр 2008: 15-17).
Подробную тематизацию секс получает в рамках феминистского дискурса. Эта линия продолжает разрабатывать тему связки секс-власть уже на примере патриархатного порядка. В качестве яркой иллюстрации можно рассмотреть идеи радикальной феминистки Андреа Дворкин. Она рассматривает власть как террор физической силы. Сама по себе эта сила не всегда подразумевает власть, а только тогда, когда используется против других. Дворкин пишет, что значимым и при этом скрытым символом террора является пенис (Dworkin 1989: 15). По мнению исследовательницы, когда мужчина говорит, что женщина имеет власть секса, он не делегирует ей действительную власть, но совершает акт именования, в котором низводит женщину до самой простой функции. Отмечая, что эрекция не является добровольной, мужчина снимает с себя ответственность за свои действия. Женское тело фетишизируется, а мужчина в итоге определяет секс как то, что он делает со своим пенисом. На практике, как считает Андреа Дворкин, секс оказывается актом обладания личности над вещью, актом насилия и реализацией власти. Такие рассуждения так или иначе оказываются парадигмальными для феминизма «второй волны» 1960-80-х.
Несколько в ином ключе рассматривает сексуальность другой крайне значимый для второй половины XX в. исследователь Мишель Фуко. Прежде всего, его интересует производство знания о сексе, дискурса. В своей узнаваемой манере Фуко ищет корни современной ситуации в истории, обращаясь к специфике времени зарождения капитализма (Фуко 1996: 150-175). В XIX в. наука считала секс чем-то опасным, так что рассматривались, в основном, отклонения от среднестатистической нормы (см. напр. Крафт-Эбинг 2013). Секс якобы нёс обществу смерть. Система знаний формировалась в тесной связи с институтами общественного здоровья, в качестве ценности провозглашавших физическую крепость и моральную чистоту социального тела.
Ключевым методологическим приёмом Мишеля Фуко в изучении сексуального дискурса стало противопоставление ars erotica Китая, Японии, Индии, Рима, арабо-мусульманских обществ и scientia sexualis европейской цивилизации. В первом случае сексуальное удовольствие связывается с самим собой и изучается в этом аспекте. Удовольствие относится не к полезности или какому-нибудь закону, а к самому себе. Полученное знание затем возвращается обратно в практику. Такое знание считалось эзотерическим, оно было призвано преобразить обладателя знания, так что не передавалось свободно. Scientia sexualis же, в отличие от ars erotica, во главу разговора о сексе полагает признание, которое может добываться как на добровольной исповеди в соборе, так и под пытками в рамках допроса. Признание проникло всюду - и в правосудие, и в любовь, и в обыденный порядок, и в праздники, и в медицину, и в образование и т.д. Секс здесь прячут скорее потому, что это оборотная сторона понимания секса как области, в которой признаются. В итоге психиатрия XIX в. начала фиксировать на основе системы признаний вариабельность секса, составлять своеобразные «гербарии». Фуко отмечает, что в этой ситуации потребовалось как-то оправдывать столь яркую роль признания (и часто - допроса), так что секс в определённый момент наделяется ролью универсальной причины. Так возникает «сексуальность» как коррелят scientia sexualis, она функционально изоморфна соответствующему дискурсу.
Сексуальность, по Фуко, принципиально проницаема, а значит - требует вмешательств и подразумевает возможность нормализации. Гипотеза исследователя состоит в том, что капиталистическое общество в XVIII в. «не только не противопоставило сексу фундаментальный отказ его признавать, но, напротив, пустило в ход целый арсенал инструментов, чтобы производить о нём истинные дискурсы» (Фуко 1996: 170). Сексу придаётся значение чего-то, что может высказать истину, но не вследствие его имманентных свойств, а вследствие тактик власти, которые сами имманентны соответствующему дискурсу.
Таким образом, Фуко отрицает гипотезу о том, что власть подавляет сексуальность, он пишет, что дискурс науки о сексе, напротив, распространяет секс по поверхности вещей, умножает его и заставляет его сказываться об истине. Само знание, полученное из такой тематизации, начинает работать на эффект приумножения власти. Секс, который через дискурс науки (прежде всего, позитивистски понятой психиатрии) производит новую истину, порождает и новое удовольствие, которое, в свою очередь, и переходит во власть. Эти механизмы, по Фуко, работают как единое экономическое целое в том смысле, что заняты производством и распределением знания как ресурса, порождающего властные возможности. Сексуальность в таком случае не столько обнаруживает систему господства, сколько позволяет конституировать «политическую экономию» воли к знанию.
Начиная с XIX в. scientia sexualis отчасти начинает функционировать и как ars erotica, отмечает Фуко. Удовольствие содержится в самом процессе производства истины об удовольствии. В такой оптике весь рассматриваемый спектр интенсифицировавшихся исследований секса приобретает и автономную относительно исследовательских и активистских целей значимость.
Параллельно обсуждениям секса как феномена с социально-политическим потенциалом во второй половине XX в. набирает популярность порно. Этот громкий феномен становится отдельным предметом обсуждения, а также производит собственный социальный эффект. Социологи медиа, такие как Брайан МакНейр и Лиза Уэйд, с 1990-х говорят о «порнификации» культуры (МакНейр 2008: 81-224; Wade 2008, 2009). Исследователи отмечают влияние порно на все сферы культуры - массовую культуру, высокое искусство, науку и т.д. Сам факт распространения тематики порно в научном дискурсе также можно рассмотреть как отражение процесса порнификации. Истоки подобного взгляда можно найти у Фуко с его идеей появления ars erotica в составе scientia sexualis.
Маркузе не просто антиципировал основные черты этого процесса в своей концепции, появившейся в пору формирования социально-политического дискурса о сексуальности. Наряду с Жоржем Батаем и своим источником вдохновения - Зигмундом Фрейдом, - Маркузе предопределил самое течение и направление будущих дискуссий. Понимание важнейшего места концепции Маркузе не только в современной для автора актуальности политической ситуации 50-х и 60-х, но и во всей второй половине XX века (вплоть до современных дискуссий, касающихся связи сексуальности с распространением сети Интернет), помогает оценить идеи «Эроса и цивилизации» не как утопический проект мечтательного левого философа, но как рабочую методологию анализа отношений культуры позднего капитализма и человеческого тела.
1.3 Взаимоотношения Эроса и цивилизации в синтетической теории Герберта Маркузе
В 1950-х появляются работы Герберта Маркузе, соединяющие фрейдизм и марксизм. Ключевым трудом, придающим сексу политическое измерение, становится «Эрос и цивилизация» (Маркузе 2003). В этом тексте Маркузе провозглашает борьбу за освобождённую сексуальность. Психоанализ здесь рассматривается, прежде всего, как социальная теория. Идеи из «Неудовлетворённости культурой» Фрейда (Фрейд 2011) для Маркузе служат симптомом определённой исторически сложившейся ситуации. Он призывает не субстантивировать психоанализ, не придавать его тезисам онтологический статус, но рассматривать их как отражение временного среза режима господства, сконфигурированного определённым образом - а именно, системы капитализма. Соединяя эротическое и политическое измерения, Маркузе предлагает повернуть агрессию политической машины, использующей механизмы культуры и образования, против самого агрессора. Этот поворот должно осуществить само тело, подвергающееся «цивилизующей» репрессии. Борьба за жизнь, по Маркузе, - это борьба за Эрос. Тело, таким образом, нужно превратить в самоцель и сделать инструментом удовольствия, а не труда (Маркузе 2003: 241). Маркузе, оперируя терминами «Эрос» и «Танатос», ключевыми для работы Фрейда «По ту сторону принципа наслаждения» (Фрейд 2011 а), обличает цивилизацию, которая подавляет энергию Эроса и перераспределяет её в область Танатоса.
Культура в исторической перспективе, как пишет Маркузе, оказалась неспособна удовлетворить инстинкты, с необходимостью составляющие структурную основу человеческой особи. По принципу дополнительности формируется цивилизация как механизм подавления Эроса и операционализации Танатоса. Изначально два этих инстинкта несут в себе разрушительное начало, которое в случае его освобождения способно уничтожить цивилизацию как таковую.
В конечном счёте, развитие цивилизации приводит к закрепощающим эффектам, которые губят Эрос. Таков механизм техники.
Важной фигурой для Маркузе здесь оказывается Макс Вебер. В своей социологической теории действия Вебер описывает понятие формальной рациональности, через призму которой он предлагает рассматривать историю западного общества. У людей могут быть различные цели. Формальная рациональность не предлагает каких-либо целей, но предполагает наличие средств для их достижения. Ключевым здесь является механизм количественного подсчёта, перевода любых задач на язык цифр, позволяющий решить проблему наиболее эффективно. При этом социолог критикует так называемую «субстантивную» рациональность, подразумевающую соответствие целей критерию некоторой конечной ценности. Вебер отмечает, что таких систем ценностей может быть множество, так что построение единой шкалы, с помощью которой можно было бы измерить эффективности каждой системы и сопоставить их между собой, невозможно. Рациональна, таким образом, исключительно формальная система калькуляции (Weber 1978: 85-86). Общество, по Веберу, тем более рационально, чем эффективнее достигает своих целей, тогда как на сами цели критерий рациональности не должен распространяться. Возможность перевести любую проблему в язык цифр означает и «что, следовательно, принципиально нет никаких таинственных, не поддающихся учёту сил, которые здесь действуют, что, напротив, всеми вещами в принципе можно овладеть путём расчёта. Последнее в свою очередь означает, что мир расколдован» (Вебер 1990: 713-714). Последовательная секуляризация, таким образом, служит делу общей рационализации, а на смену религии приходит наука (подробнее о веберовской социологии религии и её связи с теорией рационализации и расколдовывания см. Whimster 2007: 193-219).
Маркузе предположил, что у процессов, которые Макс Вебер в своей теории рационализации и расколдовывания мира ранее описывал как объективные и безоценочные, есть свои содержательные импликации. Ключевое утверждение Маркузе состоит в том, что тот феномен, который у Вебера называется «рациональностью», рациональностью как таковой не является. Прикрываясь таким претендующим на объективность наименованием, себя реализует определённая форма политического господства.
Важнейшим фактором здесь оказывается то, что такого рода рациональность диктует критерии выбора стратегии действия и достижения цели, которая уже поставлена в определённой ситуации и при определённых условиях. Таким образом, это решение лишено рефлексии, так как существует в рамках, которые определены раз и навсегда. Они не проблематизируются внутри самой системы, претендующей на статус рациональной.
Другим важным пунктом критической теории Маркузе оказывается посылка, согласно которой техника в силу своего внутреннего устройства изначально предполагает господство. Это закрепление иерархии, которая подразумевает возможность властного манипулирования природой или обществом. Структура господства не оказывается навязанной технике извне, это не идеология, которую надстраивают задним числом. Нет, сама по себе техника есть исторически-социальный проект, идеология per se, прямо подразумевающая определённый властный замысел по отношению к человеку и к вещи. Техника - это материализированная форма осуществления власти.
Маркузе обращает внимание на то, что потенциал производительных сил предполагает возможность проблематизации ограничений и запретов, налагаемых на индивидов, но индустриально развитые капиталистические сообщества умудряются произвести инверсию. Теперь существующая властная иерархия оказывается легитимирована за счёт возрастающего господства над природой, которое в совокупности с возросшей производительностью делает жизнь людей более комфортабельной. Социальное оказывается здесь душителем политического, так как сама политическая машина господства остаётся на ходу (ср. с анализом противоречий социального и политического на примере Французской революции: Арендт 2011: 74-155). Основой легитимации власти и статус-кво оказывается «рациональная» потребность поддержания работы всей системы в целом. Аппарат техники должен сохраняться и развиваться любой ценой, и это задаёт новые, якобы «рациональные» критерии организации человеческого свободного времени. Таким образом, само свободное время по-прежнему остаётся деприватизированным. Общественная работа в такой системе больше не оценивается как конструктивная или деструктивная, существующие институты заданы вне самой системы. Рациональность оказывается маскировкой для работы на повышение показателей эффективности существующей схемы производства и распределения, тогда как вектор распределения и структура производства остаются неопределёнными - точнее, определёнными заранее по критериям, которые скрыты в существующих рамках как само собой разумеющиеся.
