«Действительно, в литературе мы ничего не видим, кроме палочек и точек, и ничего не слышим, если только речь не идет о стихах, предполагающих «проговаривание»», - писал Ю.М. Лотман [6]. По словам А.И. Николаева, литературный образ рождается только во внутреннем представлении читателя, нет никаких внешних «подсказок». Все самое важное происходит при столкновении той модели мира, которая есть у читателя, с той, которая предложена автором.
Итак, в первом приближении мы можем назвать художественный образ особой моделью мира, всегда в чем-то не совпадающей с той, которая привычна читателю [7].
Художественный образ, по словам Ю. Борева, есть объективация системы художественных представлений.
Иными словами можно назвать художественный образ иносказательной, метафорической мыслью, раскрывающей одно явление через другое. Художник как бы сталкивает явления друг с другом и высекает искры, освещающие жизнь новым светом.
Логическое мышление устанавливает иерархию, соподчиненность явлений. В образе предметы раскрываются - один через другой.
Художественный образ обладает своей логикой, он развивается по своим внутренним законам, обладая самодвижением. Художник задает все изначальные параметры образа, но, задав их, он не может ничего изменить, не совершая насилия над художественной правдой. Жизненный материал, который лежит в основе произведения, ведет его за собой, и художник порой приходит совсем не к тому выводу, к которому стремился. Хемингуэй сравнивал художественное произведение с айсбергом: небольшая часть его видна, основное спрятано под водой. Это делает читателя активным, процесс восприятия произведения оказывается сотворчеством, додумыванием, дорисовыванием образа.
Образ многопланов, в нем бездна смысла, раскрывающаяся в веках. Каждая эпоха находит в классическом образе новые стороны и дает ему свою трактовку.
Если бы художественный образ был полностью переводим на язык логики, наука могла бы заменить искусство. Если бы он был совершенно непереводим на язык логики, то ни литературоведение, ни искусствоведение, ни художественная критика не существовали бы. Образ непереводим на язык логики потому, что при анализе остается «сверхсмысловой остаток», и переводим - потому, что, глубже и глубже проникая в суть произведения, можно все полнее, всестороннее выявлять его смысл: критический анализ есть процесс бесконечного углубления в бесконечный смысл образа. И этот анализ исторически вариативен: новая эпоха дает новое прочтение произведения, ибо оно взаимодействует с новым жизненным опытом читателя.
Художественный образ - единство рационального и эмоционального. Эмоциональность - исторически ранняя первооснова художественного образа.
Образ неповторим, принципиально оригинален. Даже осваивая один и тот же жизненный материал, раскрывая одну и ту же тему на основе общих идей, разные творцы создают разные произведения. На них накладывает свой отпечаток творческая индивидуальность художника. Автора шедевра можно узнать по его почерку, по особенностям творческой манеры [8].
1.2 Образ напитка в русской литературе
Что есть напиток? Напиток - это жидкость для питья. В современном нам смысле слово появилось в конце 18 века. Алкогольные напитки назывались питиями, а прохладительные в 19 веке - «пойлом». Само же слово напиток произошло от глагола «напитать», т.е. насытить. В настоящее время напитки делятся на: холодные и горячие, алкогольные и безалкогольные, молочные и фруктовые, и др. Известны также старинные русские напитки: квас, сбитень (горячий), сыть (разведенный мед), медки (слабоалкогольные), кислые щи (очень острый, сильногазированный квас), пиво, сусло, отвар трав (лесные чаи), молоко, молочнокислые напитки, морсы, взвары [9].
Сейчас вряд ли кто догадывается, что слово «напиток», призванное обозначать все, что мы пьем, стало широко употребляться в русском языке не так уж давно − примерно 100 лет тому назад; да и то не сразу завоевало право гражданства. Не случайно оно не упоминается у В.И. Даля, составлявшего свой словарь 120 − 130 лет тому назад. А Салтыков-Щедрин, одним из первых употребивший это слово в русской литературе, понимал его, по своему обыкновению, иронически, ибо ему казалось смешным и нелепым объединять одним термином настойки, наливки и… квас. Действительно, напитки − большая и разнообразная группа пищевых изделий. Напитки могут употребляться в зависимости от их характера и к закусочному, и к мясному горячему, и к десертно-кондитерскому столу. Отдельные виды напитков всегда существовали изолированно друг от друга. Вот почему еще в поваренных книгах середины, а иногда и конца XIX века, напитки не имели общего термина, а встречались в совершенно разных разделах: кофе, какао, шоколад, чай − в одном; наливки и настойки, как спиртовые, так и водные, − в другом; сбитни, взвары, оршады, требующие варки, кипячения, − в третьем; квасы, пиво, меды, сидры, объединяемые принципом брожения, − в четвертом, то есть их разъединяли принципы приготовления. Впоследствии, напитки стали делить по характеру сырья − на крепкие спиртные, или, как их было принято называть в народе, горячительные, на легкие спиртные, или слабоалкогольные, молочные и т.п. Это деление пока еще сохраняется и в современных меню, но уже обнаруживается тенденция делить напитки только по принципу их основного состава и оказываемого ими действия, то есть разбивать их на две основные группы − опьяняющие, или алкогольные, и жаждоутоляющие, или безалкогольные.
Испокон веков в русском языке алкогольные напитки назывались питиями, отчего и до сих пор, говоря «он пьет» или «он выпил», мы без уточнения подразумеваем употребление алкогольного напитка, пьянство. Слово же «напиток», применяемое первоначально только к безалкогольным жидкостям, произошло не от слова «пить», а от слова «напитать», то есть накормить, насытить. В этом существенное отличие русского термина «напиток» от, скажем, немецкого Getrank или французского boisson, которые явно происходят от глагола «пить» и потому могут точнее переводиться как «питье», «пивное», то есть то, что можно пить.
В России напитками первоначально называли только заморские подкрепляющие, питающие жидкости − кофе, какао, шоколад, чай, которые стали входить в употребление лишь с конца XVIII − начала XIX века. Представление о том, что к напиткам может относиться только питательная жидкость, нашли отражение в известном определении «нектар − напиток богов» (то есть пища, питание богов). «Кофе напитчив», − читаем мы у В.И. Даля. И тут же находим его объяснение: «напитчив» значит «сытный, питательный». Поэтому в XIX веке никогда не говорили, что кофе и какао пьют − их всегда «кушали», «откушивали». Такое словоупотребление мы находим у классиков русской литературы: «Дедушка накушался досыта любимого потогонного напитка с густыми сливками и толстыми подрумяненными пенками», − писал С.Т. Аксаков даже о чаепитии. «Они изволили откушать кофею», − встречаем мы в произведениях Гоголя, Островского, Гончарова.
Для остальных напитков − и не алкогольных, и не подкрепляющих − долгое время не могли подыскать подходящего термина. Теперь мы называем их жаждоутоляющими, или прохладительными, напитками, а еще в 30−60-е годы XIX века одни называли их «напоями», другие − «пивом», «пойвом», а иные даже и «пойлом». И никому такие слова в то время не резали слух. Тот же С.Т. Аксаков − большой знаток по части еды и питья − называет в 1849 году студеную брагу «пойлом» без тени иронии: «Ключница отпустила на барский стол живительное пойло». Однако такая терминология долго не удержалась, и для собирательного обозначения всякого рода питья стало постепенно применяться новое книжное слово − «напитки».
Вместе с тем изменился и его смысл. Современный словарь называет напитком всякую специально приготовленную жидкость. Что же, напитки действительно надо готовить специально. Однако теперь мы упускаем из виду тот глубокий смысл, который первоначально вкладывался в слово «напиток» − напитчивость, питательность [10].
Напитки играют немалую роль в истории и культурных традициях любого народа. Это связано с тем, что с самых ранних шагов своего развития ни один народ, ни одно человеческое общество, ни один человек не могут обойтись без того или иного напитка, даже в течение одних суток, не говоря уже о более длительных сроках.
В истории многих стран и народов, в том числе и в России, известны периоды голода. Но эти периоды проходили, и всё быстро восстанавливалось: и народ, подвергшийся голоду, и государство.
Как известно, даже в самые голоднейшие периоды истории Европы у людей наших широт всегда в избытке оставались вода, питьё. Без питья люди вымерли бы в голодные годы весьма быстро, и никакого «восстановления» не произошло бы.
Вот почему решающее значение воды в обеспечении своего существования было осознано человеком, как только он стал мало-мальски мыслить. Отсюда и возникло у первобытного человека глубочайшее почитание воды и водных источников.
Люди считали, что водные источники, как великие реки вроде Нила и Ганга, так и крошечные ручьи, и даже ключи и образованные ими пруды, находятся под защитой и покровительством особых божеств. Вполне естественно, что в ходе развития этих культов у разных народов и возникли различные культовые напитки, ибо в жертву богам воды и вообще божествам живительной влаги, жидкости люди старались принести, разумеется, не одну воду, которой у божества было хоть отбавляй, а кое-что повкуснее и поценнее, причём именно такую жидкость, которая являлась бы результатом изобретения самого человека, результатом собственного человеческого умения и производства, итогом переработки человеком природных субстратов жидкого вида - воды, молока, растительных соков - в какие-нибудь иные жидкости с совершенно новыми свойствами. Они, эти напитки, стали употребляться во все торжественные и значительные моменты в жизни человека. Особенно во время похорон, при так называемых тризнах, т.е. пирах, посвящённых проводам в загробный мир. И это тоже было далеко не случайно. По верованиям большинства, если не всех языческих народов, загробный мир находился не на небе, а под землей, и, для того чтобы попасть туда, надо было переплыть реку, охраняемую подземным речным божеством. Его надлежало хорошенько задобрить, подкупить, а лучше - усыпить его бдительность, и потому для этого особенно годились всякие одурманивающие сознание, охмеляющие напитки. Так человек «вышел» на алкоголь или ему подобные биохимические соединения, так именно привычка обязательно напиваться на похоронах дожила с времён первобытного общества до нашего века.
Ещё в IX веке на Руси наряду с мёдом стал входить в широкий быт более дешёвый и, главное, более быстро приготавливаемый напиток - квас, вернее, хлебный квас. Ведь на квасу или при помощи, при «участии» кваса готовили практически всю тогдашнюю холодную и горячую пищу, а при отсутствии пищи питались хлебным квасом, сдобренным разными травами: мятой, чебрецом, липовым цветом, душицей, смородиновым листом и т.п. Так, квас, как напиток, помогал и при голоде, и при полуголодном существовании: ведь это был как-никак «жидкий хлеб», исключительно богатый витаминами и ферментами. Вплоть до XVIII-XIX веков люди простые, привыкшие в деревнях потреблять домашний квас, выпивали только в качестве напитка до 5 литров кваса в сутки. Но, кроме того, квас употреблялся и как компонент различных холодных и горячих блюд.
Чай появился в России спустя 200 лет после того, как в стране была изобретена водка, приобретшая за два столетия безраздельное положение основного, главного и непременного русского алкогольного напитка. В качестве же национального безалкогольного напитка к моменту появления чая в России уже более восьми веков существовал квас, с которым безуспешно боролся за первенство горячий московский безалкогольный напиток - сбитень, распространённый с середины XIV века, то есть тоже без малого триста лет, но остававшийся всё же московским, городским напитком народа и не проникавшим в деревню.
Таким образом, условия для популярности чая при его появлении были крайне неблагоприятны: и рынок, и симпатии народа, и привычки, навыки, а также традиции - всё это было в пользу водки и кваса, являвшихся не только сильными конкурентами чая, но и изделиями укоренившимися, прочно занявшими своё место в истории, культуре и традициях русского народа. Для чего-либо другого, а особенно для такого чужака, как чай, места, казалось, больше не оставалось.
Напитки, как показывает всё историческое развитие, играют в жизни людей великую роль. Они могут приносить человеку либо великий вред, либо великую пользу, и поэтому знать их, разбираться в них и правильно применять в соответствии со сложившимися историческими традициями, национальным опытом и национальными природными условиями крайне важно и крайне обязательно [11].
2. Алкогольные напитки в русской литературе
2.1 Образ вина
Это выражение явилось в современный мир из Древнего Рима и принадлежит Плинию Старшему. Простая на первый взгляд фраза имеет множество смыслов и может быть применима к разным ситуациям: от торжественного тоста с философским подтекстом до грустных блоковских строк: «…и пьяницы с глазами кроликов In vino veritas кричат».
По словарным данным, вино − алкогольный напиток, полученный полным или частичным спиртовым брожением виноградного или плодово-ягодного сока (иногда с добавлением спирта и других веществ). Особая группа − вина, насыщенные углекислотой: игристые (шампанское), шипучие, или газированные (сидр). Вина разделяют на марочные и ординарные. По окраске различают вина белые, розовые и красные [12].
Виноградные вина классически разделяются на крепкие (мадера, тенериф, портвейн), легкие или столовые (сотерн, медок, лафить) и сладкие или десертные (люнель, малага). Перегонное вино, или вернее водка, из сарачинского пшена, сахарного тростника и пр. ·наз. арак; винограда и плодов, коньяк и ром, а «наша» домашняя, кизлярка, кизлярская водка [13].
Нельзя не вспомнить, что вино это древний мифологический символ плодородия и мифологический знак, отождествляемый с кровью человека. Наиболее ранние свидетельства мифологического тождества вина и крови обнаруживаются в древнехеттских ритуалах и среднехеттских текстах присяги воинов, где совершающий обряд, возливая вино, восклицает: «Это −не вино, это − кровь ваша». Продолжение и переосмысление ближневосточной традиции, сказавшейся также и в гностических книгах, обнаруживается в христианской мифологии (в словах Иисуса Христа, взявшего чашу вина и сказавшего: «сие есть кровь моя», Матф. 26, 28).
Соотнесение вина и крови прослеживается также в культе угаритского бога (Смерть-и-Зло), которого срубают, как лозу в винограднике, и в греческом культе Диониса, мистерии которого предполагают разрывание божества на части. Наряду с Дионисом в греческой мифологии в качестве воплощения вина выступает также Зевс Сотер («Хранитель», «Спаситель»).
Мифопоэтический образ вина, символизирующий радости жизни (в том числе и в погребальных текстах), характерен для египетской, вавилонской и других ближневосточных традиций [14].
Образ вина для каждого читающего человека, конечно же, ассоциируется с Дионисом − греческим божеством, воплощением жизненной силы. Древнейшие формы культа Диониса сохранились во Фракии, где они имели «оргиастический» характер: участники культа, одетые в звериные шкуры, в массовых радениях доводили себя до исступления (экстаза), разрывали на части и пожирали в сыром виде воплощавшее бога животное (чаще всего быка или козла), приобщаясь таким образом к божеству и достигая «богоодержимости» (энтузиазма), становясь «вакхами».
