Инфернальное и выверт
Инфернальное в творчестве Достоевского тесно переплетается с такими понятиями, как идея, выверт и предельность.
Идея - это всегда нечто абстрактное, находящееся вне мира, и поэтому имеющее такую тесную связь с фантастическим. Идея овладевает героями и часто является основной движущей силой повествования. И здесь важно заметить, что Достоевский писал не романы-идеи, а романы об идеях. Идея важна не сама по себе как некая абстракция, а важно то, как какая-либо определенная идея влияет на человека. К примеру, вспомним «Преступление и наказание», где нам показывается не идея права необыкновенного человека перешагнуть через кровь, а тот путь, который совершил Раскольников, павший жертвой этой идеи. Таким образом, если идея ставится во главу угла, то она полностью подчиняет героя, перетягивает на себя все его жизненные силы. Отсюда следующее важное понятие - выверт.
И.Ф. Анненский в статье «Иуда» пишет: «Смесь шута и самодура, этих столь определительных типов нашей натуры, выражалась в его поэзии двояко: в моменте активном, - давая выверт, а в пассивном - надрыв.
Вспомните Порфирия и его игру с Раскольниковым: например, подготовленный им «сюрпризик». В таком же роде был и фокус-покус штабс-капитана Снегирева с деньгами Алеши Карамазова […] Но верхушку в этом роде составляет бешеный выпад того же Кириллова, когда за минуту до смерти он вонзает зубы в мизинец Петра Верховенского.
Надрыв является у Достоевского то как реакция против бунта, выверта, фокуса, то отдельно от них» [39, 48].
Надрыв и выверт всегда обозначают некое болезненное, пограничное состояние. Альми, вслед за Достоевским, называет это «падением в безудерж», французский исследователь Луис Аллен - срывом [37]. Неслучайно Достоевский через Свидригайлова произносит следующие строки:
«Привидения - это, так сказать, клочки и отрывки других миров, их начало. Здоровому человеку, разумеется, их незачем видеть, потому что здоровый человек есть наиболее земной человек, а стало быть, должен жить одною здешнею жизнью, для полноты и для порядка. Ну а чуть заболел, чуть нарушился нормальный земной порядок в организме, тотчас и начинает сказываться возможность другого мира, и чем больше болен, тем и соприкосновений с другим миром больше, так что когда умрет совсем человек, то прямо и перейдет в другой мир». [30, 212]
Таким образом, можно говорить о том, что идея, полностью завладевшая героем, безусловно, провоцирует выверт. Но не она одна. Существует группа персонажей, которые впадают в безудерж, не будучи полностью во власти какой-либо идеи. К примеру, Свидригайлов, Федор Карамазов, Дмитрий, или же толпа, беснующаяся с подачи Петра Верховенского. Выверт всегда связан с состоянием предельности какого-либо состояния.
Бердяев пишет: «Cyдьбa чeлoвeкa, eгo cтpaдaльчecкиe cтpaнcтвoвaния oпpeдeляютcя eгo cвoбoдoй. Cвoбoдa cтoит в caмoм цeнтpe миpocoзepцaния Дocтoeвcкoгo. И coкpoвeнный пaфoc eгo ecть пaфoc свободы. […] To, чтo нaзывaли «жecтoкocтью» Дocтoeвcкoгo, cвязaнo c eгo oтнoшeниeм к cвoбoдe. Oн был «жecтoк», пoтoмy чтo нe xoтeл cнять c чeлoвeкa бpeмeни cвoбoды, нe xoтeл избaвить чeлoвeкa oт cтpaдaний цeнoю лишeния eгo cвoбoды, вoзлaгaл нa чeлoвeкa oгpoмнyю oтвeтcтвeннocть, cooтвeтcтвyющyю дocтoинcтвy cвoбoдныx.» [3, 63] Соответственно, можно говорить о том, что состояние безудержа также связано с понятием несвободы, это предельное состояние, когда зависимость от чего-либо отнимает у человека волю и начинает говорить и действовать за него; это состояние, когда человек становиться полностью открыт силам зла; это пограничное состояние между миром реальным и миром ирреальным.
Поэтому если взглянуть на романы Достоевского с точки зрения его понимания реальности (как одной из реализаций некого скопления потенциальных возможностей), то можно говорить о том, что Алеша Карамазов не менее фантастичен, чем Великий Инквизитор, с разницей лишь в том, что один из образов - герой романа Достоевского, а другой - и герой Достоевского, и Ивана Карамазова, что один живет в Скотьепригоньевске 19 века, а другой в средневековой Севилье. Следовательно, фантастическое и реальное у Достоевского располагаются в одной и той же плоскости и часто не отделимы друг от друга.
ГЛАВА 2. ИНФЕРНАЛЬНЫЕ ОБРАЗЫ В РОМАНАХ Ф.М. ДОСТОЕВСКОГО
.1 Демон и демоническое в «Преступление и наказание»
«Здесь, в момент «видения на Неве», родился новый герой Достоевского, который в размышлении о судьбе «слабых сердцем», «униженных и оскорбленных» затоскует по силе, попытается утвердить свое место в жизни даже через преступление» [2, 97].
Раскольников в основе своей именно мечтатель, который «еще не теряет своей романтической привлекательности». Он всецело уверовал в свою идею, заражен ею, и готов на «подвиг» ради нового идола. Он движется сослепу, не ведает, что творит, и остается одним из немногих «грешников» у Достоевского, у которого есть шанс на спасение.
Анджей де Лазари отмечает, что, по мнению Страхова, Достоевский хотел показать, до каких страданий доводит «живого человека» полный «разрыв с жизнью» - поступки по теории, а не по «законам жизни». Раскольников - «убийца-теоретик», «честный убийца» - «выходит тысячекратно несчастнее простых убийц», совершающих «убийство с гнева, из мщения, из ревности, из корысти, из каких хотите житейских побуждений, но не из теории». Раскольников «чувствует, что насилие, совершенное им над своей нравственной природой, составляет больший грех, чем самый акт убийства». Смысл романа, считает Страхов, в словах Сони Мармеладовой: «Что вы, что вы над собой сделали!» [8, 39]
Раскольников сходен с романтическим демоном, «кто во лжи по кичливости духа», поскольку одной из причин преступления становится непреодолимое желание определить «тварь я дрожащая или право имею», что исходит из презрения к людям и возвеличивания собственного Я.
Подобный взгляд на мир характерен для романтической традиции. Демон - это злой дух, бывший ангел, любимый сын, который пал, попытавшись противопоставить себя Отцу. Отсюда характерное для романтизма сочувствие демону, как особому, титаническому герою.
Раскольников в своей статье приводит ряд личностей (Кеплер, Ньютон, Солон, Ликург, Магомет и Наполеон), которые под воздействием исторического мифа и разных трактовок приобретают полулегендарный статус и благодаря значительному вкладу так же становятся титаническими героями, что сближает их с образом демона.
В частности, для русского романтизма характерно сближение демона и Наполеона.
Пушкин:
Исчез властитель осужденный,
Могучий баловень побед,
И для изгнанника вселенной
Уже потомство настает. [34]
Или
Тогда в волненье бурь народных
Предвидя чудный свой удел,
В его надеждах благородных
Ты человечество презрел. [34]
Тютчев:
Два демона ему служили,
Две силы чудно в нем слились:
В его главе - орлы парили,
В его груди - змии вились...
Ширококрылых вдохновений
Орлиный, дерзостный полет… [36]
В частности, Раскольников сходен с демоном Лермонтова, подробно об этом говорит в своей статье «О романтическом «пласте» в романе "Преступление и наказание"» И.Л. Альми, остановимся только на нескольких моментах:
Раскольников не только мечтатель, но и бунтарь, который восстает против устройства этого мира, и, значит, восстает против бога: люди не равны изначально, одни имеют право на преступление/грех, другие нет.
Как результат бунта - божье проклятие разрыва с живой жизнью. Отсюда разъединение со всем сущим:
И все, что пред собой он видел,
Он презирал иль ненавидел, [33]
«Одно новое, непреодолимое ощущение овладевало им все более и более почти с каждой минутой: это было бесконечное, почти физическое отвращение ко всему встречающемуся и окружающему, упорное, злобное, ненавистное. Ему гадки были все встречные, - гадки были их лица, походка, движения».