Такое понимание рациональности, по мнению Маркузе, обновляет ситуацию связи между производственными силами и производственными отношениями. Подлинная рациональность позволяет провести анализ производственных сил и на основе этого анализа критиковать производственные отношения как запаздывающие или полностью неадекватные. Но веберовская рациональность проникает внутрь существующей системы, не проблематизируя основания этой системы. Теперь становится возможной лишь коррекция внутренних элементов для оптимизации, для количественного улучшения показателей при заданных целях. Новая ситуация больше не предполагает эмансипаторной политической функции за производственными силами, они становятся не основой критики наличных легитимаций, но их основаниями, выполняют апологетическую функцию.
Рациональность науки и техники при таком рассмотрении должна включать в себя историчное содержательное a priori, которое и будет определять её ограниченность, а не сводить к логическим инвариантам. Эта позиция и содержится у Маркузе: он утверждает, что современная рациональность сконструирована таким образом, чтобы легитимировать господство человека над человеком посредством господства над природой. Понятия научного метода оказались в распоряжении системы, делающей возможной их использование в качестве апологии политической иерархии в обществе. Таким образом, техническая рациональность, будучи лишь одним ограниченным модусом рациональности, конструирует такой горизонт разума, который скорее помыслит рационально организованное тоталитарное общество, чем проблематизирует основания системы господства. Веберовская рациональность оказывается рациональностью в смысле Фрейда: обращение к техническому императиву скрывает подлинную интенцию, предполагающую сохранение устаревших властных отношений.priori науки и техники проектируют мироустройство определённым образом. Следовательно, эмансипация невозможна без революционизации науки и техники как таковых. В случае с теорией Маркузе речь идёт об ином отношении к природе, о замене эксплуатации и объективации на коммуникацию и освобождение субъективности. А прежде всего (ещё до появления самой возможности такого отношения в природе), изменения должны произойти в политической организации человеческого мира.
Юрген Хабермас ставит критику Маркузе в один ряд с идеями Гуссерля о кризисе европейской науки, хайдеггеровской деструкцией западной метафизики и тезисом Блоха о лишении современной техники девственности, искажённой капиталистической рациональностью наукой. Заслуга Маркузе же, по Хабермасу, в том, что он первым поставил политическое содержание технической рациональности в основу теории позднекапиталистического общества (Хабермас 2007).
Подведём предварительные итоги теоретической преамбулы. Тематизация секса как феномена важного не столько самого по себе, сколько в социально-политическом смысле интенсифицировалась во второй половине XX в. Феномен, описанный в его генеалогии Мишелем Фуко как scientia sexualis в европейской культуре, воплотился в идеях Герберта Маркузе. Активистские и исследовательские дискуссии о социальной и политической значимости человеческой сексуальности так или иначе соотносились с критической концепцией, выраженной Маркузе в его работе «Эрос и цивилизация».
Теория Маркузе изначально не предполагает изоляции этих идей и их консервации в академическом сообществе. Сама концепция «Эроса и цивилизации», тесно связанная с политическим активизмом и предполагает практическое применение.
Именно тематизация сексуальности, ставшая в середине XX века - преимущественно для левых теоретиков - новым топосом политического, обусловила возникновение дискурса порно и быструю эмансипацию сексуальности одновременно в публичной сфере и в поле философии и социальных наук.
2. Порно как объект исследования
.1 Проблема определения
С одной стороны, стремление к определению понятий в исследовательских и даже обыденных дискуссиях фиксирует язык в рамках застывшего феномена, редуцируя динамику его изменений как явления социального. Но, с другой стороны, именно договорённость о понятиях стимулирует коммуникацию в целом и плодотворную дискуссию в частности. Разговор о порно может вестись так, будто каждый знает, о чём идёт речь, а может начаться с осознания необходимости в ситуативном и даже сущностном определении базовых понятий. В этом отношении спор об определении термина «порно» может представлять отдельный интерес и даже тему отдельного исследования.
В определении порно есть два самых распространённых подхода. Первый из них исходит из формальных характеристик. Условно говоря, здесь под порнографией понимается эксплицитное изображение половых органов или полового акта. Его недостаточность выражается в том, что отличить рисунок в каком-нибудь учебнике, касающемся половой анатомии или сексуальных отношений, от кадра из любого фильма в стиле хардкор, на этом уровне нельзя. Исключительно формальный подход не способен учесть прагматику использования изображения половых органов, так что в итоге дополняется оговорками. В качестве примера мы приведём определение из толкового словаря иностранных слов Крысина, где порнография определяется как «изображение половых сношений как самоцель, без какой-либо художественной, эстетической и т.п. направленности, а также (собир.) произведения, содержащие такого рода изображения» (Крысин 2008). Подразумевая изображённый мотив (здесь мы сознательно используем терминологию формального искусствоведения), Крысин вынужден оговорить интенцию создателя изображения. Но указание на цель автора - подход сомнительный. Выяснить, «что хотел сказать автор», не всегда удаётся, чаще всего это принципиально невозможно. К тому же, лапидарность определения Крысина ставится под угрозу ещё и употреблением размытых терминов, типа «художественный» или «эстетический». Для прояснения значения этих слов исторически принято обращаться к обширной литературе. Но такое обращение в данном случае рискует остаться безуспешным.
Следующим шагом, который подсказывает необходимость сопоставить мотив изображения с его прагматикой, оказывается второй подход к определению порно. Пожалуй, он распространён более всего. Это определение порно как продукта, который направлен на то, чтоб возбудить реципиента. Такой подход можно встретить как в учебниках по психологии сексуальности (Крукс, Баур 2005), так и в специальной социологической литературе (МакНейр 2008: 88). Очевидная проблема определения порно как того, что возбуждает, кроется в вариабельности человеческой сексуальности. Кого-то, кто любит садо-мазохистское порно студии Kink, может не возбудить эстетский порнофильм Эндрю Блейка «Высокие каблуки» (1999), - и наоборот. Также можно добавить, что отдельных людей порно может не возбуждать в принципе, зато возбуждать их могут видеозаписи лекций, например, в духовной семинарии. Границ «допустимого» здесь принципиально не существует. В конечном счёте, такое определение склоняется к передаче реципиенту права определения культурного артефакта как порно. Это в целом позитивная черта, так как позволяет зрителю быть активным. С точки зрения исследовательской точности, загвоздка здесь в том, что хоть ярлыки и действительно формируются в социуме, сам процесс их формирования оказывается слишком комплексным, чтоб можно было принять такое простое определение порно. Одним из возможных ходов, стало быть, оказывается соединение двух подходов, как это делает основательница школы porn studies в Беркли Линда Уильямс, определяя порно как «визуальную (и иногда слуховую) репрезентацию живых движущихся тел, вовлечённых в эксплицитные и обычно неподдельные половые акты преимущественно с целью возбуждения зрителей» (Williams 1989: 30).
Невозможность достичь согласия на уровне индивидов показывает, что термин «порно» в социальном смысле стоит попробовать рассмотреть как определённый дискурс, который будет опознаваться в качестве такового большинством участников коммуникации, но не обязательно всеми. Сам термин «порнография» впервые появляется в словаре в 1857 г. (Hunt 1996: 13), но его использование указывает на определённый акт юридической и моральной стигматизации, которую можно проследить и несколько раньше. В этом смысле, плодотворным нам кажется подход Майкла Геймера, который прослеживает аналогии порнографической литературы XIX в. с пасквилями XVIII в. (Геймер 2012). Здесь порно оказывается дискурсом, жанровым ярлыком, который принципиально историчен. Культурный артефакт в этом случае не субстантивируется, но релятивизируется - порно конструируется в каждый конкретный момент и в каждом конкретном социуме (так, приведённое выше определение Линды Уильямс прежде всего касается современной ей «фильмовой» порнографии). Определением порно, таким образом, оказывается жанровая характеристика, влекущая за собой юридическую или, шире, моральную стигматизацию своего объекта как непристойного. Порно - продукт логики осуждения и запрета. Именно поэтому то, что называлось «порнографией» во второй половине XIX в. в викторианской Англии, может не восприниматься как порно теми, кто в качестве классики порно посмотрел фильм Джерарда Дамиано «Глубокая глотка» (1972).
Номиналистское по своей сути определение порно как дискурса позволяет вскрыть за подвижностью жанровых характеристик социальную логику, которая объективируется в конструировании конкретного артефакта.
Отдельным вопросом, служащим предметом для преимущественно бытовых споров, оказывается соотношение порно и искусства. Формулировка «Порнография: искусство или грязь» в этом смысле может считаться типичной.
Оппозиция, заложенная в формулировке вопроса, уже подталкивает к определённой точке зрения. Предполагается, что искусство - это нечто, принципиально противостоящее какой-то условной грязи. Такая оценочность предлагает попросту выразить своё отношение, аргументы здесь всегда будут произвольно апеллировать к неопределённым категориям философской эстетики, типа «красоты», «возвышенного», «неутилитарного» и др.
Многие теоретики в ХХ в. бились как раз над тем, чтобы выработать взгляд на искусство, который подразумевал бы отказ от категорий, определить которые на уровне всеобщего консенсуса трудно. Дадаисты, акционисты, поп-артисты и представители других течений в искусстве предлагали «грязь» в качестве произведения искусства, а консервативные реакции на их творчество уже давно осмыслены как всего лишь исторический казус. Сторонники т.н. институциональной теории искусства типа Артура Данто (см. Danto 1964) и Джорджа Дики (см. Дики 1997) предложили определение искусства как того, что создатель предложил на оценку экспертному сообществу (кураторам, посетителям выставок и другим художникам) именно в качестве произведения искусства. С этой точки зрения, порно преимущественно не является искусством, потому что его создатели обычно не предлагают рассматривать свои произведения в качестве такового. Исключением здесь оказывается арт-порно, авторы которого изначально имеют художественные претензии.
Но и характеризовать порно как «грязь» тоже было бы неверно. Антрополог Мэри Дуглас в своей работе о представлениях об осквернении и результирующих из них табу определяет грязь как беспорядок, который общество хочет искоренить: «Грязь - это побочный продукт систематического упорядочивания и классификации материи, - в той мере, в какой это упорядочивание включает отвержение неподходящих элементов» (Дуглас 2000: 65). В настоящий момент то, что мы привычно представляем под словом «порнография», уже не вызывает массового отторжения, хотя и порицается публично. Получается специфическая ситуация, в которой многие люди порицают порно, но не спешат от него избавиться, так как всё равно украдкой обращаются к нему или, во всяком случае, неравнодушны к его наличию в культуре. Как мы уже упоминали, во второй половине ХХ в. оно значительно повлияло на культуру в целом - как на элитарную, так и на массовую, что можно заметить и в современных фильмах, музыкальных клипах и рекламе. Среднестатистическое порно - это не искусство и не грязь, это публично порицаемый артефакт культуры, который остаётся в замалчиваемой сфере приватного.