Из Фракии почитание Диониса перешло в Грецию, где для религии Диониса существовала благоприятная почва благодаря распространению сельских культов и обрядов аграрной магии. Дельфы приняли Диониса как божество, равноправное с Аполлоном, но оргиастические формы культа Диониса были значительно смягчены. Он был признан сыном Зевса, рожденным от фиванки Семелы; в гражданском культе греческих государств Дионису уделяется место бога вина и опьянения, а также владыки душ умерших.
Оргиастический характер культа Диониса, где участвующие в священном действии считали себя перевоплотившимися в бога и его спутников (мэнад или лесных демонов-сатиров) и надевали соответствующие маски, создал специфические литературные формы. Таковыми являются: культовая песнь дионисийских празднеств − дифирамб и драма − «действо»; Дионис становится покровителем актерского искусства, и на грани VI − V вв. до нашей эры, как один из элементов культа Диониса, впитавшего в себя аграрные магические обряды и поминальные моменты героического культа, создаются в Аттике трагедия и комедия.
Изображения дионисийского оргиазма в сохранившейся лит-ре встречаются очень редко («Вакханки» Еврипида); для эллинистической, в особенности же римской, поэзии Дионис является исключительно божеством вина и опьянения. В этой форме образ Диониса переходит в литературу средневековой и новой Европы, и лишь учение Фр. Ницше о метафизическом противоположении двух начал − образного − «аполлоновского» − и беспредметного, музыкального − «дионисийского» вызывает в новейшей лит-ре интерес к исконным формам религии Диониса. Из русских писателей в этом отношении особенно выделяется Вяч. Иванов, символист и мистик, являющийся одновременно и поэтом и исследователем дионисийства [15].
Если нас попросят назвать поэтические примеры о вине, то после стихотворения «Незнакомка» Александра Блока вы наверняка вспомните что-нибудь из многочисленных сочинений древнего поэта Омара Хайяма, который знаменит своими четверостишьями под названием Рубаи. Персидский поэт, философ, астроном и математик, не жалея рифмы и ярких сравнительный образов, на все лады прославлял дар виноградной лозы:
Да пребудет вино неразлучно с тобой!
Пей с любою подругой из чаши любой
Виноградную кровь, ибо в черную глину
Превращает людей небосвод голубой [16].
Многие считают Омара Хайяма беззаботным повесой и любителем выпивки, но за кажущейся беспечностью скрывается нелёгкая судьба человека, потерявшего своих родителей в юном возрасте.
Услышав строки Омар Хайяма, воспевающего опьяняющий нектар, не отмахнитесь от них с привычным легкомыслием, а прислушайтесь. Возможно, вы постигнете новые тайные смыслы, зашифрованные великим мудрецом.
Через века Омару Хайяму вторят многие выдающиеся литераторы −мастера прозы и поэзии.
Французскому драматургу и публицисту Пьеру де Бомарше, автору популярных комедий «Севильский цирюльник» и «Женитьба Фигаро», принадлежат следующие слова: «Без песен и вина жизнь даром пропадает!».
Ему вторит американский писатель и поэт, литературный критик и редактор, создатель формы современного детектива Эдгар Аллан По: «Какое бедствие может сравниться со страстью к вину?» [17].
А шутка английского драматурга и любителя парадоксов Джорджа Бернарда Шоу о том, что «алкоголь −это анестезия, позволяющая перенести операцию под названием жизнь», обрела крылья афоризма [18].
Русско-американский поэт Иосиф Бродский рисует нам яркую картинку, где алкогольный напиток «Граппа» выступает символом отчаянья и рухнувших надежд:
И восходит в свой номер на борт по трапу
постоялец, несущий в кармане граппу,
совершенный никто, человек в плаще,
потерявший память, отчизну, сына,
по горбу его плачет в лесах осина,
если кто-то плачет о нем вообще [19]…
Как относиться к вину? Английский поэт-романтик Джордж Гордон Байрон просто и гениально сформулировал ответ на этот вопрос:
Порой жестокое недомоганье
Вино и женщины приносят нам,
За радости нас облагая данью,
Какое предпочесть − не знаю сам,
Но я скажу, потомству в назиданье,
Проблему изучив по всем статьям,
Что лучше уж с обоими спознаться,
Чем ни одним из них не наслаждаться [20]!
В творчестве Александра Сергеевича Пушкина вино всегда выступает синонимом радости. По мнению поэта, вино не только дарит веселье и отраду, но и является лучшим средством для утоления горестей и печалей
Когда ж вино в края поскачет,
Напенясь в чаше круговой,
Друзья, скажите, − кто не плачет,
Заране радуясь душой [21]?
Наполненный вином бокал Пушкин сравнивает с полнотой человеческой жизни:
Блажен, кто праздник жизни рано
Оставил, не допив до дна
Бокала полного вина,
Кто не дочел ее романа [22]…
Судя по стихотворению «Вода и вино», возмущению его нет предела, когда он пишет о тех, кто разбавляет вино водой, считая это недопустимым. Крайней степенью подобной неразборчивости и дилетантства относительно выпивки он считает невозможность отличить качественное вино от посредственного. Мы читаем:
Да будет проклят род злодея!
Пускай не в силах будет пить,
Или, стаканами владея,
Лафит с цимлянским различить [23]!
В конце 19 века Лафит был весьма популярен в России, став позднее символом богатства и роскоши.
Пушкин, большой почитатель бордоского вина Шато Лафит, шампанского Вдова Клико и Моэт.
Вино может характеризовать национальность, социальную принадлежность (в самом широком смысле слова). «Как дикий скиф хочу я пить» − это утверждение означает, что пушкинский герой хочет пить не разведенное вино, тогда как в обычае у греков было как раз питье разведенного водою вина [24]. Пристрастие пушкинских персонажей к тому или иному вину, как правило, оказывается не случайным и служит дополнительной характеристикой. Так поместные дворяне рассуждают об Онегине: «Он фармазон; он пьет одно Стаканом красное вино» [25]. На самом же деле Онегин красное вино не пьет, а только белое. Более того, в отличие от столичного знатока французских вин Онегина скромные провинциалы Ларины живут экономно и предпочитают дорогому Моэту более дешевое донское игристое.
Наконец, следует предположить еще один источник высокой продуктивности вина, его больших смыслопорождающих способностей. Речь идет о противопоставлении вина воде: «Вода, я пил ее однажды: Она не утоляет жажды». Возможно, именно это или нечто подобное имел в виду Пушкин, когда писал в Путешествии Онегина, что в Одессе…есть недостаток важный: Чего б вы думали? − воды<…>Что ж? это небольшое горе, Особенно, когда вино Без пошлины привезено [26].
Наш русский поэт выдаёт читателям точный рецепт, сколько нужно пить и почему [27]:
Бог веселый винограда
Позволяет нам три чаши
Выпивать в пиру вечернем [28].
Поэты, жившие в разное время и в разных условиях, сходятся в одном − важнейшая добродетелей человечества напрямую связана с вином и является основным условием получения удовольствия и гранью, отделяющей пользу от вреда.
Та же самая чаша с тем же самым вином воспринимается поэтами пушкинской плеяды Евгением Баратынским и Вильгельмом Кюхельбекером совсем иначе. У Баратынского: «Люблю пиров веселый шум за полной чашей райской влаги» [29].
У Кюхельбекера:
Нам вино дано на радость;
Богом щедрым создано,
Гонит мрачные мечтанья,
Гонит скуку и страданья
Светлое вино.
О вино, краса вселенной!
Всем сокровищам венец!
Кто заботы и печали топит в пенистом фиале,
Тот прямой мудрец [30]!
Вино по-разному употребляется в литературе. Но всегда не само по себе. Именно поэтому вино едва ли можно рассматривать в качестве отдельного, самостоятельного мотива в литературном тексте. Либо следует оговаривать и разграничивать разные способы употребления вина: так сказать, мотивированные и не мотивированные, − либо придется признать мотивом в литературе все, что ни попадается под руку: метафору, сюжетную характерологическую деталь и даже карту вин того или иного писателя, реконструируемую не по мемуарной литературе (что было бы корректно, но не имело бы отношения к литературному тексту), а по его произведениям.
Очень показательную картину употребления вина можно найти в лирике и других поэтов Серебряного века. Примечателен Гумилев. Вино у него может быть «золотым», «горячим», «страшным», «багровым», «старым» и даже «влюбленным», контекст чаще всего положителен: «Какой-то край обетованный / Восторгов, песен и вина» [31]; «Прекрасно в нас влюбленное вино / И добрый хлеб, что в печь для нас садится, И женщина, которою дано, Сперва измучившись, нам насладиться» [32].
Пастернак тоже использует эту лексику довольно часто, но при этом нередко в переносном значении. Эпитеты у него редки, в основном - отрицательные («захолустное», «приворотное»; оно «булькает», хотя есть и «янтарные дни вина»). Зато часто встречаются «именные» напитки («Скромный дом, но рюмка рома / И набросков черный грог…» [33]; «По захладелости на вкус / напоминая рислинг») [34].
Используют алкогольную лексику Сологуб и Цветаева. Наконец, в рифмах Ахматовой вино встречается 18 раз, причем почти всегда в сопровождении эпитетов, нередко очень индивидуальных и выразительных; отличить прямое значение от переносного при этом удается далеко не всегда [27]. Вот некоторые примеры:
Не будем пить из одного стакана
Ни воду мы, ни сладкое вино,
Не поцелуемся мы утром рано,
<…>
Я с тобой не стану пить вино,
<…>
С кем попало целоваться под луной;
А дальше − свет невыносимо щедрый,
Как красное горячее вино…
<…>
Испить смертельного вина;
<…>
Танцевали, пили вино,
<…>
Не оттого ль хозяин пьет вино
<…>
Буду с милыми есть голубой виноград,
Буду пить ледяное вино
<…>
Уже безумие крылом
Души закрыло половину,
И поит огненным вином,
И манит в черную долину;
Как в трапезной − скамейки, стол, окно
С огромною серебряной луною.
Мы кофе пьем и черное вино,
Мы музыкою бредим…
<…>
Но, пьяная и без вина,
Там, словно Офелия, пела
Всю ночь нам сама тишина;
<…>
И странно изменился вкус вина;
<…>
А воздух пьяный, как вино,
И сосен розовое тело
В закатный час обнажено;
Я его приняла случайно
За того, кто дарован тайной,
<…>
Новогоднее пить вино;
<…>
И изгнания воздух горький,
Как отравленное вино
<…>
О, выпей со мною хоть каплю вина».
К чему эти крылья и это вино,
−Я знаю тебя хорошо и давно [35].
Тот же Северянин использует «винную» лексику для создания юмористической омонимической рифмы в романе «Колокола собора чувств» − передавая речь Маяковского: − «Она ко мне пришла нагою, / Взамен потребовав венца. / А я ей предложил винца / И оттолкнул ее ногою» [36].
Мотив вина обладает огромной символической валентностью, он сочетается буквально со всеми сквозными темами (любовь, сон, смерть, Бог, дьявол, город) и мотивами (влага, метель, огонь, змея и т.д.).
Андрей Белый в статье «Священные цвета» писал о двойственной семантике красного цвета: злая земная страсть и жертвенная кровь, багряница страдания [37]. Это и красное солнце, и символ Апокалипсиса, и красный язык повешенного. Эти значения давно описаны в научной литературе. Но красный − это еще и красное вино. Показательно, что в прозаической версии цикла «Снежная маска» − в «Сказке о той, которая не поймет ее» − Блок упоминает «большой кубок темно-красного вина». Л. Зиновьева-Аннибал в своей интерпретации отношений Блока и Н. Волоховой (рассказ «Голова Медузы») именно перед поэтом помещает стакан красного вина: «Он не отрывал глаз от видения в алом сердце красного вина» [38]. Позднее Дон Аминадо будет вспоминать о Серебряном веке:
Ах, как было все равно
Сердцу в царствии потемок!
Пили красное вино
Да искали незнакомок [39]…
Концентрируется символика красного цвета и мотив красного вина в образе «пьяного красного карлика», злого фантома, кошмарной грезы.
В пустом переулке весенние воды
Бегут, бормочут, а девушка хохочет.
Пьяный красный карлик не дает проходу,
Пляшет, брызжет воду, платье мочит [40].
У А. Белого образ карлика появляется уже в «Золоте в лазури»: это горбун, с ним летучая мышь и филин, он играет на барабане пожелтевшей костью, аккомпанируя танцу скелетов, это вампир, гном могильный и он всегда в ярко-алом.
Осмелимся предположить, что этот красный карлик как-то сублимирует собственное состояние лирического героя − отчаяние и тоску. Блок признавался в статье «Народ и интеллигенция»: «…во мне самом нет ничего, что любил бы я больше, чем свою влюбленность индивидуалиста и свою тоску, которая, как тень, всегда и неотступно следует за такою влюбленностью» [41]. В «Сказке о той, которая не поймет ее». Блок делает безобразного карлика спутником героини-змеи, кометы, темной женщины с темными чарами. Но в финале сказки образ карлика приобретает какой-то щемяще-личностный оттенок:
«А там − в облетевших ветвях засыпающего клена − вставала над землею грозящая комета, разметав свой яростный шлейф над Тишиною.
И все долгие ночи было видно, как летел за нею, крутясь и спотыкаясь, покорный горбун, безобразный карлик, − тускло сияющий осколок какой-то большой и прекрасной, но закатившейся навеки звезды» [42].
Красный карлик в этом контексте может быть понят как деформированная, обезображенная душа поэта, некогда юного и прекрасного. Красного карлика можно уподобить тому Стражу Порога, который, по словам Р. Штейнера, является перед человеческой душой в тот миг, когда она вот-вот готова подняться на следующую, более высокую ступень в своем развитии. Страж Порога − двойник самого человека, воплощение его низменных черт и страстей, всего темного в его душе. Красный карлик, как Страж Порога, обрекает лирического героя и Блока и А. Белого на пограничное состояние − состояние «между», мешая полному слиянию как с Вечностью, так и с народом.
Постепенно карлик все теснее смыкается с мотивом крови и с темой революции − новой Куликовской битвы. Блок, говоря о тонкости соединительной черты между враждебными станами, уподобляет ее туманной речке Непрядве: «Ночью перед битвой вилась она, прозрачная, между двух станов; а в ночь после битвы, и еще семь ночей подряд, она текла, красная от русской и татарской крови».