Отчуждение от основ жизни нестерпима, отсюда двойственность героя.
Демон говорит:
Меня добру и небесам
Ты возвратить могла бы словом, -
И тут же прельщает монахиню соблазном власти, презрения к жалкому свету и пучиной гордого познанья. [12]
Вся ситуация разговора Раскольникова с Соней является отражением разговора Демона с Тамарой. В обоих случаях заметно явное противоречие: стремление героя к добру, но в то же время осознание собственной демонической сущности.
Раскольников говорит Соне о свободе и власти над всей дрожащей тварью и над всем муравейником. И это совмещается с беспомощной мольбой: «Соня, ты не оставишь меня?».
Влияние романтизма также рассматривает и А.Б. Криницин: «В этой характеристике явственно прослеживаются романтические мотивы, идущие от Лермонтова и Байрона: безмерная гордость, ощущение безысходного вселенского одиночества и «мировой скорби» («Истинно великие люди, мне кажется, должны ощущать на свете великую грусть,» - проговаривается неожиданно Раскольников перед Порфирием). Об этом нам свидетельствует и преклонение Раскольникова перед личностью Наполеона, бывшего вместе с Байроном идеальным героем и недосягаемым кумиром русского романтизма». [16]
Раскольников подобен демону, но демоном не является. Демон и демоническое - это воплощение идеи Раскольникова, который находится под властью очарования романтической личности.
Примечательно, что демон - единственный из нечисти, кто не появляется и не упоминается в романе. И здесь речь идет не о традиционной нечистой силе. Демон Раскольникова - это демон романтизма, воплощение идеи романтизма и показатель того, что может случиться, если всецело уверовать в эту идею.
Раскольников демоничен потому, что сам стремиться стать демоном, то есть той самой титанической личностью, которой позволено переступить через многое. С этим связано стремление отделить себя от толпы, возвыситься и властвовать над нею. Отсюда демонические мотивы вселенского одиночества и «проклятости». Однако Раскольников подобен, но не равен. Он в первую очередь является человеком. Поэтому через преодоление своей темной стороны он может заслужить прощение.
Однако Раскольников - не единственный герой романа, подверженный воздействию злых сил. К подобным «страдальцам» можно отнести и двойников Раскольникова, в частности, Свидригайлова.
Подверженность Свидригайлова инфернальным силам очевидна. Он видит призрак жены и лакея, причем не случайно - его мучает совесть, в чем он, однако, прямо не признается:
« - Да уж три раза приходила. Впервой я ее увидел в самый день похорон, час спустя после кладбища. Это было накануне моего отъезда сюда. Второй раз третьего дня, в дороге, на рассвете, на станции Малой Вишере; а в третий раз, два часа тому назад, на квартире, где я стою, в комнате; я был один.
Наяву?
Совершенно. Все три раза наяву. Придет, поговорит с минуту и уйдет в дверь; всегда в дверь. Даже как будто слышно» [30, 252]
Ю. Карякин в работе «Достоевский и апокалипсис» пишет: «Неодолимая сила притяжения Раскольникова к Свидригайлову - это меньше всего страх перед тем, что тот узнал, подслушал тайну убийства. Сила эта возникла еще до раскрытия тайны. Свидригайлов «подслушал», «подглядел» помыслы Раскольникова, причем чуть ли не с первого мгновения их встречи и даже раньше. Пятидесятилетний, кажущийся уверенным в себе Свидригайлов приворожил юношу своей тайной - тайной сохранения «спокойной совести» в преступлении.» [6, 290]
Исследователь указывает на то, что Свидригайлов как-то сразу и полностью раскусил Раскольникова, его «яведь от вас очень недалеко стою» постепенно начинает приобретать инфернальную окраску. Свидригайлов говорит: «Ведь вы пошли ко мне теперь мало того что по делу, а за чем-нибудь новеньким? Ведь так? Ведь так?». И значение слова «новенькое» полностью раскрывается только в контексте статьи Раскольникова: «Одним словом, я вывожу, что и все не то что великие, но и чуть-чуть из колеи выходящие люди, то есть чуть-чуть даже способные сказать что-нибудь новенькое, должны по природе своей быть непременно преступниками». [6, 298]
Недостаточно быть просто ознакомленным со статьей и разделять данную точку зрения для того, чтобы так понять человека. Необходимо думать так же, как и он. «Герои Достоевского отличаются необыкновенно эксцентричным и болезненным характером и находятся в постоянном нервном возбуждении. Вместе с тем, в силу удивительной психологической схожести, они быстро угадывают мысли, чувства и даже идеи друг друга. Это и создает в романах Достоевского феномен двойничества, бесконечного в своих разновидностях и вариациях.» [16, 74] Реальность - это одно из воплощений некого скопления возможностей, и страх Раскольникова перед Свидригайловым - в меньшей степени страх перед тем, что тот подслушал тайну об убийстве. Скорее, это инфернальный страх перед собственным иным воплощением. Отношения Раскольникова и Свидригайлова - это не отношения «Я - другой», а отношения «Я - иной Я». Двойники не только сталкиваются сюжетно, но и понимают свою единую природу. Свидригайлов часто употребляем местоимение мы, он говорит: «Мы одного поля ягоды».
Диалог Свидригайлова с Дуней так же является переосмыслением диалога Демона с Тамарой. В Свидригайлове так же происходит внутренняя борьба, но в отличие от демона он отказывается от своих намерений. Поскольку это, как и было бы с демоном, не повлекло бы за собой качественных изменений в герое. Свидригайлов, как и Раскольников, жаждет искупления, однако он гораздо сильнее подвержен злым силам. Он понимает, что обречен, отсюда и осознание вечности как «баньки с пауками», где уже не будет ни радости, ни счастья. Отсюда и самоубийство героя.
Соответственно, Свидригайлов, раб сладострастия, и Раскольников, раб идеи, являются разными воплощениями одного инварианта. Не это ли понимание, инфернальный ужас перед своими двойником толкает Раскольникова на путь раскаяния? Одного только желания искупления слишком мало, к нему необходимо быть готовым. Свидригайлов показывает Раскольникову необходимость изменения, подготавливает почву, на которой потом сможет взрасти зерно Сониной веры. «И оказывается - для того чтобы ненавидеть и презирать даже таких людей, как Лужин и Свидригайлов (даже ростовщицу!), чтобы бороться с ними, надо еще иметь право на ненависть и презрение, надо иметь моральное право на такую борьбу. Раскольников такого права не имеет уже, теряет его. Он в любой момент может получить убийственное обвинение: «А сам каков?» Он и получает такое обвинение, когда укоряет Свидригайлова в том, что тот подслушивает у дверей. Свидригайлов и отвечает ему с резоном: «Если же убеждены, что у дверей нельзя подслушивать, а старушонок можно лущить чем попало, в свое удовольствие, так уезжайте куда-нибудь поскорее в Америку!» [6, 308] Поэтому ко времени своего последнего посещения Мармеладовой Раскольников уже был готов поверить чуду воскрешения («Лазарь, гряди вон!»), в данном контексте - духовного, и, соответственно, встать на путь искупления. Только два этих компонента в совокупности могут обладать достаточной силой, чтобы дать необходимый толчок, позволяющий вырваться из цепей несвободы. Целование земли Раскольниковым не только жажда раскаяния и возвращение к корням, не только отправная точка долгого пути, но и ритуальная смерть, погребение себя старого в земле, дабы впоследствии встать на долгий путь возрождения.