2.2 Порно в дискурсе социальной критики
.2.1 Порно как объект критики
Среди исследовательских дискурсов о порно чаще всего встречается именно социально-критический дискурс. В данном параграфе речь будет идти о секс-войнах в среде феминисток, а о связанной с социально-критическим взглядом проблеме объективации будет сказано в параграфе, посвящённому подходу к порно как к фильму. МакНейр формулирует ключевой, по его мнению, вопрос в исследованиях порно: «вредит или не вредит обществу производство, распространение и потребление порнографии?» (McNair 2014: 161). Сам он считает, что корреляции между распространённостью и доступностью порно и уровнем насилия нет. Эту исследовательскую перспективу в целом МакНейр называет «парадигмой эффектов».
В споре о том, ведёт ли трансгрессия на экране к увеличению насилия в жизни ничего нового нет. Применительно к фильмам разного типа он ставился с момента зарождения кинематографа или, по крайней мере, с тех пор, как кино стало массовым феноменом (см. напр. сборник докладов, подготовленных специальной комиссией, созданной для изучения влияния кино на общественную мораль в Британии в 1917 г.: The Cinema… 1917).
Растущая в 60-70-х популярность порно не могла не вызвать реакции феминисток. Лора Малви разоблачила мужской взгляд в кино как патриархатный и подчиняющий (Малви 2000). Но если в фильмах нуар, на примере которых основывала свой анализ Малви, обнаружение мужского доминирования требовало эвристических усилий, то порно, как будто само просилось под удар критики. Женщина кажется жертвой фетишизации и объективации в качестве средства сексуального удовлетворения в голливудской продукции, но тем более такой упрёк просится в фильмах, в которых женщина не просто кажется потенциальной половой партнёршей, но напрямую предстаёт в качестве таковой. Исходную статью Малви мы рассмотрим ниже, тогда как сейчас перейдём непосредственно к обзору феминистских «секс-войн».
В конце 70-х появляются активистские группы, типа WAVPM («Women Against Violence in Pornography and Media») в Сан-Франциско и WAP («Women Against Pornography») в Нью-Йорке. Феминистки типа Андреа Дворкин и Кэтрин МакКиннон с помощью такого рода организаций пытались повлиять на законодательство так, чтоб ограничить и в конечном счёте запретить порно (о законодательных аспектах феминистской кампании против порно подробно см. Duggan, Hunter 2006: 15-81). В оппозицию становятся «секс-позитивные» феминистки, самая активная организация среди которых - FACT («Feminist Anti-Censorship Taskforce»).
Особое внимание неизменно уделяется теме садо-мазохизма. К ней часто обращаются исследователи порно, так как по самой своей сути оно кажется тесно связанным с садистской перверсией (Уильямс 2014). От исследователей не отстают и практики-активисты. Так, лесбийская БДСМ-организация Samois, названная в честь вымышленного лагеря для женщин из порно-романа Полин Реаж «История О», вступила в конфронтацию с WAVPM. В частности, активистки из Samois обвиняли соперниц в том, что в своей риторике WAVPM репрессируют любительниц БДСМ, лишая их свободы выбора формы своей сексуальности (Rubin 2004). Тематика садо-мазохизма вообще привлекает исследователей порно особенным образом, так как по самой своей сути оно кажется тесно связанным с садистской перверсией (Уильямс 2014).
Андреа Дворкин, всегда бывшая в авангарде самого радикального феминизма, сформулировала упрёки против анти-антипорнографического женского движения в статье-манифесте «Почему вопрос порнографии важен для феминисток» (Dworkin 1993). Активистка упрекала соперниц в непонимании современных женских проблем и в поддержке правых. Таковыми защитниц порно в глазах Дворкин делало то, что они своей деятельностью якобы способствовали распространению такой модели сексуальности, которая позволяет «вдохновлённым» просмотром мужчинам совершать на улицах сексуальное насилие. Непосредственная связь между правыми взглядами и потворством сексуальному насилию, конечно неочевидна, но использование ярлыка «правый» как обличительного имело риторическую силу, и им, - на наш взгляд, более обоснованно - пользовались и секс-позитивные феминистки, защищающие порно от запретов. Представительница калифорнийской школы porn studies Констанс Пенли остроумно подмечает, что союзниками антипорнографического движения оказываются религиозные правые (Penley 2004: 314). Действительно, логика запрета культурного феномена скорее напоминает правую логику, чем какую-либо иную. Таким образом, если продолжить и развить аргументацию Пенли, феминистки типа Дворкин не столько шли против самой системы господства, сколько предлагали перераспределить её ресурсы.
Нужно отметить, что до начала секс-войн феминистки тоже не были настроены против порно. Например, Сьюзен Зонтаг, рассуждая о порнографической литературе, не оценивает её как негативный феномен (Зонтаг 1997). Есть и ещё более курьёзные примеры, такие как «Манифест ОПУМ (Общества Полного Уничтожения Мужчин)» радикальной феминистки Валери Соланас. Она пишет, что не уничтожит только определённые группы мужчин, которые действуют в интересах SCUM, независимо от их собственных мотивов. Туда входят и «производители и пропагандисты книг и фильмов и т.п. о сексе, которые приближают то время, когда на экране будут демонстрировать только Минет и Е*лю» (Соланс 2003: 274).
Сама же Дворкин вскоре в своём радикализме дошла до того, что предложила женщинам создать собственное государство, которое должно защитить женщин по половому признаку так же, как Израиль собрал и защитил евреев по признаку вероисповедания (Dworkin 2000). Эта идея встретила отторжение в феминистской среде и поспособствовала утверждению более мягкого секс-позитивного феминизма в качестве мейнстрима (МакНейр 2008: 62-63).
Более изощрённый тип социальной критики порно предлагает Бодрийяр в рамках своей теории гиперреальности (Бодрийяр 2000: 68-102).
По Бодрийяру, порно делает пространство пола ещё более реальным, чем сама реальность. Это делает невозможным соблазн в этой сфере, тогда как именно соблазн для Бодрийяра имеет ключевое значение в культуре. Порно блокирует возможность фантазмов, отображая функционирование пола в модусе гиперреальности. Пол в этом случае идентифицируется с изображением пола. Техника и перфекционизм здесь обезоруживают человека, не оставляют ему пространства для собственного участия, анализа, вовлечения. Дистанция исчезает, но, по Бодрийяру, никто не знает, где проходит граница реальности, так что перфекционизм измерения гиперреальности потенциально бесконечен.
Одно из обвинений Бодрийяра в адрес порно состоит в том, что оно продолжает дело метафизики, паразитируя на фантазмах поиска истины. Пафос порно, как и пафос метафизики, состоит в том, чтоб произвести истину здесь и сейчас, вывести её со всей очевидностью в профанную область наглядной данности.
Другая претензия - семиотическая. Если тело в одежде, будучи сокрытым, служит референтом, который остаётся таинственным - и посему соблазнительным, то обнажённое тело, показанное во время полового акта крупным планом, оказывается в роли знака. Оно, таким образом, прекращает быть загадкой, но становится лишь элементом набора тел, служит деталью орнамента, фрагментом дизайна. Бодрийяр связывает с этим отсутствие важности лица в порно, теперь оно не нужно, а нужен только сверхкрупный план акта совокупления и звуки. Даже само тело фрагментируется и распадается.
В мире такой гиперреальности невозможна многомерность, это пространство, как отмечает Бодрийяр, принципиально одномерно. То есть система знаков сводится к единственному простому набору функций. В порно нет загадки, недосказанности, многозначности. Всё то, что было принципиально невидимо и принадлежало соблазну, теперь с наглядной очевидностью изымается и демонстрируется. Порно оказывается тем, что Бодрийяр называет симулякром, - знаком, который скрывает за собой пустоту, маскирует отсутствие означающего. Именно так в порно, по Бодрийяру, за эффектами гиперреальности скрывается отсутствие какой-либо истины пола.
Появление порно отражает, как считает Бодрийяр, пределы сексуального как такового. Это кульминация одержимости сексом - а ещё точнее, одержимости эякуляцией, конечной «целью» полового акта. Такой диагноз историчен, это европейское заболевание. Положительным примером для Бодрийяра служат те традиционные культуры, в которых секс не осмысливается в критериях реальности, а оказывается элементом - не самым главным, но лишь одним из! - сложной символической системы обольщения. Тонкость ритуала в современной культуре уступает место натурализации, экономическому подходу, когда важна реальность знаков, самым очевидным из которых и оказывается эякуляция. С поистине модернистской серьёзностью Бодрийяр отмечает, что риторика спасения души уступает место риторике использования тела и его потенций. Тело становится капиталом.
Ещё до Бодрийяра Ролан Барт, говоря об удовольствии от текста, отмечал его схожесть со стриптизом. В тексте интересна не однозначность и непрерывная простота нарратива, но «мерцание» как чередование совершенно различных между собой фрагментов (Барт 1989: 468). Точно так же и в стриптизе скорее интересно не технически ровное обнажение профессионалки в танце, но прерывистые заминки и спотыкания неумелой любительницы (Барт 2010: 216-220). Аналогия полностью уместна, если помнить, что у Барта удовольствие от текста понимается именно как эротическое. Но мы уделили отдельное внимание именно реконструкции аргументации Бодрийяра и его схожей с бартовским «мерцанием» эротики концепции соблазна, прежде всего, потому, что его концепция содержит в себе сразу несколько обвинений в адрес порно. Здесь есть в свёрнутом виде и обвинение в производстве своеобразной одержимости, ведущей к импотенции, и обвинение в капитализации и отчуждении секса. Но приведённая критика гиперреальности не звучит как прямолинейный политически заряженный манифест антипорно-феминистки или религиозного правого - это заслуга изощрённого языка бодрийяровской аргументации. Его литературная риторика подкупает, и тем важнее попробовать обнажить основания его аргументации, а также сопоставить реконструкцию Бодрийяра с эмпирическими данными.
Основной аргумент этой критики порно - уничтожение некоторой невидимой области соблазна и обнажение гиперреальной сексуальности в чистом, натурализированном виде. Такой ракурс позволяет уйти от многозначных схем обольщения и переместиться в поле чистой знаковости, где функционирование пола становится прямым и непосредственным. Это приводит к капитализации тела, к его использованию как ресурса в системе обмена. Но тоска Бодрийяра по сложной ритуализированной области невидимого или даже по метафоре души - тоска скорее эстетская, нежели критическая. Такого рода аргументы оперируют не столько логическими или эмпирическими доводами, сколько размытой областью арсенала риторических внушений. Опасность состоит в том, что подобная риторика может подкупить своей изощрённостью, тогда как в её основаниях лежит туманная область вкусов и предпочтений. Ценность системы ритуалов, по сравнению с прямым рациональным использованием тела для удовольствия (не об этом ли мечтал Маркузе?) не кажется очевидной. Ритуал якобы красив, но обосновать такой эпитет очень сложно. Тоска по многозначности и по традиционной игре в обольщение - проявление консервативной реакции против неизбежно приходящей на смену деловитости как спутника эмансипации. Мечта о невидимой области фантазмов - мечта о той манипуляции, которая возможна в ситуации, когда фантазмы могут конструироваться на верхах иерархии системы господства. Ничто не заставляет думать, что фантазм устраним в принципе, но риторически оформленная тоска по усложнённым ритуалам игровой сексуальности стремится обличить рационализацию, которая делает некогда невидимые процессы видимыми. Именно возможность эксплицировать в области видимого то, что раньше скрывалось, задаёт порно потенциал выполнять положительную социальную функцию, быть не объектом социальной критики, но её инструментом. К описанию такого ракурса исследований порно мы приступим ниже. В завершение же обзора концепции Бодрийяра обратим внимание на то, что аргумент о девальвации лица, попросту эмпирически неверен. Нам ещё предстоит отметить особенную важность именно изображения лица в порно. Бодрийяр, строя собственную модель, упростил свой объект, редуцировав его исключительно до буквальной репрезентации полового акта. Подобное упрощение в случае анализа порно нам кажется недопустимым в первую очередь потому, что ведёт к конкретным ошибкам в анализе, так как многие важные детали оказываются вне сферы исследовательского внимания.