Как известно, оба поэта приняли и прославили революцию, которая, особенно в блоковском изображении, вполне соответствовала бунинской трактовке: отвращение к размеренным будням, знаменитая русская тоска, выливающаяся в жажду «праздника», реализуемого в пьянстве и бунтарстве («Отмыкайте погреба − Гуляет нынче голытьба»). И снова красный, он же революционный, неизбежно связывается с кровью. Однако абсолютно преобладает в лирике этих поэтов не шампанское и не водка, а мотив красного вина [43].
«Вино − позднейшая стадиальная замена крови, и крови разрываемого на части тотема − жертвенного животного; как эта кровь, имеющая евхаристическое значение, связана с образом исчезновения-появления, смерти-жизни, так и «вино» сохраняет значение смерти-воскресения и смерти-рождения… Питье крови − древнейший акт спасения и исцеления, и вино, становясь на его место, вбирает в себя его семантику, лишь обновленную тем, что «спасение» и «исцеление» уже носят земледельческий характер, характер оплодотворения и рождения» [44].
Марина Цветаева так же в своих строках объединила два символа-образа:
Я лживую кровь свою
Пою − в вероломных жилах.
За всех вероломных милых
Грядущих своих − я пью [45]!
Не меньшее внимание уделяет мотиву вина В.Я. Брюсов,
один из основоположников русского символизма, нашёл очень оригинальный образ, сравнивая буйство природы с пиром:
Будь меж нами гость желанный
За простым лесным столом.
Груды груш благоуханны,
Чаши пенятся вином [46].
Здесь вино − это само лето, сама природа, сама жизнь:
Словно этот плод созрелый,
Лето соками полно!
Пей же с нами чашей целой
Вечно жгучее вино [47]!
Брюсов повторяет мысль Блока о некоем дьявольском единстве женщины и вина. Для символиста, это две ипостаси тьмы, оборотная сторона ясности ума, светлого мира, мира жизни.
Есть в жизни миги счастья, есть женщины, вино,
Но всем на ложе смерти очнуться суждено.
Зачем же краткой явью сменяются сны жизни
Для тысяч поколений, − нам ведать не дано [48].
Благословение
Улыбку уст твоих благословляю!
Она меня пьянила, как вино [49].
И снова проведем параллель с творчеством Блока: на этот раз, оба автора рисуют чужеродный им мир. Пространство ресторана враждебно. Здесь действуют демонические силы. Они воплощены в образах вина и женщины. Как и в прочих стихотворениях символистов, Брюсов связывает по цветовой аналогии вино и кровь.
В ресторане
<…>
Хрусталь горит. Вино играет.
В нем солнца луч освобожден.
Напев ли вальса замирает
Иль отдаленный сонный стон?
Ты вновь со мной! ты − та же! та же!
Дай повторять слова любви…
Хохочут дьяволы на страже,
И алебарды их − в крови.
Звени огнем, − стакан к стакану!
Смотри из пытки на меня!
− Плывет, плывет по ресторану
Синь воскресающего дня [50].
Существует немало литературных примеров, когда бокал вина ассоциируется с тревогами и грустью. Русский писатель и поэт, лауреат Нобелевской премии по литературе, Иван Алексеевич Бунин связывает образ вина со сладким ядом, символом смерти:
Чашу с темным вином подала мне богиня печали.
Тихо выпив вино, я в смертельной истоме поник.
И сказала бесстрастно, с холодной улыбкой богиня:
Сладок яд мой хмельной. Это лозы с могилы любви [51].
Вино − неизменный спутник человеческих эмоций и переживаний, и поэты наделяют вино как ролью единственного собеседника, так и соучастника его триумфа.
Вино − очень популярный среди поэтов образ, и каждый раз ему находится новое воплощение. Оно усиливает радость и растворяет печаль, словно память, цепко хранит мгновения ускользающие каждую секунду жизни.
Многие поэты на правах личностей, формирующих общественное сознание, говорят об умеренности в увлечении вином. Наряду с благоразумием, справедливостью и мужеством, умеренность принадлежит четвёрке основных главных добродетелей человечества.
Вслушайтесь в строчки Осипа Мандельштама, и вы почувствуете очарование и живой слог трепетной души:
Когда на площадях и в тишине келейной
Мы сходим медленно с ума,
Холодного и чистого рейнвейна
Предложит нам жестокая зима [52].
Рейнвейном называют вино с виноградников вдоль Рейна. Речь идёт о рислинге, который делают из самого позднего урожая, оставленного на лозе до глубокой осени, до первых морозов, до первого снега:
В серебряном ведре нам предлагает стужа
Валгаллы белое вино,
И светлый образ северного мужа
Напоминает нам оно [53].
Поэзия Бориса Пастернака наполнена яркими лирическими образами. В стихотворении «Пиры» Пастернак неожиданно применяет к слову «рифма» глагол «пить», проводя аналогию между стихами и вином:
Пью горечь тубероз, небес осенних горечь
И в них твоих измен горящую струю.
Пью горечь вечеров, ночей и людных сборищ,
Рыдающей строфы сырую горечь пью [54].
Точно также воспринимала поэзию и Марина Цветаева. Она во многих произведениях подчёркивала сходство стихов с вином, причём хорошие стихи сравнивала со зрелыми выдержанными винами.
Моим стихам, как драгоценным винам,
Настанет свой черед [55].
Марина Цветаева любила многие вещи, и старые вина занимали в этом списке не последнее место:
Как я люблю имена и знамена,
Волосы и голоса,
Старые вина и старые троны,
−Каждого встречного пса [56]!
Николай Степанович Гумилёв, ещё одни яркий представитель Серебряного века, наделял вино свойствами живого существа. Его вино способно влюбляться, как человек. В его стихотворениях вино имеет душу. В стихотворении «Шестое чувство» мы читаем:
Прекрасно в нас влюбленное вино
И добрый хлеб, что в печь для нас садится,
И женщина, которою дано,
Сперва измучившись, нам насладиться [57].
Гумилёв утверждает, что для гармонии мужчине необходимы всего три ценности: вино, хлеб и любимая женщина.
Русский классик Серебряного века Александр Блок точно описывает состояние, вызываемое бокалом вина: «И все души моей излучины пронзило терпкое вино». По мнению поэта, вино действует не столько на разум, сколько на духовное состояние человека, возвышая его помыслы. Точно также, как в стихах Блока вино пронзает душу, у Игоря Северянина вино ее обжигает:
Шампанское, в лилии журчащее искристо,
−Вино, упоенное бокалом цветка.
Я славлю восторженно Христа и Антихриста
Душой, обожженною восторгом глотка [58]!
В «Пьяной песне» Саши Чёрного вино скачет козлом по жилам и щиплет за сердце! Те же самые мысли, но форма выбрана совсем иная! Стихотворение искрится юмором и весёлым задором:
В бутылке вина сидит сатана
И лукаво мигает: Налей!
Багряный мой сок сбивает всех с ног −
Держись же покрепче и пей [59].
В лирике Андрея Белого мотив вина связан с самой вечностью, и вину отводится важнейшая роль в процессе всеобщего мироздания:
Подножье мира − льдистая вершина.
Пылает скатерть золотом червонца.
В сосудах ценных мировые вина:
вот тут − лазурь, а там - напиток солнца [60].
Как известно, вино как необходимый компонент обряда появилось значительно позднее отпочковавшейся от ритуала драмы, но «кровно» связано с драмой именно через обряд.
При этом сразу, с момента самоопределения драматических жанров, обнаруживается амбивалентность вина, его способность как возбуждать неведомые самим человеком в себе силы, так и даровать забвение, и эта двуединая способность распределяется строго жанрово. Трагедия, как старший из драматических жанров, сохранила обрядовое значение вина-крови, что во многом окрашивает трагедийный образ, в котором более или менее явно просматривается образ страдающего бога, прародителя театра. Комедия − более молодой жанр, и она, комедия, усваивает позднейший заменитель крови − вино.
Вино явлено в комедии в своем собственном качестве именно потому, что оно, наряду с едой, обеспечивает как силу и здоровье плоти, так и необходимое возбуждение для бесконечного продолжения человеческого рода. Отсюда не только знаменитое комедийное обжорство, но и не менее знаменитые попойки, и Фальстаф − идеальная модель комедийного героя. При этом комедийный герой даже не подозревает, что вино может быть сопряжено с трагедией.
Непосредственно с обрядовым винопитием связана и комедийная героиня. Любовный напиток − это, безусловно, десакрализованный образ обрядового вина, напиток, в котором снята амбивалентность первоисточника и обнажено целевое назначение.
В трагедии вино дарует не радость и не жизнь, но смерть. Отравленное вино привело к гибели шекспировскую Гертруду («Гамлет»); в вине растворяет яд Сальери, чтобы пир закончился «вечным сном» гениального соперника. Иначе говоря, в трагедии вино возвращается к своему первоисточнику − крови, заменителем которой оно выступает в момент трансформации жертвоприношения. Архаическая обрядовость проступает в трагедии даже тогда, когда героям не подносят отравленного вина, − в ситуации страдания и гибельного прозрения, в момент невыносимого страдания и нередкой для трагедийного мира гибели протагониста. Вино, таким образом, оказывается достаточно жестким структурным показателем классического жанра, равно как и индикатором разного рода жанровых аномалий.
Очень интересный материал в этом аспекте дает чеховский театр. Герои чеховских драм, как правило, пьют не очень много, но всегда знаково. Так, в «Дяде Ване» Елена Андреевна и Соня пьют брудершафт − архаический вариант «побратимства», т.е. скрепление духовного родства кровью-вином. Выпивают, но не на брудершафт, а просто в знак примирения Тузенбах с Соленым, но последний, отрекаясь от обряда (но не от коньяка), не принимает таким образом и примирения. Особо знаковым оказывается шампанское. Не имея обрядового значения, оно становится символом и показателем триумфа / торжества, поэтому не столь уж алогичной выглядит сцена несостоявшегося сватовства Лопахина: нет шампанского − нет и брачного предложения.
Особый случай представляет собой «Чайка». Рассматривая «Чайку» в «винном» аспекте, получаем весьма любопытную мифологическую картинку, проясняющую образ Тригорина. Известно, что Чехов как творческая индивидуальность «раздвоился» между Треплевым, которому автор доверил свои размышления о старом и новом театре, и Тригориным, которому достались собственно чеховские приемы создания образа, его ярко индивидуальные приемы письма. Причем, творчество обоих героев осталось за пределами пьесы, и судить об их достоинствах мы можем только по отзывам других персонажей. Они же, отзывы, разноречивы: Тригорин в начале комедии уже известен, но, по собственной характеристике, он писатель «второго ряда». Треплев в конце комедии тоже известная и интригующая личность, но при этом остается непроясненной мера его таланта. Треплев как художник, в ницшеанской терминологии, соединяет в себе аполлоническое и дионисийское начало. Тригорин же − образ, который актуализирует первоначала славянской мифологии. Так, финальная сцена «Чайки» начинается словами Аркадиной: «Красное вино и пиво для Бориса Алексеевича ставьте сюда, на стол» [61]. Сочетание напитков довольно странное, если не сказать невозможное для знатока или хотя бы ценителя, но совмещающее в себе основные мифологические понятия: «…пиво и вино принимались за поэтические метафоры крови,<…>кровь превращается в крепкий мед…» [62]. Мед / сома в древнеиндийской мифологии был метафорическим обозначением напитка богов, дарующем бессмертие. В скандинавской поэзии мед − это символ поэзии, в русской − мед в сочетании с пивом становится формулой свадебного пира, символизирующего благополучное завершение злоключений героев. Поразительно, как переосмысляется эта мифологем в «Чайке» [63].
2.1.1 Образ игристого вина
Особое место в литературе занимает сорт игристого вина − шампанское. Дело в том, что начиная XVIII века, оно становится атрибутом любовных свиданий наедине (тет-а-тет).
Образ «Пьяной вечности». Мотив вина связан с дионисийским священным экстазом, позволяющим преодолеть ограниченность отдельного «я». Культовое пьянство (причащение из золотой чаши) приобщает героя к вечно движущемуся, «танцующему» Космосу и к Вечности. Вино конкретизируется как легкий хмель, или шампанское. Его атрибуты − брызги, пена, струи, потоки. Цвет этого хмельного напитка светлый (золотой, метельно-серебряный, изумрудный, пламезарный), он сливается с образами неба и воздуха («Воздушность мчалась тканью вечно-пьяной»). В «Снежной Маске» А. Блока, в «Кубке метелей» и целом ряде стихотворений из «Золота в лазури» А. Белого «вино волшебств» живописует вечность: Подножье мира − льдистая вершина. Пылает скатерть золотом червонца. В сосудах ценных мировые вина: вот тут − лазурь, а там − напиток солнца [64].
В 1774 году граф Альгаротти в «Иль конгрессо ди ситера» («Сбор за кифарой») описывает: «обеды, где чередовались пенистое шампанское, острые слова и литературные чтения». В мемуарах Казановы мы находим рассказ о данном им ужине с шампанским на двадцать четыре персоны («все устрицы закончились только к тому моменту, когда была опорожнена двадцатая бутылка шампанского»). Рестив де ла Бретон в «Картине жизни» писал: «Ужин прошёл весело, пили шампанское».
В XIX веке шампанское заполняет романы и поэтические произведения, как во Франции, так и по всей Европе. Эмиль Золя в «Нана» описывает типичный пикник на бегах в Лоншоне: «Это была выставка холодного мяса, нагромождение корзин с провиантом и шампанским; пробки вылетали с лёгкими хлопками, разносимыми ветром по окрестностям». Байрон вложил в уста Дона Жуана фразу: «Что касается меня, я люблю посидеть у камина и всё, что этому сопутствует - салат из омаров, шампанское и приятную беседу».
Лев Толстой вспоминал, как будучи ребёнком, он однажды попробовал шампанское: «Я почувствовал приятное тепло, разливающееся по всему телу, приливы доброты и непреодолимое желание смеяться по малейшему поводу».
«Единственное вино, которое я пью - это хорошее шампанское брют» утверждал Э. Хемингуэй [65].
Семантическое поле чеховского шампанского эксплицировано и практически исчерпано в небольшом одноименном рассказе «Шампанское» (1886). Примечателен уже тип повествования, довольно редкий в прозе Чехова, − монолог, маркирующий сближение, пусть даже и формальное, первичного и вторичного автора:
«Не верьте шампанскому… Оно искрится, как алмаз, прозрачно, как лесной ручей, сладко, как нектар; ценится оно дороже, чем труд рабочего, песнь поэта, ласка женщины, но… подальше от него! Шампанское − это блестящая кокотка, мешающая прелесть свою с ложью и наглостью Гоморры, это позлащенный гроб, полный костей мертвых и всякия нечистоты. Человек пьет его только в часы скорби, печали и оптического обмана.