В этом романе есть и еще один инфернальный образ - Порфирий Петрович, для которого Раскольников тоже оказывается на удивление сильно не загадочным. Понимание Раскольникова Порфирием Петровичем тоже фантастично, потому что относится к сфере ирреального, неправдоподобного. Криницын пишет: «Уже его имя («порфира» - царское одеяние, знак императорской власти, «Петр» - имя первого российского императора) свидетельствует о том, что он выступает в романе от лица государства и выражает идеологию того общества, против которого выступал Раскольников. С другой стороны, в конце романа он оказывается авторским резонером, логически объясняя Раскольникову необходимость покаяться и явиться с повинною. С третьей - есть основания и его считать двойником Раскольникова, но по-иному, нежели Свидригайлова». [16, 24] Здесь следует сделать пару уточнений. Вряд ли можно говорить о двойничестве Порфирия Петровича и Раскольникова в привычном смысле этого слова. Они, скорее, находятся в таких же взаимоотношениях, как черт и Иван Карамазов. Однако Порфирий подобен черту, выполняет некоторые его функции, но чертом не является. Соответственно, можно говорить только о четровских чертах в образе данного героя. Чертовское в Порфирии Петровиче - это некая первая проба, которая впоследствии станет полноценным образом. (Заметим, что подробно образ черта будет рассмотрен в 3 параграфе данной главы)
Итак, в первую очередь упомянутые выше сцены сходны тем, что они обе затрагивают творение, произведение героев: статью Раскольникова, которую Порфирий Петрович как будто достает из небытия, и статью Ивана Карамазова. Во-вторых, в облике обоих присутствует нечто отталкивающее, дисгармоничное, что, естественно, привлекает к себе внимание. В-третьих, оба образа явно снижены: черт просит «не ждать от него великого», его облик смешон, как и облик Порфирия, в добавок к «нарочито пошлому тону с подхихикиваниями и «ерсами»: «Извольте-с», «Это ведь факт-с», «по гуманности-с» [16, 29] В-четвертых, в обеих сценах крайне важна категория смехового: черт и герои, обладающие чертовскими чертами, постоянно шутят, смеются, надсмехаются. У Порфирия какая-то странная любовь к «розыгрышам», он обещает Раскольникову «и его провести».
В.Е. Ветловская, говоря о смеющемся черте в «Братьях Карамазовых» и ссылаясь на работу Ф.И. Буслаева «Областные видоизменения русской народности», указывает, что с помощью смеха и шутовства появляется двуличный характер нечистой силы (т.е. перевертыш), причем данное представление о злом духе характерно для русского народа вообще. Выделяется следующая парадигма: смеяться (насмешник) - шутить (шут) - играть (игрец). Следовательно, понятие розыгрыша также относиться к проявлению нечистой силы. К тому же Порфирий играет с Раскольниковым как кошка с мышкой, он «гонит и ловит как зайца». [4,72] При первой же встрече он выкладывает все карты на стол и раскрывает убийце всю тактику расследования. В подтексте прочитывается: Раскольников и так полностью в его власти, он и так придет по своей воле, все это - только игра. «Прямо мне в рот и влетит, я его и проглочу-с, а это уж очень приятно-с, хе-хе-хе!» [30, 334]
И наконец, в-пятых, это диалог, спор с чертом, что является снижением фольклорного мотива сделки с нечистым, когда либо человек, либо черт оказываются обманутыми. Вполне очевидна попытка и Порфирия, и Раскольникова провести друг друга.
Однако установка на чертовское не реализуется в полной мере и не получает буквального инфернального подтекста. Порфирий Петрович возвращается к «человеческому облику» с приходом Миколки - для него это тоже неожиданность. Реплика Раскольникова: «Да как же, вот этого бедного Миколку вы ведь как, должно быть, терзали и мучили, психологически-то, на свой манер, покамест он не сознался;» [30, 349] говорит о том, что у Порфирия нет власти над ним, что это всего лишь игра в психолога, та самая палка о двух концах.
Именно в этом контексте «я не психолог» Достоевского обретает истинный смысл. Порфирий понимает и разгадывает Раскольникова, потому что он знает: знает общие законы человеческой психики, знает, как должен вести себя преступник, знает и манипулирует этим. Сонечка не понимает и не может принять идеи Раскольникова, но она чувствует его страдания. Отсюда антитеза понимания (знания) и сочувствия. Порфирий никак не мог бы помочь Раскольникову, потому что подходил к проблеме исключительно с формальной, внешней стороны. Ему было важно только раскрыть дело. Возвращение персонажа к человеческому облику происходит после того, как Порфирий меняет свою тактику. «Так неожиданно следователь поворачивается к нам совсем другой стороной, и оказывается авторским резонером, подытоживая все пережитое и вымученное Раскольниковым и обосновывая единственно возможный для него выход: «Отдайтесь жизни прямо, не рассуждая; не беспокойтесь, - прямо на берег вынесет и на ноги поставит... вам теперь только воздуху надо, воздуху, воздуху!» И далее Порфирий развивает перед Раскольниковым идею «искупления вины страданием», носителем которой в романе представлен Миколка: «я вам... давно уже воздух переменить надо. Что ж, страданье тоже дело хорошее. Пострадайте. Миколка-то, может, и прав, что страданья хочет» [16, 37] Соответственно, можно говорить о том, что в Порфирии Петровиче присутствуют только некоторые черты чертовского.
Однако можно говорить так же и о том, что в романе действуют и бесовские силы, правда, на периферии. Это в первую очередь сон-воспоминание Раскольникова об убитой лошади, когда «стремление свесится вниз головой над пропастью, а то и прыгнуть туда» приводит к беснованию толпы (подобный мотив будет рассмотрен ниже).
Следовательно, можно сделать вывод о том, что в романе присутствуют все три проявления нечистой силы, однако на первый план выдвигается демоническая, романтическая идея властвования над толпой.
Так же важно отметить, что инфернальные образы не всегда фантастичны. В данном романе на первый план выступает инфернальное как внутреннее состояние героя, т.е. выверт, предел.
Некоторые фантастические черты, т.е. сверхчеловеческую силу получает Порфирий Петрович, который порой обладает знаниями, которые не должны быть доступны обычному человеку.
Схожую силу имеет и Свидригайлов, однако в данном случае это связано с мотивом двойничества: он так хорошо понимает Раскольникова, потому что сам такой же. К тому же Свидригайлов видел призраков, что опять же может трактоваться и как психическое расстройство, и как соприкосновение с ирреальным.
Однако ведущая роль в романе сохраняется за инфернальным (демоническим) как воплощением внутреннего состояния героя.
инфернальность демоническое достоевский
2.2 «Бесы» и бесовские силы
В первую очередь определение «бес» применимо ко Ставрогину. И понятие бесовства здесь опять же двояко. В первую очередь это, безусловно, прямое значение: Ставрогин одержим бесом: «..он подвержен, особенно по ночам, некоторого рода галлюсинациям, что он видит иногда или чувствует подле себя какое-то злобное существо, насмешливое и «разумное», «в разных лицах и в разных характерах, но оно одно и то же, а я всегда злюсь....». [31, 642]
Второе значение связано с таким понятием как зараженность идеей. «Идея вдруг падает у нас на человека, как огромный камень, и придавливает его наполовину, - и вот он под ним корчится, а освободиться не умеет. Иной соглашается жить и придавленный, а другой не согласен и убивает себя.» [1, 84] Ставрогин в романе становится именно тем, кто подталкивает этот самый камень. Это лживый бес, порождение отца лжи. В. Черешня рассматривает образ Ставрогина как образ Антихриста, т.е. глумливую пародию на Христа. Приведу только некоторые аргументы:
Все герои любят его тем больше, чем больше узнают о его поступках.
Портрет Ставрогина напоминает плохую икону:
«Поразило меня тоже его лицо: волосы его были что-то уж очень черны, светлые глаза его что-то уж очень спокойны и ясны, цвет лица что-то уж очень нежен и бел, румянец что-то уж слишком ярок и чист, зубы как жемчужины, губы как коралловые, - казалось бы, писаный красавец, а в то же время как будто и отвратителен».
Весь роман пронизан постоянными отсылками к священному тексту. К примеру, пощечина Шатова - «подставь другую щеку».
