Стендаль. Биография и творчество. Красное и черное
«Красное и черное»
Блистательным намеченных творческих установок стал роман Стендаля «Красное
и черное» (1830). В своем вымысле писатель шел от самой жизни – случая из
судебной хроники, на который он однажды натолкнулся, просматривая газету;
заметка и послужила основой для события канвы стендалевской «хроники XIX
века», как уведомлял подзаголовок книги. Приведя юношу Жюльена Сореля, сына
плотника – вчерашнего крестьянина, во враждебное соприкосновение с
хозяевами жизни монархической Франции, однажды уже сметенной волной
революции и снова ухитрившейся продлить свои дни в виде режима Реставрации,
Стендаль создал повествование, трагедийность которого – трагедийность
самой тогдашней истории.
Дом главы провинциального городка, семинария, особняк парижского
вельможи – три ступеньки карьеры одаренного честолюбивого простолюдина в
«Красном и черном» и вместе с тем три пласта власть имущих.
Обитатели захолустного Верьера, откуда Сорель родом, поклоняются одному
всемогущему кумиру – денежному мешку. Нажиться – чаще всего путями
неправедными – спешат все: от тюремщика, вымогающего «на чай», до «отцов
города», обирающих округу. Отбросив сословную спесь, местные дворяне,
наподобие господина де Реналя, мэра и владельца гвоздильного завода,
извлекают доходы из источников, которыми прежде брезговали. А на смену этим
«владельцам замков», соперничающим в пошлости с заправскими мещанами, уже
идет делец иной закваски – оборотистый безродный мошенник и продувная
бестия Вально, не гнушающийся тем, чтобы обкрадывать бедняков из дома
призрения. Царство беззастенчивых хапуг, пресмыкающихся перед королевской
властью до тех пор, пока она подкармливает их подачками, - такова насквозь
обуржуазившаяся провинция у Стендаля.
В семинарии, куда попадает затем Сорель, готовятся духовные пастыри
этого стада рвачей. Здесь шпионство считается доблестью, отречение от
самостоятельной мысли – мудростью, рабская услужливость и бездумное
послушание – высшей доблестью. Обещая своим ученикам, спасение на небесах и
вдобавок сытость на земле, иезуиты готовят слепых в своем рвении служителей
церкви, призванных внушать почтение к «святости» трона и существующего
жизнеустройства.
После выучки в семинарских кельях Сорель волею случая заброшен в высший
парижский свет. В аристократических салонах не принято подсчитывать в слух
прибыль и разглагольствовать о плотном обеде. Зато тут столь же
непререкаемое царит почитание издавна заведенных, уже утративших свой смысл
обычаев и мнений. В глазах завсегдатаев особняка маркиза де Ла-Моль
вольнодумство опасно, сила характера опасна, наблюдение светских приличий
опасно; опасно все, что выглядит посягательством на окаменевшие традиции,
привилегии, ветхий иерархический распорядок. Среди пожилых аристократов – у
них за плечами нелегкие годы изгнания из Франции – еще встречаются люди
неглупые, предприимчивые, по-своему значительные, вроде самого маркиза де
Ла-Моль. Однако когда историческая судьба хочет кого-нибудь покарать, она
лишает его достойного потомства: лощенная светская молодежь вежлива,
элегантна, порой остра на язык, но при этом совершено, безмозгла и безлика.
Правда, когда речь заходит о защите касты, среди вельможных
посредственностей находятся такие, чья злоба и подлость может оказаться
угрозой для всей страны. На собрании аристократов заговорщиков, где Сорель
присутствует в качестве секретаря своего покровителя, разрабатываются планы
иностранного вторжения во Францию, поддержанного изнутри наемниками дворян-
землевладельцев. Цель этой затей окончательно принудить к молчанию всех
несогласных, «подрывателей» устоев и «подстрекателей», заткнуть рот печати,
искоренить остатки «якобинства» в умах, сделать все население поголовно
благомыслящим и покорным. Стендаль как бы увенчивает государственную
пирамиду верхушкой рьяных охранителей монархии, у которых корысть с
предательством родины.
Пресмыкательство перед вышестоящими и разнузданное стяжательство в
провинции, воспитание полчища священников в духе воинствующего мракобесия
как один из залогов прочности режима, стертость умов и душ «наверху» как
следствие испуга перед недовольными «низами», чужие войска как орудие
расправы перед инакомыслящими – такова эта монархия-пережиток, с
хроникальной точностью запечатленная на страницах «Красного и черного».
И как бы подчеркивая черные тени этой картины еще рельефнее, Стендаль
бросает на нее багряно-красные отсветы былого – памятных грозовых времен
революции и наполеоновских побед. Для писателя, как и для его Сореля,
прошлое – героический миф, в котором рядовые французы, затравленные белым
террором и доносом святош, черпают подкрепление своему чувству достоинства,
внутреннему протесту и хрупкой надежде. Так обозначаются масштабы
философски исторического раздумья в «Красном и черном»: Почти полувековые
судьбы Франции, прослеженные в их преизбыточной разветвленности на многих
тысячах страниц «Человеческой комедии» Бальзака, получают в резком
столкновении эпох, исподволь пронизывающем книгу Стендаля, памфлетно острое
и предельно сжатое выражение.