Размышление о социальной критике порно мы завершим ещё одним соображением. Наиболее энергичные исследователи, стремящиеся к обличению деструктивного потенциала этого феномена, впадают в то, что Карл Поппер обличал как методологический эссенциализм. Они стремятся обнаружить и обличить «подлинную природу вещей, то есть их подлинную сущность или реальность» (Поппер 1992: 63). В таком исполнении критика порно означает, что оно сущностно плохо, так, словно существует порнография сама по себе. Но, как и любой культурный артефакт, порно не находится в вакууме. На его восприятие и конечную интерпретацию влияет множество факторов. В своей семиотической модели анализа телевизионного сообщения представитель Бирмингемской школы культурных исследований Стюарт Холл подчёркивал важную роль восприятия или «декодирования» сообщения конкретным зрителем (Hall 2005). Такой подход во второй половине XX века появился в разных областях гуманитарных и социальных исследований. В феноменологической эстетике Роман Ингарден выступил со своим разграничением эстетического объекта, эстетического переживания и эстетического предмета. В его подходе произведение искусства не является объектом (например, расписанным холстом или скульптурой), но возникает лишь при наличии эстетического предмета - образа, возникающего в сознании рецепиента во время эстетического переживания, восприятия объекта (см. Ингарден 1962: 114-154). В качестве полноценной исследовательской программы с подобным подходом выступил и социолог Мишель де Серто, согласно которому важно изучать не артефакт сам по себе, но те практики, в которые его включают в рамках своей повседневности использующие его люди. Властные структуры здесь задают стратегию изготовления, которую де Серто противопоставляет тактике использования (см. Серто 2013: 39-57). Антрополог Вильтон Мартинез обнаруживает такую же неоднозначную логику в использовании научного знания. В расчёте на появление антропологической чувствительности он показывал специально подобранные фильмы студентам младших курсов, слушающих введение в антропологию. О том, что интерпретация этих материалов студентами нередко обнаруживает колониальный дискурс вплоть до расизма со всеми предрассудками о «недоразвитых», Мартинез написал статью «Кто конструирует антропологическое знание?» (Martinez 1992). В качестве методологического приёма такой ход мысли, заметим, вовсе не обязательно связан с левым дискурсом. Так, известный защитник традиции Ганс Георг Гадамер, разрабатывая проект своей философской герменевтики, отдельно отмечает важность не только понимания и истолкования, как это было в предшествующей герменевтической традиции, но и аппликации. Всякое понимание имеет смысл тогда только, когда применено к конкретной ситуации истолкования (см. Гадамер 1988: 364-369).
Подобную мысль относительно порнографической литературы прямо высказывает и Сьюзен Зонтаг. Для неё порно становится «опасным благом», но при этом опасность его невелика и зависит от того, кто будет этим благом пользоваться. В конечном счёте, порнография - это объективация определённой формы опыта, которая становится знанием. А в определённом смысле любое знание опасно. Зонтаг заключает: «В конечном счёте место, отводимое нами порнографии, зависит от целей, которые мы ставим перед своим сознанием, своим опытом» (Зонтаг 1997: 95). Такой взгляд кажется продуктивным в нескольких смыслах. Во-первых, он позволяет полнее и адекватнее исследовать любой культурный артефакт без эссенциалистских спекуляций или попытки легитимировать под видом исследования собственные эстетические предпочтения. Во-вторых, исследовательский дискурс о порно теперь встаёт перед перспективой участия в том, как порно влияет на социум. Артикуляция тех или иных моментов становится моментом гадамеровской аппликации. Это задаёт перспективу, из которой становится возможно рассмотрение порно уже не как объекта социальной и политической критики, но как её инструмента.
.2.2 Порно как инструмент критики
Британская анархо-феминистка Жермен Грир по-своему интерпретирует теорию перманентной революции, включая её в более широкий контекст. В своём интервью телеканалу ABC (2010 г.) она сказала: «Трудность для меня состоит в том, что я верю в перманентную революцию. Я полагаю, что, как только ты меняешь государственное устройство и получаешь в итоге олигархию, цепляющуюся за власть, у тебя остаются всё бескультурье и ригидность предыдущего режима. Поэтому необходимо, чтобы в обществе постоянно существовали процессы критики, обновления и протеста» (Грир 2010). Жермен Грир по-своему интерпретирует теорию перманентной революции, включая её в более широкий контекст.
Говоря о более широком контексте, мы имеем в виду феномен, который принято называть «культурными войнами». Из множества определений самое широкое даёт профессор Джеймс Дэвидсон Хантер, согласно которому это дискуссии о том, что фундаментально правильно или неправильно, что следует или не следует терпеть в обществе (Hunter 1991: 31). С этим определением нужно быть осторожным. Во-первых, Хантер ведёт речь о США, то есть остаётся в рамках логики определённого национального государства (нация конструируется в данном случае через гражданскую принадлежность). Во-вторых, небесполезным кажется избавиться в этом телеологическом мышлении от налёта радикализма и претензии на истину «в конечном счёте». Если учесть эти два аспекта, то можно получить определение культурных войн как дискуссий о социальных нормах, что вполне соответствует высказыванию Грир.
Лев Троцкий в работе «Перманентная революция» (Троцкий 1930) выделил три аспекта своей теории. Во-первых, переход от демократической революции к социалистической не может быть дискретным. Между двумя этапами не будет «спокойного» периода затишья и постепенных реформ - обе революции настолько тесно связаны, что провести чёткую границу будет нельзя. Во-вторых, перманентная революция как социалистическая означает перестройку всех социальных отношений в течение неопределённо долгого периода. Это процесс внутренней политической борьбы, сопровождающийся взрывами войн. «Революции хозяйства, техники, знания, семьи, быта, нравов, развертываются в сложном взаимодействии друг с другом, не давая обществу достигнуть равновесия», - пишет Троцкий (Троцкий 1930, Введение). Наконец, в-третьих, перманентная революция носит международный характер, это глобальное явление.
В самом широком смысле идеи Троцкого можно распространить и на капиталистическое общество, где процессы обновления институтов также развиваются в том числе и через внутреннюю критику, о которой говорит Жермен Грир. Самым важным аспектом из выделенных Троцким здесь выступает второй, означающий, что критика направляется против всех форм отношений. Культурные механизмы, ставящие под вопрос закреплённые традицией социальные нормы, таким образом, выступают инструментом перманентной революции. Значимость этих механизмов становится особенно явной, если понимать теорию демократии так, как это предложил политический теоретик Пьер Розанваллон. Согласно его концепции контрдемократии, основой современной свободы служит именно несогласие и консенсус в области недоверия (Розанваллон 2012). Постоянный протест подразумевает возможность объединения индивидов, как с разными политическими предпочтениями, так и с отсутствием цельной позитивной программы. В условиях сложности современного теоретического дискурса попытка построения всеобъемлющей системы взглядов обречена на провал, так что основанием для политического волеизъявления является протест. Это и есть механизм критики, тем ярче обеспечивающий демократию, чем выше возможность его артикуляции. Розанваллон здесь обобщает до уровня общей теории демократии то, что для марксизма характеризует революционную ситуацию, которую философ Луи Альтюссер описывает как соединение в одной игре множества «противоречий, некоторые из которых радикально гетерогенны и не имеют ни общего истока, ни общего направления, ни общих уровня и места воздействия, но которые, тем не менее, сливаются друг с другом в единстве разрыва» (Альтюссер 2006: 144). В качестве одного из ярких культурных механизмов критики можно рассмотреть и порно.
Наиболее очевидным примером, с которого нам кажется уместно начать, служит непосредственное использование порнографии в целях социальной и политической критики. Такой пример из российской истории даёт Борис Колоницкий, описывающий в своей работе «Трагическая эротика» широкий спектр образов Николая II и его семьи в годы Первой мировой войны. Отдельно автор описывает сплетни о связи императрицы Александры Фёдоровны и друга царской семьи Григория Распутина. После Февральской революции с исчезновением угрозы репрессии от царской цензуры широкое распространение получают порнографические материалы, типа иллюстрированных брошюр и открыток, тематизирующих половую распущенность, якобы имевшую место при дворе. Распространению слухов и печати содействовал даже лично министр Всероссийского Временного Правительства Александр Фёдорович Керенский (см. Колоницкий 2010: 352-374). Российские революционеры начала прошлого века вполне прагматически оценивали политический потенциал порнографического эпатажа. Своеобразное переоткрытие этого потенциала в 1980-х осуществят классики porn studies.
Как объект исследования порно часто рассматривается как негативный феномен: либо как средство отчуждения сексуальности в левой феминистской критике (см. напр. Рахманинова 2013), либо как избыток реальности, убивающий любую возможность соблазна (как в Бодрийяр 2000), либо как инструмент насилия, объективирующий женщину (Вульф 2013: 194-261), либо как закономерный итог визуальной репрезентации женщины в культуре (Малви 2000). Такого рода критику предлагает снять Линда Уильямс: «Наверное, заинтересованность в порнографии или расе (или пересечении расы, класса и гендера с их перформативной идентичностью) помещает нас по ту или другую сторону разделения анти-/пропорно, которое, я уверена, должно быть преодолено исследователем порнографии» (Уильямс 2012: 296). Таким образом, одним из плодотворных подходов к феномену порно становится его рассмотрение в социально-политической перспективе.
Феминистка, профессор film and media studies Калифорнийского университета Констанс Пенли демонстрирует именно такой подход (Penley 2004). Порно здесь, вслед за Уильямс, предлагается рассматривать как фильм (отдельно об этом подходе будет сказано далее), а это значит, что к нему становятся применимы все инструменты, разработанные для анализа массовой культуры за последнее столетие. Анализ Констанс Пенли показывает, что любые порнофильмы, начиная, как минимум, с холостяцких фильмов 1920-х гг., если включают в себя нарратив, то, как правило, структурируют его как шутку. Юмор в стиле white trash, по мнению исследовательницы, здесь выполняет важную роль серьёзной социальной критики. Пенли подчёркивает, что объектом насмешки в порно выступает традиционная маскулинность, и это наносит удар по социальному, политическому и сексуальному статус-кво. Грубый сниженный юмор направлен здесь против глупости, грубости и самоуверенности белого гетеросексуального мужчины.
Порно - элемент мужской культуры, и в этом качестве он позволяет увидеть вариант мужской мечты. Эта мечта - о жизни в обществе, где женщины не будут обязаны говорить и думать, что секс им нравится меньше, чем мужчинам. Такую фантазию ярко подтверждает лесбийское порно, которое также ориентировано, прежде всего, на мужскую аудиторию. Хотя подобные видео несомненно могут заинтересовать и женщин (гетеросексуальных и, разумеется, самих лесбиянок), они всё же располагаются на порносайтах в общих разделах. Между тем, гей-порно выделяется отдельно, соответствующие видео автоматически не включаются в общий поиск, а требуют включения дополнительного тега. Лесбийское порно исключает мужчину из самого нарратива, вменяя ему, тем самым, исключительно вуайеристские функции. Зритель наблюдает за женским удовольствием, которое часто понимается как более развитое и изобретательное.