Как и у Христа, у Ставрогина есть свои ученики: Шатов, Кириллов и Петр Верховенский, которые, как и евангельские ученики, не поняли учителя или поняли его однобоко, их «съела идея», вскользь брошенная учителем. [38]
И.Л. Альми отмечает, что «идеи провоцируют бесовство, готовят его, но не определяют бесовских действий. А что определяет? Некое психофизическое состояние. Достоевский называл его безудерж. Это стремление свеситься головой вниз над пропастью, а то и прыгнуть туда». По мнению Альми, это состояние не связано с какой-либо конкретной идеей, но власть идеи над человеком провоцирует «падение в безудерж».
Таким образом, Ставрогин подводит к краю пропасти (вряд ли осознанно, скорее, под влиянием собственного личного беса), подталкивает к безудержу, от которого обычному человеку нет спасения.
Заметим, однако, что и здесь есть исключение - Раскольников. Но главной отличительной чертой является то, что Раскольников как наследие и результат переосмысления романтизма не может являться обычным человеком. Это исключительный герой, герой с открытым сердцем. Открытым как добру, так и злу, но с сердцем сильным.
Вряд ли подобный исход возможен для обычного человека, тем более для того, кто «сердцем слаб».
Следовательно, возвращаясь к предыдущей мысли, Ставрогин выполняет чисто прикладную функцию, поскольку «дьявол с богом борется, а поле битвы - сердца людей». Это мелкий бес. Он только совершает приготовление к основному действу. И главная трагедия Ставрогина заключается в том, что, являясь пособником злых сил («я вам сериозно и нагло скажу: я верую в беса, верую канонически, в личного, не в аллегорию, и мне ничего не нужно ни от кого выпытывать, вот вам и всё»), он не переходит в сферу фантастическую, не становиться частью иррационального мирового зла, а остается человеком, на которого возложена будущая миссия стать Иваном Царевичем. Как и в случае с Порфирием Петровичем и Раскольниковым, можно говорить только о чертах беса или Антихриста.
Наиболее ярко инфернальная сторона Ставрогина проявляется в главе «У Тихона». И это снова пародия - пародия на исповедь. Ставрогин признается в своих грехах, но не раскаивается в них. Как и Раскольников, он отчаянно жаждет уверовать в чудо воскрешения, но не может. Весь его рассказ - это вызов Тихону и всем небесным силам в его лице: « покажи мне, что может твой бог». У него какой-то инфернальный страх перед Священным Писанием, он не может назвать его, он говорит: «эта книга». Как и Раскольников, он убийца, пусть и не своими руками, однако список его жертв гораздо больше. У него нет никаких «смягчающих обстоятельств»: ни желания пойти на преступления ради других, ни всепоглощающего давления идеи. Он провоцирует заражение идеей у других, но она над ним не властвует - он властвует над нею. Мотивом его поступков, скорее, можно назвать безудержное, бесовское желание воссоздать первоначальный, первородный хаос, увидеть, как все будет гореть в огне.
Здесь важно вспомнить о функции бесов в священном писании: они вселяются в человека и ведут его к гибели. Образно выражаясь, Ставрогин делает то же самое. И важным доказательством здесь является самый главный его грех - совращение ребенка. И ключевую роль здесь играет даже не то, что это ребенок, и даже не сами действия Ставрогина по отношению к ней.
Вернемся к образу Сонечки Мармеладовой. Она тоже является ребенком: через параллель с пьяной девочкой, портретное сходство которой с Мармеладовой очевидно. Для нее ее работа - это страдания тела, которые она вынуждена переносить. В душе она остается такой же чистой и невинной. Ее падение, скорее, физическое, при этом оно жертвенно.
Обратная ситуация происходит с девочкой. Ставрогин в первую очередь развращает, совращает, совершает насилие над ее душой, что несравнимо страшнее. Отсюда и самый ужасный грех - самоубийство. И Ставрогин здесь именно бес, который ведет к гибели. Он говорит: «впрочем, может быть, я все это выдумал». И опять же не имеет никакого решающего значения происходило ли это или нет на самом деле (т.е. реализовалась ли эта потенциальная возможность или нет), в любом случае совращение ребенка можно воспринимать как метафору действий Ставрогина вообще: он совершает насилие, совращает чистые (детские) души и ввергает их в адский, инфернальный огонь. Поэтому сопоставимо самоубийство девочки и самоубийство Кириллова. Раскольников убивает только физическую оболочку, Ставрогин идет куда дальше.
Поэтому его вызов, выверт, пародию можно понимать и как скрытую мольбу дать ему надежду на спасение. Но его преступления приобретают уже инфернальную силу, и только равная сила может его спасти. Тихон же всего лишь человек, поэтому он не может дать ему такой надежды, он отказывает Ставрогину даже в праве публичного покаяния, потому что понимает, что это не покаяние вовсе, а еще один бесовская шутка. Тихон указывает на то, что его рукопись может вызвать только внешнее, напускное омерзение, которое будет прикрывать смех. Именно смеха как еще одного проявления бесовских сил и боится Ставрогин, потому что это повлечет за собой новый всплеск нечистой силы. Как бы он чисто по-человечески не хотел исправить совершенное, спасти Хромоножку или Шатова, бесовской механизм, который силен своей массовостью и многоликостью, уже запущен. Самоубийство Ставрогина - поступок от безысходности, от понимания, что даже таким способом он не сможет остановить то, чему положил начало.
Преступления Ставрогина порождают за собой волну, которая к концу романа накрывает весь город. Альми пишет: «Ярче всего бесовство проявляется в толпе. [...] Это всплеск, выброс бессознательной, иррациональной, неизменно разрушительной энергии. [...] Это состояние особого рода. Создается общий инвариант состояния. [...] Падение в безудерж похоже на нервный срыв, у большинства героев этого романа («Бесы») нет власти над своей идеей. Они оказываются в состоянии, близком к истерике». Здесь невозможно не вспомнить метания Кириллова, лебезения Петра Верховенского, высказывающего Ставрогину свою любимую идею о Иване Царевиче. А так же болезнь и полузабытье Раскольникова.
Раз существует инвариант, то можно говорить о типичности явления. Поэтому неслучаен из всей возможной нечисти выбор именно бесов:
«Иисус спросил его: как тебе имя? Он сказал: легион, - потому что много бесов вошло в него». (Лк.8:26-33)
Широко известен тот факт, что толпой легко управлять, поэтому нахождение в толпе можно рассматривать в том числе и как состояние несвободы. Человек в толпе не является зависимым от чего-либо (власти идеи, денег, похоти), но в толпе он теряет собственную индивидуальность, становится только частью общего организма, которым движут только глубинные, архитипичные силы, это всегда стремление к хаосу и разрушению. Любое состояние внутренней несвободы - открытая дверь для нечистой силы, именно поэтому бесовство в толпе настолько сильно.
И здесь следует указать на значение для данного романа «Бесов» А.С. Пушкина. [35] В стихотворении изображается метель, которая является воплощением хаоса:
Хоть убей, следа не видно,
Сбились мы, что делать нам?
В поле бес нас водит, видно,
Да кружит по сторонам.
У Достоевского такой метели как буйству стихийных сил соответствует пожар, у которого есть свои жертвы («Страшно, страшно поневоле/ Средь неведомых равнин). Однако благодаря связи со стихотворением Пушкина появляется и другой важный мотив - мотив сочувствия злым силам.
Сколько их, куда их гонят,
Что так жалобно поют?
Домового ли хоронят,
Ведьму ль замуж выдают?
У Пушкина бесы являются исключительно инфернальными образами, у Достоевского это в первую очередь люди, которые подвержены сильному влиянию злых сил, они несвободны и несчастны. («Визгом жалобным и воем/ Надрывая сердце мне…»)
Как и в «Преступление и наказание» бесы - не единственная нечистая сила, присутствующая в романе.
Степан Трофимович, оторванный от реальной жизни и занятый только своими идеями, как и Раскольников, имеет демонические черты, но он идеологический демон. Его идеи, которые в 40-е годы были прогрессивными и выглядели весьма безобидными, к 70-м годам приводят к созданию кружка «Наших» и шигалевщине. Культ разума и мечты об утопическом социализме вывертываются в прагматизм и идею тоталитарного строя общества. «Романтический эстетизм Степана Трофимовича выродился в моральный эстетизм Ставрогина, и в сфере понимания этого духовного наследника идеалистов 40-х годов остается «прекрасное и высокое», но теперь оно сливается с «безобразным и низким», образуя новое, уже чисто декадентское целое». [17, 74]
Показательно, что его паломничество, страдания во время пути и, главное, возвращение к почве, к реальной жизни, как и Раскольникову, даруют ему спасение.
