Подвести итог послероманной жизни Ивана Карамазова.
Степень изученности подлежащих анализу в дипломной работе вопросов различна.
Методологической основой работы является труды: Н.О. Лосского, Р.Л. Бэлнепа, В.Я. Лакшина, Я.Э. Голосовкера, С.Н. Булгакова, Г.М. Фридлендера и других исследователей.
Необходимость решения поставленных задач обусловила структуру работы.
Работа состоит из введения, трех глав, посвященных философским взглядам Ивана Карамазова, заключения и списка литературы. Первая глава посвящена истории создания Достоевским образа Ивана Карамазова. Во второй главе проводится анализ Ивана Карамазова через его двойников и оппонентов. В третьей главе раскрывается тайна демонической сущности Ивана Карамазова, борьба добра и зла и божественный итог жизни Ивана Федоровича.
Глава I. История создания образа Ивана Карамазова
Федор Михайлович Достоевский уделил особое внимание своему образу из романа "Братья Карамазовы" Ивану Карамазову. Достоевский собирал своего героя буквально по крупицам из разных источников. В Иване Карамазовом узнается Раскольников из романа "Преступление и наказание", Ипполит Терентьев из романа "Идиот", и, конечно же, сам Федор Михайлович Достоевский.
Существует дискуссия относительно того, кто был прототипом Ивана Карамазова. Иногда его усматривают в Белинском и даже во Владимире Соловьеве. Вместе с тем неоднократно высказывалось мнение об известной автобиографичности образа Ивана. Дочь писателя в своих воспоминаниях замечает, что согласно семейному преданию Достоевский в образе Ивана нарисовал автопортрет своей юности. При этом она также пишет, что "другие черты юного Достоевского нашли отражение также в Алеше и Дмитрии".
Об автобиографичности образа Ивана Карамазова и вправду свидетельствует целый ряд деталей. Очевидно, например, то, что коллекция случаев издевательства над детьми, которую Иван разворачивает перед Алешей, в течение многих лет собирал сам Достоевский. Некоторые из этих случаев Достоевский уже непосредственно от своего имени анализирует в "Дневнике писателя".
Любопытно также и то, что Достоевский вкладывает в уста Ивана собственные мысли об отношениях Церкви и государства. Иван написал на эту тему статью, вызвавшую бурные дебаты среди мирян и духовенства. Суть идеи, предложенной Иваном, состоит в том, что на Западе Церковь обрела светскую власть и стала ее жертвой. На Востоке, в России, согласно Ивану, происходит противоположный процесс - государство постепенно поглощается Церковью. Она становится общественным союзом для устранения государства и торжества христианской любви. Однако то же самое пишет уже сам Достоевский в "Дневнике писателя" за 1881 год. Здесь цель развития общества обозначена именно как "всенародная и вселенская церковь, осуществленная на земле".
Еще на одну деталь обратил внимание Владимир Лакшин. "Достоевский настолько привыкает смотреть на Ивана изнутри, что однажды проговаривается чисто "биографически". В главе "Бунт", увлеченный горячим, откровенным разговором с Алешей, Иван между прочим замечает: "Я знал одного разбойника в остроге…" Обычно слова эти скользят мимо сознания, мы захвачены смыслом рассказа. Но, позвольте, когда это Иван успел побывать в остроге? Автор будто забыл, что еще прежде изложил всю предысторию Ивана и там ни словом не обмолвился об этом. Да не был, разумеется, Иван в остроге, а это невзначай обронил увлеченный ходом своей мысли автор "Записок из Мертвого дома", бывший каторжник Достоевский. Но такая "описка", такое невольное объединение себя с героем в процессе творчества весьма много говорящая черта". Эта деталь, которую, может быть, сознательно поместил в рассуждения Ивана писатель, способна убедить в том, что Иван Карамазов был существенной частью самого Достоевского.
Самого Достоевского неоднократно волновал вопрос о существовании Бога, о вере и неверии. Этот вопрос задавался во всех произведениях Достоевского, и только в "Братьях Карамазовых" автор смог, не ограничивая себя в высказываниях, влезть в глубину этого вопроса, разрешить его и поставить точку. Такую роль Достоевский доверил своему герою Ивану Карамазову.
Еще раз обращаясь к Владимиру Лакшину, есть возможность предположить то, что юный Федор Михайлович был подвержен тем же сомнениям и размышлениям, что и наш герой Иван Федорович. "Вот только еще то заметить надо, что Иван при всей своей умудренности молод, чертовски, почти неприлично молод. И Алеша не зря впадает в восторг и счастливо хохочет, вдруг угадав в старшем брате его юность: "Ты такой же точно молодой человек, как и все остальные двадцатитрехлетние молодые люди, такой же молодой, молоденький, свежий и славный мальчик, ну желторотый, наконец, мальчик!" И Иван охотно подхватывает эту тему о двадцатитрехлетней своей "желторотости", и мы вдруг понимаем, зачем это Достоевскому захотелось так подчеркнуть слишком юный, не по опыту разума, возраст героя. Не смотрит ли он на нынешнего Ивана лишь как на момент идейной судьбы, характерные искушения юности, не миновавшие когда-то и автора "Карамазовых"? Тогда понятно, отчего с такой энергией и силой развивая иные скептические и "нигилистические" мысли Ивана Федоровича, Достоевский в его же уста вкладывает столько аргументов против него самого". Уж не против себя ли Достоевский устраивает "бунт"?
Внешнего описания Ивана Карамазова в романе нет или почти нет. Его облик приходится домысливать, склеивать, исходя из отдельных черт, реплик и поведения: угрюмый, неразговорчивый, скептический наблюдатель - и только вдруг, наедине с Алешей - открытый, несдержанный, как все Карамазовы.
"Иван - бесстрашный испытатель человеческой мысли, и если говорить о стержне его образа, главном двигателе его характера - это идея познания, фаустовской жажды понять мир и себя в нем. "Жизнь полюбить, прежде логики", "больше чем смысл ее", - советует Алеша брату. Но Ивану смысл безотложно необходим и жизнь без смысла не нужна. "Русский Фауст" - метко назовет его Луначарский".
Оценивая значение образа Ивана Карамазова, С.Н. Булгаков в статье "Иван Карамазов" пишет: "Мировое значение образа Карамазова станет для нас яснее, когда мы сопоставим его с другим мировым образом - Фаустом. Может быть, кому-нибудь покажется смелым это сопоставление бессмертного творения Гёте <…> и нашего Ивана Карамазова, - мы так не привыкли полной мерою ценить свое национальное достояние по сравнению с западным. Но обдуманно делаю это сопоставление и считаю его вполне законным. С точки зрения их идейного содержания, Фауст и Карамазов находятся в несомненной генетической связи, один выражает собой сомнения XVIII, другой XIX века, один подвергает критике теоретический, другой - практический разум".
Следовательно, в литературоведческих и философских трудах, посвященных Ф.М. Достоевскому и его "Братьям Карамазовым", встречаются сопоставления образов Ивана Карамазова и Фауста Гёте. Это не удивительно, поскольку уже тот факт, что Ивану Карамазову в его видении является черт, может напомнить читателю о Фаусте, который заключает сделку с Мефистофелем. К тому же, сам Достоевский в своем произведении дает некоторые отсылки к "Фаусту" Гёте.
Образ Ивана Карамазова буквально пропитан фаустианским духом. Фауст, герой Гёте - человек науки, мыслитель, воплощение неутолимой тяги к знанию. Наука - главная творческая и движущая сила европейского просвещения. Фауст занимается всеми науками средневековья:
"Я богословьем овладел
Юриспруденцию долбил
И медицину изучил.
<…>
О месяц, ты меня привык
Встречать среди бумаг и книг
В ночных моих трудах, без сна
В углу у этого окна".
Герой Достоевского, представитель другой эпохи, тоже стремится к знаниям. С.Н. Булгаков называет его "русским интеллигентом" XIX века" и подчеркивает в нем "сильный философский ум".
Иван Карамазов "очень скоро, чуть не в младенчестве, стал обнаруживать какие-то необыкновенные и блестящие способности к учению". "Молодой человек оказал все свое практическое умственное превосходство над тою многочисленную, вечно нуждающеюся и несчастною частью нашей учащейся молодежи, которая в столицах…" (с. 24). "Молодой человек, столь ученый, столь гордый и осторожный на вид" (с. 25).
Но, как Фауста, так и Ивана Карамазова, наука не приносит удовлетворения и приводит к духовному кризису. А обоюдное состояние тоски, угнетения и уныния (которое испытывает как Иван Карамазов, так и Фауст) также свидетельствует не о простом совпадении, а о подсознательном сопоставлении автора Ивана с Фаустом. Иван Карамазов чувствует "тоску нестерпимую". "Тоска до тошноты, а определить не в силах, чего хочу. Не думать разве…" (с. 324). Тоскующего Фауста мы встречаем тогда, когда он проделал большой путь и разочарован, не найдя того, что искал, сидя в своей тесной, захламленной рабочей комнате.
"В любом наряде буду я по праву
Тоску существования сознавать
Я слишком стар, чтоб знать одни забавы
И слишком юн, чтоб вовсе не желать.
Что даст мне свет, чего я сам не знаю?
"Смеряй себя!" - вот мудрость прописная,
Извечный, нескончаемый припев,
Которым с детства прожужжали уши,
Нравоучительною этой сушью
Нам всем до тошноты осточертев.
<…>
Едва я на постели растянусь,
Меня кошмар ночным удушьем сдавит.
<…>
Мне тяжко от неполноты такой,
Я жизнь отверг и смерти жду с тоской.
Ивана мучает мысль о непонятной причине этой тоски: "Не в тоске была странность, а в том, что Иван Федорович не мог определить, в чем эта тоска состояла". "Тосковать ему случалось часто и прежде, и не диво бы, что пришла она в такую минуту, когда он завтра же, порвав вдруг со всем, что его сюда привлекло, готовился вновь повернуть круто в сторону и вступить на новый, совершенно неведомый путь, и опять совсем одиноким, как прежде, много надеясь, но не зная на что, много, слишком много ожидая от жизни". "Тоска нового и неведомого", "тоска до тошноты, а определить не в силах, чего хочу…" (с. 324).
Н.О. Лосский в работе "Достоевский и его христианское миропонимание" видит причину этого чувства в том, что герой не может признать бога. "Уныние наступает тогда, когда человек, стоящий на ложном пути и испытавший ряд разочарований, утрачивает любовь и к личным, и к неличным ценностям, отсюда следует утрата эмоционального переживания ценностей, утрата всех целей жизни и крайнее опустошение души. Это - смертный грех удаления от Бога, от всех живых существ, от всякого добра. Грех этот сам в себе заключает также и свое наказание - безысходную тоску богооставленности".
И Фауст, и Иван не хотят признать Бога. На все вопросы Маргариты о вере в Бога, Фауст отвечает уклончиво, не дает полного ответа, словно еще не может решить: верит он или нет?
Ум Ивана также "не может решить, как совместимо бытие Бога с существованием зла в мире, а совесть не может успокоиться на отрицательном решении вопроса. Он остается на полпути между атеизмом и признанием Бога. Но и тогда, когда он признает бытие Бога, он горделиво критикует строение мира и, как бы укоряя Бога за то, что в мире есть возмутительное зло, "почтительнейше возвращает ему билет", вступает на путь "бунта" против Бога".