Фантазия о женской сексуальности занимает в культуре видное место. Идея глубины и многоаспектности женского удовольствия, разумеется, культивируется в феминистском дискурсе. Наоми Вульф, например, заявляет, что женщины в сексуальном аспекте больше похожи на животных, чем мужчины, и одновременно склонны к мистическому восприятию (Вульф 2014: 100-101). Но тематизация женской сексуальности как дикой, таинственной и глубокой - общекультурная тенденция, распространённая далеко не только в контексте феминизма. Один только кинематограф даёт множество примеров - стоит вспомнить такие фильмы, как «Антихрист» (2009) и «Нимфоманка» (2013) Ларса фон Триера, из более ранних - «Одержимая» (1981) и «Шаманка» (1996) Анджея Жулавски. В фильме «С широко закрытыми глазами» (Стэнли Кубрик, 1999) доктор Билл Харфорд (Том Круз) после признания своей жены Элис (Николь Кидман), что она фантазировала о сексе с другим мужчиной, бросается искать приключений и становится участником загадочных и мрачных событий. Философ Славой Жижек интерпретирует сюжет в лакановском стиле как погоню мужчины за глубиной женской фантазии. Билл Харфорд, по мнению Жижека, терпит в этом предприятии крах, так что вынужден в результате спасаться от эксцессивности фантазии возвращением в реальность (Ћiћek, Daly 2004: 111-112). Разнообразие таких примеров показывает, насколько распространённым в культуре является представление о сложности и многоаспектности женского удовольствия.
Патриархатные ценности среднего класса, критикуемые порно, не сводятся исключительно к консервативному конструкту маскулинности. Любительское порно вносит свой вклад, направляя удар против канонов красоты, насаждаемых глянцевыми журналами. Здесь подтверждается позиция Наоми Вульф, согласно которой красота - это валюта, которая определяется политическими интересами (Вульф 2013: 25). Любительские видео предельно демократичны, их участником может стать человек с любой внешностью. Более того, любой человек может стать агентом сексуальности, то есть это свойство больше не является привилегированным атрибутом индивида, чью красоту легитимирует институция. Примеры отхода от традиционных представлений о красоте, хоть и в меньшем количестве, есть и в профессиональной порно-индустрии. Так, мужчина-порнозвезда Рон Джереми, активно выступающий публично, далёк от доминирующих европейских и американских канонов красоты. Героями любительского порно могут быть и люди всё более старшего возраста, и это противоречит буржуазному ярлыку перверсии, который стигматизирует всех, кто вышел из поры «молодости», тем самым накладывая существенные ограничения на их сексуальность. Возрастные ограничения могут отступать и в рамках профессионального порно. Одна из наиболее известных представительниц секс-позитивного феминизма Нина Хартли, выступавшая против феминистской агрессии в адрес порно на шоу Опры, снимается до сих пор, будучи в возрасте 56 лет. Другая возрастная звезда индустрии, 60-тилетняя Энни Спринкл (первая порнозвезда, получившая PhD) также до сих пор ведёт про-порно агитацию и снимает обучающие секс-видео. Менее известные, но не менее впечатляющие примеры предоставляет категория 60plusmilfs (буквально означающая порно с женщинами, которым больше 60 лет): это 74-хлетняя Мэнди МакГроу и 80-летняя Сандра Энн. Любительские видео интересны также тем, что распространяются бесплатно, а значит, в определённой степени опровергают обвинения левых в том, что порно превращает секс в товар.
В контексте отношения порно к женской сексуальности одним из возможных дискурсов из инструментария социальных наук становится дискурс эмпауэрмента. Со времён Бирмингемской школы культурных исследований разделившие ее ценности специалисты не просто перестали скрывать собственную политическую ангажированность, но начали ею гордиться. Позиция исследователя при таком подходе должна явно выражаться и быть частью самого подхода. Специалист по критическим дискурсивным исследованиям (направлению, возникшему под влиянием Бирмингемской школы, и избравшему своим объектом непосредственно дискурс) Тён ван Дейк открыто заявляет, что если результаты его работы потенциально могут поспособствовать укреплению позиций властвующих, он их не опубликует. Более того, само обвинение в политической ангажированности кажется ван Дейку банальным, потому что решение не выражать свою позицию - всегда, тем не менее, имплицитно присутствующую - это также политический выбор (Ван Дейк 2014: 24). Как основатели Бирмингемской школы, так и большинство их последователей - левые, так что их исследовательские стратегии в конечном счете нацелены на эмансипацию подчиненных групп. Сейчас всё чаще в этом контексте в академических кругах употребляют слово «эмпауэрмент», которое приблизительно можно перевести как «наделение силой» или даже как «наделение властью».
Известным кейсом здесь может послужить порноактриса Стоя, которая всей своей биографией отражает возможность рассмотрения порно как медиума для эмпауэрмента. Избалованная девочка из хорошей семьи, получившая обучение на дому, где бабушка прививала ей любовь к искусству (см. Stosuy 2008), сама пришла в индустрию, подстегиваемая интересом к БДСМ и фетиш-тематике. Сейчас Стоя много высказывается, рефлексируя в публичном пространстве на тему своей работы. От колонок на сайте Vice она доросла до публикации в серьёзном академическом журнале издательства Routledge (Stoya 2014). Любопытно, что в своей академической статье Стоя выражается кратко, сдержанно и абстрактно. Говоря университетским языком, она «скорее ставит проблему, чем предлагает готовое решение». Стоя пишет, что «порнография» и «феминизм» - термины, значение которых очень размыто. Затем она заявляет о возможности феминистского порно, после чего завершает статью намёком на то, что в хорошем порно актрисы и актеры добровольно наслаждаются процессом. Здесь отчетливо просматривается дискурс эмпауэрмента, данной статьёй Стоя отдаёт должное симпатиям основателей журнала Porn Studies.
Но ангажированным исследователям стоит отдать должное и реальности. Как бы то ни было, сложно поверить в то, что в порно-индустрию приходят сплошь добровольцы, типа Стои или другой знаменитой порноактрисы Саши Грей. Многие начинающие актрисы необдуманно идут за легкими деньгами, многие среди них - наркозависимые. Опасность дискурса эмпауэрмента - впасть в субстантивирование вопроса, то есть признать, что порно всегда чуть ли не сущностно является эмансипаторным. Об эссенциализме мы уже писали выше. Подобное обобщение может быть полезным в радикальной дискуссии с точки зрения возможности дальнейших умозаключений. Но более точным оказался бы подход к порно-индустрии в духе социальной антропологии - на уровне небольших групп, которые вполне могут различаться.
Как ни странно, сама Стоя не упоминает об амбивалентности карьеры порноактрисы в статье в академическом издании 2014-го года, но в своей более ранней колонке «Феминизм и я» (Stoya 2013) демонстрирует гораздо более тонкий подход к проблеме. Здесь она пишет, что сама по себе порнография не является освобождающим феноменом. Она может оказывать такое воздействие, но всё зависит от зрительского восприятия, от его диалога с условностью жанра. Это утверждение снова отсылает нас к тезису Зонтаг о том, что порно скорее зависит от того, кто и как его использует, чем само навязывает жёсткие условия.
Таким образом, с дискурсом эмпауэрмента в порно всё оказывается сложнее выверенных в долгих дуэлях схем с бинарными оппозициями. Если сама Стоя биографически реализовала себя в порно в русле эмансипации, сознательно и добровольно решив зарабатывать деньги секс-трудом, то не у всех актрис может сложиться такая же ситуация. Но если вспомнить определение задачи социально-исследовательского дискурса как эмпауэрмента, то проблему можно переформулировать. Не нужно доказывать, что порно сущностно способствует эмансипации, достаточно лишь того, что оно может ей способствовать. А дальше, имея дело с уже заданным феноменом (как бы ни протестовали противники порно, оно продолжает существовать), необходимо сделать его инструментом эмпауэрмента - как для приходящих туда работниц и работников, так и для зрителей. Тактической задачей социальных исследователей здесь должна быть разработка соответствующего академического дискурса.
Этот процесс уже начался, публичные дискуссии 80-х в США и Великобритании изменили отношение к порно. В публичной сфере динамику легко проследить по принятию и непринятию голливудских фильмов, тематизирующих порнографию. Если фильм «Хардкор» (Пол Шредер, 1979), освещающий мир производителей порно как пространство криминала, был воспринят спокойно, то спустя двадцать лет фильм со схожим содержанием «8 миллиметров» (Джоэль Шумахер, 1999) был обруган критикой как излишне консервативный и моралистский. Приветствовались же к тому времени фильмы, типа «Народ против Ларри Флинта» (Милош Форман, 1996) и «Ночи в стиле буги» (Пол Томас Андерсон, 1997), в которых работники порноиндустрии репрезентировались не как криминализированные извращенцы, но как люди, чьи права ущемляются репрессивной общественностью, стигматизирующей неугодных (см. МакНейр 2008: 155-165). Среди самих производителей порно хорошим тоном становится публичное выражение своей симпатии к правам женщины - один из самых популярных в индустрии режиссёров и актёров Рокко Сиффреди, например, снимается в двух фильмах режиссёра-феминистки Катрин Брейя («Романс X», 1999 и «Порнократия», 2003).
Рассмотрение порно в качестве инструмента социальной критики показывает его роль как механизма культурных войн, постоянно направленного против сохранения статус-кво. В конце XX в. порно, осуществившее экспансию в область видеопродукции, стало уникальной областью массовой культуры. С некоторыми оговорками, оно считается «низкой» формой, телесной, гривуазной, а в конечном счёте - лиминальной. Таким образом, порно осуществляет критику консервативных ценностей среднего класса снизу, играя важную роль в процессе реформирования социальных отношений. Оно становится в этом смысле одним из самых ярких инструментов перманентной революции, если понимать её как постоянную культурную, социальную и политическую критику, как это делает Жермен Грир, вполне адекватно наследуя одному из тезисов Троцкого, конкретизирующего более общие положения марксистской мысли. Поскольку реформирование через критику в социалистическом обществе оставалось, скорее, теоретическим, а в капиталистическом обществе всегда находится повод для констатации дефицита критики, проблема прагматики использования порно и массовой культуры в целом как критического инструмента остаётся актуальной. Насколько радикальными могут быть преобразования под воздействием этих механизмов - вопрос, требующий отдельного исследования.
.3 Порно как фильм
.3.1 Объективация и визуальная самоидентификация в политическом психоанализе Лоры Малви
Направление porn studies претендует на самостоятельный способ тематизации порно. Школа porn studies выросла из семинара Линды Уильямс в Беркли (Williams 2004: 1). Основной пафос Hard Core (1989) - базовой книги Уильямс, заложившей основу дальнейших исследований в этом ключе не только в Беркли, но и по всему миру, - состоит в отношении к порно как к фильму. Таким образом, исследования порно генетически восходят к исследованиям кино.
Критик Джеймс Монако в своей работе «Как читать фильм» выделяет три исследовательских подхода: film studies и cinema studies - различение французских теоретиков, а также подход англоязычных теоретиков - фильм как movie. Соответственно, film обозначает аспект связи с внешним миром, а в итоге - с политикой и социальным контекстом функционирования фильма; cinema - эстетический аспект кино как искусства; movie - экономический аспект рыночного функционирования фильма как потребительского блага (см. Monaco 2000: 228-232). В исследованиях порно, если использовать эту терминологию, доминируют политические film studies.
Констанс Пенли после Линды Уильямс делает следующий шаг - и предлагает рассматривать порно как часть массовой культуры (Penley 2004: 315). Этот логический ход, позволяющий теперь сопоставлять порно с другими артефактами культуры, расширяет porn studies до cultural studies, соответственно легитимируя наработанные в области культурных исследований методики.
Одна из самых острых дискуссий вокруг порно разгорается по поводу того, происходит ли на экране объективация женщины. Изначально этот вопрос очень широко поставила Лора Малви в своём знаменитом эссе «Визуальное удовольствие и нарративный кинематограф» (Малви 2000). Малви использует инструментарий психоанализа для рассмотрения психических механизмов восприятия визуального образа во время просмотра фильма. Психоаналитическая теория здесь становится оружием политической борьбы, так как первостепенную важность в этом подходе приобретает вопрос применения символической структуры системы мужского доминирования, распространения её на конструируемую реальность кинематографа.