Он пьет его, когда бывает богат, пресыщен, то есть когда ему пробраться к свету так же трудно, как верблюду пролезть сквозь игольное ушко.
Оно есть вино укравших кассиров, альфонсов, безуздых саврасов, кокоток… Где пьяный разгул, разврат, объегоривание ближнего, торжество гешефта, там прежде всего ищите шампанского. Платят за него не трудовые деньги, а шальные, лишние, бешеные, часто чужие…
Вступая на скользкий путь, женщина всегда начинает с шампанского, − потому-то оно и шипит, как змея, соблазнившая Еву!
Пьют его, обручаясь и женясь, когда за две-три иллюзии принимают на себя тяжелые вериги на всю жизнь.
Пьют его на юбилеях, разбавляя лестью и водянистыми речами, за здоровье юбиляра, стоящего обыкновенно уже одною ногою в могиле.
Когда вы умерли, его пьют ваши родственники от радости, что вы оставили им наследство.
Пьют его при встрече Нового года: с бокалами в руках кричат ему «ура» в полной уверенности, что ровно через 12 месяцев дадут этому году по шее и начихают ему на голову. Короче, где радость по заказу, где купленный восторг, лесть, словоблудие, где пресыщение, тунеядство и свинство, там вы всегда найдете вдову Клико. Нет, подальше от шампанского!» [66].
В приведенном монологе зафиксированы, прежде всего, ситуации, имеющие ярко выраженный ритуальный характер, непременным атрибутом которых становится именно шампанское. Это, во-первых, свадьба − самая частотная в прозе Чехова обрядовая ситуация, требующая появления шампанского в своем хронотопе.
Она возникает, например, в рассказах «Зеленая коса»:
«Оля оделась в дорогое платье, сшитое специально для встречи жениха. Из города привезли шампанского, зажгли фейерверк, а на другой день утром вся Зеленая Коса в один голос толковала о свадьбе…» [67].
«Цветы запоздалые»:
«Егорушка похлопал Марусю по подошве и, очень довольный, вышел из ее спальни. Ложась спать, он составил в своей голове длинный список гостей, которых он пригласит на свадьбу. «Шампанского нужно будет взять у Аболтухова, − думал он, засыпая. − Закуски брать у Корчатова… У него икра свежая. Ну, и омары «…» [68]. Таким образом, шампанское в художественном мире Чехова становится, прежде всего, метонимией или неизменно повторяющейся обывательской жизни (маркером ее основных вех и рубежей), или жизни богемно-праздной, но и в том, и в другом случае − жизни пошлой. Отсюда комический модус произведений, в которых оно появляется.
Однако, рассказ-монолог «Шампанское» не исчерпывает вполне семантического поля образа. Еще одна смысловая его грань проявляется в повести Чехова «Драма на охоте»:
«− Три часа прошу, умоляю дать сюда бутылку портвейна или шампанского, и хоть бы кто снизошел к мольбам! Все глухи, как тетерева! Льду только что сейчас принесли, хотя я приказал достать его три часа тому назад. Что же это такое? Человек умирает, а они словно смеются! <…>
Павлу Ивановичу удалось влить в рот Ольге столовую ложку шампанского. Она сделала глотательное движение и простонала» [69].
На первый взгляд, шампанское замещает здесь традиционное во врачебной практике того времени красное вино (или кагор), которое давали умирающим и которое в определенных случаях и в определенной степени могло заменить собой причастие (отсюда появляющаяся в первой части цитаты вариативность: портвейн или шампанское и предпочтительность именно первого). Однако функция шампанского в данной сюжетной ситуации принципиально иная: как следует из второй части цитаты, на какое-то время оно возвращает героиню к жизни. Так, шампанское превращается в метонимический знак земной жизни человека, его существования на земле. Именно эта сема и становится доминирующей в последних произведениях Чехова. Окончательное же формирование семантики образа шампанского происходит в последних пьесах Чехова.
Так, в драме «Три сестры» особое значение приобретает ремарка, предваряющая четвертое ее действие. Она задает не только фон, на котором разворачиваются заключительные события пьесы, но и пространственно-временной континуум, фиксирующий вполне определенную точку зрения, с которой эти события оцениваются:
«Старый сад при доме Прозоровых. Длинная еловая аллея, в конце которой видна река. На той стороне реки − лес. Направо терраса дома; здесь только что пили шампанское. Двенадцать часов дня. С улицы к реке через сад ходят изредка прохожие; быстро проходят человек пять солдат» [70].Остановившееся в высшей точке дня мгновение, принципиально разомкнутое пространство фиксируют здесь статично-вечную гармонию природы. Старый сад в этой знаковой системе может означать временность индивидуального человеческого существования, а еловая аллея фактически стирает грань между ним и лесом − воплощением абсолютной свободы, не подчиняющейся никакому внешнему воздействию. Она фиксирует процесс постепенного растворения сознания в вечном бессознательном − мира человека в мире природы [71]. Покой или «вертикальное» бытие противопоставлено здесь бытию линейному − «горизонтальному», воплощением которого становится «река». Человек же − это лишь прохожий «к реке через сад».
В обозначенном контексте только что выпитое шампанское маркирует конец прежней жизни персонажей − и, прежде всего, трех сестер − завершение их мечты о прекрасной, но недостижимой Москве. И эта семантика прощания, связанная с шампанским, эксплицирована в реплике Вершинина:
Точно так же в последнем действии комедии «Вишневый сад» среди «декораций первого акта» «Яша держит поднос со стаканчиками, налитыми шампанским», которые сам тут же и выпивает для того, казалось бы, только, чтобы констатировать весьма примечательный факт:
«Яша. С отъезжающими! Счастливо оставаться! (Пьет.) Это шампанское не настоящее, могу вас уверить» [72].
Однако «не настоящим», с точки зрения Яши, оказывается не только шампанское:
«Яша. Что ж плакать? (Пьет шампанское.) Через шесть дней я опять в Париже. Завтра сядем в курьерский поезд и закатим, только нас и видели. Даже как-то не верится. Вив ла Франс!. Здесь не по мне, не могу жить… ничего не поделаешь. Насмотрелся на невежество − будет с меня. (Пьет шампанское.)» [73].
Как видим, шампанское здесь вновь сопоставляется с жизнью человека: прекрасны только его постоянные мечты о будущей жизни, реальность же оказывается «не настоящей», как и шампанское. В этом смысле, финал последнего произведения Чехова (звук топора, срубающего вишневые деревья, и звук лопнувшей струны, замирающий и печальный) отчасти оказывается предопределенным уже репликой Лопахина:
«Лопахин. Кстати и шампанское есть. (Поглядев на стаканчики.) Пустые, кто-то уже выпил» [74].
Здесь шампанское становится знаком не просто земной жизни человека, но жизни, которая всегда проходит мимо человека, так и не случается с ним. И таким образом, сам ритуал ухода Чехова, прощания Чехова с жизнью фактически уже был предопределен [75].
Фраза «Ананасы в шампанском» стала символом обывательской мечты о богемной, «красивой жизни»:
Как вспоминал Л.В. Успенский, «…это было уже пределом мечтаний и воплощением грёз; это уже пахло мороженым из сирени и ананасами в шампанском…» [76].
Ананасы в шампанском! Ананасы
в шампанском!
Удивительно вкусно, искристо, остро [77].
Фраза «Ананасы в шампанском», как и всё стихотворение, связано в массовом сознании с образом Северянина, рисуя его утончённым, манерным эстетом, что иногда входило в резкий диссонанс с действительностью. Так, поэт Павел Антокольский рассказывал, что в юности был потрясён, когда Северянин в его присутствии заказал в ресторане не воспетые им «ананасы в шампанском», а штоф водки и солёный огурец [78].
Шампанское вероломно,
А все ж наливай и пей!
Без розовых без цепей
Наспишься в могиле темной!
<…>Не обманись! Ты знаешь сам
По злому холодку в гортани,
Что я была твоим устам -
Лишь пеною с холмов Шампани!
Есть золотые кутежи.
И этот мой кутеж оправдан:
Шампанское любовной лжи -
Без патоки любовной правды [79]!
2.1.2 Образ хлебного вина
Слово вино (как алкоголь) имеет тот же корень во множестве европейских языков: по-французски le Vin, по-немецки der Wein, по-английски Wine. Под этим словом подразумевается, когда при нем нет никакого прилагательного, виноградное вино; но тем же словом на русском языке означается и хлебное вино, иначе называемое водкой. Между ними общее состоит в том, что в обоих находится водяной раствор винного спирта, или этилового алкоголя, которому они и обязаны своим общеизвестным действием на организм [80].
Если говорить об истории упомянутого слова в русской поэзии, то самым активным образом использовать эту лексему, в том числе и в рифме, начинает еще Денис Давыдов, но чаще всего в XIX веке использует его Н. Некрасов. При этом и слова «вино» и «винцо» в словаре названных авторов тоже чаще всего обозначают водку.
Так, одни поэты крайне редко используют в своих стихах названия горячительных напитков, другие − наоборот, причем именно в сильной рифменной позиции. Это нередко находит простое (чаще всего − биографическое) объяснение. Н. Некрасов описывал в своей лирике тяжелую, а потому нетрезвую жизнь народа, увидеть которую во всех подробностях ему помогало и собственное пристрастие к спиртному, − именно этим можно объяснить частое использование в стихах поэта алкогольной лексики, особенно слова «водка».
Некрасовское вино − это в основном водка, которую пьют герои, принадлежащие к разным социальным группам. Пьют много: слово употребляется 67 раз. Впрочем, некрасовские герои не гнушаются и другими недорогими напитками: «Наливки! чаю! полпива! / Цимлянского − живей!.»; «Свои наливки сочные»; «Эй, Прошка! рюмку хересу, / Подушку и ковер!» [81].
Нельзя не отметить, что обращение к той или иной алкогольной лексике демонстрирует безусловное падение вкусов (и нравов) в русской обществе. Если поэты XIX века воспевали (и пили) вино («а о водке ни полслова»), то затем в язык поэзии последовательно проникают пиво, которое ранее использовалось только для сатирического изображения немцев и водка [82]:
<Ты влилась в мою жизнь, точно струйка Токая
В оскорбляемый водкой хрусталь.> [83].
2.2 Мотив пьянства в русской литературе
Пьянство − постоянное и неумеренное употребление спиртных напитков [84].
Лексика, соотносимая с понятиями «питье», «пьянство», «опьянение», «выпивка» безусловно принадлежит в русской поэзии к разряду эмоционально окрашенной, а в определенные исторические периоды − отчасти табуированной.
Испокон веков в русском языке алкогольные напитки назывались питиями, отчего и до сих пор, говоря «он пьет» или «он выпил», мы без уточнения подразумеваем употребление алкогольного напитка, пьянство.
В России потребление спиртных напитков является острой социальной проблемой, стоит отметить, что потребление крепкого, и не только, алкоголя в больших количествах началось после открытия питейных заведений во времена правления Петра I. До этого потребление алкоголя было крайне незначительным.
Потребление спиртосодержащих напитков дало России серьёзные социальные проблемы, связанные с алкоголизмом и пьянством.
Тем не менее, по уровню потребления алкоголя на душу населения, Россия находится на 18-м месте, уступая таким странам, как Люксембург, Чехия, Эстония и Германия. При этом существенно различен рацион − так, в Европе преобладают сухие красные вина, а в России − водка и пиво.
Так на Руси возник впервые вместо культового напитка, предполагавшего, что пьянство есть редкое и исключительное состояние, связанное с особыми событиями в календаре, которые следует запомнить, другого рода напиток, который предполагал, что ничего святого на свете нет, что ты можешь быть пьян хоть каждый божий день, если только ты независим лично.
Иными словами, уже в начале XII века пьянство и разложение общества по социальному признаку оказались завязанными в один узел, и в умах простых людей сдвиг в ухудшении их социального положения стал отождествляться с одновременно появившейся возможностью беспрепятственного пьянства, что как-никак, а смягчало горечь от социальных невзгод, в то время как прежде этот процесс могли контролировать и регулировать только волхвы - верховные распорядители над хранилищами питного мёда, который, как культовый, священный напиток, был, конечно, бесплатным для всех, от князя до последнего смерда, и даже раба, но только во времена больших праздников в честь Перуна, Стрибога, Волоса и Дажбога.
Россия истощалась, но народ и правительства этого не замечали. Они искали выход из трудностей в замене старых напитков новыми, в создании, в изобретении новых, более дешёвых и более сильно действующих сногсшибательных напитков. Был ли это действительно «выход», а не путь в тупик, определила уже в наши дни наша история.
В результате на территории к северо-востоку и северо-западу от Москвы развилось и укоренилось пивоварение, а в центре страны эксперименты с квасом привели в конце концов в середине XV века к возникновению винокуренного производства и к появлению нового алкогольного напитка - ржаного, хлебного вина, которому суждено было со временем превратиться в водку.
Удивительным было то, что чай был завезен в Россию в период самого чудовищного, в буквальном смысле повального пьянства русского народа.
А в XIX веке, когда в России была заведена статистика, выяснилось ещё и то, что чай систематически способен вытеснять водку и сокращать распространение пьянства, ибо наглядно было доказано, что там, где возникают народные дешёвые чайные, всё меньше и меньше чувствуется влияние кабака.
Иными словами, чай к концу XIX - началу XX века стал главным безалкогольным напитком большинства не только русского, но и так называемого «инородческого» населения России, равно как главным алкогольным напитком этого же населения стала водка. В результате параллельного применения в течение 300 − 350 лет водка и чай стали основными напитками в России. Характерно, что этот факт первыми отметили не сами русские, не жители самой России, а иностранцы, посещавшие Россию и смотревшие на неё, так сказать, со стороны. Более того, те же иностранцы, путешествовавшие по России или изучавшие в качестве этнографов или языковедов её население, первыми заметили, что между водкой и чаем как бы существует некое скрытое соперничество и ведётся как бы скрытая борьба за распространение и «влияние» в народе.
После Октябрьской революции чай и водка в период гражданской войны оказались даже как бы на разных политических полюсах. На территории Советской России в Красной Армии изготовление и употребление алкогольных напитков, а особенно водки и самогона были строжайше запрещены. Спирт шёл только на строго медицинские цели. Зато армия и рабочие промышленных предприятий снабжались в обязательном порядке бесплатным чаем. С этой целью была создана особая организация - «Центрочай», сконцентрировавшая в своих руках огромные складские запасы чая в России.
