Воспоминания остарбайтеров Климовщины
Министерство образования Республики Беларусь
Учреждение образования
БЕЛОРУССКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ
ИНФОРМАТИКИ И РАДИОЭЛЕКТРОНИКИ
Кафедра гуманитарных дисциплин
Реферат
По курсу «Великая отечественная война советского народа в контексте второй мировой войны»
на тему: «Воспоминания остарбайтеров Климовщины»
Выполнил:
студент группы 062101, ФТК, БГУИР
Чмурова Александра Викторовна
Руководитель:
Кафедры исторических наук
доцент Беляев Алексей Викторович
Минск, 2011
Введение
За время, посвященное изучению данной темы, я узнала о судьбах многих юношей и девушек Климовщины, насильно угнанных в Германию на физически тяжелые и вредные для здоровья работы. Более того, я поняла, что в течение пяти послевоенных десятилетий отношение к узникам, даже в родных местах, было неоднозначным: от сочувственно-сострадательного до пренебрежительного и открытых оскорблений. Намеками и открытыми, даже демонстративными заявлениями их часто упрекали в добровольном выезде в Германию и даже пособничестве гитлеровским оккупантам. Девушкам говорили обидные до слез слова в отношении их чести и достоинства.
Многим юношам пришлось и после войны продолжать принудительный труд в шахтах, на лесозаготовках, строительстве дорог в суровых климатических условиях, работать на «великих стройках» Родины.
Большинство из них чувствовали себя без вины виноватыми перед властями и общественностью, даже перед родственниками и знакомыми. Обидно и унизительно было оправдываться. Не всегда хватало сил и выдержки, чтобы высказаться вслух. Чаще приходилось это делать мысленно.
Судьбы остарбайтеров остаются «белыми пятнами» и в историко-документальных хрониках «Память» большинства районов Республики Беларусь.
Именно поэтому я решила рассказать об этих людях через их воспоминания.
Таким образом, главная цель моей работы - сохранить для потомков чувства остарбайтеров, их мысли об увиденном, услышанном и пережитом ими на трудном пути от родных мест до Германии и обратно.
Для написания этой работы я использовала материалы из Климовичского краеведческого музея, все ксерокопии документов и фотографий сняты с оригинала. Воспоминания людей взяты из записей Климовичской районной библиотеки, исторической хроники «Память». Очень много журналистов и историков пытаются выяснить, каким образом люди попадали на работы. Кто-то считает, что большинство из них шли по собственной воле. Кто-то - что рабочие были завезены принудительно. Я считаю, что теперь не стоит об этом говорить, т.к. никто теперь не выяснит истинных причин. Я включила в свой реферат наиболее интересные и полные воспоминания жертв фашистского режима.
Острабайтеры Климовщины
остарбайтер климовщина жертва фашистский
До Великой Отечественной войны в Климовичском районе был 21 сельский Совет. В период немецко-фашистской оккупации административно-территориальное деление района не изменялось. Только район назывался уездом, а сельские Советы - волостями.
В списках, подготовленных в декабре 1944 года районной комиссией содействия Чрезвычайной комиссии по установлению и расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков, поименно названы 1 199 человек, угнанных в Германию. В том числе из г. Климовичи - 66, из деревень района - 1 133 человека.
Однако сейчас есть доказательства, что списки неполные.
Из уцелевших и вернувшихся на Климовщину остарбайтеров в списки на получение компенсации в дойчмарках было внесено 358 человек. На 1 ноября 2005 года их осталось 145.
Именно поэтому так важно для живущих и будущих поколений знать правду о том, что остарбайтеры видели, слышали и пережили на пути от родных мест до Германии и обратно, об отношении к ним властей гитлеровской Германии и местного населения.
В процессе сбора воспоминаний бывших остарбайтеров и работы с архивными материалами я узнала, что основную работу по отправлению молодежи в Германию выполняли бургомистры и начальники порядка (так называли руководителей полицейских подразделений в волостях). Они были организаторами конкретных мероприятий. Исполнителями были полицейские и старосты деревень.
В вопросах обмана, запугивания, насильственных задержаний и отправки в Германию под конвоем юношей и девушек из своих волостей отличились бургомистры, начальники порядка и полицейские Лобжанской волости, откуда отправлено 110 человек, Роднянской - 95, Гусарской - 94 и Склиминской - 68 человек.