Фауст, как и Иван, стремится к осмыслению жизни. Испытав разочарование от учения и отвернувшись от книг, Фауст обращается к магии и заключает сделку с Мефистофелем.
Ивану Карамазову же является черт в его кошмарном сне. Не "сатана с опаленными крыльями в громе и блеске", а что-то гораздо более мелкое, напоминающее приживальщика, "шиковатого джентльмена" при "весьма слабых карманных средствах".
Нестандартный образ черта, исходя из исследований Роберта Л. Бэлнепа, заимствован из романа "Лихо" Д.В. Аверкиева (1836-1905) - писателя, который в 60-е годы сотрудничал в журналах "Время" и "Эпоха" и поддерживал отношения с Достоевским до самой его смерти.
"Иван чувствовал, что нездоров, но из какой-то боязни вполне ясно сказать себе, что болен, отвернувшись от света, старался уснуть. Сон его был тяжел и прерывист; он беспрестанно просыпался, беспокойно метался на постели и опять засыпал на минутку.
Проснувшись в который-то раз, Иван подумал, что больше не заснет. Он хотел встать. Голова была как свинцовая; в руках и ногах какая-то тупая боль. Через силу присел он на постели, упершись спиной в угол комнаты. Он сидел то безо всякой мысли, то в голове у него просыпалось смутное и затуманенное сознание, что ему плохо. Посидит, скажет: "а ведь плохо мне", и опять бессмысленно уставится глазами в противоположный угол чулана. Вдруг ему показалось, будто там кто-то шевелится. Он - вглядываться. И точно, что-то, словно через силу, выползая из щели угла, неловко закопошилось и стало расти. То было какое-то подобие человека… <…> Иван зажмурил глаза, и когда вновь открыл их, нежити уже не было".
Этот отрывок был опубликован в пятом номере журнала "Огонек" за 1880 год. Через пять месяцев в печати появилась глава "Братьев Карамазовых", содержащая сцену Ивана с чертом. Достоевский всегда старался читать как можно больше современных журналов. Отрывок Аверкиева помог сделать ему набросок на свою мистическую сцену. В отрывке Достоевского видно сходство с отрывком Аверкиева:
"[Иван] сидел на диване и чувствовал головокружение. Он чувствовал, что болен и бессилен. Стал было засыпать, но в беспокойстве встал и прошелся по комнате, чтобы прогнать сон. Минутами мерещилось ему, что как будто он бредит. Но не болезнь занимала его всего более; усевшись опять, он начал изредка оглядываться кругом, как будто что-то высматривая. Так было несколько раз. Наконец взгляд его пристально направился в одну точку. <…> Он долго сидел на своем месте, крепко подперев обеими руками голову и все-таки кося глазами на прежнюю точку, на стоявший у противоположной стены диван. Его видимо что-то там раздражало, какой-то предмет, беспокоило, мучило.
Он знал, что нездоров, но ему с отвращением не хотелось быть больным в это время… <…> Итак, он сидел теперь, почти сознавая сам, что в бреду, <…> и приглядывался к какому-то предмету у противоположной стены на диване. Там вдруг оказался сидящим некто…" (с. 760).
Эти отрывка описывают приступ болезни, беспокойный сон, слабость, боль и помрачение рассудка, которое Достоевским названо бредом. Затем оба Ивана, пристально всматриваясь в угол комнаты, созерцают видение. Видение в романе Аверкиева вызывает у Ивана недоверие; он закрывает глаза, затем привидение исчезает. Видение Ивана Карамазова до самого конца глава не покидает его, несмотря на то, что и он тоже выражает свое недоверие. "В целом, в "Братьях Карамазовых" эта сцена длится дольше, но, за исключением нежелания признать болезнь, все события следуют в том же порядке, что и у Аверкиева, как будто Достоевский использовал его отрывок в качестве каркаса для галлюцинации совсем иного рода. Черт у Достоевского лишен характерных особенностей того типичного средневекового дьявола, который появляется в романе Аверкиева…".
Достоевский почти списывает у Аверкиева без изменения сцену явления черта, но при этом ставит и выполняет собственные задачи, совершенно не касаясь исторического романа Аверкиева.
Еще одним источником Достоевского для создания этой мистической сцены можно считать произведения Эдгара Алана По. Исследователи неоднократно отмечали, что интерес Достоевского к Эдгару По во многом определяется тем, что некоторые особенности творчества этого американского писателя были близки ему самому.
"Еще в 1861 году в предисловии к публикации рассказов По в журнале "Время" Достоевский писал: "Эдгар По только допускает внешнюю возможность неестественного события (доказывая, впрочем, его возможность, и иногда даже чрезвычайно хитро) и, допустив это событие, во всем остальном совершенно верен действительности".
Достоевский в этом же предисловии отметил еще одну черту таланта Эдгара По - силу его воображения. "Не то чтобы он превосходил воображением других писателей; но в его способности воображения других писателей; но в его способности воображения есть такая особенность, - писал далее Достоевский, - какой мы не встречали ни у кого: это сила подробностей <…> в повестях По вы до такой степени ярко видите все подробности представленного вам образа или события, что наконец как будто убеждаетесь в его возможности, действительности, тогда как событие это или почти совсем невозможно или еще никогда не случалось на свете".
Создавая мистическую сцену с чертом, Достоевский ее объяснял и с медицинской точки зрения. Потому то автор и указывает с начала главы на болезнь Ивана Карамазова: "Я не доктор, а между тем чувствую, что пришла минута, когда мне решительно необходимо объяснить хоть что-нибудь в свойстве болезни Ивана Федоровича читателю. Забегая вперед, скажу лишь одно: он был теперь, в этот вечер, именно как раз накануне белой горячки, которая наконец уже вполне овладела его издавна расстроенным, но упорно сопротивлявшимся болезни организмом. Не зная ничего в медицине, рискну высказать предположение, что действительно, может быть, ужасным напряжением воли своей он успел на время отдалить болезнь, мечтая, разумеется, совсем преодолеть ее. <…> Он, впрочем, сходил однажды к новому, прибывшему из Москвы доктору, выписанному Катериной Ивановной вследствие одной ее фантазии, о которой я уже упоминал выше. Доктор, выслушав и осмотрев его, заключил, что у него вроде даже как бы расстройства в мозгу, и нисколько не удивился некоторому признанию, которое тот с отвращением, однако, сделал ему. "Галлюцинации в вашем состоянии очень возможны, - решил доктор, - хотя надо бы их и проверить… вообще же необходимо начать лечение серьезно, не теряя ни минуты, не то будет плохо". Но Иван Федорович, выйдя от него, благоразумного совета не исполнил и лечь лечиться пренебрег: "Хожу ведь, силы есть пока, свалюсь - дело другое, тогда пусть лечит кто хочет", - решил он, махнув рукой" (с. 759-760).
Становится ясно, что Достоевский шел тем же путем, что и Эдгар По, используя вышеуказанный прием в девятой главе "Братьев Карамазовых" "Черт. Кошмар Ивана Федоровича". Об этом подробно говорится в статье Е. И. Кийко "К творческой истории "Братьев Карамазовых". 1. Реализм фантастического в главе "Черт. Кошмар Ивана Федоровича" и Эдгар По".
"О неослабевающем интересе Достоевского к американскому романтику свидетельствует тот факт, что, работая в 1877г. над "Сном смешного человека", имеющим подзаголовок "Фантастический рассказ", писатель сделал на полях рукописи заметку: "У Эдгара По" - именно в том месте, где шла речь о странностях и особенностей сновидений. Достоевский в данном случае, очевидно, мысленно сопоставлял ощущения погруженного в сон "смешного человека" с теми, которые испытывают герои По в "Месмерическом откровении" и в "Повести Скалистых гор": "бодрствуя во сне" (выражение Эдгара По), они постигают истину и иррациональные стороны бытия.
Таким образом, вполне естественно, что, задумав главу о черте, Достоевский вспомнил об аналогичных эпизодах в рассказах Э. По и постарался, как и его предшественник, объяснить фантастическое событие, происшедшее с его героем, "реалистически", т.е. с медицинской, научной точки зрения. А это, в свою очередь, соответствовало и духу времени".
Глава "Черт. Кошмар Ивана Федоровича" не была предусмотрена первоначальным планом романа. Впоследствии Достоевский признавался: "Хоть и сам считаю, что эта 9-я глава могла бы и не быть, но писал я ее почему-то с удовольствием".
"Генетически сцена разговора Ивана с чертом в "Братьях Карамазовых" связана с эпизодом, исключенном Достоевским из "Бесов" уже на сади работы над журнальной редакцией романа". В романе Ставрогин рассказывает Даше о посещавшем его "бесе".
Достоевский также почерпнул многое из творчества Пушкина, а именно "Пиковая дама" дала почву на размышления, которую Достоевским считал верхом фантастического искусства. Ведь читатель верит Германну, но все никак не может решить: было ли это на самом деле? Подобная мистичность, свойственная Эдгару По, и восхищала Достоевского.
Работая над главой о черте, Достоевский много почерпнул из одного рассказа американского писателя. Рассказ Эдгара По "The Angel of the Odd" был переведен на русский язык Л.И. Пальминым и опубликован под названием "Гений фантазии" во втором номере "Будильника" за 1878 год. Существо, как и у Достоевского, ведет беседу в издевательской манере, с ярко-выраженным иностранным акцентом. Он осыпает героя рассказа сарказмами и требует к себе уважительного отношения, называя себя "Джентльменом".
" - Как я вошел? - отвечало чудовище, - вам нет дель… Что мне укотно, то и укотно… А кто я такой, ви сами знайт… <…>
Но, позвольте вас спросить, по какому же делу вам угодно было посетить меня?
По какому тэлю?? И ви смейт так кафарить с шентльмен и притом с хений? Вы - глюп!".
Черт у Достоевского, как и черт По, тоже "известного сорта русский джентльмен", и наружность у него подчеркнуто сниженная, обыденная. К Ивану черт относится иронически и говорит с ним покровительственным тоном, например: "Друг мой, я все-таки хочу быть джентльменом и чтобы меня так и принимали". В другом месте, отвечая Ивану на реплику: "Молчи, я тебе пинков надаю!", он отвечает таким образом: "Отчасти буду рад, ибо тогда моя цель достигнута: коли пинки, значит, веришь в мой реализм, потому что призраку не дают пинков" (с. 764).
У Эдгара По герой рассказа, устав терпеть выходки черта, схватил попавшуюся под руку солонку и швырнул ее незнакомцу в голову. Черт отклонился, а солонка, пролетев над его головой и ударившись в стоявшие на камине часы, разбила стекло. У Достоевского: "Гость говорил, очевидно увлекаясь своим красноречием, все более и более возвышая голос и насмешливо подглядывая на хозяина; но ему не удалось докончить: Иван вдруг схватил со стола стакан и с размаху пустил в оратора" (с. 778).