В то же время белые армии, действовавшие в основном в районах юга России, на Нижнем Дону, в Ставрополье, Крыму, на Кубани, где население никогда не употребляло чая и где были большие запасы зерна, а также в Сибири, где с хлебом обстояло вполне благополучно, получили право беспрепятственного и значительного употребления водки. Чай не имел даже в сибирских районах белого движения почти никакого значения как напиток армии. Здесь оставались лишь незначительные чайные склады в Кяхте, Омске, Барнауле и отчасти во Владивостоке. И только в Иркутске чай имелся в достаточном для местного населения количестве, но поскольку весь он находился в частных руках, то ни о каком массовом или бесплатном снабжении чаем населения не могло быть и речи. Зато самогоноварение велось беспрепятственно и даже поощрялось белыми правительствами, которые реквизировали в случае надобности этот самогон для снабжения армии. Поэтому период гражданской войны на юге и востоке России превратился в годы свободного распространения водки и широкого развития пьянства, процветавшего особенно в белых войсках, в то время как центральная и северная часть России, находившиеся под контролем Советской власти, переживали в 1917-1923 годах пуританский, аскетический и подчеркнуто «чайный» период.
Прежде всего явное ухудшение качества отечественного чая в период, непосредственно предшествующий перестройке (когда чай в народе стали называть не иначе как «трухой»), а затем не менее явный ввоз отвратительного по качеству, бракованного, не способного даже завариваться заграничного, импортного чая, привели к падению спроса на чай, к снижению употребления его в стране на душу населения, к пренебрежительному отношению к этому напитку, как к «крашеной водичке». А это означало, с другой стороны, что резко стал возрастать спрос на алкогольные напитки - пиво и водку. Их стало прямо-таки не хватать в стране, хотя прежде подобного «недостатка» никогда не отмечалось. Между тем винно-водочная промышленность работала бесперебойно, и даже с превышением выпуска продукции по сравнению с планом. И тут статистика нисколько не обманывала. Однако и в этом вопросе нехватка количества и усиление выпуска объёмов продукции были ещё не самыми главными и существенными признаками, которые должны были вызывать тревогу руководителей государства, а лишь внешними, видимыми на поверхности проявлениями возникавшей в обществе серьёзной проблемы.
Главное зло и суть водочной угрозы заключалась вовсе не в том, что люди стали больше пить, а в том, что, как в случае с чаем, неуклонно нарастало ухудшение качества алкогольных напитков, в том числе и главного национального алкогольного напитка России - водки.
Массовую водку, ту, производство которой приходилось расширять, чтобы удовлетворить растущий спрос, стали всё более и более приготавливать из дешёвого сырья - картофеля и свекловицы, вместо того чтобы, как настоящую, хорошую русскую водку, приготавливать из хлебного зерна - ржи, пшеницы, на худой конец - ячменя, овса.
В результате запрета водки, ликвидации виноградных плантаций и винно-водочных заводов началось нелегальное производство и употребление в стране вреднейших и ядовитейших суррогатов.
Авиценна − мудрец предостерегал об опасности, которая таится в неумеренном потреблении вина:
Вино − наш друг, но в нем живет коварство:
Пьешь много − яд, немного пьешь −лекарство.
Не причиняй себе излишеством вреда,
Пей в меру − и продлится жизни царство [85].
И тотчас всплывает в памяти едкое выражение автора книги «Гаргантюа и Пантагрюэль», писателя и доктора медицины Франсуа Рабле: «Старых пьяниц встречаешь чаще, чем старых врачей» [86].
Есть в рассказе И.С. Тургенева «Два помещика» любопытный эпизод. Это − разговор одного из помещиков со священником. Изумляясь тому, что священник не пьет, помещик восклицает: «Что за пустяки! Как в вашем званье не пить!». [87] Характерно, что именно живущий на «старый лад» Мардарий Аполлоныч Стегунов не понимает, как священник может быть трезвенником.
Это противоречило традиционным представлениям о служителях культа. Они должны были пить, потому что их роль в семейных и календарных праздниках не ограничивалась одним лишь отправлением церковных служб, но и предполагала самое активное участие в обильных возлияниях, которыми сопровождались народные праздники (когда «кто празднику рад, тот до свету пьян»). Об архаичных корнях этого обычая, возможно, свидетельствуют наблюдения некоторых иностранцев о превосходстве древнерусского духовенства над мирянами в пьянстве, что показывало и доказывало особую жизненную силу, которой с давних пор следовало обладать служителям культа [88]. Отношение к пьянству духовных лиц меняется с XVII века, но это затронуло только передовые круги общества, осуждавшие этот «низкий порок», тогда как само духовенство считало его «слабостью извинительной» [89]. Не говоря уже о мужиках, которые и в ХIХ веке сочувствовали пьяному священнику и оправдывали его: «…ныне, матушка, праздник великий, обижать человека не следствует. Не трожь его − человека-то − по таким временам, − пущай его пьянствует, − на то и праздник самим господом даден…» [90]. От репутации «пьяниц» духовенство избавляется лишь в ХХ веке [91].
Отказывается поначалу пить и молодой священник из «Двух помещиков». Он выпивает, повинуясь помещику. Обращая внимание начальства на «предосудительные места» в «Записках охотника», цензор Е.Е. Волков заметил в этой связи: «Говоря о священнике, которого автор встретил у помещика Стегунова, он представляет его в униженном и подобострастном положении, так несоответственным с саном служителя церкви. Обращение Стегунова с священником более чем фамильярное: оно близко к пренебрежению, с которым помещики, подобные Стегунову, привыкли обращаться со своими помещиками» [92]. А между тем это было типично для дореформенной России: «Попы в то время находились в полном повиновении у помещиков, и обхождение с ними было полупрезрительное, − вспоминал в «Пошехонской старине» М.Е. Салтыков-Щедрин. − Церковь, как и всё остальное, была крепостная, и поп при ней − крепостной» и «обращались с ним<с попом. − А.Б.>нехорошо (даже в глаза называли Ванькой)». Очень показателен и тон «полупрезрительной иронии», который царит в описании духовенства дворянской литературой.
Думается, что незаслуженно забытыми или отвергнутыми оказались мнения других ученых, обращавших внимание на иные концептуально значимые образы, важные для понимания авторского замысла поэмы. В частности, речь идет о таком варианте завершения «Кому на Руси жить хорошо», как объявление счастливым человеком пьяницы. По свидетельствам мемуаристов, Некрасов всерьез обдумывал такую возможность и намеревался закончить свою поэму «иронически − скорбным ответом: «хмелю», «пьяному» [93].
Появление в поэме образа Гриши Добросклонова, по мнению комментаторов, по-новому решает тему счастливого и абсолютно отменяет вариант с пьяницей [94]. Обращает на себя внимание тот факт, что мотивы вина, пития, пьянства, образы подвыпивших героев и просто горьких пьяниц (как простых крестьян, так и барских лакеев) действительно пронизывают собой всю поэму [95].
В одном из писем А.Н. Плещееву А.П. Чехов по поводу рассказа «Именины» замечает: «Правда, подозрительно в моем рассказе стремление к уравновешиванию плюсов и минусов. Но ведь я уравновешиваю не консерватизм и либерализм, которые не представляют для меня главной сути, а ложь героев с их правдой» [96].
Если мы обратимся непосредственно к мотиву вина, то окажется, что семантика и оценочная характеристика «вина» тоже включает в себя «плюсы» и «минусы», «вино» потенциально амбивалентно, оно может иметь как положительную, так и отрицательную значимость или и ту и другую одновременно. Поскольку речь пойдет не о вине, в прямом смысле этого слова, то есть не о том или ином сорте вина в произведениях Чехова, под понятие «вино» будет в принципе подходить любой алкогольный напиток, будь то водка, пиво или собственно вино. Это не отменяет того, что о каждом из этих мотивов можно говорить отдельно, и мотив водки, например, будет, помимо общего для все этих мотивов значения, иметь и индивидуальное.
Нас, в первую очередь, будет интересовать не то, какое вино пьет герой, а то, почему и сколько он его пьет и сколько. С одной стороны, мотив вина может входить в семантический ряд: вино − пьянство − болезнь − неустроенность жизни. В таком случае мотив вина приобретает ярко выраженную негативную окраску. Фельдшер из рассказа «Воры» никак не может понять, почему «люди делят друг друга на трезвых и пьяных, служащих и уволенных и пр.? Почему трезвый и сытый покойно спит у себя дома, а пьяный и голодный должен бродить по полю, не зная приюта?». Петр Леонтьевич («Анна на шее») тоже из разряда «пьяных и голодных», не имея сил бороться с напастями, он находит единственный выход − пить сильнее прежнего, но это не может сделать его счастливым. А вот для его дочери вино − спутник веселья, а не горя: «Радостная, пьяная, полная новых впечатлений, замученная, она разделась, повалилась в постель и тотчас же уснула».
В таком случае мотив вина приобретает противоположное значение и входит в иной семантический ряд: вино − опьянение − восторг − богатство жизненных впечатлений − счастье. Студент Васильев, отправляясь с друзьями в С-в переулок и намереваясь «хоть один вечер пожить так, как живут приятели», первым делом решает, что если «понадобится водку пить» − «он будет пить, хотя бы завтра у него лопнула голова от боли». После рюмки водки Васильев смотрит на своих приятелей с умилением и завистью: «Как у этих здоровых, сильных, веселых людей все уравновешено, как в их умах и душах все закончено и гладко! Они и поют, и страстно любят театр, и рисуют, и много говорят, и пьют, и голова у них не болит на другой день после этого; они и поэтичны, и распутны, и нежны, и дерзки; они умеют и работать, и возмущаться, и хохотать без причины, и говорить глупости; они горячи, честны, самоотверженны». Очевидно, что принятие «веселящих напитков» в сознании героя гармонично «вливается» в представление о счастливой и вдохновенной жизни. Но тот же самый Васильев в ужасе отскакивает от пьяной плачущей женщины.
Даже такое наиболее «безобидное» на первый взгляд вино, как шампанское, может в разных ситуациях иметь различные значения. М.А. Шейкина, предлагая новое истолкование предсмертных слов Чехова: «Давно я не пил шампанского», попутно замечает, что «Шампанское − любимое вино некоторых чеховских героев и одновременно символ гибельности и скоротечности жизни» [97].
Коврин, герой «Черного монаха», по совету врача начал лечиться от галлюцинаций: «…он пил много молока, работал только два часа в сутки, не пил вина и не курил». Однако здоровый образ жизни не принес ему душевного спокойствия, прошлое, когда он «много говорил, пил вино и курил дорогие сигары», кажется ему несравненно богаче настоящего, ведь тогда он был счастлив, весел, оригинален, теперь же ему скучно жить. Стремясь вернуть «прошлогоднее настроение», ощущение радости и восторга, утраченное вдохновение, Коврин, как ни странно, в первую очередь возвращает себе именно вино и сигары, как будто это и есть панацея ото всех бед. «Чтобы вернуть прошлогоднее настроение, он быстро пошел к себе в кабинет, закурил крепкую сигару и приказал лакею принести вина. Но от сигары во рту стало горько и противно, а вино оказалось не такого вкуса, как в прошлом году». Для Коврина, как и для многих других чеховских героев, вино − неизменный атрибут счастливой жизни, богатой эмоциями и впечатлениями. Недаром, раньше, когда явление черного монаха приносило ему радость и вдохновение, вино играло в его жизни немалую роль. Довольный, испытывающий приятное возбуждение, Коврин не забывает приказать лакею принести вина и с наслаждением выпивает несколько рюмок лафита. Ольга Ивановна («Попрыгунья») после любовного объяснения с художником Рябовским, смеясь и плача от счастья, тоже просит принести вина. Так что для многих чеховских героев вино, прежде всего, − верный спутник счастья и веселья [98].
Чехов как врач, да и вообще, как любой здравомыслящий человек, прекрасно осознавал как пользу, так и вред вина. Если вспомнить, что говорила по этому поводу современная Чехову медицина, то там мы найдем такую же картину: в небольших количествах вино считалось лекарством, неумеренное же его потребление могло привести не только к пьянству, но и к развитию психических заболеваний. Так что, отражая обе стороны медали, Чехов в первую очередь констатировал реальное положение вещей, акцентируя в зависимости от ситуации комическую или трагическую нотку повествования.
А.С. Собенников, на примере анализа оппозиции дом-мир в художественной аксиологии Чехова, приходит к общему выводу, что «в чеховской аксиологии любая оценка, которая дается в произведении, условна. В другом тексте она может быть иной. Исследователю необходимо учитывать весь корпус текстов, который может быть прочитан, таким образом, как единый метатекст». С этим трудно спорить − действительно, Чехов избегает категоричных оценок и положительное у него не исключает отрицательного и наоборот. Амбивалентность мотива вина, как и амбивалентность образа дома, о которой пишет Собенников, это лишь частные случаи общей системы чеховского художественного мира [99].
В стихах символистов периода «антитезы» часто звучит горькая самоирония («Я знаю: истина в вине»). Сошлемся на строки из стихотворения А. Блока:
Когда напивались, то в дружбе клялись,
Болтали цинично и пряно.
Под утро их рвало.
Потом, запершись,
Работали тупо и рьяно…
<…>
А вот у поэта − всемирный запой,
И мало ему конституций [100]!
Как пишет А. Пайман, « «соборность» обернулась «всемирным запоем»» [101].
Результат символистского жизнетворчества − это творение нового искусства, следствие приобщения к мировой стихии − стихи, с прихотливыми, изысканными ритмами, необычной рифмой, выразительной звукописью («Настигнутый метелью» А. Блока или «На горах» А. Белого).
Оба поэта пережили угасание мистического восторга. В статье «Религиозные искания и народ» А. Блок пишет о дрянной интеллигентской жизни и обещает («Ах я, хулиган, хулиган!») плеснуть на умных господ «немножко винной лирической пены: вытирайте лысины, как знаете». Он остро ощущал «болезнь, тревогу, катастрофу, разрыв» не только веков, культур, но и разрыв между интеллигенцией и народом. В статье «Стихия и культура» Блок пишет: «…великий сон и разымчивый хмель − сон и хмель бесконечной культуры», «аполлинический сон», в котором пребывает «цвет интеллигенции, цвет культуры» [102].