Некоторыми демоническими чертами обладает и Ставрогин как человек, который подчеркнуто возвышается над всеми остальными. Он так или иначе стоит в оппозиции ко всем остальным героям романа. Он «не наш», заграничный, Иван-царевич, который ведет к гибели.
Черты чертовского и бесовского одновременно сливаются в Петре Верховенском. Как более мелкий, подчиненный бес, он доделывает то, что начал Ставрогин. Луис Аллен пишет: «И вот среди этого общества недосиженных и готовых сорваться людей вдруг появляется полуисторический, полуфантастический Нечаев-Верховенский. По какому-то фатальному предопределению он попадает в общество, готовое не только его принять, но и принять за своего, поскольку он сразу же знает, как нащупать заветные пружины, как ответить странному и зовущему чувству тоскующих по празднику людей. У него, конечно, свои особые цели, но его тактика завораживает всех:
Да ведь я с тактикой: я вру, вру, а вдруг и умное слово скажу, именно тогда, когда они все его ищут. Они окружат меня, а я опять начну врать» [37].
И если Ставрогин, образно выражаясь, сердце кружка, то Петр Верховенский - голова. Он все организует, создает пятерки, подготавливает бессмысленное убийство - ритуальное жертвоприношение бесовским силам, призванное связать участников между собой кровью, (здесь важно отметить, почему жертвой становится именно Шатов: прикоснувшись к чуду рождения, он, таким образом, возвращается к истокам жизни и перестает быть заложником бесовских сил, чего ему простить и не могут), Верховенский буквально заставляет Кириллова взять на себя ответственность за убийство, потому что тому уже «все равно», он же подготавливает прием, который впоследствии обернется пожаром. Р. Г. Назиров в статье «Петр Верховенский как эстет» пишет: «Итак, ум Верховенского сочетается с отсутствием почвы и связей, с беспочвенностью. Оттуда происходит отвлеченность и, конечно, безнравственность героя. Оттуда происходит и его способность срываться, как срываются все его жертвы. Несмотря на деловитость и цинизм, он и сам порой в себе не властен. Исповедуясь Ставрогину в главе Иван-Царевич, он мало в чем уступает кусающемуся подпоручику» [17, 82]. Ставрогин нужен ему в первую очередь как некий отдаленный и загадочный идеал, практически воплощение «светлого будущего», без которого вся его организация может разрушиться. И если Ставрогина можно назвать идеологическим бесом, то Верховенский - бес действующий, поскольку он управляет толпой и на уровне ассоциации схож с тем самым Гамельнским крысоловом, который уводит за собой чистые, невинные души (детей), которые потом сгинут безвозвратно.
Однако в Петре Верховенском ярко выражены и чертовские черты:
его образ снижен: «Шут, самозванец, карикатурный денди, Петр Верховенский заражен самым жалким «лордопоклонством». Панталоны от Шармера, небрежные позы и стрижка ногтей на заседании подпольного кружка - все это говорит не только о личных качествах персонажа. Он сродни своей среде, эстетам-нигилистам, но только он моднее их». [17, 91]
он тоже играет: «Фанатик идеи? О нет! Петр Степанович - не человек идеи. Он вообще не имеет своих идей и готов воспользоваться любыми (например, шигалевщиной или католической идеей цезарепапизма), но может так же легко их сменить. Шигалев - вот фанатик идеи, Петр Степанович - нет. Он сам признается Ставрогину: «Я мошенник, а не социалист». Слово «мошенник» в этой беседе он повторяет трижды». Его мошенничество напрямую связано с вывертом и шутовством.[17, 93]
он тоже приживальщик, и в этом - сын своего отца, правда, приживальщик идеи, для него не имеет значения, какую идею поддерживать.
он тоже самозванец, как и Порфирий, он стремится взять на себя роль вершителя судеб: «Мотив самозванства в «Бесах» (Верховенский - ревизор, Ставрогин - Отрепьев) одновременно исходит от самой действительности, от подложных мандатов Нечаева, и от литературы, от «Бориса Годунова» и «Ревизора». [17,94] Петр Степанович не только сам самозванец, «ревизор» от высшей полиции или от заграничного революционного центра, но и на заседаниях кружка он всегда сажает молчаливого человека с блокнотом в амплуа ревизора, а из Ставрогина хочет сделать Ивана Царевича, самозванца в русском стиле. Настойчивым повторением этого мотива Достоевский внушает нам мысль о том, что нечаевщина - это кровавая хлестаковщина.
Назиров отмечает, что зависимость Верховенского - жажда власти: «Производить эффект и внушать людям страх - вот наслаждение Петра Верховенского. Этот сын приживальщика, нервный и боязливый мальчик, крестивший перед сном подушку, чтобы ночью не умереть, с годами превратился в одержимого - в фанатика силы. Комплекс неполноценности породил дикое стремление к сверхкомпенсации, жажду власти, и трусливый, глуповатый мальчик развил в себе замечательное умение манипулировать людьми. Он творит миф о собственном всемогуществе» [17].
Таким образом, Петр Верховенский, содержащий в себе черты как беса, так и черта, ни тем, ни другим по сути не является. Находясь под влиянием идеи власти, он сам подвержен влиянию злых сил и является их проводником, но тот факт, что озлобленность и жажда властвовать практически полностью стирает в нем человеческие черты (« Тогда и пятерки подожмут хвосты повиновения и с подобострастием пригодятся при случае»), дает нечистой силе разгуляться вволю.
.3 Образ черта в романе «Братья Карамазовы»
Другой представитель нечисти в творчестве Достоевского - черт. Он также является мелким злым духом, но воздействует на человека совершенно по-другому: через плоть и ее слабость.
Несложно выявить, хотя бы через портретное сходство, генетическое родство между чертом и сатиром, который, как известно, славился своим пристрастием к алкоголю и чрезмерной похотью. Соответственно, можно говорить о том, что оба генетически восходят к древнейшим языческим божествам, связанным с плодородием.
Таким образом, черт является главным сладострастником среди нечисти и непосредственно связан с безудержным весельем и буйством плоти. Он является одной из важнейших частей народно-смеховой культуры. Поскольку еще сильна память о том, что когда-то он был одним из языческих божеств, чей статус изменился только с влиянием христианства, сложно воспринимать его как чистое зло. Фольклорный черт, который был унаследован Гоголем, скорее, комический персонаж, нередко выступающий в сказках в качестве волшебного помощника (достаточно вспомнить «Сказку о попе...» Пушкина). C фольклорным чертом обращаются достаточно фривольно: и за хвост можно подергать, и вся грязную работу сделать заставить.
Именно к этому, традиционному образу черта более всех близок Федор Павлович Карамазов, который тоже является шутом и приживальщиком, более всех остальных героев романа подверженного разврату. К тому же он сам признает влияние нечистого: «Не спорю, говорил в свое время Федор Павлович, - что и дух нечистый, может, во мне заключается, небольшого, впрочем калибра, поважнее-то другую бы квартиру выбрал» [32,68]. И если бесы, воздействуя через легион, влияют на толпу, то черт влияет на определенный круг людей, скорее всего, в одиночку. Косвенно это можно подтвердить тем, что слово «бесы», вынесенное в заглавие, сразу указывает на множество, «черт» же упоминается чаще в единственном числе.
В первую очередь черт в романе воздействует на Карамазовых.
Показательно, что воочию черт является только Ивану Карамазову, герою, как раз таки не подверженному ни чрезмерному веселью, ни ударяющемуся в бесконтрольный разврат. В.Е. Ветловская указывает на тот факт, что ситуация наличия у отца троих сыновей традиционна для фольклора.