Не так рьяно выслуживались перед оккупантами руководители Дубровичской волости, из которой угнано 26 человек, Галичской - 23 и Малашковичской - 30 человек.
Еще больше различий в количестве отправленных в Германию из деревень. Так, из деревни Павловичи угнан 51 человек, Тарасовичи - 40, Буховки - 26, Ерошовки и Якубовки - по 23 человека.
Из деревень Касперки, Артемовки, Завидовки - по 1, из Галичской Мызы - 2. Из деревни Хотовиж, центра волости, отправлено 17 человек. Из других деревень той же волости - значительно меньше. Из Роськова - 3, Ганновки - 4, Кулешовки - 5, а из Пеньковки - 10. Случилось это потому, что полицейские и немец, приехавшие в Пеньковку на мотоцикле, застали 8 девушек и 2-х парней в поле на уборке ржи на своих полосках. Прямо с поля их под конвоем угнали в Хотовиж. Там закрыли на замок в сарае. У ворот поставили полицейского с винтовкой. На следующий день рано утром на автомашине их, а также молодежь из других деревень волости отправили в город Климовичи.
Воспоминания
Климовчан-остарбайтеров
Маханьков Василий Евдокимович
Маханьков Василий Евдокимович (Приложение 1), 1924 года рождения, уроженец д. Новый Дедин Климовичского района, в августе 1943 года был насильно угнан в Германию.
Я много раз слышал его рассказы о пребывании в Германии и жизни до возвращения в д. Новый Дедин после Великой Отечественной войны. Запомнил многие эпизоды. Перескажу некоторые из них и свое мнение о Василии Евдокимовиче.
Летом 1943 года из Нового Дедина впервые отправили в Германию 5 человек. Из них 4 скоро вернулись назад. Оказалось, что Вертинская София, Скоцкая Лидия и Маханьков Василий перед посадкой на поезд на железнодорожной станции Кричев сбежали. Осталась только Захарченко Лидия.
Она побоялась бежать и поэтому первой попала в Германию.
Пятую из них, Пантюхову Пелагею, выкупили родители. Она первой вернулась домой.
Во второй раз Василия Маханькова отправили в Германию в августе 1943 года. Буквально через несколько дней после побега его отловили и вместе с другими парнями и девушками в составе группы из 8 человек отвезли в г. Гейдельберг. Там он работал на заводе Гайнштайнверк с сентября 1943 года до освобождения американскими войсками в апреле 1945 года. На заводе делали отопительные печи бытового назначения.
Каждый раз вспоминая жизнь и работу в Германии, Маханьков Василий говорил, что там плохо кормили рабочих из бывшего Советского Союза. Морили голодом. Горячую пищу выдавали один раз в день -во время обеденного перерыва. Выдавали один черпак овощного супа из капусты или брюквы - плохого, постного, невкусного, малокалорийного. Но даже такого ни разу не дали поесть вдосталь. На ужин и завтрак выдавали 200 граммов хлеба и 2 картофелины в мундирах. Самым постоянным желанием там было поесть вдосталь хотя бы черного хлеба.
Работали по 12 часов в сутки при одном выходном дне в неделю. Плохо одевали и обували. Выдавали комбинезон и «колодки» - деревянные башмаки, подбитые резиной или железными пластинками снизу. Дисциплина была строгая. Жестоко наказывали за любое нарушение распорядка и пропускного режима, правил проживания в бараке, за отступления от норм трудовой и технологической дисциплины.
Однако при всей строгости комендантской службы и администрации завода были кражи.
Так, на одном заводе собралась группа остарбайтеров и занялась кражами. Ночью спустили с крыши по вентиляционной трубе одного остарбайтера в продовольственный склад. Тот выбрал съедобное, привязал к веревке и по той же трубе отправил на крышу. Старался все сделать аккуратно, чтобы не «наследить» и чтобы незаметно было для работников склада, что там побывал посторонний.