Таким образом, можно утверждать, что некоторые детали сюжета, общий стиль повествования и манера воспроизведения разговоров героев с фантастическими образами у По и у Достоевского во многом близки. Создавая "гения фантазии", или, точнее, "ангела из ряда вон выходящего", Эдгар По не претендовал на ту глубину философского и психологического общения, которая присуща черту в романе Достоевского.
Исходя из исследования видно, что Иван Карамазов собран из различных источников, которые Достоевский так тщательно и разборчиво выбирал. Но вместе с тем образ Ивана Карамазова совершенно отличен от своих прототипов, наделен глубочайшим умом и находящегося на перепутье дорог, борющегося за истину, которая, как показывает сам Достоевский, скрывается в Боге. Об этой борьбе будет изложено ниже.
Глава II. Двойники и оппоненты Ивана Карамазова
.1 Двойники Ивана Карамазова: Смердяков, Ферапонт
В "Братьях Карамазовых" Достоевский использует такой художественный прием как "двойничество". Этот прием позволяет раскрыть внутренний мир героя, произвести глубокое познание его психики. Двойничество является следствием разрушающей действительности, в которой главный герой под воздействием общества раздваивается и порождает своего двойника.
Идея Ивана Карамазова не совпадает с его образом, и это основная причина его раздвоения. Отрицая общепринятые законы нравственности и закон свободы личности, Иван неосознанно отрицает и самого себя. Его идеи, все темные стороны его души, противоположные настоящей его личности, воплощаются в образе черта. Его атеизм - это неверие отчаявшегося человека. "Я не бога не принимаю, пойми ты это, я мира, им созданного, мира-то божьего не принимаю и не могу согласиться принять" (с. 288).
Для всестороннего раскрытия образа Ивана Карамазова в романе важен не только сам образ Ивана, но и образы других персонажей романа, каждый из которых имеет непосредственное отношение к "русскому Фаусту". Этих персонажей мы разделяем на двойников и оппонентов Ивана Карамазова.
Итак, двойники Ивана Карамазова: Смердяков, Ферапонт.
1.Смердяков.
Идея Ивана сопровождается его внутренними противоречиями. Но Смердяков, отбросив все то, что переживается Иваном, осуществляет идею на деле без всяких сомнений и доводит ее до конца. На смердяковскую формулу "все дозволено" повлияла мещанская среда и воспитание циника Федора Павловича. Смердяков готов реализовать на практике идею Ивана, которая родилась в нем с сомнениями и страданием.
Смердяков не возьмется за дело, если оно не принесет ему пользу. Презрение к людям, к народу говорит о том, что он не понесет ответственность перед людьми за свои поступки. Все его действия направлены на осуществление мечты, цель которой - обогащение. Мечтая в Москве, а еще лучше в Европе открыть личное предприятие, Смердяков решается на убийство отца. Чтобы воплотить в реальность свою мечту, Смердяков использует философию Ивана в качестве оправдания для своего демонического поступка. А идеи об отсутствии Бога и бессмертия, дают ему право на абсолютную безнаказанность после смерти.
Иван, отрицая небесное возмездие, считал, что справедливым возмездие будет на земле для таких людей, как помещик, затравивший ребенка псами. Смердяков же просто мечтает о злодеяниях на земле, зная, что после смерти за это ему ничего не будет, ибо "все позволено".
Смердякову не знакомо чувство сострадания, жалости к народу. Его только гложет обида за свое происхождение от Лизы Смердящей, за приниженное положение среди братьев Карамазов, за лакейство, которое в нем присутствует с самого его рождения. Он ненавидит всю Россию за то, что не может полностью удовлетворить запросы и прихоти своего эго.
Схожесть Ивана Карамазова со Смердяковым автором дается не только в антирелигиозных взглядах, но и в, казалось бы, случайно сказанных фразах.
О будущем убийстве Федора Павловича в этих эпизодах нет и речи, но автор предупреждает читателей о возможных соучастниках преступления именно этой знаменитой каиновой фразой.
Неспроста у Ивана самое обостренное чувство презрения к Смердякову, чем у остальных братьев. Ведь в Смердякове он видит самого себя, все самое низменное и презренное, что есть в философии и мировоззрении Ивана, впоследствии исказившие и помутившие его рассудок и которые были в Смердякове с его самого рождения.
"На скамейке у ворот сидел и прохлаждался вечерним воздухом лакей Смердяков, и Иван Федорович с первого взгляда на него понял, что и в душе его сидел лакей Смердяков и что именно этого-то человека и не может вынести его душа" (с. 325).
Удивительно еще и такое совпадение: изначально мы видим уверенного в себе Ивана и в своих убеждениях, находящегося в абсолютном согласии с собой. В это же время отношения Ивана и Смердякова были близки к приятельским, но впоследствии все более ухудшающиеся: "Смердяков все выспрашивал, задавал какие-то косвенные, очевидно надуманные вопросы, но для чего - не объяснял того, и обыкновенно в самую горячую минуту своих же расспросов вдруг умолкал или переходил совсем на иное" (с. 326). Одновременно мы замечаем некоторое беспокойство в самом Иване, доходящее до чувства самопрезрения.
Находясь в неприятельских отношениях со Смердяковым, Иван тем самым бросает вызов самому себе; оттого и неведомо откуда чувства смятения и раздражения, так часто одолевающие Ивана.
"…Смердяков видимо стал считать себя бог знает почему в чем-то наконец с Иваном Федоровичем как бы солидарным, говорил всегда в таком тоне, будто между ними вдвоем было уже что-то условленное и как бы секретное, что-то когда-то произнесенное с обеих сторон, лишь им обоим только известное, а другим около них копошившимся смертным так даже и непонятное" (с. 326).
"Секретное" и есть сговор об убийстве отца. Смердяков, как искаженная часть Ивана, искаженно и понимает все его слова. И весь диалог в шестой главе "Пока еще очень неясная" есть хорошо замаскированное обсуждение убийство, ведь об этом говорит название главы.
И, наконец, последнее решение Ивана " - Я завтра в Москву уезжаю, если хочешь это знать, - завтра рано утром - вот и все! - с злобою, раздельно и громко вдруг проговорил он, сам себе потом удивляясь, каким образом понадобилось ему тогда это сказать Смердякову" (с. 335) не что иное, как добро на совершение преступления. " - Самое это лучшее-с, - подхватил тот, точно и ждал того" (с. 335) - Смердяков словно дает обещание, что все выполнит безупречно.
Неслучайно в диалогах со Смердяковым, у Ивана фразы вылетают случайно, "вдруг"; Иван словно говорит с самим собой - отсюда и фамильярное отношение Смердякова к Ивану, которое складывается за счет таких неосторожно брошенных слов: " - Видишь… в Чермашню еду… - как-то вдруг вырвалось у Ивана Федоровича, опять как вчера, так само собою слетело, да еще с каким-то нервным смешком. Долго он это вспоминал потом.
Значит, правду говорят люди, что с умным человеком и поговорить любопытно, - твердо ответил Смердяков, проникновенно глянув на Ивана Федоровича" (с. 341).
А уже по приезду в Москву, Иван, очнувшись, называет себя подлецом, тем самым подлецом, которым неоднократно называет и Смердякова.
Иван подозревает свою причастность к убийству, но не хочет верить в то, что его философия могла вылиться в грязное уголовное дело. Достоевский такими кровавыми последствиями дает понять Ивану о ложности и безнравственности его идеи.
Теория Ивана "все позволено" в низменной лакейской душе Смердякова извращается до убийства и ограбления. Иван всего лишь мыслит, но не заостряет на этом внимание, а Смердяков действует ради практической выгоды. "Вы убили, - обвиняет он своего учителя, - вы главный убивец и есть, а я только вашим приспешником был, слугой Личардой верным и по слову вашему дело это и совершил" (с. 746).
"Лакейство на то и лакейство, чтобы немедля делать преподлые "земные" выводы из умозрительной философии". Смердяков искажает мысль Ивана, рассматривая в ней как приглашение к убийству. Но удивительно то, что Смердяков выбрал из всех гуманных и светлых мыслей Ивана только самую жестокую и бесчеловечную. И в этом вина не Ивана, в этом вина Смердякова: он сам выбирает все самое низменное и подлое, но тем не менее умудряется взваливать всю вину на Ивана. При этом совесть его абсолютно не беспокоит, ведь он уверен, что ему "все позволено". Позволено и бессовестно и нагло всю ношу ответственности вручить Ивану.
Благодаря внушениям Смердякова, читатели смотрят на Ивана как на главного палача, хотя роль его в этом деле очень неоднозначна. Потому что Смердяков всю свою вину взвалил на Ивана и остался только "исполнителем".
"…Смердяков хотел бы, чтобы в нем видели лишь исполнителя. И каков парадокс: кто первым обвиняет Ивана в убийстве отца? Смердяков, Смердяков конечно! В то время, как Алеша твердит: "Не ты, не ты" - Смердяков, нагло подмигивая, доверительно обращается к Ивану, как сообщнику: "Главный убивец во всем здесь вы-с, а я только самый не главный, хоть это я и убил"".
Смердякову легче всего обвинить Ивана в убийстве, потому что ему "все позволено": совесть, как Ивана, его не мучает.
Но Смердяков не "исполнитель". Он несет свою идею, которая отражается в презрении к людям и их страданиям, в ненависти к России. Иван, в отличие от Смердякова, испытывает жалость к безвинным страдающим людям, в его словах о русских мальчиках читается любовь к России, его идея лишена злого умысла. "Если Смердяков для Достоевского - род пародии на Ивана Федоровича, то уж слишком злой. Вместо пылающей и разверзающейся безднами диалектики Ивана - прагматическая увертливость, мелкая софистика. Смердякова питает не мысль, воспитанная "высшим сердцем" Ивана, а некая "усередненная", но агрессивная идея: нечто полуподслушанное, полупонятное, но, главное, приспособленное к своим вожделениям".
Обвинив Ивана в убийстве отца, Смердяков старается оттенить свои злые и ничтожные помыслы от окружающих, пытается оправдать себя, свою дьявольскую сущность, которая зрела в нем еще с самого рождения.
Во время свиданий со Смердяковым происходит борьба между идеей возвышенной и идеей практической. Смердяков, ранее уверенный в абсолютном двойничестве, откровенно удивляется терзаниям и мучениям Ивана. Он и не предполагал, что Иван совершенно другой, страдающий, и отличный от него. Смердяков все думал, что они одинаково подлы и низменны. Но поняв, что это далеко не так, что Иван гораздо лучше, чище и возвышеннее него, Смердяков осознает, что лакейство живет только в нем одном. И не может у него быть союзников в подлых действиях.
Смердяков разочаровывается в Иване: он не "сверхчеловек", он не может все себе позволить. Ему мешает возвышенное сердце. А Смердяков может. Поэтому он покончил с собой и оставил записку: "Истребляю свою жизнь своею собственной волей и охотой, чтобы никого не винить" (с. 780), уверенный в том, что за это ему "там" ничего не будет.
.Ферапонт.
Казалось бы, что общего может быть у великого молчальника и постника Ферапонта и рационалиста Ивана Карамазова? Но, тем не менее, имеются весомые аргументы, доказывающие это двойничество.
Ферапонт - самый престарелый монах, великий постник и молчальник, известный более всего как противник старца Зосимы.