Достоевский сознательно нарушает старшинство, потому что ему, во-первых, важно было сблизить Ивана (умный детина) и Алешу (наивность которого сближает его с дураком), для того чтобы ярче и контрастнее показать оба характера, во-вторых, для того, чтобы частично уберечь обоих от Карамазовского влияния при помощи их матери, несчастной, безропотной сиротки, страдавшей от болезни, «встречаемой чаще всего у деревенских баб, именуемых за эту болезнь кликушами». Следовательно, образ матери, юродивой, изначально отмеченный Богом, и образ отца, поведение которого как раз чертовское, ставит этих двух героев в особую позицию изначальной избранности, которая требует определенных поступков.
Вся ситуация разговора черта и Ивана пародирует появление духа старца Зосимы перед Алешей.
) Состояние героев перед моментом появления инфернальной силы (спокойствие и умиротворение Алёши и метания Ивана):
«Обрывки мыслей мелькали в душе его, загорались, как звездочки, и тут же гасли, сменяясь другими, но зато царило в душе какое-то целое, твердое, утоляющее и он осознавал это сам».
«... он был теперь, в этот вечер, именно как раз накануне белой горячки».
) Оба героя находятся в полусне, на гране двух миров:
«стал было слушать, что читал отец Паисий, но утомленный очень, мало-помалу начал дремать...»
«... но что-то как бы вдруг связало ему ноги и руки. Изо всех сил он напрягался, как бы порвать свои путы, но тщетно. Стук в окно усиливался все больше и громче. Наконец вдруг порвались путы, и Иван Федорович вскочил на диване. Он дико осмотрелся. Обе свечки почти догорели, стакан, который он только что бросил в своего гостя, стоял пред ним на столе, а на противоположном диване никого не было. Стук в оконную раму, хотя и продолжался настойчиво, но совсем не так громко, как сейчас только мерещилось ему во сне, напротив, очень сдержанно. - Это не сон! Нет, клянусь, это был не сон, это все сейчас было!»
) Описание гостей прямо противоположно:
«Да, к нему подошел он, сухонький старичок, с мелкими морщинками на лице, радостный и тихо смеющийся».
«Это был какой-то господин или лучше сказать известного сорта русский джентльмен, лет уже не молодых, «qui frisait la cinquantaine», как говорят французы, с не очень сильною проседью в темных, довольно длинных и густых еще волосах и в стриженой бородке клином».
) Гости совершенно по-разному говорят о высших силах:
«Не бойся его. Страшен величием перед нами, ужасен высотою своею, но милостив бесконечно».
«Ты, я вижу, ждешь от меня решительно ждешь от меня чего-то великого, а может быть, и прекрасного. Это очень жаль, потому что я даю лишь то, что могу». [32]
И в этой фразе заключается главная насмешка черта: если зло настолько ничтожно и смешно, но имеет возможность так сильно влиять на этот мир, то закономерно напрашивается вопрос: каково же тогда добро, если по вселенским законам они должны быть равнозначны по силе?
Чертовское «я даю лишь то, что могу» полностью девальвирует «страшен величием и ужасен высотою» Зосимы. Черт не только выворачивает все на изнанку и черное пытается показать белым, он еще и высмеивает все, и низводит до ничтожности все высшие силы. Если так слаб дьявол, то так же слаб и Бог, а может быть, его и вообще нет:
Есть бог или нет? - опять со свирепою настойчивостью крикнул Иван.
А, так ты серьезно? Голубчик мой, ей богу не знаю, вот великое слово сказал. [32, 276]
Черт насмехается надо всем, но это не народный, не очистительный смех, ведущий через смерть к возрождению, смех черта - это смех, ведущий только лишь к уничтожению всех основ и хаосу. Являясь по своей сути древнейшим, фольклорным, архитипичным персонажем, черт способен подорвать самые устои этого мира.
Опять же в данном случае происходит диалог с чертом, причем «опять ты» Ивана указывает на то, что это уже не первый разговор. Но, несмотря на то, что образ черта внешне шут и приживальщик, но это уже не только сниженный образ черта из бытовой сказки, здесь в том числе подключается и религиозный аспект, где нечистая сила, в частности, черт, как родовое обозначение всей нечисти, становится искушающей силой, одним из воплощений отца лжи - Дьявола. Он в первую очередь искушает веру Ивана, который, впрочем, и так считает себя атеистом, и тем самым ближе и ближе подталкивает его к краю пропасти.
Но почему именно черт, единственный из представителей нечисти, «дорастает» до собственного образа? В.Г. Шевченко в своем докладе на конференции в Санкт-Петербурге «Достоевский и мировая культура» приходит к парадоксальному выводу:
«Сказано Христом (Матфей 18; 19, 20): «И еще скажу вам, что если двое из вас на земле согласятся на чем либо, и оба будут молиться об этом, то это будет исполнено для них Моим Небесным Отцом. Ибо там, где двое или трое соберутся вместе во имя Мое, буду с ними и Я».
Исследователь указывает на то, что в тексте нет прямого, неопровержимого доказательства чьей-либо вины в убийстве Федора Павловича. Он не снимает вины ни с одного из братьев, поскольку, если убил Смердяков, то виноват и Иван, но если убил Дмитрий, то виноват и Алеша, который, не послушавшись Зосиму, трижды отрекся от брата. Таким образом, Иван виноват действием, Алеша - бездействием. Все трое - желанием.
Федора Павловича покарало провидение. И «черт» и дух старца Зосимы являются воплощением этого провидения, которое, преломляясь через героя, изменяет свою форму. Черт Ивана - это сам Иван, в таком и только в таком обличии тот может явиться ему, бунтарю не только против отца, но и против бога, который восходит к отрицанию и у Достоевского: «В «Записной тетради» за 1880-1881 г.г. есть запись Достоевского! «Карамазовы». «Мерзавцы дразнили меня необразованностью и ретроградною верою в Бога. Этим олухам и не снилось такой силы отрицание Бога, какое положено в Инквизиторе и в предшествующей главе, которому ответом служит весь роман. Не как дурак же, фанатик, я верую в Бога. И эти хотели меня учить и смеялись над моим неразвитием. Да их глупой природе и не снилось такой силы отрицание, которое перешел я». Подобную точку зрения так же ранее высказывал и В. Розанов.
Черт Ивана воплощается для Алеши в дух старца Зосимы: «Царство Божие» в видении Алеши устроено хорошо и удобно. В нем нет места главному завету Христа: «Будьте совершенны, как совершенен Отец ваш Небесный». В этом «Царствии» все просто: […] Луковка - вот цена билета в рай Алеши Карамазова. Подал луковку - и ты за свадебным столом, и новое вино несут, и так вечно, вечно, вечно.... Нe человек восходит к Богу в мистическом видении Алеши, а Бог нисходит к тем, кто по одной только луковке подал «воду в вино превращает, чтобы не пресекалась радость гостей, новых гостей ждет, новых беспрерывно зовет и уже на веки веков».
Соответственно, согласно данной теории, можно прийти к выводу, что провидение целиком и полностью заключает в себе все высшие, иные силы, которые в свою очередь воплощаются в добро или зло в зависимости от внутреннего состояния человека.
Данный контекст следует учитывать, однако в произведениях Достоевского нельзя отказываться так же и от религиозного контекста и снимать противостояние Бога и Дьявола.
Роман «Братья Карамазовы» как последний, соответственно, вершинный роман Достоевского является результатом всего творческого пути. Соответственно, неизбежно переосмысление многих категорий, в том числе и категории фантастического и инфернального.
В «Преступлении и наказании» фантастическое все еще близко с понятием болезни и бреда, хотя и там начинает появляться противопоставление реального и ирреального. Появление инфернальных сил, например, призраков Свидригайлова, связанно в первую очередь с персонификацией личностных качеств героя, в частности, чувства вины. Жена Свидригайлова, так же как и он, не говорит ничего прямо, упоминает, казалось бы, совершенно неважные детали, ходит вокруг да около, не касаясь сути, только лишь намекает на нее.
Потеря веры ведет к потере истинных идеалов и истинных ценностей, и человек, блуждая во мраке, может создать теорию, противоречащую естественным законам - убийство во благо.