Подход Малви обличает мужскую власть именования. Мужчина боится женщины, потому что в силу отсутствия пениса она олицетворяет Другого, воплощённую угрозу кастрации. Тогда мужчина подсознательно обрекает её на функцию носителя значения, проецируя на этого Другого свои фантазии, ограничиваемые специально созданным символическим порядком.
В ситуации кинематографа Малви выделяет два важных аспекта получения визуального удовольствия. Первый - скопический, он тесно связан с феноменом объективации. Это удовольствие от того, что взгляд делает другого человека объектом, который доступен свободному рассматриванию. Второй аспект визуального удовольствия - нарциссический, он уже связан с визуальной идентификацией. Здесь важно узнавание, распознавание себя в других людях, но также и распознавание привычных черт заданного мира. За удовольствием скопическим сразу следует удовольствие нарциссическое. Если слегка сместить акцент (впрочем, не нарушая при этом общую логику рассуждений Лоры Малви), получается, что феномен объективации тесно связан с феноменом самоидентификации. Для полноты удовольствия недостаточно просто наблюдать, даже самый радикальный вуайеризм требует «вживания» в наблюдаемое. Здесь необходимо подчеркнуть, что просмотр никогда не оказывается пассивным процессом, так как принципиально требует определённого соучастия через визуальную самоидентификацию с увиденным.
Эта схема могла бы остаться гендерно нейтральной, но, как отмечает Малви, социальная фаллоцентричность сказывается в том, что женщина в голливудском кинематографе (эссе было написано в 1975 г.) вводится в повествование не как деятельный персонаж, но как объект сексуального фетишизма. В соответствии с общим порядком распределения функций создателя и носителя значения женщине отводится роль триггера. Лора Малви подчёркивает, что в голливудском кинематографе действие разворачивается за счёт акторов-мужчин и эмоций, желаний, ощущений, которые вызывают в них женщины. Каждое появление последних лишь приостанавливает нарратив, а не двигает его вперёд. Зрителю в концепции Малви не остаётся иных вариантов, кроме как идентифицироваться с мужским персонажем, который полноценно деятелен. Таким образом, женщина на экране оказывается под «двойным ударом» - она концентрирует на себе сексуальное желание как зрителя, так и действующего в нарративе героя. Более того, она дважды попадает под влияние непосредственной власти - социальной власти мужского доминирования внутри нарратива и визуальной власти недоступного из темноты кинозала наблюдателя за объективированным наблюдаемым.
Благодаря явному радикализму, эссе Лоры Малви ярко поставило ряд проблем, задавших целое направление исследований. В концепции объективации женщины на экране в голливудском фильме остаётся непрояснённой проблема, связанная с позицией женщины-зрителя. Лора Малви говорит о навязывании мужского взгляда, но сама структура этого навязывания предполагает в качестве заданного страх кастрации как аксиому психоанализа. Очевидно проблема возникает уже внутри психоаналитического дискурса, так как женщина подобного комплекса испытывать не должна, а это значит, что и во время просмотра фильма её психика может работать иначе. Ещё более интересные вопросы встают при попытке применить концепцию Лоры Малви к современному порно.
2.3.2. В поисках идентификации: взгляд зрителя порно
2.3.2. В поисках идентификации: взгляд зрителя порно. Порно, на первый взгляд, кажется благодарным объектом для применения идей Малви. Очевидная вуайеристская установка порнофильма сочетается с его принципиальной и непосредственной связью именно с сексуальным удовольствием. В этом смысле разговор о том, что люди на экране предполагают сексуальность, не требует дополнительных аргументов. Даже в самых явных случаях эксплуатации женской сексуальности в голливудских фильмах отдельные скептики могут упорствовать в высказывании сомнений. Казалось бы, очевидно эротизированные сцены, типа сцены убийства Артемисии Фемистоклом в фильме «300 спартанцев: Расцвет империи» (Ноам Мурро, 2013), всё же подразумевают и возможность трактовать их в буквальном ключе (в приведённом примере это прочтение сцены как стандартной кульминации битвы двух полководцев, в которой воинственная Артемисия терпит смертельное поражение в качестве бойца, и не более того). Аргументация, опирающаяся на аксиомы сексуальной фетишизации женщины, нигде не может быть столь прозрачной, как в случае с порно. Тем не менее, этот маргинальный вид культурной продукции оказывается сложнее, чем может показаться на первый взгляд.
В гетеросексуальном порно мужчина на экране присутствует, как правило, лишь функционально. Даже будучи актором сексуального действия, он показан лишь частично - сверхкрупным планом демонстрируется его половой член, визуально доказывающий подлинность происходящего на экране полового акта, реже - его ягодицы (как правило, в позах, которые не предполагают удобного ракурса для заполнения экрана исключительно изображением проникающего в женщину фаллоса) и лишь совсем редко - его лицо, на котором камера никогда не останавливается надолго. В противоположность такому ограниченному набору ракурсов, женщина показывается вся. Её тело не сводится камерой к одним лишь функционирующим первичным и вторичным половым признакам, а наиболее важным оказывается систематическое переключение кадра на женское лицо (часто данное сверхкрупным, как и гениталии) с довольно длительной задержкой на нём.
Всё это позволило исследователям сделать два радикальных заявления. Первое - заявление Линды Уильямс о том, что главная тема порно - загадка женского удовольствия (Williams 1989: X). Действительно, справиться с визуализацией мужского удовольствия от секса оказывается несложно - демонстрация эякуляции предоставляет исчерпывающее доказательство. Женский оргазм, напротив, невозможно однозначно визуализировать. Отдельный любопытный случай представляет женская эякуляция или т.н. сквирт, но это всё ещё не решает проблему, ведь эта анатомическая особенность присуща далеко не всем женщинам. Более того, до сих пор ведутся медицинские споры о том, является ли выброс жидкости кульминационной точкой женского оргазма, или же это лишь побочный эффект возбуждения, именно в порно получающий искомую тематизацию. Неопределенность стимулирует попытки найти эмпирические или, по крайней мере, конвенциональные доказательства женского удовольствия, приводящие порноиндустрию к принципиально ограниченному набору фиксированных клише, таких как стоны, определённая мимика или набор шаблонных фраз, произносимых во время полового акта. Такая точка зрения на порно с трудом совместима с феминистской критикой в духе Малви. Более того, оказывается возможным принять позицию, в которой фильмы для взрослых можно противопоставить критикуемой методами политического психоанализа классической голливудской продукции как маргинальный культурный механизм, оказывающий эмансипаторное воздействие.
В этой же логике и с такой же аргументацией Славой Жижек делает второе радикальное заявление: настоящий объект в порно - это мужчина (Ћiћek 2013). На экране хардкор-фильма мужчина оказывается сведён лишь к функции совокупляющегося тела, чьё удовольствие легко подтверждается, а потому уже не кажется интересным.
Для рассмотрения тезисов о том, что на экране объективируется женщина (или мужчина), обратимся ещё к вариантам порнопродукции. Садомазохистское порно, представляющее своеобразный случай, здесь не оказывается чем-то принципиально иным, но зато кажется радикально репрезентативным. В гетеросексуальном БДСМ-порно с мужским доминированием внимание камеры снова приковано к женщине, демонстрирующей признаки болевых ощущений. Добровольность актрисы, которая часто дополнительно подтверждается подробными интервью в начале и в конце видео (так, например, структурированы ролики производства Kink - одной из самых популярных студий, специализирующейся на съёмках разных видов БДСМ), служит медиатором, гарантирующим мазохистское удовольствие. Мужчина по-прежнему сведён к функции безликого истязателя, тогда как женские ощущения фиксируются с предельной подробностью, включая все клише, наработанные в традиционном порно.
Интересным случаем является БДСМ-видео с женским доминированием. В рассматриваемой логике может показаться, что в этом случае женщина и мужчина поменяются местами, но первое же знакомство с фемдом-порно покажет, что это не так. Для демонстрации того, что главным визуальным сюжетом БДСМ-видео с женским доминированием, остаётся именно женское удовольствие (в этом случае садистское), достаточно открыть скринлисты соответствующих роликов на каком-нибудь интернет-портале. Случайная автоматическая нарезка кадров из видео отображает ситуацию, в которой женское тело и женское лицо сверхкрупным планом традиционно занимают значительную часть экранного времени.
Ситуация в гетеросексуальном порно на данном этапе представляется именно такой, как описано выше. Но прежде чем перейти к выводам, необходимо рассмотреть ещё два случая - лесбийское порно и гей-порно.
Выше мы уже отмечали, что и лесбийское порно преимущественно ориентировано на мужскую аудиторию. Принципиально здесь отсутствие единой системы распределения сексуальных ролей. В некоторых порнофильмах одной женщине (или группе женщин) вменяется «пассивная» роль (самое разделение на «активную» и «пассивную» стороны в сексе - след субстанциального гетеросексистского мышления, которое можно использовать лишь в таких случаях, как здесь - когда речь идёт об очевидном жанровом клише), тогда как другой (другим) - активная. Но в других фильмах женщины (или группы женщин) могут свободно меняться «ролями» в процессе. С чуть большим перевесом в сторону «пассивной» партнёрши (партнёрш) камера в таких видео останавливается на телах и лицах обеих сторон. «Взгляд», диктуемый камерой может свободно перемещаться, обеспечивая внимание всем участницам фильма.
Гей-порно, как ни парадоксально, оказывается единственным видом порно, в котором внимание специально уделяется именно мужскому удовольствию, несмотря на очевидные возможности его визуализации. В то же время, в данном случае часть приёмов совпадает с приёмами съёмки гетеросексуального порно, так как и здесь чуть больше внимания уделяется «пассивной» стороне. Однако «активной» стороне отводится более значительное время, нежели это принято в straight-видео.
Итак, остаётся итоговый вопрос, по каким принципам происходит визуальная самоидентификация зрителя порно. Очевидно, концепция Лоры Малви, которая разрабатывалась на материале голливудских фильмов, в случае с порно наталкивается на ещё большие трудности. Специфика жанра позволяет не только предположить сосредоточенность на проблеме женского удовольствия (Линда Уильямс), но и выдвинуть тезис об объективации мужчины в порно (Славой Жижек).
В качестве выхода из этих затруднений российский деконструктивист Андрей Щербенок предлагает модель амбивалентного зрительского наслаждения (Щербенок 2012). Он указывает на то, что Малви выделила две стратегии зрительского восприятия, спасающего от страха кастрации - садистический вуайеризм, реализующийся через идентификацию с активным главным героем, и фетишистская скопофилия, реализующаяся через идеализацию и сосредоточение на самом объекте, в то время как агент в данном случае уже не нужен. Претензия Щербенка состоит в том, что это разделение не продумано до конца самой исследовательницей. По его мнению, фетишистская скопофилия скорее связана с мазохизмом, нежели с садизмом. Андрей Щербенок вспоминает здесь, что у Фрейда сексуальный садизм оказывался инверсией сексуального мазохизма, то есть садистка или садист истязает партнёршу или партнёра и получает мазохистское удовольствие, идентифицируясь с ней или с ним. В данной концепции идентификация зрителя порнофильма происходит через своеобразное мерцание и постоянный переход от объективированного тела (женщины, так как речь идёт исключительно о гетеросексуальном порно) к субъективированному лицу. Такое решение проблемы представляется изящным, но оно всё ещё не доходит до анализа инструментализированного мужского тела, которое Жижек назвал объектом. Таким образом, теоретическая конструкция постоянного мерцания зрительской идентификации и объективации именно при переходе камеры от тела к лицу кажется всё ещё не исчерпывающей.