Как и Смердяков, и Ракитин, Ферапонт вызывает некоторое подозрение при первом знакомстве, казалось бы, ничем не обоснованное. Ведь его очень многие чтили как великого праведника, несмотря на то, что множество братии сочувствовало ему и боялось.
"Старец этот, отец Ферапонт, был тот самый престарелый монах, великий постник и молчальник, о котором мы уже и упоминали как о противнике старца Зосимы, и главное - старчества, которое и считал он вредным и легкомысленным новшеством. Противник этот был чрезвычайно опасный, несмотря на то, что он, как молчальник, почти и не говорил ни с кем ни слова" (с. 205).
Чем может быть опасно молчание Ферапонта - неизвестно. Достоевский не сразу раскрывает эту тайну. Но при внимательном разборе, невольно оглядываешься на скромно и тихо стоявшего Ракитина в келье старцев, на странный приезд Ивана в Скотопригоньевск - зачем и почему он приехал было неизвестно.
"К старцу Зосиме этот отец Ферапонт никогда не ходил. Хотя он и проживал в скиту, но его не очень-то беспокоили скитскими правилами, потому опять-таки, что держал он себя прямо юродивым. Было ему лет семьдесят пять, если не более, а проживал он за скитскою пасекой, в углу стены, в старой, почти развалившейся деревянной келье" (с. 205).
Ферапонт в прямом смысле закрывается от всего мирского и земного; он живет отшельником, чтобы демонстративно показать свою закрытость. Обычно Ферапонт в беседы не вступал, а больше отмалчивался - еще раз доказывая о своем затворничестве.
"Если же и вступал когда с ними в беседу, то был краток, отрывист, странен и всегда почти груб. Бывали, однако, очень редкие случаи, что и он разговорится с прибывшими, но большею частию произносил одно лишь какое-нибудь странное слово, задававшее всегда посетителю большую загадку, и затем уже, несмотря ни на какие просьбы, не произносил ничего в объяснение. Чина священнического не имел, был простой лишь монах. Ходил очень странный слух, между самыми, впрочем, темными людьми, что отец Ферапонт имеет сообщение с небесными духами и с ними только ведет беседу, вот почему с людьми и молчит" (с. 206).
Если в православии молчание воспринимается как высокая степень воздержанности и духовности просвещенных людей, защищаясь от пустословия и суеты, то у Ферапонта молчание как показатель надменной возвышенности над людьми, исходящей от гордыни.
Нарочитое стремление Ферапонта превзойти отцов монастыря в подвижничестве, нарочитое молчание с обычными людьми и общение с духами, то есть с высшими существами, люди которым равней никак считаться не могут - все это путь к так называемому "сверхчеловечеству".
"Сторонитесь всех этих безусловных! Это бедный, больной род, род толпы - они дурно смотрят на эту жизнь, у них дурной глаз на эту землю.
Сторонитесь всех этих безусловных! У них тяжелая поступь и тяжелые сердца - они не умеют плясать. Как могла бы для них земля быть легкой!"
"Я учу вас о сверхчеловеке. Человек есть нечто, что должно превзойти. Что сделали вы, чтобы превзойти его?".
Если Ферапонт закрывался в своей старой, почти развалившейся келье и молчанием отгораживался от людей, то Иван, всегда находясь в обществе, без труда создавал невидимые стены вокруг себя, не позволяя никому пройти внутрь бездны его души, и до откровенного разговора с Алешей оставался для всех загадкою. Неизвестно, когда Ферапонт стал молчальником, но известно, что Иван закрылся от всех еще с детства: "… он рос каким-то угрюмым и закрывшимся сам в себе отроком, далеко не робким…" (с. 23).
Ферапонт больше уделяет внимание телесному истязательству: он почти не интересуется деятельностью монастыря; его больше интересует то, как отцы соблюдают пост. А услышав, что братия позволяет себе в пост масло, рыбу и сладкое, немедленно пускается в осуждения: "- А грузди? <…> - То-то. Я-то от их хлеба уйду, не нуждаясь в нем вовсе, хотя бы и в лес, и там груздем проживу или ягодой, а они здесь не уйдут от своего хлеба, стало быть, черту связаны" (с. 208). "Великий инквизитор тоже был святым, он жил в пустыне, питаясь акридами и кореньями, и его аскетизм пародируется тем, как Ферапонт наслаждается постом".
Такая страсть к телесным истязательствам является не иным как пародией на душевные истязания Ивана Карамазова, которое в нем верно угадывает старец Зосима: "- Блаженны вы, коли так веруете, или уже очень несчастны!
Почему несчастен? - улыбнулся Иван Федорович.
Потому что, по всей вероятности, не веруете сами ни в бессмертие вашей души, ни даже в то, что написали о церкви и о церковном вопросе.
Может быть, вы правы!.. Но все же я и не совсем шутил… - вдруг странно признался, впрочем быстро покраснев, Иван Федорович.
Не совсем шутили, это истинно. Идея эта еще не решена в вашем сердце и мучает его. Но и мученик любит иногда забавляться своим отчаянием, как бы тоже от отчаяния. Пока с отчаяния и вы забавляетесь - и журнальными статьями, и светскими спорами, сами не веруя своей диалектике и с болью сердца усмехаясь ей про себя… В вас этот вопрос не решен, и в этом ваше великое горе, ибо настоятельно требует разрешения…
А может ли быть он во мне решен? Решен в сторону положительную? - продолжал странно спрашивать Иван Федорович, все с какою-то необъяснимою улыбкой смотря на старца.
Если не может решиться в положительную, то никогда не решится и в отрицательную, сами знаете это свойство вашего сердца; и в этом вся мука его. Но благодарите Творца, что дал вам сердце высшее, способное такою мукой мучиться, "горняя мудрствовати и горних искати, наше бо жительство на небесех есть"" (с. 90).
Удивительная особенность Ферапонта - видеть нечистую силу. Еще удивительнее то, как он об этом увлеченно рассказывает, искушая при этом молодого монашка. То, как Ферапонт изгоняет чертей, защемив дверью хвост, а после, закрестив крестным знамением, напоминает то, как Иван бросается в черта стаканом и угрожает его убить, что и наводит на мысль об обращении этих двух персонажей к чертям как к материальным существам, в то время как Lise и Алеша во сне изгоняют чертей лишь крестным знамением.
Ферапонт со злорадством явился к "пропахшему" старцу, чтобы в очередной раз обвинить братию, а главное старца Зосиму, в праздной жизни, в неумении жить "свято" как живет сам Ферапонт.
"- Сатана, изыди, сатана, изыди! - повторял он с каждым крестом. - Извергая извергну! - возопил он опять. Был он в своей грубой рясе, подпоясанной вервием. Из-под посконной рубахи выглядывала обнаженная грудь его, обросшая седыми волосами. Ноги же совсем были босы. Как только стал он махать руками, стали сотрясаться и звенеть жестокие вериги, которые носил он под рясой" (с. 407).
Босые ноги, обнаженная грудь, жестокие вериги под рясой - неспроста Достоевский детально описывает внешний вид Ферапонта, так мало уделяя его внутреннему миру, о котором нам совсем и неизвестно. Может потому, что Господь не дал ему высшее сердце, способное такою мукой мучиться, какою мучается Иван Карамазов? Может потому и истязает свое тело Ферапонт, что нечему истязаться внутри его?
Последние слова Ферапонта "- Мой Господь победил! Христос победил заходящу солнцу!" (с. 409), окончательно заставляют усомниться в истинности веры Ферапонта, у которого "свой" Бог, отличный от Бога остальных христиан, учитывая, что Святодух является ему в образе животного, а не в человеческом, неприятном для Ферапонта, облике.
"Ах, братья мои, этот Бог, которого я создал, был человеческим творением и человеческим безумием, подобно всем богам!".
.2 Оппоненты Ивана Карамазова: Алеша Карамазов, старец Зосима
Основный конфликт в "Братьях Карамазовых" философский, конфликт между верой и безверием. Иван Карамазов, возмущенный Божьим миром, в котором так много неоправданных страданий, убеждается в отсутствии Бога. Так как Бог не допустил бы столько беззаконий на земле. Его убеждения сопровождаются внутренним отчаянием и сомнением. Противоположную мысль выдвигают оппоненты Ивана - носители добра, смирения, человеколюбия, а главное - представители истинной веры.
Оппонентами Ивана Карамазова принято считать Алешу Карамазова и старца Зосиму.
.Алеша Карамазов.
Алеша Карамазов - младший из трех братьев, двадцатилетнего возраста. Его светлый лик и душевное тепло благоприятно воздействуют на очерствевших и озлобленных людей. Старец Зосима, поняв, что Алеша подействует на всех как лекарство, отправляет его в мир защитить своих братьев. Митя и Иван бесконечно любят его и ждут с ним встречи. Жестокая и хищная Грушенька мгновенно смиряется; в Алеше нуждается Катерина Ивановна, семья Хохлаковых и семья Снегиревых, а также с ним жаждет познакомиться юный социалист Коля Красоткин.
"…Алёша был вовсе не фанатик… и не мистик вовсе, - объясняет Достоевский причину ухода Алеши в монастырь, - …Был он просто ранний человеколюбец, и если ударился на монастырскую дорогу, то потому только, что в то время она одна поразила его и представила ему, так сказать, идеал исхода рвавшейся из мрака мирской злобы к свету любви души его. Все этого юношу любили, где бы он ни появился, и это с самых детских даже лет его. Он редко бывал резв, даже редко весел, но все, взглянув на него, тотчас видели, что это вовсе не от какой-нибудь в нём угрюмости, что напротив он ровен и ясен. Но людей он любил… <…> Что-то было в нём, что говорило и внушало (да и всю жизнь потом), что он не хочет быть судьёй людей, что он не захочет взять на себя осуждения и ни за что не осудит. Казалось даже, что он всё допускал, нимало не осуждая, хотя часто очень горько грустя. Мало того, в этом смысле он до того дошёл, что его никто не мог ни удивить, ни испугать, и это даже в самой ранней своей молодости" (с. 27).
Алеша Карамазов - единственный персонаж, которому Иван открывает свою душу. Что касается Смердякова и черта, то они буквально вторглись в душу Ивана, при этом изувечив до предела.
Изначально Алеша думал, что брат Иван высокомерен, надменен и насмехается над ним и его верой: "Задумывался Алеша и о том: не было ли тут какого-нибудь презрения к нему, к глупенькому послушнику, от ученого атеиста. Он совершенно знал, что брат его атеист. Презрением этим, если оно и было, он обидеться не мог, но все-таки с каким-то непонятным себе самому и тревожным смущением ждал, когда брат захочет подойти к нему ближе" (с. 43)
Первое столкновение атеиста и послушника произошло, злорадно подстрекаемое Федором Павловичем, почти сразу по возвращению от старцев из монастыря. Застенчивый и мягкий Алеша вдруг проявляет непреклонность в своих убеждениях. Он твердо и спокойно говорит о своей вере без малейшего намека на сомнение. Алеша смиренно не замечает насмешливого тона скептически настроенных отца и брата Ивана Федоровича:
" - …А все-таки: есть Бог или нет?
Нет, нету Бога.
Алешка, есть Бог?
Есть Бог.