Идея единения после 1908 года реализуется в пафосе единения со своим народом, со своей страной, а позднее − в готовности «слушать музыку революции». Пьяный максимализм героя блоковского стихотворения напоминает Актера − персонажа пьесы М. Горького «На дне», который тоже читает стихотворение Беранже о «сне золотом». Ассоциация не случайна, сам Блок в эти годы настойчиво упоминает в своих статьях имя Горького: «Последним знаменательным явлением на черте, связующей народ с интеллигенцией, было явление Максима Горького»
В цикле Блока «Родина», в книге А. Белого «Пепел» образ нищей России неизменно сопровождается мотивом вина, но теперь это не культовое (эстетское), а бытовое пьянство, совершающееся не в ресторане, а в кабаке, сопровождается не полетом-танцем, а оторопью, пьется не искрометное шампанское, а зелье, водка, брага; явственны традиции не Ницше, а Некрасова, его «Пьяной ночи» и стихотворения «Пьяница». Лирический герой испытывает не «Соответственно меняется цвет: он теряет «светоносность» (не золотой, а желтый). Меняется тип стиховой структуры: поэты ориентируются не на элитарную, а массовую культуру − городской романс, частушку, плясовую. Усложняется субъектная организация: вместо условного лирического героя или героя-маски нередко происходит переплетение голосов лирического и ролевого героев, как в стихотворении Блока «В октябре»: Открыл окно./ Какая хмурая/ Столица в октябре!/ Забитая лошадка бурая /Гуляет во дворе [103]…
Казалось бы, это слова лирического героя, но элемент сюжетности и характерные просторечные интонации говорят о том, что субъект, скорее, ролевой:
А все хочу свободной волею
Свободного житья,
Хоть нет звезды счастливой более
С тех пор, как запил я [104]!
А. Белый вспоминал о Блоке той поры:
«Это было в церкви Миколы: паршивеньким, слякотным днем; сани брызнули; меркло сырели дома; все казалось и ближе, и ниже, чем следует; темно-зеленое, очень сырое пальто, перемокшая на бок фуражка, бутылка, которую нес он в руках… бутылку показывал:
− Видишь…Такинесу себе пива к обеду, чтоб выпить.
В «таки» и «чтоб» −острость иронии, вовсе не юмора; я посмотрел на него: ущербленный, с кривою, надетой насильно улыбкой; не пепельно-рыжий, а пепельно-серый оттенок волос; и зеленый налет воскового и острого профиля: что-то простое; но что-то пустое.
Подумалось:
«Блок ли?«
<…>распростясь, от меня в переулок пошел, чтобы… «чтоб»: есть ли штопор-то? Капало; шаркали метлы; и черные серо-синявые тучи висели». [105]
В тех картинах народной жизни, которые рисуют Блок и Белый, преобладает отнюдь не «воля к жизни», а воля к смерти.
С образом кабака в стихах Андрея Белого соседствуют болезни, безумие, погост. В стихотворении «Осинка» некто, «бобыль-сиротинка», спешит ко святым местам:
Бежит в пространство
Излечиться от пьянства,
да осинка, «ветром пьяная», обманула его, завела в
Места лихие Зеленого Змия.
Зашел в кабачишко -
Увязали бутыль
С огневицею -
С прелюбезной сестрицею<…>
Плыла из оврага
Вечерняя мгла;
И, булькая, влага
Его обожгла.
Картуз на затылок надвинул,
Лаптями взвевая ленивую пыль.
Лицо запрокинул,
К губам прижимая бутыль<…>
Гой еси, широкие поля!
Гой еси, всея Руси поля!
−Не поминайте лихом Бобыля [106]!
В «Песенке комаринской» Блокa злая тень и калику перехожего завела в кабак.
«Ты такой-сякой комаринский дурак:
Ты ходи-ходи с дороженьки в кабак.
Ай люли-люли люли-люли-люли:
Кабаки-то по всея Руси пошли!.» [107].
Россия − страна вечного пьянства (не случайно Белый использует архаичные, былинные образы и восклицания), это царство Смерти. В знаменитом «Весельи на Руси» пьяный пляс − настоящий Danse macabre.
Царство смерти рисует и Блок в «Страшном мире», «Плясках смерти», «Жизни моего приятеля»:
Был в чаду, не чуя чада,
Утешался мукой ада,
Перечислил все слова,
Но − болела голова…
Долго, жалобно болела,
Тело тихо холодело,
Пробудился: тридцать лет.
Хвать-похвать, − а сердца нет.
Сердце − крашеный мертвец [108]…
Умиранию души соответствует появление нового лирического субъекта − некий «он», как бы объективированный для самого себя лирический герой.
Итак, герой стихов Блока и Белого то совершает «восхождение» в Пьяную вечность, то − «нисхождение» в Вечное пьянство.
Блок писал:
«Бросаясь к народу, мы бросаемся прямо под ноги бешеной тройке, на верную гибель… над нами повисла косматая грудь коренника и готовы опуститься тяжелые копыта» [109].
Так «пьяный красный карлик» вел поэтов от упоения Пьяной Вечностью через сострадание к вечному пьянству народному, к гибельному восторгу народного мятежа и революционного похмелью. «Красная» революция оказалась вполне демагогичной [110].
В феерической комедии Маяковского «Клоп» Олег Баян расписывает Присыпкину предстоящую красную (пролетарскую) свадьбу:
«…весь стол в красной ветчине и бутылки с красными головками».
Под красными головками, понятно, все та же водка [111].
В заключение приведем те слова Герцена, которые цитирует И.А. Бунин в «Окаянных днях»:
«Нами человечество протрезвляется, мы его похмелье… Мы канонизировали человечество… канонизировали революции… Нашим разочарованием, нашим страданием мы избавляем от скорбей следующие поколения…»
«Нет, − пишет Бунин, − отрезвление еще далеко» [112].
3. Безалкогольные напитки
3.1 Образ кофе
Кофе − кошка, − Мандельштам;
Чай - собака - Пастернак…
А. Ахматова
Это был любимый тест для новых знакомых: чай или кофе? Кошка или собака? Пастернак или Мандельштам?
Здесь в полной мере сказалась присущая ей тяга к простым и точным решениям. Два полюса человеческой натуры в самом деле легко определить при помощи этих трёх дихотомий: два наиболее выраженных варианта − «Чай, собака, Пастернак» и «Кофе, кошка, Мандельштам» − во всём противостоят друг другу.
Она считала, что все люди делятся на два типа, − те, кто любит чай, собак и Пастернака, и тех, кто предпочитает кофе, кошек и Мандельштама.
Конечно, все в жизни не так однозначно, но у поэтессы был собственный взгляд на человеческую натуру, и два варианта ответа она рассматривала как два полюса человеческой натуры, которые во всем противостоят друг другу, такой ахматовский «Инь» и «Ян».
Набор «чай, собака, Пастернак» изобличал человека надежного, но простоватого, так сказать, психически нормальную личность с доминантой оптимизма и душевного здоровья. «Кофе, кошка, Мандельштам» − человека более изысканного, но менее нравственного. Кофе, кошки и Мандельштам − питерский полюс, чай, собаки и Пастернак - московский.
Кофе (от арабского «кахва») − зерна кофейного дерева, богатые ароматическими веществами и алкалоидами, в основном кофеином. Родина кофе − Южная Аравия (Йемен) и Эфиопия. Там и поныне − лучшие сорта кофе (мокко − искаженное Мекка; арабика). Дикорастущие леса кофейного дерева распространены в Африке, на Мадагаскаре. Из Южной Америки кофе был завезен и культивирован европейцами.
Оценка кофе претерпела за его многовековую историю ряд изменений. В странах арабского Востока, в Передней Азии кофе всегда оценивался положительно как стимулирующий, сильный, но безвредный напиток. В Европе кофе чрезвычайно ценился до XVIII в., когда в основном определились кофейно-потребительские зоны: Южная и Северная Европа, Польша, Австрия, Германия, − в противоположность чайным: Англия, Россия. В конце XVIII и особенно в XIX вв. против кофе и чая были выдвинуты резкие возражения как якобы вредных напитков. Эти возражения были начисто лишены научных аргументов, и причиной их была конкурентная политическая и экономическая борьба. В XX в. были сделаны попытки объективной научной оценки чая и кофе путем наблюдения за потребляющими эти продукты людьми. Это привело к полной реабилитации чая уже к 20−30-м годам как в высшей степени полезного, безвредного напитка и к усилению сомнений относительно кофе как значительно более возбуждающего нервную систему, и в первую очередь головной мозг, по сравнению с чаем.
Вопрос о том, полезен или вреден кофе, зависит исключительно от того, как произведена заварка, то есть что фактически экстрагируется из кофе в каждом отдельном случае. При этом обнаружилась известная аналогия с чаем: усиление режима заварки, попытки выжать из кофе больше экстрагируемых веществ, усилить нагрев − вызывают выход в раствор нежелательных фракций алкалоидов с той только разницей, что кофе гораздо чувствительнее к нагреву, чем чай, и что доза вредных алкалоидов при неправильной заварке кофе гораздо больше, чем при неправильной заварке чая, причем, если в чае имеется сигнал об этом в виде неприятной горечи, то кофе такого вкусового сигнала не дает, в результате чего ошибочная заварка не воспринимается субъективно как таковая.
Другим фактором, ведущим к усилению отрицательного воздействия кофе на организм, является европейская привычка употреблять его с молоком, причем всегда разбавляя кофе молоком или даже кипятя их вместе; в этом случае происходит такая коагуляция, которая в целом затрудняет пищеварение. Поскольку распространение питья кофе с молоком и сливками относится лишь к концу XVIII − началу XIX в. и было «изобретено» в Вене, понятно, отчего отрицательные явления, связанные с потреблением кофе, были зафиксированы именно в этот исторический период. На Востоке же никогда и никто не употреблял кофе с молоком за весь тысячелетний период его применения как напитка. И там поэтому на крепкий кофе жалоб не бывает [113].
В XIX в. в России, особенно в крупных городах, таких как Москва и Санкт-Петербург, помимо таверн и других питейных заведений, существовали кофейные дома. В Европе кофейные дома получили широкое распространение еще в XVII в. Если раньше кофе был доступен лишь обеспеченным людям, то в XIX в. этот напиток уже мог позволить себе каждый европеец. В Англии в это время кофе считался дешевым напитком. Некоторые африканские страны, в которых произрастает кофе, были английскими колониями. В России, наоборот, кофе оставался напитком элиты и аристократии.
Эпоха Пушкина. Мы мало знакомы с творчеством его современников. Однако перу Вильгельма Кюхельбекера принадлежит «ода» кофе. Стихотворение так и называется - «Кофе» (1815-1817):
Пусть другие громогласно
Славят радости вина:
Не вину хвала нужна!
<…>
Дар прямой самих богов,
Кофе, нектар мудрецов!
<…>
Жар, восторг и вдохновенье
Грудь исполнили мою -
Кофе, я тебя пою;
<…>
Я смеюся над врачами!
Пусть они бранят тебя,
Ревенем самих себя
И латинскими словами
И пилюлями морят −
Пусть им будет кофе яд [114].
В XX в. кофе в России по-прежнему могли позволить себя только обеспеченные люди. После 1917 г., а именно - после Великой Октябрьской революции, о кофе многие почти на 30 лет забыли.
Как мы знаем, стихи акмеистов наполнены предметами и вещами. Акмеизм не хотел говорить о философии, религии и о чем-то недосягаемом. Акмеизм выделял предметы, поэтому был ориентирован на точность. Не удивительно, что мы встречаем у Мандельштама строки о кофе:
Я давно полюбил нищету,
Одиночество, бедный художник.
Чтобы кофе сварить на спирту,
Я купил себе легкий треножник [115].
А также стихотворение «Кухня» (1925-1926 гг.):
<…>
У Тимофеевны
Руки проворные -
Зерна кофейные
Черные-черные:
Лезут, толкаются
В узкое горло
И пробираются
В темное жерло [116].
У Анны Ахматовой есть небольшое стихотворение (1917 г.), в котором упоминается кофе:
Да, я любила их, те сборища ночные,-
На маленьком столе стаканы ледяные,
Над черным кофеем пахучий, зимний пар,
Камина красного тяжелый, зимний жар,
Веселость едкую литературной шутки
И друга первый взгляд, беспомощный и жуткий [117].
Футуризм ориентировался на новые слова и уделял гораздо меньше внимания содержанию. Футуристы активно использовали жаргон, деловую лексику и язык рекламных афиш. В. Маяковский, великий футурист, написал рекламные тексты в стихах на иллюстрированных листовках для продажи чая и кофе. Эти листовки непосредственно вкладывались в упаковку с товаром:
У Чаеуправления
внимательное око:
мы знаем − вам
необходимо Мокко [118]!
Кофе упоминается в произведениях Гоголя, Чехова, Достоевского и др. Да и сами эти великие писатели любили кофе.
«Вам известна та часть города, которую называют Коломною, - так он начал. − Тут все непохоже на другие части Петербурга; тут не столица и не провинция; кажется, слышишь, перейдя в коломенские улицы, как оставляют тебя всякие молодые желанья и порывы. Сюда не заходит будущее, здесь все тишина и отставка, все, что осело от столичного движенья. Сюда переезжают на житье отставные чиновники, вдовы, небогатые люди, имеющие знакомство с сенатом и потому осудившие себя здесь почти на всю жизнь; выслужившиеся кухарки, толкающиеся целый день на рынках, болтающие вздор с мужиком в мелочной лавочке и забирающие каждый день на пять копеек кофию да на четыре сахару, и, наконец, весь тот разряд людей, который можно назвать одним словом: пепельный, − людей, которые с своим платьем, лицом, волосами, глазами имеют какую-то мутную, пепельную наружность, как день, когда нет на небе ни бури, ни солнца, а бывает просто ни се ни то: сеется туман и отнимает всякую резкость у предметов» [119].
А.П. Чехов тоже был не исключением и пил много кофе. И.А. Бунин вспоминает: «После Москвы мы не виделись до весны девяносто девятого года. Приехав этой весной на несколько дней в Ялту, я однажды вечером встретил его на набережной.
− Почему вы не заходите ко мне? - сказал он. - Непременно приходите завтра.
− Когда? - спросил я.
− Утром, часу в восьмом. И, вероятно заметив на моем лице удивление, он пояснил:
− Мы встаем рано. А вы?
− Я тоже, - сказал я.
− Ну, так вот и приходите, как встанете. Будем пить кофе. Вы пьете кофе? Утром надо пить не чай, а кофе. Чудесная вещь. Я, когда работаю, ограничиваюсь до вечера только кофе и бульоном. Утром - кофе, в полдень - бульон» [120].
