О 'русской идее' Владимира Соловьева
О "русской идее" Владимира Соловьева
В.П. Думцев
Касаясь проблемы русского самосознания, Вл. Соловьев в статье "Русская идея" говорит, что "самым важным из всех для русского" является "вопрос о смысле существования России во всемирной истории" [1, с.219]. И далее, указывая на Россию как на "великий исторический факт", спрашивает:
"Какова же та мысль, которую он скрывает за собою или открывает нам; каков идеальный принцип, одушевляющий это огромное тело, каково новое слово этот новый народ скажет человечеству; что желает он сделать в истории мира?" [1, с.220].
Ответы на эти вопросы русский философ предлагает искать в "вечных истинах религии", поскольку "идея нации есть не то, что она сама думает о себе во времени, но то, что Бог думает о ней в вечности" [1, с.220]. Конечно, многие могут не согласиться с таким решением проблемы или, точнее, указанием на источник, где его следует искать. Но прежде чем соглашаться или нет, следовало бы выяснить, о чем, собственно, идет речь.
Когда национальную идею ставят в один ряд с мыслью, идеальным принципом, словом, исторической практикой и отсылают, как к своему источнику, к "вечным истинам", то это значит, что ее связывают с понятием культуры, а не с национальными инстинктами и не с национальными интересами: экономическими, политическими, соображениями престижа и т.д. Национальная идея оказывается здесь средоточием культуры, и следовательно, вопрос о русской идее - это преимущественно вопрос о русской культуре: ее смысле, особенностях, исторической миссии. Если это так, тогда любой, даже самый убежденный атеист, должен будет признать, что культура в начальные моменты своего явного проявления и в последующих ставших формах необходимо имеет религиозный характер в силу бессознательности источника и механизма самого этого процесса. Должна ли она оставаться таковой всегда? - этот вопрос требует специального рассмотрения. Здесь же, отметив тот факт, что ни одна из культур не миновала религиозной стадии, легко понять теперь обращение Вл. Соловьева к "вечным истинам религии" в вопросе о русской идее как апелляцию к культуре в противовес попыткам решить его "эмпирически" - в опоре на преходящие "общественное мнение" и "национальные интересы".
Национальная идея, имеющая своим источником культуру, есть общественный идеал, или то совершенное состояние, к которому данное общество стремится, пытаясь достичь его различными способами. Идеал как относящийся к категории бесконечных целей принципиально недостижим, но в отличие от утопии, т.е. псевдоидеала, предполагает реальную осуществимость своего содержания, хотя всегда только частичную - в том или ином приближении к состоянию полной осуще - ствленности.
Об идеале, и прежде всего общественном, в работах Вл. Соловьева говорится достаточно часто. Например, в статье "Идолы и идеалы" ему дано следующее определение:
"Мы называем идеалом то, что само по себе хорошо, что обладает внутренним безусловным достоинством и одинаково нужно для всех. Так. человечество, устроенное по началам справедливости и всеобщей солидарности. есть идеал, ибо справедливость и нравственная солидарность сами по себе хороши, представляют нечто безусловно достойное и желанное для всех. В этом качестве такой идеал и должен утверждаться как цель исторического процесса и как руководящий принцип нашей деятельности, как норма, по которой нам следует исправлять действительные общественные неправды" [2, с. 626-627; курсив мой. - В. Д.].
Итак, русская идея в своем подлинном смысле - это русский национальный идеал. Необходимо теперь выяснить: каков он, этот идеал?
В статье "Русский национальный идеал" Вл. Соловьев, ссылаясь на Достоевского, так характеризует его:
"Мы признаем русский народ вместе с Достоевским способным и призванным осуществить в братском союзе с прочими народами идеал всечеловечества." [3, с.290].
И в других местах говорится о "провидении" Достоевским "всечеловеческого идеала нашего народа", о "провозглашенной" им "формуле всеобъемлющего, всеединящего и всепримиряющего русского и христианского идеала" [3, с.288, 289]. Все эти характеристики можно свести к одному принципу - принципу любви, имеющему в виду такое общество, которое, допуская свободное многообразие лиц и состояний (групп), исключает при этом крайнее неравенство, антагонистические противоречия, трагические конфликты, объединяя всех и вся внутренней солидарной связью.
Естественно, возникает вопрос: а в чем заключается "русскость" данной идеи? В статье "Русская идея" Вл. Соловьев пишет:
"Русский народ - народ христианский", а значит, "русская идея. не может быть ничем иным, как. определенным аспектом идеи христианской, и миссия нашего народа может стать для нас ясна, лишь когда мы проникнем в истинный смысл христианства" [1, с.229, 239].