Иван, а бессмертие есть, ну там какое-нибудь, ну хоть маленькое, малюсенькое?
Нет и бессмертия.
Алешка, есть бессмертие?
Есть.
А Бог и бессмертие?
И Бог, и бессмертие. В Боге и бессмертие" (с. 167).
Борьба между Алешей и Иваном основывается не только на одном безверии и веровании. Настоящая борьба веры и неверия происходит между старцем Зосимой и Иваном Карамазовым, о которой далее будет идти речь. Борьба же между Иваном и Алешей - это борьба между гордыней и смиренностью.
Достаточно вспомнить эпизод из детства Ивана, прямо говорящий о его гордом сердце: "…еще с десяти лет проникнувшим в то, что растут они все-таки в чужой семье и на чужих милостях и что отец у них какой-то такой, о котором даже и говорить стыдно. <…> с семьей Ефима Петровича он расстался чуть ли не тринадцати лет, перейдя в одну из московских гимназий и на пансион к какому-то опытному и знаменитому тогда педагогу, другу с детства Ефима Петровича" (с. 23). Иван никогда не нуждался в чужой помощи; можно даже предположить, что оказав ему кое-какую материальную помощь, то Иван бы тотчас оскорбился и отказался от "подаяния". И Петр Александрович Миусов не без зависти отмечал гордость Ивана: "Он горд, - говорил он нам тогда про него, - всегда добудет себе копейку, у него и теперь есть деньги на заграницу…" (с. 26).
Совершенно же иначе устроен Алеша, несмотря на единоутробное происхождение. В отличие от брата Ивана, Алеша совсем не беспокоился о том, на чьи средства он живет, но при этом сам легко отдавал попадающиеся ему деньги. И, опять-таки, Миусов, "человек насчет денег и буржуазной честности весьма щекотливый", отмечал про Алешу: "Вот, может быть, единственный человек в мире, которого оставьте вы вдруг одного и без денег на площади незнакомого в миллион жителей города, и он ни за что не погибнет и не умрет с голоду и холоду, потому что его мигом накормят, мигом пристроят, а если не пристроят, то он сам мигом пристроится, и это не будет стоить ему никаких усилий и никакого унижения, а пристроившему никакой тягости, а, может быть, напротив, почтут за удовольствие" (с. 31).
Алеша не откажется от подаяния, а даже сочтет это за милость к себе. Ведь даже у Федора Павловича он охотно пьет кофе, а в трактире с Иваном с радостью соглашается отведать ухи и варенья.
В такой, казалось бы, мелочи проявляется непокорность и гордость одного брата - Ивана, и смирение и покорность другого - Алеши.
Эти проявления гордости и смирения братьев в детстве, относящиеся к материальным вещам, вырастают в горделивое непризнание Бога и Божьего мира Иваном и в смиренную покорность перед Богом Алеши.
Иван, узрев в смиренном и тихом Алеше крепкий стержень и непреклонность в собственном мировоззрении, проникается к младшему брату любовью и уважением: "…Но в конце я тебя научился уважать: твердо, дескать, стоит человечек. Заметь, я хоть и смеюсь теперь, но говорю серьезно. Ведь ты твердо стоишь, да? Я таких твердых люблю, на чем бы там они ни стояли, и будь они такие маленькие мальчуганы, как ты", потому и всегда Алеша "ровен и ясен" (с. 281).
Алеша находит ключ и к сердцу Ивана - закрытого брата, таящего в себе некую загадку. Ведь, несмотря на противоречивые взгляды на жизнь братьев, Иван доверяет весь ад своей души только тихому Алеше, зная о бесстрашии и духовной силы брата.
Не только Грушенька и Дмитрий Федорович смотрят на Алешу как на свою совесть, как об этом ему и говорят прямо, но и для Ивана Алеша был его совестью. Иван, открыв тайну своего "бунта" против Бога и рассказывая легенду о Великом инквизиторе Алеше, надеется "исцелить" себя им. Алеша пытается помочь брату, но Иван не уверен в своем исцелении и закрывается от Алеши: "Довольно мне того, что ты тут где-то есть, и жить еще не расхочу. Довольно этого тебе? Если хочешь, прими хоть за объяснение в любви. А теперь, ты направо, я налево - и довольно, слышишь, довольно" (с. 323). Ивану нелегко больше всего оттого, что позволил себе вывернуть свою душу наизнанку перед Алешей, что высказал ему свои мысли, столь трепетно хранящиеся в его голове. Потому что для гордого Ивана такие признания ранее были непозволительны и, озлобившись на себя за доверие к брату, Иван решает более не впадать в такую "слабость".
Беззаконие, безнаказанно творимое людьми, возмущает и озлобляет Ивана вплоть до отрицания Бога и Его мира. И он, объяснив причину своего безверия Алеше, потрясает брата страшными проявлениями мирового зла. Рассказывая истории о детских страданиях, Иван испытывает смирение Алеши, пытаясь и его тоже перетянуть на свою бунтующую сторону. Оставляя напоследок случай о затравлении ребенка собаками, Иван, не давая Алеше времени подумать, спрашивает: "Расстрелять? Для удовлетворения нравственного чувства расстрелять? Говори, Алешка!". И Алеша, бледный и пораженный, представивший всю кровавую картину, тихо произносит: "Расстрелять!" (с. 297). Иван ликует: ведь он почти сломил кротость и смирение Алеши. Но для чего Иван испытывает Алешу, он отвечает на это прямо: "Конечно, скажу, к тому и вел, чтобы сказать. Ты мне дорог, я тебя упустить не хочу и не уступлю твоему Зосиме" (с. 298). Иван не хочет и боится оставаться одному в аде своей души: он, своими испытаниями, призывает Алешу помочь, но лишь из одной своей гордости, не просит об этом прямо. И эта мольба о помощи, имеющая место в душе Ивана, но постоянно заглушаемая в его уме и превратившаяся в бунт против Божьего мира, борется против всего христианского смирения, а в первую очередь против смирения Алеши и старца Зосимы.
Иван никак не может понять: как может Бог, зная о существовании зла в мире, бездействовать и не карать их? В этом Иван видит огромную несправедливость и, по мнению Ивана, неправильное управление миром. Но даже когда он решает принять Бога прямо и просто, Иван горделиво критикует строение мира и укоряет Бога за бездействие против зла. Он "почтительнейше" возвращает "билет Богу", тем самым давая понять Богу, что будь он на Его месте, все было бы иначе. Это и есть "бунт" против Бога. "Горделивый титанизм Ивана Карамазова обнаруживается и в его отношении к Церкви. В поэме "Великий Инквизитор" он обрисовывает Иисуса Христа и Его учение, как подлинно абсолютное добро, а Церковь, как учреждение, принижающее добро и человека. В главе о Церкви будет показано, что упреки эти одинаково задевают и католическую, и православную Церковь и по существу несправедливы".
Алеша привлек Ивана к себе чистотою своего сердца, но коснувшись его самого больного места в душе и сказав "не ты" убил отца, в Иване вспыхивает к младшему брату жестокая ненависть: "я пророков и эпилептиков не терплю; посланников Божиих особенно, вы это слишком знаете. С сей минуты я с вами разрываю и, кажется, навсегда"".
Иван с восхищением смотрит на смирение Алеши и тоже желает испытать чувство кротости, чтобы освободить свою душу от гордого "бунта" против Бога. Но Ивану не хватает стойкости и твердости, характерные кроткому Алеше, чтобы искоренить в себе гордость и полюбить Божий мир так, как любит его Алеша - смиренной, сердечной, всепоглощающей и, вместе с тем, непреклонной любовью.
2.Старец Зосима.
Старец Зосима является идеологическим оппонентом Ивана.
Статья Ивана Федоровича, заинтересовавшая как церковников, так и атеистов, явилась главным звеном в столкновении Ивана Карамазова и старца Зосимы, которая продолжалась на протяжении всего романа.
В разгоревшемся споре с Зосимой, Иван оставляет зерна Великого инквизитора. Уже в словах "Христова же церковь, вступив в государство, без сомнения не могла уступить ничего из своих основ, от того камня, на котором стояла она, и могла лишь преследовать не иначе как свои цели, раз твердо поставленные и указанные ей самим Господом, между прочим: обратить весь мир, а стало быть, и все древнее языческое государство в церковь. Таким образом (то есть в целях будущего), не церковь должна искать себе определенного места в государстве, как "всякий общественный союз" или как "союз людей для религиозных целей" (как выражается о церкви автор, которому возражаю), а, напротив, всякое земное государство должно бы впоследствии обратиться в церковь вполне и стать не чем иным, как лишь церковью, и уже отклонив всякие несходные с церковными свои цели" (с. 81) видна цель Ивана: создать антиутопию, государство, являющееся церковью, в которой не будет преступников, потому что они будут отлученными обществом, а, следовательно, и церковью. "Ведь тогда он должен был бы не только от людей, как теперь, но и от Христа уйти. Ведь он своим преступлением восстал бы не только на людей, но и на церковь Христову" (с. 81). Если решиться преступник на преступление, то против всего мира в церкви будет очень сложно пойти и сказать: "Все, дескать, ошибаются, все уклонились, все ложная церковь, я один, убийца и вор, - справедливая христианская церковь" (с. 81).
В этих рассуждениях Ивана угадывается стремление Великого инквизитора создать государство, именуемое церковью и прославляемое имя Господа, но не несшее в себе свободу выбора. Ведь если преступник останется один, отвергнутый церковью, то есть государством, то что ему останется делать? Он тогда поклонится им, чтобы спасли его от его же бунта и мятежа: "Свобода, свободный ум и наука заведут их в такие дебри и поставят пред такими чудами и неразрешимыми тайнами, что одни из них, непокорные и свирепые, истребят себя самих, другие, непокорные, но малосильные, истребят друг друга, а третьи, оставшиеся, слабосильные и несчастные, приползут к ногам нашим и возопиют к нам: "Да, вы были правы, вы одни владели тайной его, и мы возвращаемся к вам, спасите нас от себя самих"" (с. 316).
Сопоставляя рассуждения Ивана в келье и Великого инквизитора, можно предположить, что Иван сам не прочь встать на место старика инквизитора для создания Церкви-государства, в котором не будет преступлений, потому что люди как рабы будут его слушаться. Иначе откуда этот ропот в "Бунте" на неправильный Божий мир, в котором так много бесчинств и боли?
"Иван Карамазов, как и его Великий Инквизитор, - титанический богоборец. Подобно Инквизитору, он презирает человека; и для него люди - "недоделанные пробные существа, созданные в насмешку"". Но если Инквизитор, окончательно отказавшись от Христа, встает на место Бога, чтобы исправить Его ошибки, то Иван еще хранит в своем сердце идею добра. Мощь мирового зла толкает его на "бунт" против Бога. Осуждая мир, Иван сочиняет поэму "Великий инквизитор", в которой читается острая критика Церкви. "Иван Карамазов полагает, что Церковь отказалась от идеала Христа, принизила идеал, приспособила его к слабости человека, к его порокам и себялюбию; вместо того, чтобы воспитывать человека в свободной любви к абсолютному добру, она держит человека в слепом повиновении себе, а не Богу, положив в свою основу "чудо, тайну и авторитет"".