.3.3 От монистического анализа к дуалистическому
Как видно, спектр проблем, предъявляемый порнофильмами к теории объективации и визуальной идентификации, представляет такую эвристическую сложность, которую не удаётся безоговорочно устранить. Здесь мы хотели бы обратить внимание на одну корневую теоретическую посылку, разделяемую как Лорой Малви, так и её критиками. Это неразрывная связь между идентификацией и объективацией. В один и тот же момент, как предполагают исследователи, нельзя одновременно объективировать человека на экране и идентифицироваться с ним. В концепции Щербенка переход осуществляется также одновременно - в момент показа сверхкрупного плана лица зритель прекращает объективировать героиню и идентифицироваться с ней, но как только камера переходит к телу, зритель прекращает идентифицироваться и начинает объективировать. Монотонно функционирующий в качестве «имитатора фаллоимитатора» мужской персонаж гетеросексуального порно остаётся здесь не только без внимания (что показательно соответствует распределению зрительского - мужского - внимания, сосредоточенного на женщине), но и без полноценного теоретического объяснения. Построить схему, в которой мужской персонаж в кадре объясняется через садистический вуайеризм, а женский - через двойное садо-мазохистское удовольствие в рамках фетишистской скопофилии, значит ввести уже три режима, то есть усложнить и без того комплексную систему Щербенка.
Нам кажется плодотворным избавиться от представления о неизбежной корреляции между идентификацией и объективацией. Заодно полезно оговорить одно важное положение. Недостаточна аргументация, утверждающая, что кто-то объективируется уже потому, что предоставлен зрительскому взгляду на экране. В этом случае сам феномен объективации теряет эвристическую ценность в анализе культурного продукта, так как он тогда покрывает собой всю рассматриваемую сферу. Активный голливудский мужчина-герой из 70-х, о котором писала Малви, при таком подходе становится точно таким же объектом, как и сексуально танцующая красотка. Для объективации, понятой в более узком смысле, нужны дополнительные условия.
Здесь важно обратить внимание на то, что с ответом помогает и сама Малви. В её концепции женщина объективируется не просто в силу своего появления на экране, а в силу того, что она там не двигает нарратив, но лишь служит подлинным акторам поводом к его дальнейшему развитию. Женщина не действует сама, но становится лишь средством. В случае порно таким средством становится мужчина (в гетеросексуальном видео) или вообще любой персонаж, который в конкретный момент времени служит медиатором, направляющим зрительское внимание на само действие. А быть медиатором в порно - значит направить взгляд. Идентификация зрителя происходит именно с человеком-инструментом, объектом действия, а не его субъектом. Героиня же (чаще, а чуть реже - герой), на которой сфокусирован кадр и которая получает удовольствие, не только не является объектом, но и не служит точкой мазохистской идентификации. Идентификация зрителя уже операционализирована объективом камеры, «слитым» с функциональным секс-объектом, который действует лишь ради того, чтоб само действие происходило на экране. Подлинный нарратив порнофильма (тесно связанный с его субъектом!) составляет не плохая сюжетная линия, претендующая на придание фильму смысловой завершённости, но именно специфическое развитие сексуального удовольствия. Чаще всего, повторим, удовольствие это женское.
Таким образом, в гетеросексуальном порно объективируется не женщина на экране, а мужчина (в чём Жижек оказывается прав), но с ним же и происходит идентификация, что возвращает нас к тезису Малви о мужском взгляде. Это сочетание хорошо согласуется с тем, что преимущественными потребителями порно и сейчас являются мужчины, а предельно показательной иллюстрацией этого вывода могут послужить видео, снятые мужчиной ручной камерой (т.н. POV - point of view). Проблемы сексуальной объективации человека на экране, поставленные феминистской критикой Малви, до сих пор остаются актуальными в исследованиях направления film studies. Их применение к порно логично отвечает духу постановки задачи в оригинальной статье: где может быть нагляднее выявлена сексуальная объективация? Но, как видно при ближайшем рассмотрении, порно - случай, который оказывается сложен для анализа, несмотря на кажущуюся прозрачность его грамматики. Эта сложность позволяет прояснить внутреннюю логику метода. Особенно полезным оказывается то, что в анализе порно логика проясняется «на ходу», не абстрактно, но на практике. Как показал наш анализ, концептуализация визуальной объективации не должна исходить из предзаданного распределения функций объективации и идентификации. В порно один и тот же человек может объективироваться и становиться точкой идентификации одновременно. Таким образом, проведённый анализ помогает нам как усложнить своё представление о том, что порно непременно подразумевает насилие над женщиной (если не физическое, то символическое), так и уточнить основания используемого метода.
психоанализ фрейд порно социальный
Заключение
Подведём итоги. Тематизация секса как феномена важного не столько самого по себе, сколько в социально-политическом смысле интенсифицировалась во второй половине XX в. Этот феномен был метко описан в его генеалогии Мишелем Фуко как scientia sexualis в европейской культуре. Теоретический процесс сопровождался распространением порнофильмов в виде, близком к современному. Именно в 1960-70-х происходит выработка канонов, по которым строится впоследствии основная часть порнопродукции. В итоге активистские и исследовательские дискуссии переместились с секса как такового в область его объективации в сфере культуры - в область порно. Феминистские дискуссии вокруг порно были столь острыми, что по сути раскололи движение на два противоположных лагеря.
В современных условиях исследовательские дискурсы вокруг порно строятся с разных, хотя и пересекающихся между собой, ракурсов. Проблема определения исходного термина уже вскрывает множество неоднозначностей. Из существующего спектра определений мы предполагаем более эвристически ценным номиналистское определение порно как жанра, производного от типа отношений, который подразумевает моральную и/или юридическую стигматизацию культурного артефакта. Важнейшим и одним из самых распространённых дискурсов в исследованиях порно оказывается социальная критика, наиболее изощрённый вариант которой предлагает Бодрийяр. Его основания при ближайшем рассмотрении оказываются скорее эстетическими, нежели логическими, тогда как рассмотрение порно не как объекта, но как инструмента социальной критики даёт, как нам кажется, более выигрышный ракурс. Наконец, пафос школы исследований порно в Беркли снимает любой ореол вокруг порно, так что оно оказывается фильмом или, скорее, в более широком смысле, культурным артефактом. По всей видимости, эта десакрализация области порно и рассмотрение его как одного из ряда других феноменов сферы культурного производства и потребления оказываются плодотворными как в сфере имманетного анализа конкретного артефакта, так и в сфере социально-политической, доминирующей до сих пор. Важным дискурсом о порно служит тематизация объективации персонажей на экране, восходящая к Лоре Малви. Мы показываем, как многие неточности такого рода исследований вытекают из слишком ригидного понимания связки между объективацией и самоидентификацией зрителя.
Описанный процесс политизации человеческой сексуальности и развития исследовательских направлений изучения порно в социально-политическом ключе отражает развитие западной мысли. Российский контекст, наследующий советскую историю, скорее оказывается вне такой постановки вопроса. Но есть и скромные попытки перенять зарубежный опыт в области исследований порно.
Период публикационной и политической активности представителей Франкфуртской школы критической теории общества, Бирмингемской школы культурных исследований и других направлений, давших импульс к дискуссиям вокруг феномена порно, для внешней ориентации СССР был амбивалентным. С одной стороны, порнография появится на советском рынке только в 1980-е гг. с распространением видеомагнитафонов и появлением видеосалонов (см. Павлов 2012). Отсутствие дискурса политизации сексуальности подкреплялось в случае с порно отсутствием самого прецедентного феномена. С другой стороны, уже к 82-му, когда в США феминистские секс-войны обретают отчётливость и входят в свою эксплицитную фазу, в СССР становится возможна публикация «идеологически правильного» обзора западных дискуссий (Баскаков 1982).
После распада СССР и десяти лет попыток определить политический курс в новых условиях российские 2000-е ознаменовались новым поворотом к советскому. Обращение к истории СССР произошло не как к объекту ностальгии (а значит - утраченному), а как к феномену близкому, даже актуально наличному, неразрывно связанному с современной повседневностью. Эту тенденцию отчётливо выражает российский кинематограф этого периода (см. Левченко 2013). В таких условиях возможность широкой рецепции западных исследований порно оказывается сомнительной. В академическом ключе обсуждение порно было предложено в качестве легитимной темы исследования журналом «Логос» в 2012 г. Номер, содержавший в себе среди прочего блок porn studies, включал три статьи российских авторов. Одну из них - работу Андрея Щербенка о визуальной объективации женщины на экране - мы рассмотрели выше. Текст Александра Павлова, посвящённый феномену «порношика», вошёл в качестве главы в его книгу «Постыдное удовольствие» (Павлов 2014: 86-101). Ещё одной статьёй русскоязычного исследователя, посвящённой порно, стало философское исследование Игоря Чубарова о связи порно с насилием (Чубаров 2012). Автор не обращается к теме символического насилия, имплицитно включённой в сам механизм культуры в целом и любого кино в частности (см. напр. Усманова 2007). Ему скорее близок подход, обращающий внимание на фрагментацию человеческого тела, происходящую на экране в рамках порнофильма (ср. Бодрийяр 2000, Денищик 2007). В своём подходе Чубаров оказывается близок основным дискуссионным темам зарубежных porn studies, его постановка вопроса относится к доминирующей в этом поле «парадигме эффектов» (McNair 2014).
Российские работы в области исследований порно остаются редким явлением, но процесс легитимации самой темы произошёл. Вопрос дальнейшего развития остаётся зависим не только от интересов новых поколений исследователей, но и внутренней политики Российской Федерации. Критический дискурс, предлагаемый любыми вариантами porn studies (мы имеем в виду как про-порно, так и анти-порно позиции) подразумевает не только и порой даже не столько проблематизацию самой порнографии, сколько выход через её обсуждение на более общую социально-политическую критику. Поэтому к многообразию работ в этом направлении вряд ли можно отнести тексты в прямолинейном юридическом дискурсе, которые в России существуют и не нуждаются в дополнительной легитимации (см. напр. Нагаев 2009). Такого рода работы не ставят под вопрос существующий социальный порядок, тогда как именно этим преимущественно заняты исследователи, работающие в русле porn studies. Поэтому легитимность и возможность занятий такого рода исследованиями оказывается критерием готовности органов власти к допущению критики статус-кво. В современных российских условиях появление porn studies означало бы одновременно вступление в противостояние с публичным дискурсом «традиционных ценностей», затрагивающих не в последнюю очередь и сферу сексуальности (см. Хили 2013). В худшем варианте это противостояние может оказаться не только интеллектуальным, но и юридическим.
Список использованной литературы
1.Альтюссер Л. 2006. За Маркса. М.: Праксис.
.Анкерсмит Ф. 2012. Политическая репрезентация. М.: Изд. дом Высшей школы экономики.
.Арендт Х. 2011. О революции. М.: Европа.
.Барт Р. 1989. Удовольствие от текста // Избранные работы: Семиотика: Поэтика. М.: Прогресс. С. 462-518.
.Барт Р. 2010. Мифологии. М.: Академический Проект.
.Баскаков В.Е. 1982. Кровь, политика, эротика // В ритме времени: Кинематографический процесс сегодня. М.: Искусство. С. 170-190.
.Батай Ж. 2006. Эротика // «Проклятая часть»: Сакральная социология. М.: Ладомир. С. 489-705.
.Беньямин В. 2012. Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости // Учение о подобии. Медиаэстетические произведения. М.: РГГУ. С. 190-234.
.Блох Э. 1991. Принцип надежды // Утопия и утопическое мышление: антология зарубежн. лит. М.: Прогресс. С. 49-78.
.Бодрийяр Ж. 2000. Соблазн. М.: Ad Marginem.
11.Ван Дейк Т. 2014. Дискурс и власть: Репрезентация доминирования в языке и коммуникации. М.: Книжный дом «ЛИБРОКОМ».