Прислуги считают долгом быть безмолвными. А когда я спросила кофе, на меня посмотрели как на клятвопреступницу. Боже мой! что за ряд мучительных дней предстоит [121]!
3.2 Образ чая
Первые упоминания чая в русской литературе звучат в комментариях Антиоха Кантемира к своей Второй сатире «На зависть и гордость дворян злонравных» (написана в России, ходила в списках, издана в 1762 году) отмечает:
Всем известно же, что лучший чай (пахучий и вкусный листок древа, так называемого) приходит из Китая и что, того листика вложив щепоть в горячую воду, вода та становится, приложив кусок сахару, приятное питье.
Словарные статьи про чай говорят, что чай − культивируемое вечнозелёное растение, высушенные и особо обработанные листья которого при заварке дают ароматный тонизирующий напиток. Помимо того, это напиток, настоянный на таких листьях. Прежде всего под чаем понимался продукт китайский и индийский. Под русским чаем понимали настой из заваренных сушёных листьев или плодов какого-нибудь растения, ягод: липовый (настой на цветках липы), малиновый (настой на сушёной малине). Морковный и Брусничный.
Да, чай, в противоположность и квасу, и водке, был не русский, не отечественный по своему сырью и по месту производства, а заморский, чужой и чуждый, неизвестный напиток, причём напиток до такой степени редкий и дорогой на первых порах, что о возможностях его состязаний с квасом или водкой просто-напросто не могло быть и речи.
Ведь с самого начала чай ясно заявил о себе, что он, как напиток, - элитарен и аристократичен, ибо он требовал не только затрат, но и специальных знаний для своего приготовления, а кроме того, нуждался, как это быстро выяснилось, в особом «прикладе» - наличии чего-то сладкого (мёда, сахара), пряников или иных кондитерских изделий, чтобы быть «воспринятым» как следует, чтобы доставить удовольствие, а без «приклада» чай оставался пустой водичкой для большинства потребителей.
Если водка или квас к тому же не требовали практически никаких особых приготовлений и условий для своего распития, ибо их можно было распить просто в подворотне, то чай, даже самый бедный, всё равно нуждался в особом месте: для него необходим был не только стол, лавки, стулья, комната, но и особое и недешёвое чайное оборудование. Учитывая обстановку XVII века, когда чай, доставляемый из Китая и проделывавший путь в 9 − 10 тысяч километров на яках, верблюдах, лошадях, достигал наконец Москвы, скажем, через год-полтора после своей отправки и тем самым невольно превращался не просто в дорогой, а в весьма дорогостоящий товар, доступный как повседневный напиток лишь за царским и боярским столом, трудно было предположить, что этот неброский «водяной напиток» когда-нибудь «завоюет» Россию, учитывая и русский консерватизм в традициях, и русские склонности к тому, чтобы было поменьше забот, и русскую лень и непритязательность к быту, а тем более − скромный, нищенский материальный достаток большинства русского простого народа, для которого раскошелиться не только на сам чай, а ещё и на самовар, заварочный фарфоровый чайник, чашки, блюдца, ложечки, а также на трубу и угли представляло подчас неразрешимую проблему. Ведь кроме углей и воды все остальные элементы чайного приклада не производились первоначально в России и должны были доставляться из-за границы. Превратиться в национальный, в массовый напиток, обладая подобными «стартовыми условиями», было поистине невозможно, представлялось невероятным и фантастическим.
Но вот чудо - чай, несмотря на все препятствия материального, бытового, психологического и культурного характера на его пути к распространению в народе, сумел всё-таки превратиться в подлинно русский, народный, национальный напиток, притом такой, отсутствие которого стало просто немыслимо в русском обществе, а внезапное исчезновение которого из быта, скажем, в конце XIX века могло привести, без всякого преувеличения, к национальной катастрофе.
Касаясь такого гипотетического случая, М.Е. Салтыков-Щедрин в 70-х годах XIX века писал: «Чай! «Пустой напиток»! А не дай нам его китайцы - бо-о-льшая суматоха могла бы выйти!» Вот почему Россия в своей внешней политике по отношению к Китаю делала всё возможное в 40−80-е годы XIX века, чтобы сохранить с этой великой страной добрые, уважительные отношения, и не пошла в тот период на поводу западных держав, стремившихся всячески оказать давление на Китай, использовать его техническую отсталость, чтобы подорвать его изоляцию и независимость от Европы [122].
Так чай ещё раз сыграл благородную роль в русской истории, содействуя установлению прочного мира на нашей самой обширной восточной границе, и утвердил за Россией молву миролюбивой и незлобливой страны в умах и сердцах миллионов китайцев. Позднее такие представления о России не раз помогали нашей стране иметь в лице китайцев и Китая, как государства, и верных друзей, союзников, и признательных мирных соседей.
Уже к середине XIX века Россия занимала первое место в мире по объёму общего ввоза и потребления чая и второе место в мире (после Англии) по потреблению чая на душу населения. Все закупки чая на внешних рынках производились на 95% в Китае. Индийский и японский чай вместе составляли около 5% ввоза. Отказ от чая в то время в России был бы воспринят не только как трагедия русским населением страны, усмотревшим бы в этом лишение его любимейшего и необходимейшего в жизни напитка, но и произвёл бы катастрофический поворот во всей системе русской внешней и внутренней торговли, привёл бы к социально-экономическому кризису в стране.
Таким образом, чай, появившись в России в 30-х годах XVII века и начавший превращаться в народный напиток в Москве, уже спустя 50 лет после этого сделался к началу XIX века, т.е. за какие-нибудь полторы сотни лет, совершенно непременным, обязательным, народным, повседневным и крайне необходимым трудовому люду напитком, воспринимаемым в массах как русский, национальный. Его преобладание и прямая победа над водкой очевидны, если мы вспомним, каким был старт чая в гонке за первое место в национальном меню.
Не проник чай только на Украину и в Белоруссию - ни в XVII, ни в XVIII, ни в XIX веках. И поэтому уже в начале XIX века чай считался в народе именно национальным русским напитком.
Во всяком случае, простые русские люди, не ведавшие ничего о чае и его истории, а привыкшие, как и их деды и отцы, просто покупать его у купцов в лавчонках, простодушно считали чай «русским товаром», хотя и слыхали, что привезен он издалека, через Сибирь. Конечно, существовали социальные нюансы при потреблении чая в России: дворянство употребляло дорогие, высшие, редкие подчас даже в самом Китае сорта, приобретало и ароматизированные чаи английской обработки, ввозимые через Западную Европу. Купечество отличалось тем, что любило не только крепкие, «караванной доставки» чаи, но и поглощало большое количество чая в течение суток, хотя и не столь крутой заварки, как в дворянской среде.
Чай в жизни помещиков XIX века многократно упоминается в поэме «Евгений Онегин» Александра Сергеевича Пушкина. Так, например, чаем угощают желанного гостя, возможного кандидата в женихи [123]:
Зовут соседа к самовару,
А Дуня разливает чай;
Ей шепчут: «Дуня, примечай!»
<…>
Чай − непременный атрибут вечерних посиделок с соседями, приёма, бала:
Прикажут Ольге чай готовить,
Там ужин, там и спать пора,
И гости едут со двора.
<…>
Смеркалось; на столе, блистая,
Шипел вечерний самовар,
<…>По чашкам темною струею
Уже душистый чай бежал,
И сливки мальчик подавал.
Чай подают утром хозяйке в комнату:
<…>
Но, дверь тихонько отпирая,
Уж ей Филипьевна седая
Приносит на подносе чай.
«Пора, дитя мое, вставай» [124].
А вот, что пишет о чае М. Цветаева:
Темнеет… Готовятся к чаю…
Дремлет Ася под маминой шубой.
Я страшную сказку читаю
О старой колдунье беззубой.
<…>
Темнеет… Не помнишь о часе.
Из столовой позвали нас к чаю.
Клубочком свернувшейся Асе
Я страшную сказку читаю [125].
Горит огонёк.
Дымит котелок.
Последний паёк.
Последний чаёк.
Сказать тебе в тай?
Был кофеем чай
Тот. Кровь бережём:
Овёс пережжён −
то кофий тот. Не в том, брат, сок,
Что − чай, а в том: прощай!
Овёс, а то и кипяток
Пустой: прощай − так чай [126].
На столике чай, печенья сдобные,
В серебряной вазочке драже [127].
В семье суровых ветеранов
Пью чай. Пальба едва слышна.
<…>
И странно с сумрачным солдатом
Пить на досуге мутный чай [128].
<…Ее единственный помощник, мальчик Федька, с утра, после чая, заваливался спать, просыпался, когда надо было бежать в кухмистерскую за обедом, и после засыпал опять…> [129]
Глухая тоска без причины
И дум неотвязный угар,
Давай-ка наколем лучины
Раздуем себе самовар!…
За верность старинному чину
За то, чтобы жить не спеша!
Авось, и распарит кручину
Хлебнувшая чаю душа [130]!
<…Нам разны дороги: твоя − святая,
А мне, мне сеять мой рис и чай.
<…На белом пригорке, над полем чайным,
У пагоды ветхой сидел Будда [131].
<…Угощает меня красным чаем
Вместо крепкой водки и вина.
<…Наливай, хозяин, крепче чаю [132].
Могу ли не вспомнить я
Тот запах White-Rose и чая [133].
В Россию чай пришёл из Азии совершенно самостоятельно, независимо от Западной Европы, через Сибирь. Ещё в 1567 году побывавшие в Китае казачьи атаманы Петров и Ялышев описали неизвестный на Руси диковинный китайский напиток чай, который был к этому времени уже распространён в Юго-Восточной Сибири и Средней Азии. Но только почти столетие спустя, в 1638 году, т.е. значительно раньше, чем в Англии, чай появился при царском дворе. Его привёз посол Василий Старков как подарок от одного из западно-монгольских ханов, который буквально навязал русскому дипломату в обмен на соболей довольно значительный запас чая 64 кг. Новый напиток понравился царю и боярам, и уже в 70-х годах XVII века чай стал предметом ввоза в Москву, где продавался на рынке, в простых лавках наряду с обыденными товарами. Таким образом, в России чай как напиток «демократизировался» гораздо быстрее, чем в странах Востока, и «проник в низы» значительно раньше, чем в европейских странах, где его относительно широкое распространение началось лишь в XVIII веке. Но при этом не следует забывать, что, в отличие от Востока и Западной Европы, чай в России был исключительно «городским» напитком, причём для довольно-таки узкого круга городов. Вплоть до конца XVIII века чай продавали только в Москве, если не считать оптовой торговли на Ирбитской и Макарьевской ярмарках (Нижний Новгород). На протяжении XIX века Москва оставалась хотя и не единственным, но доминирующим распределительным рынком чая в европейской части России. Даже в столицу, в Петербург, чай завозили из Москвы. До середины XIX века в Петербурге был лишь один-единственный специализированный чайный магазин, в то время как в Москве уже в 1847 году только специализированных чайных магазинов насчитывалось свыше ста, а чайных и других чаепитейных заведений было более трёхсот.
В Москве по-настоящему ценили и любили пить чай. Это нашло отражение в пословицах и поговорках, хотя иногда и в несколько искажённом виде. Так, уважительное выражение «москвичи-чаёвники», смысл которого был хорошо понятен ближайшим соседям Москвы в центрально-русских областях, трансформировалось в пренебрежительное «москали-водохлёбы» у населения Украины, Среднего Поволжья, Донщины, т.е. у украинцев и казаков, отождествлявших питьё чая с питьём воды, поскольку в этих районах даже в XIX веке о чае знали только понаслышке.
Тем не менее спрос на чай в России повышался, а Китай, испытывавший как раз в это время давление западных держав Англии, Франции, навязывавших ему неравноправные договоры, видел в буквальном смысле отдушину в выгодной для него торговле с Россией. Поэтому именно в это время ассортимент ввозимых в Россию китайских чаёв был довольно разнообразен. Например, с 1841 года был разрешён ввоз в Россию трёх сортов жёлтого чая, включая сан-пхен (мандаринский). С начала XIX века ввозили самые высокие сорта зелёного чая (эти чаи были баночные, в то время как чёрные только рассыпные) в фунтовых и пятифунтовых (2 кг) банках из листового олова. Из чёрных чаёв ввозили высшие сорта цветочных, как тогда именовали чаи с типсами, и чрезвычайно большое число ординарных сортов чёрного чая [134].
Важно подчеркнуть, что даже в самые тяжёлые годы гражданской войны регулярное снабжение населения чаем и в первую очередь красноармейцев и рабочих, не прерывалось, всё время оставалось под контролем правительства. Уже в июне 1918 года была организована также государственная заготовочная комиссия при «Центрочае», ведшая с 1919 года переговоры о возможностях новых закупок чая у Китая.
Такой образ чая рисует русская литература. Однако, на мой взгляд, говорить о чае и не упомянуть о самоваре будет грубой ошибкой.
Первоначальной родиной русского самовара в России является Урал. До сих пор можно встретить в различных источниках повторение старой легенды, согласно которой самовар в Россию из Голландии завёз Пётр I, но в действительности самовары появились через полвека после смерти царя Петра. О появлении первых документально зафиксированных самоваров в России (в Туле) известно следующее. В 1778 году на улице Штыковой, что в Заречье, братьями Иваном и Назаром Лисицыными изготовлен самовар в небольшом, поначалу, первом в городе самоварном заведении. Основателем этого заведения был их отец, оружейник Федор Лисицын, который в свободное от работы, на оружейном заводе, время построил собственную мастерскую и упражнялся в ней всякого рода работами по меди.
В конце XIX − начале XX века появляются новые типы самоваров − керосиновый, самовар «Паричко» и медные самовары фабрики Черниковых с устройством трубы сбоку. В последних подобное устройство усиливало движение воздуха и способствовало быстрейшему закипанию воды [135].
Стоит заметить, что для русского человека чай и самовар, до определённого момента истории, были двумя неразделимыми элементами чаепития.
…К примеру, в романе Н.С. Лескова «Некуда» (1864) мы наталкиваемся на сцену провинциального чаепития, точнее, на подготовку к чаепитию:
<…в сельской конторе, на том самом месте, на котором ночью спал доктор Розанов, теперь весело кипел не совсем чистый самовар. Около самовара стояли четыре чайные чашки, чайник с обделанным в олово носиком, молочный кубан с несколько замерзшим сверху настоем, бумажные сверточки чаю и сахару и связка баранок…> [136].