Старец Зосима, догадавшись о невысказанной антиутопии Ивана, дает свое полное возражение. Потому что русская православная церковь так не устроена, потому что русская православная церковь "…как мать нежная и любящая, от деятельной кары сама устраняется, так как и без ее кары слишком больно наказан виновный государственным судом, и надо же его хоть кому-нибудь пожалеть" (с. 83). И Зосима напрочь отвергает позицию Ивана, чувствуя в ней скрытый умысел и подвох, потому что, если такое и возможно, то только в римской католической церкви: "Так, кажется, по крайней мере в лютеранских землях. В Риме же так уж тысячу лет вместо церкви провозглашено государство. А потому сам преступник членом церкви уж и не сознает себя и, отлученный, пребывает в отчаянии" (с. 84).
Но все же старец Зосима предполагает суд церкви и обращение общества в церковь, но совсем не с тем уклоном, о котором говорил Иван, а со всей силой именно русской православной церкви: "Справедливо и то, что было здесь сейчас сказано, что если бы действительно наступил суд церкви, и во всей своей силе, то есть если бы все общество обратилось лишь в церковь, то не только суд церкви повлиял бы на исправление преступника так, как никогда не влияет ныне, но, может быть, и вправду самые преступления уменьшились бы в невероятную долю. Да и церковь, сомнения нет, понимала бы будущего преступника и будущее преступление во многих случаях совсем иначе, чем ныне, и сумела бы возвратить отлученного, предупредить замышляющего и возродить падшего. <…> И что по расчету человеческому может быть еще и весьма отдаленно, то по предопределению Божьему, может быть, уже стоит накануне своего появления, при дверях. Сие последнее буди, буди" (с. 84-85).
Старец Зосима как Христос в Великом инквизиторе: он "не обращает камни в хлебы", то есть не благовонит после кончины, чтобы люди уверовали в Бога только лишь потому, что произошло чудо. Старец Зосима, своей обычной смертью, предоставил выбор и свободу, подобно Христу.
Подобно Христу Зосима и воскресает в видении Алеши, во время чтения Евангелия Паисием. "Чудо", которого так ждал Алеша, произошло. Чудо, подобное воскресению Христова, после пережитых искушений.
Глава III. Демоническое и божественное в Иване Карамазовом
.1 Эволюция черта и его итоговое воплощение
Один из главных персонажей, незаметный в начале романа, но принявший в конце его "материальный облик", преследует и является свидетелем каждого кульминационного действа. "Центральный, аллегорический персонаж в этой совокупности - черт. Великий инквизитор, который во многих отношениях находится к нему ближе всего, называют его "страшный и умный дух, дух самоуничтожения и небытия".
Впервые черт объявляется в восьмой главе "За коньячком", где, в случайно брошенной Иваном фразой, предстает насмешником над людьми.
"- Гм. Вероятнее, что прав Иван. Господи, подумать только о том, сколько отдал человек веры, сколько всяких сил даром на эту мечту, и это столько уж тысяч лет! Кто же это так смеется над человеком? Иван? В последний раз и решительно: есть Бог или нет? Я в последний раз!
И в последний раз нет.
Кто же смеется над людьми, Иван?
Черт, должно быть, - усмехнулся Иван Федорович.
А черт есть?
Нет, и черта нет" (с. 168).
"Иван снова и снова отрицает существование черта". Но черт, смеясь и дразнясь, закрадывается каждому в душу, демонстрируя свое глумление над человеком в особо жестоких поступках людей.
По мнению Роберта Л. Бэлнепа, в романе "жестокость связана с этим всеразрушением и логически, и тематически. Показывание пальцами возвращается на следующий странице отрезанными пальчиками стонущего ребенка или, несколько позже, Лизиным пальцем, который она прищемила дверью в приступе детского самоуничтожения; Алешиным пальцем, прокушенным до кости ребенком; шестипалостью умершего сына Григория, проклятого им".
Также с жестокостью по Р. Бэлнепу ассоциируются сладости еще более драматично, чем пальцы. Так, автором отмечается любовь Федора Павловича к сладкому и послеобеденному коньячку, сопровождаемая смехом. Иван Федорович рассказывает Алеше, как турки, рассмешив и обласкав ребенка, наводят на него пистолет и, дождавшись радостного хохота ребенка, спускают курок и раздробляют ему головку. "Художественно, не правда ли? Кстати, турки, говорят, очень любят сладкое" (с. 292). Алеша этим поражен, ведь слушая Ивана, он ест вишневое варенье, которое ему предложил брат девятью страницами ранее: "А варенья вишневого? Здесь есть. Помнишь, как ты маленький у Поленова вишневое варенье любил?". Алеша ему ответил: "А ты это помнишь? Давай варенья, я и теперь люблю" (с. 280).
"Бесенок" Lise Хохлаковой выпрыгивает во время странного разговора с Алешей. Она мечтает о том, что будет есть сладости несмотря на нищету вокруг и рассказывает о еврее, обрезавшего пальцы четырехлетнему ребенку и позднее распявшего его, умершего спустя четыре часа. "Я иногда думаю, что это я сама распяла. Он висит и стонет, а я сяду против него и буду ананасный компот есть. Я очень люблю ананасный компот. Вы любите?" (с. 700). "Алеша не отвечает, но на этой же странице сладости в его устах символизируют садизм, когда он говорит, что Иван не насмехался над Лизой, потому что Иван сам "может, верит ананасному компоту. Он тоже очень теперь болен, Lise".
Таинственная сторона дьяволизма, так же как вопрос о бытии и небытии черта и его жестокости соединяются со смехом, когда Федор Павлович спрашивает Ивана:
" - Кто же смеется над людьми, Иван?
Черт, должно быть, - усмехнулся Иван" (с. 168).
"Сатанинский смех эхом отдается во всем пространстве романа, поэтому никакое цитирование не может быть исчерпывающим. Дьявол смеется, когда говорит Богу: "Предай его (Иова - Р.Б.) мне и увидишь, что возропщет раб Твой и проклянет Твое имя". Р. Бэлнеп отмечает, что смех в "Братьях Карамазовых" специфичный; смех дьявольского происхождения. Смех у героев романа сопровождается кривлянием и насмешками. Этот смех зарождает черта.
Черт - уничижительная пародия на Ивана, самая низменная и пошлая из всех вышеперечисленных пародий.
Отражение черта обнаруживается в Ферапонте, несмотря на то, что он постоянно изгонял чертенят с каждого угла. Черта, сидящего у него в душе, он согнать никак не мог: " - Нечистого изгоняешь, а может, сам ему же и служишь, - безбоязненно продолжал отец Паисий, - и кто про себя сказать может: "свят есть"? Не ты ли, отче?" (с. 407).
Неспроста Ферапонт видит чертей. Неспроста Ферапонт общается с духами: "Святодух" Ферапонта моментально откликается в словах Великого инквизитора: ""Страшный и умный дух, дух самоуничтожения и небытия, великий дух говорил с тобой в пустыне, и нам передано в книгах, что он будто бы "искушал" тебя…" (с. 308). А страшное признание старика "И я ли скрою от тебя тайну нашу? Может быть, ты именно хочешь услышать ее из уст моих, слушай же: мы не с тобой, а с ним, вот наша тайна! Мы давно уже не с тобою, а с ним, уже восемь веков" (с. 315) показывает, на чьей стороне находится сам Ферапонт.
Если в Ракитине и Lise Хохлаковой сидят "бесята", то главный черт занимает место в самом Смердякове, главном двойнике и, в то же время, главном враге Ивана Карамазова.
Смердяков, убийца Федора Павловича, прямо указывает на Ивана как на главного убийцу отца. И Иван сам этому верит, потому на суде и показывает на самого себя, но так ли это на самом деле? Почему Иван и все его пародии откликаются в черте?
Яков Голосовкер выдвинул идею о черте-убийце. В романе впервые обвиняет черта в убийстве Дмитрий Карамазов. После того как выясняется о падучей Смердякова, Дмитрий восклицает:
" - Ну, в таком случае отца черт убил! - сорвалось вдруг у Мити, как будто он даже до сей минуты спрашивал все себя: "Смердяков или не Смердяков?" (с. 572).
Митя сказал это в сердцах, но тем не менее он непроизвольно продолжает развивать тему о черте-убийце:
" - А руки все еще не подумали вымыть <…>? Не опасались, стало быть, подозрений?
Каких таких подозрений? <…> Ведь если бы не случай с отцом, ведь вы бы ничего не узнали и сюда не прибыли. О, это черт сделал, черт отца убил, через черта и вы так скоро узнали! Как сюда-то так скоро поспели? Диво, фантазия!" (с. 575).
"И впрямь, диво! Оказывается: черт не только убил, но он еще и направил следственные власти по следам Мити, мнимого убийцы, очевидно с той целью, чтобы замести следы и обвинить невинного".
Косвенно на виновность черта указывает Алеша в разговоре с Иваном:
" - Кто же убийца, по-вашему, - …спросил он…
Ты сам знаешь кто, - тихо и проникновенно проговорил Алеша.
Кто? Эта басня-то об этом помешанном идиоте эпилептике? Об Смердякове?
Ты сам знаешь кто, - бессильно вырвалось у него. <…>
Я одно только знаю, - все так же почти шепотом проговорил Алеша. - Убил отца не ты" (с. 720).
Кого имеет в виду Алеша? Он не указывает прямо на Смердякова, но своим загадочным ответом Алеша подводит к черту. Поэтому Иван подозревает Алешу в слежении за ним:
" - Ты был у меня! - скрежущим шепотом проговорил он. - Ты был у меня ночью, когда он приходил… Признавайся… ты его видел, видел? <…>
Разве ты знаешь, что он ко мне ходит? Как ты узнал, говори!
Кто он? Я не знаю, про кого ты говоришь, - пролепетал Алеша.
Нет, ты знаешь… иначе как же бы ты… не может быть, чтобы ты не знал…" (с. 721).
Кто же "он" такой пока не выясняется. Но удивительным образом после странных намеков и недомолвок о "нем", начинаются три тяжелых и страшных свидания со Смердяковым, от которых словно низвергаешься вглубь ада. А потом и является сам "он" именно в образе пошлого насмешника.
Удивительно и то, что Иван впервые говорит о черте как о насмешнике над людьми. В итоге черт, смеющийся над людьми, смеется и над самим Иваном. Ведь Иван и призвал черта впервые в роман в таком амплуа, он же и пострадал от него.
Во время свиданий со Смердяковым, Иван получает душевную терзающую муку. Его предположения об участии в убийстве отца подтверждаются словами Смердякова: "- Идите домой, не вы убили.
Иван вздрогнул, ему вспомнился Алеша.
Я знаю, что не я… - пролепетал было он.
Зна-е-те? - опять подхватил Смердяков.
Ан вот вы-то и убили, коль так <… > Вы убили, вы главный убивец и есть, а я только вашим приспешником был, слугой Личардой верным, и по слову вашему дело это и совершил" (с. 745-746).
"Что-то как бы сотряслось в его мозгу, и весь он задрожал мелкою холодною дрожью. Тут уж Смердяков сам удивленно посмотрел на него: вероятно, его, наконец, поразил своею искренностью испуг Ивана.