Раскрывая "истинный смысл христианства", Вл. Соловьев прибегает к понятиям и схемам, которые в совокупности составляют то, что в литературе о нем принято называть "теократической утопией Вл. Соловьева". Он рассуждает о Богочеловеке (Иисусе Христе) и Богочеловечестве, о Вселенской Церкви, совпадающей с объединенным человечеством, подробно разбирает идеальную схему социальной организации, составленную из общественных сфер: Церковь - Государство - Общество и властей: Первосвященник - Царь - Пророк. В осуществлении этой "социальной троицы" Вл. Соловьев видит главный смысл русской идеи, исторический долг России и т.д. и т.п.
Нет ни желания, ни возможности следовать за Соловьевым в такие дали, да и сложно не увидеть в его теократических построениях затерявшиеся следы "средневекового миросозерцания". С другой стороны, устраниться от этого тоже нельзя, поскольку с его утопическими проектами тесно переплетается определенность русской идеи. Поэтому в данной ситуации единственным выходом представляется феноменологическая редукция, "вынесение за скобки" проблематичного содержания, прежде всего религиозного характера, с удержанием и сохранением философского ядра. Иными словами, можно попытаться выявить культурную проекцию христианского идеала в понимании Вл. Соловьева, или, пользуясь его же выражением, заключенную в нем гуманистическую идею.
В "Русской идее" об этом идеале говорится как об "идеальном царстве братства и любви" [1, с.239]. Похожие определения можно встретить во многих работах Вл. Соловьева, что не удивительно, учитывая их евангельский первоисточник. Но помимо братства, любви и милосердия (в данном случае они рассматриваются как эквивалентные понятия), в содержание абсолютного идеала включаются и другие нравственные элементы (аспекты). В статье "Личная нравственность и общее дело" основными требованиями нравственности названы справедливость и человеколюбие, "предполагаемые высшим идеалом, хотя и не исчерпывающие его" [4, с.465]. А в работе "Отрицательный идеал нравственности" можно встретить такого рода высказывания: "душевная чистота есть необходимое условие святости"; "нравственное совершенство, без сомнения, требует свободы от низменных страстей и своекорыстных желаний" [5, с.422, 423; курсив мой. - В. Д.]. С учетом сказанного абстрактная формула христианского идеала выглядит так: свобода, справедливость и любовь.
Не секрет, что христианский идеал, сначала в своей религиозной форме, а затем в гуманистической - нерелигиозной и атеистической (этика гуманизма) - определил существо новоевропейской жизни. Он вошел в нее со всеми своими аспектами (требованиями): нравственной свободой, принципом справедливости и заповедью любви (милосердия). Его следы можно обнаружить во многих фактах и событиях, даже самых незначительных, европейской истории, в разнообразных проявлениях европейской культуры, например, в "ясном и твердом понятии" русского народа о святости: "чрезвычайное милосердие" [5, с.427]. Всматриваясь же в ход европейской истории в новое и новейшее время, можно сделать общий вывод, что та часть европейского Запада, которая своим происхождением обязана Реформации (протестантизму), сосредоточена преимущественно на принципе свободы, - первом элементе общеевропейского идеала, - стремясь выразить и воплотить его в максимально возможной степени; другая часть - католическая - связывает свой особый вид, характер и судьбу с принципом справедливости; и, наконец, Россия (или европейский Восток) весь смысл своей культуры и истории определяет принципом любви (милосердия^, что согласуется с выражением "русского народного идеала" у Достоевского и Вл. Соловьева - гениальных представителей национального самосознания.
Ясно, что это нельзя понимать в том смысле, что культуры Запада лишены проявлений любви, а вся русская культура основана на несвободе и несправедливости. Лишь полное признание европейского идеала, его главных принципов дает право той или иной культуре считать себя в полной мере "европейской". Но тогда что вообще означает это культурное и историческое разделение единого европейского идеала на отдельные аспекты и так, что гуманистическая любовь оказывается чуть ли не исключительно русской темой?
"общеобязательный принцип справедливости" есть христианский и притом минимальный";
"от него не могут отказаться ни православные, ни католики, ни протестанты, ни мусульмане, ни евреи, чтобы не идти дальше. И чем выше какая-нибудь религия, тем необходимее присущ ей этот принцип. Для какой-нибудь низшей языческой религии требование справедливости есть максимальное, и потому обязательность его может казаться сомнительной; но для христианства. это есть требование минимальное, т.е. безусловно обязательное" [6, с.521, 526, 527].
Признавая принцип справедливости минимальным нравственным требованием, а любовь - максимальным ("любовь полнее справедливости" [6, с.529]), Соловьев, опираясь на евангельские тексты, выстраивает определенную шкалу нравственного совершенства, где основанием выступает полнота нравственного состояния. Развивая мысль Соловьева, можно сказать следующее: с точки зрения европейского идеала требование свободы есть абсолютно минимальное и потому безусловно обязательное; требование справедливости есть относительно минимальное, обязательное (оно допускает отступления в известных пределах, но обязывает к исправлению), требование любви как максимальное уже в силу этого перестает быть требованием, обозначая сферу желательного.