В романе «Бесы» с полуисторическими героями и событиями трансформируются оба понятия. Все фантастическое в нем - мракобесие того времени, отказ от Христа, когда «все позволено». В результате - Шигалевщина.
«Карамазовы» же - это прямой бунт против Бога. Поэтому вершиной творчества Достоевского можно назвать, скорее даже, не весь роман, а только лишь «Великого инквизитора». То есть неверие, возведенное в абсолют, доведенное до своего предела не столько впускает нечистого в наш мир, сколько не допускает в нем какое-либо присутствие Бога. Предельный, абсолютный выверт - творить дьявольское от имени Бога. Поэтому фантастическое здесь напрямую, линейно сталкивается с реальным. Тоже своего рода выверт, когда «вертикальные» отношения переносятся в линейную плоскость. Можно говорить о некой сингулярной точке в романе (глава до «Великого Инквизитора» и несколько глав до суда над Дмитрием), когда время и пространство, человеческое, чертовское и божественное, высокое и низменное, частное и архитипичное сжимаются в «здесь и сейчас». Именно поэтому присутствие инфернальных сил настолько реально.
Инфернальное в романе - это, в первую очередь, даже не столько карающая сила (каждому воздастся по заслугам), сколько реализация желаемого. Алеша, не получивший материального подтверждения своей веры, практически совершает падение и удерживается на краю пропасти великой грешницей - Грушенькой (которая, что не раз подчеркивалось исследователями, исконно русский, национальный тип характера), спасается с помощью луковки. Его связь с Великим Инквизитором сильна - он тоже не хочет верить свободно. Желание «математического», материального доказательства веры - чертовщина. Если чудо доказуемо, то оно измеримо, если оно измеримо, то может быть объяснено, в таком случае это уже не чудо, а потеря веры в чудо ведет к потере веры вообще. Но Алеша получает то, что он хочет - ему возвращается та самая луковка, он получает тот самый рай, к которому он готов.
Та же ситуация происходит с Иваном, если Алеша только где-то в глубине души соглашается с Иваном (он судит отца, соответственно, признает то, что тот заслуживает наказания), то тот требует возмездия отцу, как и Дмитрий. Оба получают то, о чем так молили. Но одного этого Ивану недостаточно. Ему необходимо «вопрос разрешить», «и он, мятежный, просит бури». И в результате получает черта, который прямо не говорит, но намекает - бога нет, есть только нечистый, позволено все, поскольку один раз живем, а там скучно, именно поэтому черт так жаждет остаться на земле, а для этого ему необходимо одно - чтобы Бога на ней не было.
И черта, и дух Зосимы можно назвать двумя разными реализациями провидения, если избавить последнее от какого-либо заряда и приравнять к ирреальному вообще.
Таким образом, появление каких-либо иных сил в первую очередь связано с состоянием предельности. И здесь следует вновь обратиться к фольклору и вспомнить, как герой мог соприкоснуться с ирреальным миром - обязательно должен быть какой-то «портал», переход в иное измерение. У Достоевского на себя эту функцию берет как раз зараженность идеей, впадение в безудерж. Герой-мечтатель, живущий в своем вымышленном мире, постепенно отказывается от связи с реальностью и как раз находится на грани того самого перехода. Поэтому только такие герои способны увидеть и быть подвержены злым силам.
Все три нечистые силы в романах Достоевского отличаются друг от друга способом воздействия на человека.
Демон как порождение романтизма, в первую очередь влияет на гордость, точнее, гордыню, доводит до крайности стремление индивидуальной обособленности и разжигает жажду возвыситься над толпой, властвовать над ней.
Бесы, имя которым легион, воздействуют на социальную сферу, через общество и общественное влияние они стремятся столкнуть в безудерж как можно больше людей.
Черт как архитипичный, фольклорный персонаж берет лукавством и насмешкой, он влияет на самые личные, самые глубокие чувства и переворачивает все с ног на голову.
И с данной точки зрения весьма важен образ князя Мышкина, как состояние предельности с противоположной стороны. Мракобесие Ставрогина практически делает из него беса, беззаветная вера Мышкина практически делает из него ангела, иное воплощение Христа. И то и другое приводит к печальным последствиям, поскольку предельная вера подводит к краю и других героев романа, которые не могут справиться, не могут находиться рядом «с положительно прекрасным человеком», Мышкин изменяет их, однако только в ту сторону, к которой они были расположены изначально. Буйство Рогожина доводит того до убийства любимой женщины, инфернальность Настасьи Филипповны доходит до невозможности жить вообще. Вера Мышкина, доведенная до крайности (что важно не путать с фанатизмом любого рода, поскольку это уже не вера, а страсть) практически делает невозможным его существование в человеческом обличии: его припадки чем-то схожи с забытьем, «трансом» Ставрогина, однако, как и он, Мышкин остается человеком, а значит, как человек, он не способен вынести ирреальной миссии. Его искреннее желание нести любовь и добро людям в результате опять же обращается в перевертыш - Настасья Филипповна мертва, Рогожин стал убийцей.
Любое состояние предельности ненормально для человека. «Дьявол с богом борется и поле битвы - сердца людей». Обе равнозначные по мощи, но противоположные по заряду силы находятся в линейных отношениях, и место человека - где-то посередине. Человек не может быть абсолютно свят, но и не может быть абсолютно грешен. Свобода - это состояние середины, когда человек подвержен обеим силам в равной степени и, соответственно, может проявить свою, свободную волю. Предельный сдвиг в ту или иную сторону образует выверт, перевертыш. Отсюда проникновение в реальный мир инфернальных сил, как некое компенсаторное воздействие.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Подводя итоги проделанной работы, следует отметить, что понятие фантастического гораздо шире, чем понятие инфернального, поскольку фантастическое - это все не реальное, а инфернальное - то, что имеет непосредственное отношение к адскому и демоническому.
Важнейшими ипостасями инфернального в творчестве Достоевского являются демон, бес и чёрт, которые имеют ряд схожих черт (предполагают персонификацию и непосредственно связаны с образом Дьявола), но различаются своей сферой влияния на человека и своими литературно-культурными традициями. Демон как воплощение романтизма доводит до крайности стремление индивидуальной обособленности, устанавливает культ титанической личности, которой все позволено, и разжигает жажду возвыситься над толпой, властвовать над ней. Бесы, которые имеют непосредственно христианские истоки и имя которым легион, воздействуют на социальную сферу и через общество и общественное влияние стремятся столкнуть в безудерж как можно больше людей. Черт же как фольклорный, архитипичный персонаж влияет на самые личные, самые глубинные чувства и переворачивает все с ног на голову.
Проявление и функция инфернальных сил в творчестве Достоевского с течением времени развивается и трансформируется от романа к роману. Так, в «Преступлении и наказании» инфернальное все еще близко с понятием болезни и бреда, хотя и там начинает появляться противопоставление реального и ирреального. Демон не появляется и не упоминается в романе, о его присутствии говорит только литературно-культурный контекст. Появление инфернальных сил связанно в первую очередь с персонификацией личностных качеств героя, в частности, чувство вины Свидригалова воплощается в призрак его жены. Потеря веры ведет к потере истинных идеалов и истинных ценностей, и человек, блуждая во мраке, может создать теорию, противоречащую естественным законам - убийство во благо.
В романе «Бесы» с полуисторическими героями и событиями нечистая сила упоминается и появляется, причем ее появление можно трактовать и буквально (герои действительно одержимы бесами), и иносказательно: все фантастическое - мракобесие того времени, отказ от Христа, когда «все позволено». И сами герои одновременно подвержены нечистой силе, и являются ее воплощением, т.е. персонажи начинают выполнять некоторые функции нечистой силы.
«Карамазовы» же - это прямой бунт против Бога. И здесь инфернальное «дорастает» до собственного персонажа. Здесь же появляется и образ Дьявола, о котором говорит Великий Инквизитор. То есть неверие, возведенное в абсолют, доведенное до своего предела не столько впускает нечистого в наш мир, сколько не допускает в нем какое-либо присутствие Бога. Предельный, абсолютный выверт - творить дьявольское от имени Бога.