Да неужто ж вы вправду ничего не знали?" (с. 746).
Голос Смердякова звучит, словно, из бездны, из пропасти кошмаров, в которую пытаются затянуть Ивана. Тогда Иван вспоминает вдруг о ночном призраке; в его словах, произнесенных слабым голосом, угадывается намек о призраке, того самого, кого Иван называл Алеше "он". Явь и сон смешались в его голове, а Смердяков воплотился в этом ночном призраке.
"- Знаешь что: я боюсь, что ты сон, что ты призрак предо мной сидишь? - пролепетал он.
Никакого тут призрака нет-с, кроме нас обоих-с, да еще некоторого третьего.
Кто он? Кто находится? Кто третий? - испуганно проговорил Иван Федорович, озираясь кругом и поспешно ища глазами кого-то по всем углам.
Третий этот - Бог-с, самое это Провидение-с, тут оно теперь подле нас-с, только вы не ищите его, не найдете" (с. 746).
"Для Смердякова: некоторый третий - это бог, совесть ("его бог убьет", - предсказал Митя). Для Ивана: некоторый третий есть "он", - тот "он", которого Иван разыскивал глазами по всем углам, т.е. черт". Этот третий, некий "он" оказался между двумя убийцами. Митя в Мокром как преступника исключает себя и Смердякова, сославшись на третьего как на убийцу: то ли это рука небес, то ли сатана.
Теперь уже начинаешь сомневаться в виновности Ивана. Если он виновен, то для чего Достоевский вовлек в это дело "некоего третьего"? Чтоб окончательно запутать читателя или же, наоборот, навести его на истинный замысел писателя? Тем не менее, тот самый "третий" уж очень схож со Смердяковым.
" - Ты солгал, что ты убил! - бешено завопил Иван. - Ты или сумасшедший, или дразнишь меня, как и в прошлый раз!" (с. 746).
"Смердяков дразнит Ивана, но читатель вскоре узнает, что дразнит Ивана, и именно по поводу убийства отца, не Смердяков, а "он" т.е. опять-таки не кто иной, как черт: черт дразнит Ивана". Иван хочет понять, кто же соучастник убийства: Митя? Но Смердяков отрицает. Смердяков указывает на Ивана и заявляет, что он "самый законный убивец и есть". "Это "вы - вы - вы" Смердякова противопоставлено "не ты - не ты - не ты" Алеши: оно, как таран, долбит череп. Оно - невыносимо".
И вот Митя, Иван, Смердяков вину за убийство отклоняют от себя. Смердяков, обвинив Ивана, однако не отделяет и себя от него: " - Это уж нам с вами счастье такое выпало" (с. 754), - заметил он по поводу отворенной двери из дома в сад. А позже черт не отделяет от себя Ивана: " - …я одной с тобой философии" (с. 770), - сказал ему черт. И Иван от черта: " - …ты есть я" (с. 769), - говорит Иван черту.
"Оба - и Иван, и сам Смердяков - утверждают, что убийство совершено Смердяковым не в одиночку. Оно совершенно вдвоем: или Смердяковым и Митей (мнение Ивана!), или Смердяковым и Иваном (мнение Смердякова!), и если этот второй убийца не Митя, и не Иван, то кто же он - этот второй, этот главный убийца - рядом со Смердяковым?".
На этот вопрос отвечает Иван, как раннее ответил Митя: "- Так неужели, неужели ты все это тогда же так на месте и обдумал?" - спрашивает Иван у Смердякова во время третьего свидания, у этого недавнего, как все думали, идиота. И услышав от него, что все было обдуманно заранее, он, как Митя в Мокром, выкрикивает:
" - Ну… ну, тебе значит сам черт помогал!" (с. 755).
Два брата указывают на черта, как на убийцу. Этот черт-убийца, тот самый "он", призрак, бог и, конечно же, русский джентльмен, явившийся в кошмаре Ивану сразу после трех свиданий со Смердяковым.
По мнению Голосовкера, Смердяков всего лишь дублирует черта и единственной убийцей в конце оказывается не Митя, не Иван, даже не Смердяков, а именно черт.
Подобно Смердякову, черт дразнит и насмехается над Иваном. Смердякова Федор Павлович называет ослицей, прокурор - "слабоумным", а Иван идиотом и дураком. Но как потом оказалось, таковым Смердяков не является.
Черт, ночной кошмарный гость Ивана, как и Смердяков, награждается кличками такими как "осел" и "дурак". Но потом выясняется, что и черт гораздо хитрее и умнее, чем Иван думал. Для Ивана черт и Смердяков оказываются подлецами и негодяями, творящими мерзости.
Иван грозится убить черта, как хотел убить раннее Смердякова. Пошлость и мерзость обоих его совершенно выводят из себя. Ведь Иван не просто желает убить убийц его отца; он хочет убить в самом себе Смердякова и черта. Потому что последних объединяет лакейство. "Но как не смеет Иван убить Смердякова, так не может Иван убить и черта. <…> Даже самая сущность Смердякова и черта определяется одинаково: словом лакей - не в профессиональном, а в моральном смысле".
Смердяков и черт - это сон и призрак, они превратились в сознании Ивана во что-то полувиденное, призрачное. Они оба изначально ужасны глупы, но потом внезапно умнеют, и Иван пытается их убить: в черта запускает стаканом, а Смердякова ударяет кулаком. Смердяков и черт, оба лакеи, дразнят и мучают Ивана по поводу его "великого решения" показать на себя в суде.
Разрушение Ивана происходит под давлением черта и Смердякова. Они смеются над его высокими стремлениями, над его человеческой совестью, над его гордым и высшим сердцем. Все, что посеял в Иване черт, теперь дает трещину. Он разрывается от своих сомнений, терзается внутренними противоречиями. А тут еще Смердяков появляется в дьявольском обличии, дразнит и унижает его.
Смердяков мелькает перед читателями как некий "он", но стоило ему умереть, как вдруг явился сам черт как действующее лицо. И то, что высказывал Смердяков на протяжении всего романа, продолжает высказывать и развивать в двух главах черт, который nexiste point. Черт просто заменил Смердякова, поэтому и знал до прихода Алеши о том, сто Смердяков повесился.
Черт и раньше являлся к Ивану. Но читатель не видел и не слышал черта до смерти Смердякова. Черт, явившейся Ивану после самоубийства, словно вышедший дух, призрак, привидение из Смердякова.
Как бы ни душили Ивана Смердяков и черт, но он одерживает победу над ними, над бездной и темнотой своей души, и на суде показывает на Смердякова, казнит себя и, опять-таки, упоминает черта. Показывает на него как на свидетеля, а, следовательно, и как на соучастника.
"Подлецы" и "мерзавцы" - Смердяков и черт - из хитрых насмешников превращаются в "дрянных, мелких чертей", тем самым снижая степень их важности и тем самым показав победу Ивана над всей этой дьявольщиной.
Это первый шаг к внутреннему очищению Ивана, который не дается ему без жертвы. Иван помешался в уме.
.2 Путь к очищению Ивана Карамазова
"В Иване Федоровиче очень полно выражено скептическое состояние духа, своего рода перепутье. Одна тропа ведет отсюда к нигилизму, полнейшему отчаянию, разочарованию в людях и добре. Идти по ней - так совсем недалеко до черной мизантропии, выжженного нутра, когда какая-то бесовская досада толкает человека на садистки злые по отношению к миру поступки и превращает его в "подпольного человека", Свидригайлова. Человеку будто хочется воскликнуть: мир зол, пакостен и безнадежен, так - нате вам! - я и над ним и над собой посмеюсь, посмеюсь над самой идеей добра, которой, быть может, поклонялся прежде; мир тонет в грязи, так я не стану спасать его, я буду тонуть вместе с ним, мир зол ко мне, так и я буду зол к миру, и себя в нем не пожалею!". Но Иван Федорович останавливается, он "еще не здесь, не на этой черте. Этой дорогой идет Смердяков, смеясь над миром, ненавидя и презирая людей и Россию, а в итоге, не пожалев и себя тоже, кончает жизнь самоубийством.
После судебного процесса Достоевский оставляет нашего Ивана Федоровича на самостоятельное домысливание. С ним лично мы уже, к сожалению, не встречаемся и не встретимся никогда.
Алеша искренне надеется на выздоровление Ивана, Дмитрий надеется тоже. Катерина Ивановна, так самоотверженно взявшаяся за лечение Ивана, по словам Мити Карамазова, уверена в его неизбежной смерти. Она всего лишь желает спасти Ивана, из чувства собственной гордости и от обиды, что не ей удалось "спасти" Митю, которого она и губит.
"…Ходит Иван по страницам романа немногословным, угрюмым, вглядывается в вас близорукими глазами своими сквозь очки, и по губам его то и дело змеится скептическая усмешка. Только с Алешей, любимым братом, вдруг разговорится, откроет душу, и снова глухо запахнется, и снова станет угрюмым наблюдателем.
Но взглянем на него пристальнее и повторим за Александром Блоком:
Простим угрюмство. Разве это
Сокрытый двигатель его?...
И в самом деле, "злой", разрушительный дух Ивана Федоровича - ведь это лишь искаженное выражение его бесконечной тяги к добру, а скептический рассказ о Великом Инквизиторе и о судьбах свободы в мире - не есть ли то величайшая "осанна" братству и свободе людей на земле?". Иван всей своей философией преследовал лишь самые благородные цели, его "бунт" и легенда о Великом инквизиторе являются следствием сопереживанию страдающему народу.
В эпилоге Иван совсем лишен голоса и, казалось бы, надежды на спасение нет. Но неужели Достоевский просто так оставит своего противоречивого, но, тем не менее, дорогого героя? Сомневаюсь.
Чтобы узнать о дальнейшей судьбе Ивана, Достоевский оставляет нам записки старца Зосимы: ведь именно в них описывается путь к очищению грешников и богоборцев.
К чему были описаны эти удивительные случаи из жизни старца Зосимы? Не это ли ключ к разгадке о дальнейшей судьбе Ивана Карамазова?
Старец Зосима, подобно Алеше, имел старшего брата - Маркела, так напоминающего нам нашего Ивана, особенно своими словами: "Все это бредни, и никакого Бога нет" (с. 350). Спустя некоторое время Маркел заболевает. Богоборчество в нем все еще проявляется, но с усилением болезни и приближением Пасхи он смиряется, а позже кардинально изменяется. Его обращение к окружающим всех удивляло: "Так и запомню его: сидит тихий, кроткий, улыбается, сам больной, а лик веселый, радостный. Изменился он весь душевно - такая дивная началась в нем вдруг перемена! Войдет к нему в комнату старая нянька: "Позволь, голубчик, я и у тебя лампаду зажгу пред образом". А он прежде не допускал, задувал даже. "Зажигай, милая, зажигай, изверг я был, что претил вам прежде. Ты Богу, лампадку зажигая, молишься, а я, на тебя радуясь, молюсь. Значит, одному Богу и молимся" (с. 351). Умирает он в полном очищении.
Как и Маркел, Иван после своего богоборчества тяжело заболевает. Кажется, что Достоевский действительно проводит параллель между судьбой Маркела и Ивана?