.Вебер М. 1990. Наука как призвание и профессия // Избранные произведения. М.: Прогресс. С. 707-735.
.Вульф Н. 2013. Миф о красоте: Стереотипы против женщин. М.: Альпина нон-фикшн.
.Вульф Н. 2014. Вагина: Новая история женской сексуальности. М.: Альпина нон-фикшн.
.Гадамер Х.-Г. 1988. Истина и метод. М.: Прогресс.
.Геймер М. 2012. Жанры для судебного преследования: порнография и готическое // Философско-литературный журнал «Логос». №6. С. 204-227.
.Гидденс Э. 2004. Трансформация интимности. СПб.: Питер.
.Гоббс Т. 2001. Левиафан. М.: Мысль.
.Грир Ж. 2010. «Феллини хотел дать мне роль в "Казанове". Дело закончилось постелью» // Сайт ООО «Кино без границ».
.Денищик А. 2007. Насилие как аксиома: реальное и воображаемое порнографии // Визуальное (как) насилие. Вильнюс: ЕГУ. С. 226-236.
.Дики Дж. 1997. Определяя искусство // Американская философия искусства: основные концепции второй половины двадцатого века - антиэссенциализм, перцептуализм, институционализм. Екб.: Деловая книга, Бишкек: Одиссей. С. 243-252.
.Дуглас М. 2000. Чистота и опасность. М.: Канон-Пресс-Ц, Кучково поле.
.Зонтаг С. 1997. Порнографическое воображение // Мысль как страсть. М.: Русское феноменологическое общество. С. 65-96.
.Ингарден Р. 1962. Исследования по эстетике. М.: Издательство иностранной литературы.
.Кант И. 1994. Ответ на вопрос: Что такое просвещение? // Сочинения. В 8-ми т. Т.8. М.: Чоро. С. 29-37.
.Кловер К.Дж. 2014. Её тело, он сам: гендер в слэшерах // Философско-литературный журнал «Логос». №6. С. 1-60.
.Колоницкий Б. 2010. «Трагическая эротика»: Образы императорской семьи в годы Первой мировой войны. М.: Новое литературное обозрение.
.Крафт-Эбинг Р. фон. 2013 Половая психопатия. М.: Книжный Клуб Книговек.
.Крукс Р., Баур К. 2005. Сексуальность. СПб.: Прайм-Еврознак.
.Крысин Л.П. 2008. Порнография // Толковый словарь иноязычных слов. М.: Эксмо. иноязычных слов/Порнография (дата обращения 05.06.15).
.Куренной В. 2012. Исследовательская и политическая программа культурных исследований // Философско-литературный журнал «Логос». №1. С. 14-79.
.Левченко Я. 2013. Вечная молодость. Ещё раз о советском прошлом в российском кино // Неприкосновенный запас. Дебаты о политике и культуре. № 03 (89). С. 302-316.
.Лиотар Ж.-Ф. 1998. Состояние постмодерна. М.: Институт экспериментальной социологии, СПб.: Алетейя.
.Локк Дж. 1988. Два трактата о правлении // Сочинения: в 3 т. М.: Мысль. С. 135-405.
.МакНейр Б. 2008. Стриптиз-культура: секс, медиа и демократизация желания. - Екатеринбург: У-Фактория; М.: АСТ.
.Малви Л. 2000. Визуальное удовольствие и нарративный кинематограф // Антология гендерной теории. Мн.: Пропилеи. С. 280-296.
.Мамфорд Л. 2001. Миф машины. Техника и развитие человечества. М.: Логос.
.Маркузе Г. 2003. Эрос и цивилизация // Эрос и цивилизация. Одномерный человек: Исследование идеологии развитого индустриального общества. М.: АСТ. С. 5-250.
.Метц К. 2013. Воображаемое означающее. Психоанализ и кино. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге.
.Ницше Ф. 2011. Собрание сочинений: В 5 т. Т. 4. СПб.: Азбука, Азбука-Аттикус.
.Ортега-и-Гассет Х. 1993. Размышления о технике // Вопросы философии. №5. С. 164-232.
.Павлов А. 2012. «Видеодром»: формирование видеокультуры в советской России в 1980-1990-е годы // СССР: Жизнь после смерти. М.: Изд. дом Высшей школы экономики, 2012. С. 137-159.
.Павлов А. 2014. Постыдное удовольствие: философские и социально-политические интерпретации массового кинематографа. М.: Изд. дом Высшей школы экономики.
.Поппер К.Р. 1992. Открытое общество и его враги. Т.1: Чары Платона. М.: Феникс, Международный фонд «Культурная инициатива».
.Рахманинова М. 2013. Порнографический дискурс как продукт неолиберальной политтехнологии и экономический императив // Блог автора «Symposium». URL: http://nordseeinsel-maria.blogspot.ru/2013/09/blog-post.html (дата обращения 05.06.15).
.Ричман Д. 1999. Социальный порядок палаты для психопатов // Социологический форум. Т.2. №1. С. 113-122.
.Розанваллон П. 2012. Контрдемократия: политика в эпоху недоверия // Журнальный зал. URL: http://magazines.russ.ru/nz/2012/4/r2.html (дата обращения 05.06.15).
.Руссо Ж.-Ж. 1969. Рассуждение о происхождении и основаниях неравенства между людьми // Трактаты. М.: Наука. С. 31-108.
.Салтыков Д.И. 2014. Антиэссенциализм и институционализм в теории искусства: путь к синтезу // Артикульт. №13. C. 6-9.
.Серто Мишель де. 2013. Изобретение повседневности. 1. Искусство делать. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге.
.Соланс В. 2003. Манифест опум (Общества Полного Уничтожения Мужчин) // Анархия. Антология современного анархизма и левого радикализма. В 2-х тт. Т.1.: Без государства. Анархисты. М.: Ультра.Культура. С. 247-278.
.Троцкий Л.Д. 1930. Перманентная революция.
.Уильямс Л. 2012. Порнография, порнуха и порно: мысли о поле, заросшем сорняками // Философско-литературный журнал «Логос». №6. С. 291-309.
.Уильямс Л. 2014. Телесные фильмы: гендер, жанр и эксцесс // Философско-литературный журнал «Логос». №6. С. 61-84.
.Усманова А. 2007. Насилие как культурная метафора: вместо введения // Визуальное (как) насилие. Вильнюс: ЕГУ. С. 5-36.
.Филиппов А.Ф. 2002. Пьер Бурдье. Практический смысл // Социологическое обозрение. №1. С. 76-85.
.Фрейд З. 2011. Неудовлетворённость культурой // Малое собрание сочинений. СПб.: Азбука, Азбука Аттикус. С. 907-990.
.Фрейд З. 2011 а. По ту сторону принципа наслаждения // Малое собрание сочинений. СПб.: Азбука, Азбука Аттикус. С. 735-794.
.Фуко М. 1996. Воля к знанию // Воля к истине: по ту сторону знания, власти и сексуальности. Работы разных лет. М.: Касталь. С. 97-268.
.Фуко М. 2010. История безумия в классическую эпоху. М.: АСТ.
.Фуко М. 2010 а. Рождение клиники. М.: Академический Проект.
.Хабермас Ю. 2007. Техника и наука как «идеология». М.: Праксис.
.Хайдеггер М. 1993. Вопрос о технике // Время и бытие: Статьи и выступления. М.: Республика. С. 221-238.
.Хили Д. 2013. Традиционный секс и подавление возвращённого // Неприкосновенный запас. №91. URL: http://www.nlobooks.ru/node/4014 (дата обращения 31.05.2015).
.Цурганова Е.А. 2010. Романы Дорис Лессинг в контексте гендерного подхода // Гендерная проблематика в современной литературе: Сб. науч. тр. М.: ИНИОН РАН. С. 161-174.
.Чубаров И. 2012. Порно как искусство насилия // Философско-литературный журнал «Логос». №6. С. 141-156.
.Шмитт К. 1992. Понятие политического // Вопросы социологии. №1. С 37-67.
.Щербенок А. 2012. Зеркало желания: Женщина как визуальный объект // Философско-литературный журнал «Логос». №6. С. 196-203.
.Элиаде М. 2010. Аспекты мифа. М.: Академический Проект.
71.Danto A. 1964. The Artworld // The Journal of Philosophy. Vol. 61. P. 571-584.
72.Duggan L., Hunter N.D. 2006. Sex wars. Sexual dissent and political culture. New York: Routledge.
73.Dworkin A. 1989. Pornography. Men possessing women. New York: A Plume Book.
.Dworkin A. 1993. Why Pornography Matters to Feminists // Letters from a war zone. New York: Lawrence Hill Books. P. 203-205.
75.Dworkin A. 2000. Scapegoat. The Jews, Israel, and Womens Liberation. New York: The Free Press.
76.Hall S. 2005. Encoding/decoding // Culture, Media, Language. New York: Routledge. P. 117-127.
77.Hunt L. 1996. Introduction // The Invention of pornography: obscenity and the origins of modernity, 1500-1800 / L. Hunt (ed.). New York: Zone Books.
78.Hunter J.D. 1991. Culture wars: the struggle to define America. New York: Basic Books.
79.Kennedy E. 1987. Carl Schmitt and the Frankfurt School // Telos. №73. P. 37-66.
80.Martinez W. 1992. Who constructs anthropological knowledge? Toward a theory of ethnographic film spectatorship // Film as Ethnography. Manchester: Manchester University Press, P. 131-161.
81.McConahay J.B. 1988. Pornography: The Symbolic Politics of Fantasy // Law and Contemporary Problems. Vol. 51. №1. P. 31-69.
82.McNair B. 2014. Rethinking the effects paradigm in porn studies // Porn Studies, 1: 1-2. P. 161-171.
83.Monaco J. 2000. How to Read a Film: the World of Movies, Media and Multimedia. New York, Oxford: Oxford University Press.
84.Penley C. 2004. Crackers and Whackers: The White Trashing of Porn // Porn studies. Durham; London: Duke University Press. P. 309-331.
85.Rubin G. 2004. Samois // Leather Times. News from the Leather Archives & Museum. Spring 2004. P. 3-7.
86.Stosuy B. 2008. An Interview with Stoya // Fanzine. URL: http://thefanzine.com/an-interview-with-stoya-2 (дата обращения 05.06.15).
.Stoya. 2013. Feminism and me
88.Stoya. 2014. Feminism and the mainstream // Porn Studies. Vol. 1, Nos 1-2. P. 201-202.
89.Strong T.B. 2007. Foreword: Dimensions of the New Debate around Carl Schmitt // Schmitt C. The Concept of the Political. Chicago, London: University of Chicago Press. P. ix-xxxi.
90.The Cinema. Its Present Position and Future Possibilities. 1917. London: Williams and Norgate.
91.Wade L. 2008. The Pornification of Teen Life // The Society Pages.
.Wade L. 2009. The Mainstreaming of Pornography
.Weber M. 1978. Economy and Society: An Outline of Interpretive Sociology. Vol. 1. Berkeley: University of California Press.
94.Whimster S. 2007. Understanding Weber. New York: Routledge.
.Williams L. 1989. Hard core: power, pleasure and the frenzy of the visible. Los Angeles: University of California Press.
96.Williams L. 2004. Porn Studies: Proliferating Pornographies On/Scene: An Introduction // Porn studies. Durham; London: Duke University Press. P. 1-23.
.Ћiћek S. 2013. Camera Shy, Blah Blah Blah Blah Blah Blah // The Baffler. URL: http://www.thebaffler.com/odds-and-ends/camera-shy-blah-blah-blah-blah-blah-blah (дата обращения 05.06.15).
.Ћiћek S., Daly G. 2004. Conversations with Ћiћek. Cambridge: Polity Press.