Сказанное позволяет продвинуться дальше в понимании русской идеи и рефлексивно с нею связанных западноевропейских идей. Что касается последних, то, естественно, и в западных культурах заповедь любви полагают в качестве максимального для себя нравственного принципа. Но на практике (имея в виду основные тенденции) в противоречии со своими теоретическими установками признаются высшими иные принципы. В либеральной культуре, генетически связанной с радикальным протестантизмом (кальвинизмом), обязательным минимумом нравственности выступает "моя" личная свобода, а максимумом - свобода "других", в пределе - свобода "всех". Этот принцип всеобщей свободы совпадает с отрицательной формой принципа справедливости: "не обижай", который и означает признание права на свободу всех и каждого. Как таковой он становится обязательным минимумом для социальных культур, возникших в католических, смешанных или умеренно - протестантских (лютеранских и англиканских) странах, где наблюдается стремление примирить между собой начала свободы и социальной справедливости. А желаемым максимумом является положительная форма справедливости: "всем обиженным помогай", которая имеет в виду не полную и всестороннюю помощь всем нуждающимся, а главное - не жертвенность, иначе она совпала бы с заповедью милосердия, но тот необходимый минимум, который требуется для достойного существования каждого. Минимальная помощь как максимум справедливости есть не что иное, как отрицательная форма принципа любви, что и выражается в совпадении формулировок ("всем помогай"). И она же становится исходной точкой, обязательным минимумом для русской культуры, по жизни устремленной к максимуму любви, и в этом смысле приводящей жизненную практику в соответствие с идеалом, декларативно признаваемым всеми европейскими народами.
С точки зрения западного человека все это представляется "русским максимализмом", который оценивается по-разному: как русское тщеславие, возведенное в форму мессианства, или как утопизм, во многом обусловленный убогостью и нищетой русской жизни, или как дестабилизирующий фактор, действующий в Европе и мире, вносящий в них дух революции и смуты. По поводу миссии и мессианства было бы смешно говорить, если бы эта миссия так или иначе уже не осуществилась, хотя и не получила еще своего полного завершения. Если же русская идея - это "утопия", то в таком случае и европейский идеал, определенным аспектом которого она является, есть чистая утопия, и все, что мы находим замечательного в европейской культуре и жизни, и что так или иначе связанно с этим идеалом, все это - иллюзии и коллективный миф. Наконец, что касается "революционности" русской культуры, то здесь уместно напомнить рассуждение Канта, который, не являясь сторонником революций, как-то заметил, что в определенных ситуациях, когда правящая элита не желает мирным путем осуществлять необходимые преобразования с тем, чтобы внести свободу и справедливость в общественную жизнь, без чего общество недостойно существования, революция (правда, в других странах) оказывается едва ли не единственным средством заставить элиту пойти на коренные реформы, а не на поверхностные, для отвлекающего маневра. Итак, по мысли Канта, революция в отдельной стране может послужить причиной, или пусковым механизмом, того, что консервативная и эгоистичная элита из страха перед революцией выберет мирный путь развития.
С либеральной идеей в европейскую жизнь вносится элемент свободы. Через ряд европейских революций и вынужденных, по Канту, либеральных реформ как упреждающей реакции на них она становится неотъемлемой, получая общее распространение. В этом заключалась миссия народов и культур, имевших протестантское происхождение, и эта миссия останется при них, поскольку свобода не может быть замещена ничем, но только дополнена другими элементами европейского идеала. Это есть первый фазис осуществления европейского идеала, в его первом моменте преодолевающем "храмовую", по выражению Вл. Соловьева, культуру Средневековья с характерной для нее "двойной жизнью": "обновленной" - внутри храма, такой как исповедание, и "ветхой", "языческой" - вне храма, в повседневной общественной практике. Такая двойственность была характерна и для западноевропейской культуры, и для восточноевропейской, символизируемых средневековыми католической и православной церквами.
С социальной западной культурой в европейскую жизнь входит принцип социальной справедливости, требующий равного права всех членов общества на достойную жизнь: право на относительное благополучие (отсутствие нищеты и бесполезной роскоши), право на труд, образование и т.д. Удерживая основное завоевание либеральной культуры - свободу, - она вместе с тем стремится преодолеть негативные последствия неограниченного роста свободы - крайнее неравенство населения и новые формы эксплуатации. Французская революция, внесшая идею социальной справедливости в европейский порядок, английские социалисты и рабочее движение, немецкая социал-демократия - вот те силы, если ограничиться только основными, которые обеспечили формирование демократичного и социально ориентированного общества в современной Европе. Это второй фазис осуществления европейского идеала. Но свободное и справедливое общество так и осталось бы мечтой отдельных утопистов или предметом продолжительной классовой борьбы с постепенной утратой ее исходных целей и подлинного смысла, если бы не "откровение" русской идеи.