Далее в записках старца Зосимы повествуется о таинственном госте, позднее который поведал Зосиме свою страшную тайну (так же, как Иван открывается Алеше): "Я… знаете ли вы… я… человека убил" (с. 371).
Таинственный гость возненавидел Зосиму за то, что открылся ему и теперь смотрит на него словно "на совесть свою". Нерешительность и боязнь доводят его до мысли об очередном убийстве: "- А помнишь ли, как я к тебе тогда в другой раз пришел, в полночь? Еще запомнить тебе велел? Знаешь ли, для чего я входил? Я ведь убить тебя приходил! <…> Возненавидел я тебя, будто ты всему причиной и всему виноват. Воротился я к тебе тогда, помню, что у тебя на столе лежит кинжал. Я сел и тебя сесть попросил, и целую минуту думал. Если б я убил тебя, то все равно бы погиб за это убийство, хотя бы и не объявил о прежнем преступлении. Но о сем я не думал вовсе и думать не хотел в ту минуту. Я только тебя ненавидел и отомстить тебе желал изо всех сил за все. Но Господь мой поборол диавола в моем сердце. Знай, однако, что никогда ты не был ближе от смерти" (с. 380). Так произошло признание человека о своем грехе всему народу, после которого он заболевает и умирает с чистой совестью.
Что значат эти случаи из жизни старца Зосимы? Как они могут быть связаны с Иваном?
Автор показывает, что Иван Карамазов близок к покаянию. Достоевский не бросил своего героя на произвол судьбы. Его дальнейшая судьба более чем понятна и открыта: это путь к полному очищению.
Но чтобы окончательно убедиться в дальнейшей судьбе Ивана, о которой в эпилоге ничего не сказано, необходимо вернуться к началу романа. Старец Зосима благословляет Алешу на жизнь в миру. Кланяется в ноги Дмитрию Федоровичу, узрев его тяжкий крест. Но на что благословляет Зосима Ивана Федоровича? На какой путь он его готовил?
" - Если не может решиться в положительную, то никогда не решится и в отрицательную, сами знаете это свойство вашего сердца; и в этом вся мука его. Но благодарите Творца, что дал вам сердце высшее, способное такою мукой мучиться, "горняя мудрствовати и горних искати, наше бо жительство на небесех есть". Дай вам Бог, чтобы решение сердца вашего постигло вас еще на земле, и да благословит Бог пути ваши!
Старец поднял руку и хотел было с места перекрестить Ивана Федоровича. Но тот вдруг встал со стула, подошел к нему, принял его благословение и, поцеловав его руку, вернулся молча на свое место. Вид его был тверд и серьезен. Поступок этот, да и весь предыдущий, неожиданный от Ивана Федоровича, разговор со старцем как-то всех поразили своею загадочностью и даже какою-то торжественностью, так что все на минуту было примолкли…" (с. 90-91).
Не иначе как благословение на борьбу его сердца, которое мучается, но которое обязательно решится в положительную сторону.
Старец Зосима благословляет его именно на путь очищения, которое должно постигнуть его еще на земле. Он предвидел великую борьбу в нем и благословил на "решение в положительную сторону".
Старец Зосима, словно сам Достоевский, приводит братьев Карамазовых на верную тропу, указанную им самим через искушения и борьбу. Иван Карамазов обязательно пройдет свой путь очищения, которое позволит ему избавиться от всех тяжб душевных, так мучивших его высшее сердце. Сие и буди, буди.
Заключение
В результате проведенного анализа, мы можем сказать следующее: нами была рассмотрена связь Ивана Карамазова с героями других произведений, а также сходства и различия с другими героями романа "Братья Карамазовы", сравнение судеб героев с судьбой Ивана Карамазова. Достоевский в романе, изображая Ивана Карамазова, проводит параллели с жизнью совершенно посторонних персонажей, которые, казалось бы, никакого отношения к главным героям не имеют.
Исходя из приведенного выше анализа, сделаны следующие выводы:
. Достоевский, создавая образ Ивана Карамазова, изучил огромное количество литературного материала. Иван Карамазов - это плод огромной исследовательской работы автора. Сходство Ивана, событий его жизни, можно обнаружить в "Фаусте" Гете, в "Гении фантазии" Эдгара По, а также в "Преступлении и наказании", "Бесах", "Сне смешного человека" Достоевского.
Образ Ивана Карамазова получился многогранным, неоднозначным, противоречивым, восхищавшим и ужасавшим одновременно. Достоевский сумел раскрыть этот образ и подать его читателям как нельзя лучше и полно.
Достоевский также вложил самого себя в образ Ивана Карамазова. Об этом свидетельствует исследовательская работа В. Лакшина, обнаружившего "описку" автора в речи Ивана Карамазова, связывающую с "Записками из Мертвого дома" Достоевского.
В публичной лекции С. Булгакова "Иван Карамазов как философский тип", автор показывает сходство Ивана Карамазова с Фаустом, тем самым доказывая использование Достоевским Фауста и Мефистофеля для создания Ивана Карамазова и его черта.
Исследования Р.Л. Бэлнепа показали, что эпизод болезни Ивана Карамазова и явление черта, заимствован из романа "Лихо" Д.В. Аверкиева.
Г.М. Фридлендр находит сходства в мистической сцене Ивана Карамазова в произведениях Э.А. По, пушкинской "Пиковой даме" и в "Бесах" и "Сне смешного человека" Достоевского.
. Анализ, проведенный посредством изучения двойников и оппонентов Ивана Карамазова, способствовал глубокому раскрытию образа и разрешению философских вопросов.
Возможные двойники Ивана Карамазова изучены путем сопоставительного анализа с главным героем.
Смердяков, как главный двойник Ивана Карамазова, изображает философию Ивана в искаженном, карикатурном, даже уродливом виде. Смердяков - это та дьявольская и низменная часть, которая в некоторой степени характерна Ивану, от которой он и пострадал.
Двойничество Ивана Карамазова с Ферапонтом объясняется стремлением превзойти человека. Речь идет о сверхчеловеке. У обоих имеется цель стать сверхчеловеком. Оба пытаются достичь этого путем самоистязания. Но в отличие от Ивана, страдающего душой и сердцем, Ферапонт истязает только свое тело.
Оппонентами Ивана Карамазова являются Алеша Карамазов и старец Зосима.
Борьба между Алешей и Иваном происходит на почве веры и безверия. Но, по исследованию Н.О. Лосского, становится ясно, что борьба между Алешей и Иваном - это борьба двух сердец: смиренного и гордого.
Борьба между Иваном Карамазовым и старцем Зосимой основывается на вере и безверии. Свободный выбор Бога, без чудес и "хлеба" - вот главная идея старца Зосимы, доказывающего эту идею даже посмертно в противовес Великому инквизитору, стремящегося к порабощению и ослеплению людей.
. Раскрытие образа черта происходит на исследовательском анализе. "Бесята" обнаруживаются почти во всех героях, но итоговое воплощение черта находится в Смердякове, а не в Иване Карамазовом, как это кажется изначально.
Глава завершается предположением о дальнейшей судьбе Ивана Федоровича. Изучая записки старца Зосимы с духовным исцелением богоборца и убийцы, сделан вывод о возможной параллели с судьбой Ивана Карамазова. Достоевский заметками старца Зосимы дает почву на домысливание читателями о дальнейшей послероманной судьбе Ивана Карамазова.
В итоговом романе Достоевского "Братья Карамазовы", поднятые автором философские вопросы были раскрыты с масштабной глубиной.
Список использованной литературы
1.Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений в 30 томах. Том 14-15, 27 - Ленинград, 1972 - 1991.
.Достоевский Ф.М. Братья Карамазовы. Библиотека всемирной литературы. М.: ЭКСМО, 2011.
.Аверкиев Д.В. Лихо // Огонек. 1880. №5.
.Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского - М.: Сов. Россия, 1979.
5.Бердяев Н. Откровение о человеке в творчестве Достоевского - М., АСТ, 2006.
6.Бэлнеп Р.Л. Структура "Братьев Карамазовых" - СПб.: Гуманитарное агентство "Академический проект", 1997.
.Бэлнеп Р.Л. Генезис романа "Братья Карамазовы". Эстетические, идеологические и психологические аспекты создания текста - СПб.: Академический проект, 2003.
.Буданова Н.Ф. Достоевский о Христе и истине // Достоевский. Материалы и исследования - Л.: Наука, 1992.
.Ветловская В.Е. Поэтика "Братьев Карамазовых" - Л.: Наука, 1977.
.Гете И.В. Фауст. Золотая классика - М.: АСТ: Астрель: Полиграфиздат, 2012.
.Голосовкер Я.Э. Достоевский и Кант. Монография - М.: Издательство Академии наук СССР, 1963.
.Горький М.О "карамазовщине" // Достоевский Ф.М. в русской критике. Сборник статей. - М.: Гослитиздат, 1956.
.Гус С.М. Идеи и образы Достоевского - М.: Худ. литература, 1971.
.Джексон Р.Л. Проблема веры и добродетели в "Братьях Карамазовых" // Достоевский. Материалы и исследования - СПб.: Наука, 1992.
.Достоевская Л.Ф. Достоевский в изображении своей дочери - СПб, 1992.
.Кантор В.К. "Братья Карамазовы" Ф. Достоевского - М., Худ. лит-ра, 1983.
.Кашина Н.В. Эстетика Достоевкого - М.: Художественная литература, 1986.
.Кудрявцев Ю.Г. Три круга Достоевского. Событийное. Социальное. Философское. - М., Изд-во МГУ, 1979.
.Куплевацкая Л. Символика хронотопа и духовное движение героев в романе "Братья Карамазовы" // Достоевский: Материалы и исследования. - СПб.: Наука, 1992. - Т. 10.
.Лакшин В.Я. Пять великих имен - М., Современник, 1988.
.Лосский Н.О. Достоевский и его христианское миропонимание - Нью-Йорк: Издательство имени Чехова, 1953.
.Мелетинский Е.М. Заметки о творчестве Достоевского - М.: РГГУ, 2001.
.Ницше В.Ф. Так говорил Заратустра - М.: ЭКСМО. Харьков: ФОЛИО, 2007.
.Селезнев Ю. В мире Достоевского. - М.: Сов. писатель, 1980.
.Соловьев В.С. Три речи в память Достоевского // О Достоевском. Творчество Достоевского в русской мысли 1881-1931 годов. - М.: Книга, 1990.
26.Соловьев С.М. Изобразительные средства в творчестве Достоевского. Очерки - М, Сов. писатель, 1979.
27.Фридлендер Г.М. Достоевский. Материалы и исследования - Л.: Наука, 1985.
28.Чирков Н.М. О стиле Достоевского. Монография - М.: Наука, 1963.
29.Булгаков С.Н. Иван Карамазов (в романе Достоевского "Братья Карамазовы") как философский тип. Публичная лекция.://www.vehi.net/bulgakov/karamaz.html
.Пальмин П.О. Гений фантазии (пер. "The Angel of the Odd" Э.А. По). Источник: Будильник. 1878, №2.://ru.wikisource.org/wiki/Гений_фантазии_(По/Пальмин)
.Кравцова Т.В. Старец Зосима - "идеальный христианин" Ф.М. Достоевского. http://www.mamif.org/stfilaret/kravcova.htm