Для того чтобы нечистая сила проникла в этот мир, должен существовать особый переход, «портал». И у Достоевского таким порталом становятся несвобода, предел и перевертыш.
Человек может оставаться человеком в истинном смысле этого слова только тогда, когда он свободен, когда волен принимать собственные решения, руководствоваться собственным сердцем и разумом. Но человек может потерять эту свободу, если он становится рабом идеи, сладострастия, гордыни, миллиона или лишается своей индивидуальности, находясь под влиянием толпы. Потеря свободы ввергает человека во власть злых сил, но как только состояние несвободы становится предельным, совершается перевертыш, и это порождает инфернальное.
Таким образом, ключевым понятиями в творчестве Достоевского являются понятия свободы и свободной личности с «сильным сердцем», поскольку только такой человек способен противостоять искушениям, отстоять собственное Я и защитить тех, кто сердцем слаб.
СПИСОК ИСПОЛЬЗОВАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
МОНОГРАФИИ
1.Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского [Текст] / М.М. Бахтин. - М.: Советская Россия, 1979.
2.Бем А.Л. Исследования. Письма о литературе [Текст] /А.Л. Бем. - М.: Языки славянской культуры, 2001.
.Бердяев Н.А. Миросозерцание Достоевского [Текст] / Н. А. Бердяев. - М.: АСТ: Хранитель, 2006.
.Ветловская В.Е. Поэтика романа «Братья Карамазовы» [Текст] / В.Е. Ветловская. - Ленинград: Наука, 1977.
.Гроссман Л.П. Достоевский [Текст] / Л. Гроссман. - М: Мол. гвардия, 1962.
.Карякин Ю.Ф. Достоевский и Апокалипсис [Текст] / Ю.Ф. Карякин. - М.: Фолио, 2009.
.Кирпотин В.Я. Разочарование и крушение Родиона Раскольникова; Достоевский-художник. [Текст] / В.Я. Кирпотин // Избранные работы: В 3 т. Т.3. - М.: Худож. лит., 1978.
.Лазари а. В кругу Федора Достоевского. Почвенничество. [Текст] /А. Лазари. - М.: Наука, 2004.
.Розанов В.В. Легенда о Великом инквизиторе Ф.М. Достоевского. [Текст] / В.В. Розанов // Собрание сочинений. М.: Республика, 1996.
.Сараскина Л.И. "Бесы": роман предупреждение [Текст] / Л. И. Сараскина. - М.: Сов. писатель, 1990.
.Фридлендер Г.М.. Достоевский и мировая литература [Текст] / Г. М. Фридлендер. - Ленинград: Сов. писатель, 1985. -
СТАТЬИ
12.Альми И.Л. О романтическом «пласте» романа «Преступление и наказание» [Текст] / И.Л Альми // О поэзии и прозе. - Спб.: Скифия, 2002. С. 327-339.
.Альми И.Л. Об одной из глав романа «Братья Карамазовы» («Черт. Кошмар Ивана Федоровича») [Текст] / И.Л Альми // О поэзии и прозе. - Спб.: Скифия, 2002. С. 385-400.
.Ковалев О.А. Всезнание в произведениях Ф.М. Достоевского: поэтика, идеология, психоанализ [Текст] / О.А. Ковалев // Философские дескрипты. - Барнаул, 2007. - Вып. 6.
.Ковалев О.А. Оправдание вымысла как стратегия нарративного текста (на материале творчества Ф. М. Достоевского) [Текст] / О.А. Ковалев // Филология и человек. - 2009. - № 1. - С. 98.
.Криницын А.Б. «Преступление и наказание» Ф.М. Достоевского. Опыт систематического анализа [Текст] / А.Б. Криницын // Исповедь подпольного человека: К антропологии Ф.М.Достоевского. - М.: МАКС Пресс, 2001.
.Назиров Р.Г. Петр Верховенский как эстет [Текст] / Р.Г. Назиров // Вопросы литературы. 1979. № 10.
.Неклюдов С.А. К проблеме места и роли главы «У Тихона» в архитектонике романа «Бесы» [Текст] / С.А. Неклюдов // Вестн. Моск. ун-та. Сер. 9, Филология. - М., 2010. - №6. -C. 99-106.
.Немцева А.В. Современное прочтение философской притчи Ф.М. Достоевского "Великий инквизитор": Семантический подход. [Текст] / А.В. Немцева // Философия и социальная динамика XXI века: проблемы и перспективы. - Омск, 2007.
.Одесский М.П. Достоевский и четвертое измерение [Текст] /М.П. Одесский // Изв. Акад. наук. Сер. лит. и яз. - М., 2004. - Т. 63, N 2. - С. 53-56.
.Поддубная Р. Инферальный аспект двойничества у Достоевского [Текст] / Р. Поддубная // Библия и культура. - Чернивци, 2004. - Вип. 6. - С. 288-294.
.Рагозина И.Ф. Интеллектуальные игры в романе Ф.М. Достоевского «Преступление и наказание» [Текст] / Рагозина И. Ф. // Логический анализ языка: Концептуал. Поля игры. - М., 2006. - С. 297-307.
.Рачинская Н.В. Славянский и народно-христианский бестиарий (на примере поэтики Достоевского) [Текст] / Н.В. Рачинская // Вопр. соц. -гуманит. наук. - Ростов н/Д, 2006. - N 7-8. - С. 10-16.
.Романова Г.И. Портрет смеющегося человека в романе «Преступление и наказание» Ф.М. Достоевского [Текст] / Г.И. Романова // Лит. в шк. - М., 2007. - N 5. - С. 9-11.
.Седов А.Ф. Речевая деятельность персонажа в романе Ф.М. Достоевского «Братья Карамазовы» как основа «поджанра» (опыт интерпретации главы «Великий Инквизитор») [Текст] / А.Ф. Седов // Русская литература в формировании современной языковой личности. - СПб., 2007. - Ч. 1. - C. 526-529
.Энгельгардт Б.М. Идеологический роман Достоевского [Текст] / Б.М. Энгельгардт // Ф.М.Достоевский. Статьи и материалы, сб. II, под ред. А.С.Долинина. - М.: Мысль, 1924.
СЛОВАРИ
27.Даль В.И. Толковый словарь русского языка [Текст] / В.И. Даль. - М.: Эксмо-пресс, 2002.
.Ожегов С.И. Словарь русского языка [Текст] / С.И. Ожегов. - М.: Оникс, 2007.
.Словарь языка Достоевского. Лексический строй идиолекта. Вып.1 / Гл. ред. Ю.Н. Караулов; Ин-т рус. яз. им. В.В. Виноградова. - М.: Азбуковник, 2001.
ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА
30.Достоевский Ф.М. «Преступление и наказание» [Текст] / Ф.М. Достоевский. - М.: Хранитель, 2007.
.Достоевский Ф.М. «Бесы». Собрание сочинений в 15 томах. Т. 7 [Текст] / Ф.М. Достоевский. - Ленинград: Наука, 1990
.Достоевский Ф.М. «Братья Карамазовы». Собрание сочинений в 15 томах. Т. 9-10 [Текст] / Ф.М. Достоевский. - Ленинград: Наука, 1991.
.Лермонтов М.Ю. Демон [Текст] / М.Ю.Лермонтов // Сочинения. Т1. М.: Правда, 1988. С. 557.
.Пушкин А.С. Наполеон [Текст] / А.С. Пушкин // Стихотворения. - М.: АСТ, 2003.
.Пушкин А.С. Бесы [Текст] / А.С. Пушкин // Стихотворения. - М.: АСТ, 2003.
.Тютчев Ф.И. Наполеон [Текст] / Ф.И. Тютчев // Стихотворения. - М.: Эксмо, 2012.
37.Ален Л. Роман «Бесы» в свете почвенничества Достоевского. [Электронный ресурс]. - Режим доступа: #"justify">.Черешня В. Заметки к «Беседам» Достоевского. [Электронный ресурс]. - Режим доступа: #"justify">.Анненский И.Ф. Иуда. [Электронный ресурс]. - Режим доступа: http://az.lib.ru/a/andreew_l_n/text_0500.shtml, свободный. Яз. рус.