Русская коммунистическая революция со своими максимальными гуманистическими требованиями превращает вопросы всеобщей свободы и справедливости в минимальные, исполняемые "здесь и сейчас", или в свой исходный пункт и переходный период, а не в далекую, хотя и желанную, цель, тогда как идеал - это бесклассовое общество, в котором изобилие делает бессмысленным частную собственность, люди сознательно выбирают труд не по принуждению, а потому, что это стало для них нормой жизни и призванием; все имеют возможность пользоваться полноценной медицинской помощью, образованны, глубоко и искренне интересуются культурой; отсутствуют унижение, ненависть, вражда, но царят братские, дружелюбные отношения между людьми и народами. Следовательно, русская революция восстанавливает европейский гуманистический идеал во всей его практической силе и этим существенно ускоряет преобразование либеральной западной культуры в социальную мирным путем. Это значит, что европейский идеал и культура в целом вступили в завершающую - третью - фазу своего осуществления, уже не имеющую каких-либо внутренних пределов и границ.
Конечно, крайне важно отметить, что ни одна из перечисленных культур: ни западная, - либеральная и социальная, ни русская, - гуманистическая, - не избежали крайностей, ошибок, заблуждений. Мы с избытком можем обнаружить в них многочисленные и шокирующие проявления несвободы, несправедливости и антигуманности, в особенности в первые революционные годы и переходный период. У каждой из этих культур существовали свои опасности и риски, избежать которых не удалось никому - с необходимостью, подобной року, несовершенный человек и несовершенное общество, желая лучшего, могли вызывать и вызывали худшие состояния в сравнении с тем, что было раньше. Для либеральной культуры - это свобода "избранных" за счет несвободы других - "неуспешных", и новые, более скрытые и изощренные, формы эксплуатации; для социальной культуры - это авторитарные бюрократические режимы, формирующие в конечном итоге несправедливый порядок. Существовала опасность и для становящейся гуманистической русской культуры. На нее, в частности, указывает Вл. Соловьев в упоминавшихся статьях о "справедливости".
Русский философ настаивает, что высший принцип предполагает низший как уже исполненный, и высшее нравственное состояние не исключает, а включает в себя низшее, ибо "без него ничто высшее недостижимо и неисполнимо". Собственно, весь "спор о справедливости" и разгорелся вокруг вопроса, должна ли высшая ступень нравственного совершенства считаться с низшей, не избавляет ли нас заповедь любви от необходимости соблюдать требование справедливости, позволяя нарушать или хотя бы только пренебрегать им .
В статье "Русский национальный идеал" на эту же тему говорится так:
необходимо "строго различать и в личном, и в национальном идеале нравственно-желательное от нравственно-обязательного. Весьма желательно, чтобы мы все были ангелами, но если бы это желание возвышало нас (как думают некоторые) над обязательной честностью, то в результате получалось бы сплошная безнравственность; ибо ангелами мы все равно не сделались бы, а от честности считали бы себя уволенными".
И еще:
"Всякий вправе желать, чтобы Россия была солью земли и царством святых. Лишь бы только наша нравственная косность не ставила этой патриотической мечты на место патриотической обязанности: трудиться над освобождением России от явных общественных неправд, от прямых противоречий христианскому началу" [3, с.294-295].
Удовлетворительное разрешение этих противоречий - вот к чему обязывает Россию ее истинный национальный идеал; в этом его оправдание, без этого он только пустая и лживая претензия, одни амбиции. "Русский народ не пойдет за теми людьми, которые называют его святым только для того, чтобы помешать ему быть справедливым" [3, с.295], - заключает свою статью Вл. Соловьев.
соловьев национальная идея религия
Список литературы
1.Соловьев В.С. Русская идея // Соловьев В.С. Соч.: в 2 т. Т.2. - М.: Правда, 1989.
2.Соловьев В.С. Идолы и идеалы // Соловьев В.С. Соч.: в 2 т. Т.1. - М.: Правда, 1989.
.Соловьев В.С. Русский национальный идеал // Соловьев В.С. Соч.: в 2 т. Т.2. - М.: Правда, 1989.
.Соловьев В.С. Отрицательный идеал нравственности // Соловьев В.С. Соч.: в 2 т. Т.2. - М.: Правда, 1989.
.Соловьев В.С. Спор о справедливости // Соловьев В.С. Соч.: в 2 т. Т. М.: Правда, 1989.
.Соловьев В.С. Конец спора // Соловьев В.С. Соч.: в 2 т. Т.2. - М.: Правда, 1989.