По Лескову, чай пьют в основном дворяне и представители чиновников, мещан, студентов. Первый чай пьют утром вместо завтрака, часто прямо в постели. Обязательно пьют вечерний чай, часто вместо ужина почти перед самым сном. Чай обязательно предлагают любым гостям, даже тем, которые зашли к вам домой по делу или даже просто так, даже малознакомым людям. Предложение попить чаю - это чаще всего дамская уловка, т. к. пока слуги поят гостей чаем, появляется время для того, чтобы приодеться, приукраситься. Но обычно гость и хозяева пьют чай вместе, хотя гость может начать его пить и без хозяев.
Что любопытно, соглашался гость попить чаю или отказывался от предложения, обычно зависело от важности и обстоятельности дела, с которым он пришел. Как правило, если дело серьезное, гость соглашался на чай. Чай, в отличие от кофе, создает особый несуетный темпомир, где действительно можно обстоятельно и неспешно, с полной душевной отдачей решить любую проблему. Если же дело было пустячным или слишком срочным - гость всегда отказывался от чая.
Что забавно, но культура пития чая у лесковских мещан-разночинцев крайне низка. В том смысле, что питие чая, например, довольно часто совмещается с курением и питьем водки. Маленкая деталь: женщины и дворяне пьют чай в основном из чашек, мужчины - в основном из стаканов [137].
Она руками делала движенья,
сгибая их во всех частях,
как будто страсти приближенье
предчувствовала при гостях.
То самоварчик открывала
посредством маленького крана,
то колбасу ножом стругала −
белолица, как Светлана.<…>
Петрова, розовая вся,
снова плещет самоварчик,
хозяйка, чашки разнося,
говорит: «Какой вы мальчик!» [138].
Самовар как характерный предмет русского быта ко времени создания стихотворения Заболоцкого уже обладает в различных художественных системах богатым символическим и семантическим потенциалом.
С другой стороны, самовар как реалия русской жизни превратился в один из глубоко оригинальных символов в лексиконе русских символистов. Комплексное описание символа самовар предпринято исследователем Е.В. Ермиловой в специальной главе «Самовар над бездной», входящей в состав монографии «Теория и образный мир русского символизма»
«Очевидно, нет надобности пояснять, что чаепитие в быту людей той эпохи − хоть это была уже и» эпоха распахнувшихся на площадь дверей» − все-таки означало неизмеримо больше, чем для нашей современности. Это, конечно, и готовый бытовой символ − семейственности, сплоченности, домашности, хотя он мог и не осознаваться в этом качестве, для осознания же и надо было быть хоть немного» символистом «»
Наиболее существенными аспектами символики самовара является принадлежность семейному очагу, роду, связь с предками, овеществление идеи уюта, предполагающего, однако, наличие «бездны» под собою; противопоставленность трезвенного чаепития − винопитию, связанному со стихией Диониса, богато представленной в символистских текстах; и, связь с мотивом воскресения из мертвых, выросшая в символистских кругах из омонимии. Кроме того, самовар ценен здесь как неотъемлемый атрибут и своеобразный центр символистского общения и образа жизни [139].
В стихотворении Блока возникает образ самовара как не свободное от экзальтации «трезвенное» разрешение чисто дионисийского переживания. Все складывается таким образом, что тут-то бы и выпить вина. Глядишь − и найдется приложение избытку силы, и появится повод горевать; ан нет − извольте удовольствоваться чаепитием:
На улице − дождик и слякоть,
Не знаешь, о чем горевать.
И скучно, и хочется плакать,
И некуда силы девать.
Глухая, тоска без причины
И дум неотвязный угар.
Давай-ка, наколем лучины,
Раздуем себе самовар!
Авось, хоть за чайным похмельем
Ворчливые речи мои
Затеплят случайным весельем
Сонливые очи твои.
За верность старинному чину!
За то, чтобы жить не спеша!
Авось, и распарит кручину
Хлебнувшая чаю душа [140]!
Самовар перерастает здесь в символ русской тоски и невозможности ее утоления.
Иной точки зрения придерживается Даниил Хармс, который с конца 1920-х по конец 1930-х годов активно сотрудничал с детскими журналами «Ёж», «Чиж», «Сверчок», «Октябрята», где публиковались его стихи, рассказы и др., в том числе и детское стихотворение «Иван Иваныч Самовар»:
Утром рано подошел,
к самовару подошел,
дядя Петя подошел.
Дядя Петя говорит:
«Дай-ка выпью, − говорит, −
выпью чаю»,− говорит.<…>
Самовар Иван Иваныч!
На столе Иван Иваныч!
Золотой Иван Иваныч [141]!
В этих наивных детских строках самовар не несёт в себе негативную семантику, он становится частью налаженного семейного быта, домашнего очага, тепла и уюта. Самовар по-прежнему является, в некотором роде, символом русского быта, а чай, некогда ввезенный из дальних стран, стал исконно русским напитком, пустяшной причиной зазывания в гости соседей и новых знакомых.
Заключение
Образ напитка на протяжении становления и развития литературы как зарубежной, так и русской, менял своё значение. Авторы «впускали» в свой текст тот или иной напиток по своему вкусу, национальности и настроению. Кто-то восхвалял его образ, а кто-то ругал за дурные свойства. У всех был излюбленный напиток − у каждого свой, не важно, чай или другая жидкость, однако, одно было и остается неизменным - человек без воды жить не может.
Напитки играют немалую роль в истории и культурных традициях любого народа. Это связано с тем, что с самых ранних шагов своего развития ни один народ, ни одно человеческое общество, ни один человек не могут обойтись без того или иного напитка, даже в течение одних суток, не говоря уже о более длительных сроках.
Как известно, даже в самые голоднейшие периоды истории Европы у людей наших широт всегда в избытке оставались вода, питьё. Без питья люди вымерли бы в голодные годы весьма быстро, и никакого «восстановления» не произошло бы.
Вот почему решающее значение воды в обеспечении своего существования было осознано человеком, как только он стал мало-мальски мыслить. Отсюда и возникло у первобытного человека глубочайшее почитание воды и водных источников.
Итак, насколько же важную роль сыграл напиток в художественном тексте литературы рубежа веков? В ходе исследования были определены следующие выводы.
Во-первых, напитки, как показывает всё историческое развитие, играют в жизни людей великую роль. Они могут приносить человеку либо великий вред, либо великую пользу, и поэтому знать их, разбираться в них и правильно применять в соответствии со сложившимися историческими традициями, национальным опытом и национальными природными условиями крайне важно. Так, безмерное употребление алкогольных напитков может привести к зависимости, иными словами, к пьянству.
Лексика, соотносимая с понятиями «питье», «пьянство», «опьянение», «выпивка» безусловно принадлежит в русской поэзии к разряду эмоционально окрашенной, а в определенные исторические периоды − отчасти табуированной.
В России потребление спиртных напитков является острой социальной проблемой, стоит отметить, что потребление крепкого, и не только, алкоголя в больших количествах началось после открытия питейных заведений во времена правления Петра I. До этого потребление алкоголя было крайне незначительным.
Во-вторых, стоит отметить, что условно сохранялась борьба между алкогольными и безалкогольными напитками. Существовал целый ряд исконно русских напитков, однако, к концу XIX - началу XX века чай стал главным безалкогольным напитком населения России, равно как главным алкогольным напитком этого же населения стала водка. В результате параллельного применения в течение 300 - 350 лет водка и чай были основными напитками в России.
В-третьих, чай, в противоположность и квасу, и водке, был не русский, не отечественный по своему сырью и по месту производства, а заморский, чужой и чуждый, неизвестный напиток, причём напиток до такой степени редкий и дорогой на первых порах, что о возможностях его состязаний с квасом или водкой просто-напросто не могло быть и речи. В период рубежа 19 − 20 веков чай воспринимается как исконно русский напиток т. к. он доступен всем слоям населения.
В-четвертых, вместе с чаем в массовое употребление входит кофе. В России он долгое время оставался напитком элиты и аристократии, несмотря на то, что его оценка претерпела за его многовековую историю ряд изменений.
Кофе упоминается в произведениях Гоголя, Чехова, Достоевского и др. Да и сами эти великие писатели любили кофе.
В конце XVIII и особенно в XIX вв. против кофе и чая были выдвинуты резкие возражения как якобы вредных напитков. Эти возражения были начисто лишены научных аргументов, и причиной их была конкурентная политическая и экономическая борьба.
Исходя из материалов дипломной работы, можно определить, что в русской литературе наиболее частое использование среди алкогольных напитков в художественном тексте литературы рубежа 19 − 20 веков остается за вином красным и игристым, а не за водкой. Водка не входит в систему художественных образов напитков высокого поэтического уровня. Наиболее частое употребление среди безалкогольных напитков получили чай и кофе. В каком-то смысле, между чаем и кофе существует негласное соперничество, начатое А. Ахматовой.
Данная работа имеет научный потенциал, её материал может быть использован как почва для дальнейшего изучения упомянутой темы. Некоторые стороны данной темы могут иметь более полное выражение, либо иной исследовательский подход.
Список источников
напиток литература пьянство пастернак
1. Бердников Г.П. История всемирной литературы в девяти томах, Т. 8 Наука, 1994 Стр. 438
Чекалина Н.Г. Лингвокультурологические основы изучения поэтической речи: на материале русской поэзии серебряного века: учебное пособие по курсу «Филологический анализ текстов». Перемена, 2005 Стр. 5
Хализев В.Е. Теория литературы Высшая школа, 1999 Стр. 91
Толкиен, Дж.Р.Р. О волшебной сказке // Приключения Тома Бомбадила и другие истории. СПб., 2000. − Стр. 368.
Палиевский, П.В. Постановка проблемы стиля // Теория литературы. Основные проблемы в историческом освещении, − М., 1965 − Т.3. − Стр. 9.
Лотман, Ю.М. Избранные статьи: в 3 т. Таллинн, 1993. − Т.З. − С. 343,331.
Николаев, А.И. Основы литературоведения: учебное пособие для студентов филологических специальностей. - Иваново: ЛИСТОС, 2011. - С. 34-38.
Борев, Ю.Б. Эстетика Художественный образ. Гносеология искусства. Многозначность и недосказанность Изд-во полит. лит-ры, 1988. - С. 140-142
Похлебкин, В.В. Большая энциклопедия кулинарного искусства: все рецепты В.В. Похлебкина − М., Центрполиграф, 2010 - с. 974
Основы кулинарного искусства Часть 2-я «Занимательная Кулинария» Глава 2. Стол. Продукты. Блюда2005 2-19-я cтраница раздела
Прохоров, А.М. Большой Энциклопедический словарь «Большая Российская энциклопедия» 2000 − с. 1456
Даль, В.И. Толковый словарь Даля. 1863-1866.
Токарев, С.А. «Мифы народов мира»: энциклопедия, Сов. энциклопедия, 1987 − Т.1 − Стр. 236
. Литературная энциклопедия. − В 11 т.; − М.: издательство Коммунистической академии, Советская энциклопедия, Художественная литература. /Под ред. В.М. Фриче, А.В. Луначарского. 1929−1939 - Т.7. − Стр. 313
Хайям, О. Константин Дмитриевич Бальмонт Рубайат − М.: АСТ, 2010 − Стр. 152
17 Grani: zhurnal literatury, iskusstva, nauki i obshchestvenno-politicheskoĭ mysli, Выпуски 186-188 1998 − Стр. 105
18 Душенко, К. Большая книга афоризмов: антол. афоризмов от царя Соломона до С. Лема − М., Эксмо, 2009 − Стр. 145
Глазунова, О.И. Иосиф Бродский: американский дневник: о стихотворениях, написанных в эмиграции - СПбИИ РАН «Нестор-История», 2005 − Стр. 29
Байрон, Д.Г.Р.Ф. Усманова Собрание сочинений: Дон-Жуан: − М., Правда, 1981 − Стр. 204
Пушкин, А.С. Полное собрание сочинений в десяти томах: Стихотворения, 1813-1836 Изд-во Академии наук СССР, 1949 − Стр. 105
Пушкин А.С., Бутромеев Вл. Вл. Евгений Онегин − М., ОЛМА Медиа Групп, 20 сент. 2011 г. − Стр. 383
Пушкин, А.С. Михаил Павлович Еремин Стихотворения 1813-1824 (Юг) − М., Правда, 1981 − Стр. 75
Лотман, Ю.М. Роман А.С. Пушкина «Евгений Онегин»: Комментарий: Пособие для учителя − М., Просвещение, 1980 − Стр. 180
Пушкин, А.С. Сергей Сергеевич Аверинцев, И.М. Макаров Избранные сочинения − М., Академия, 1992 − Стр. 284
Строганов, М.В. Тверь Об употреблении вина: Пушкин и другие /Литературный текст: Мотив вина в литературе проблемы и методы исследования Сборник научных трудов - Тверь, 2001
Пушкин, А.С. Сочинения, Гос. изд-во худож. лит-ры, 1957 - Т.1 − Стр. 316
Баратынский, Е.А. Стихотворения - М., Худож. лит., 1978 − Стр. 17
Кюхельбекер, В.К. Избранные произведения, − М., Советский писатель, 1967 − Т.1 − Стр. 568
Гумилев, Н. Вячеслав Всеволодович Иванов Стихи: Письма о русской поэзии − М., Художественная литература, 1989 − Стр. 326
Гумилев, Н. Максимилиан Александрович Волошин, Осип Мандельштам Закрыт нам путь проверенных орбит…: Возвращение поэзии: Стихотворения. - М., Университет Дружбы Народов, 1990 - Стр. 218
Пастернак, Б.Л. Лев Озеров Стихотворения и поэмы − М., Советский писатель, Ленингр. отд-ние, 1976 − Стр. 311
Пастернак, Б.Л. «Услышать будущего зов»: стихотворения, поэмы, переводы, проза − М., Школа-Пресс, 1995 − Стр. 539
Ахматова, А.А. Стихов моих белая стая: сборник. − М., Эксмо, 2008 − Стр. 72
Северянин, И. Вячеслав Александрович Сапогов Сочинения в пяти томах. − М., Логос, 1995 − Т.4 − Стр. 262
Белый, А. Символизм как миропонимание. - М., 1994. - С. 204-205
Зиновьева-Аннибал, Л.Д. Тридцать три урода. - М., 1999. - Стр. 193
Аминадо (Дон), Ст Никоненко Дон-Аминадо (Шполянский А.П.) - М.: Эксмо, 2004 − Стр. 142
Блок, А.А. Поэзия, драмы, проза - М.: ОЛМА Медиа Групп, 2003 − Стр. 138
Блок, А.А. Народ и интеллигенция // Александр Блок, Андрей Белый: Диалог поэтов о России и революции. − Стр. 395.