В барак вернулись благополучно. Шуму и «шмону» не было. С удовольствием съели украденное. Захотелось повторить. Пошли туда же. Действовали так же, но получилось иначе. В складе дожидались вора. Кончилось тем, что его наказали плетью. И только его одного. Остальные успели скрыться. Через некоторое время та же группа таким же способом сделала ходку в склад вещевого имущества. Украденное удачно реализовали. Понравилось. Пошли туда во второй раз. Кончилось тем, что их публично казнили. На площади поставили виселицу. Выбивать табуретку из-под ног осужденных заставили Туркова Иосифа Борисовича, сверстника и односельчанина Василия Манькова. Турков как только подошел к первой табуретке, повалился. Его начали стегать плетью. Он не поднимался. Оказалось, что он потерял сознание.
Почему именно Туркова заставляли стать палачом, не знаю. В свое время я не стал спрашивать у Василия Маханькова. Теперь уточнить невозможно. Он умер 26 января 1998 года. Похоронен в Новом Дедине.
Василий Маньков рассказывал, что значительно легче жить было тем, кто попал к бауэрам. Те не голодали. Лучше одевались. Не такой строгий режим был у них.
И бауэры, и владельцы промышленных предприятий, и рабочие, и вообще немцы дисциплинированны, законопослушны. Бауэры основную часть урожая всех культур, молоко и мясо сдавали государству. При этом, по нашим меркам, поступали честно. Себе оставляли только необходимое количество и в соответствии с разнарядкой. Хозяин доверял остарбайтерам - отвозить и давать на склад продукцию своего хозяйства. Были такие случаи. Остарбайтеры часть свеклы спрятали в яме на усадьбе. Землю аккуратно разровняли, чтобы место никак не выделялось. Сверху поставили стожок соломы. Оставшуюся свеклу отвезли на склад. Через некоторое время хозяину была предъявлена претензия, что сдал не всю свеклу.
Хозяин заверял, что сдал всю. Показал остаток. Ему не поверили. Начали искать. Осмотрели помещения. На усадьбе искали, где могла быть зарыта свекла. Не нашли, хотя тщательно все осмотрели, проверили щупами. Даже копали в местах, где им казалось, что там закопана свекла.
Через некоторое время остарбайтеры рассказали и показали хозяину, где спрятана свекла. Он смутился, но не возмутился.
Потом они привозили квитанции, по которым хозяин видел, что они сдали продукции значительно больше, чем он отправлял. Он догадывался, в чем секрет. Конечно, они воровали и на складе, вернее у сдатчиков возле склада, и делились краденым с приемщиками. Остарбайтеры были довольны, что праведника-немца делали грешником и «повязывали» его, чтобы попал в зависимость от них. И это делали парни в 18-20 лет.
Как о большом событии и везении рассказывал Василий Маханьков о встрече в Гейдельберге с русским врачом, из эмигрантов.
Случилось так. У него появился фурункул. Больного повели в городскую поликлинику. Там он попал на прием к врачу, русскому по национальности. Врач отнесся к нему хорошо. Внимательно осмотрел. Оказал помощь. Задержал дольше, чем необходимо для приема. Дал освобождение на несколько дней больше, чем дают в таких случаях врачи-немцы. Василий Евдокимович понял, что врач был из семьи бежавшего после революции 1917 года буржуя и дворяни- на, но ему были приятны и освобождение от работы, и общение, и внимание, и национальное родство, и общность языка. Впрочем, каждый человек в трудные дни болезни испытывает чувство благодарности врачу за помощь, избавление от страданий, но со временем эти чувства угасают и забываются. Василий Евдокимович помнил того врача до последнего дня жизни. Вскоре после освобождения Гейдельберга Василия Маханькова, как и других узников фашизма, не пожелавших поехать в другие страны, перевезли в советскую зону оккупации Германии, а затем в Донбасс. Там нужны были рабочие руки. Сколько лет он работал в шахтах, не помню. Жизнь в Германии, а затем работа в шахтах сказалась на его здоровье. Он был здоровый, сильный и выносливый. Вел здоровый образ жизни. Из рода долгожителей, но умер рано, на 74-м году жизни. Василий Евдокимович отзывался о немцах как о людях законопослушных, дисциплинированных, обязательных, но жестоких. Они требовательны к себе и другим. В подтверждение приводил и такие примеры. После массированных налетов авиации Англии и США оставались огромные разрушения. Германские тодкоманды быстро тушили пожары, расчищали, наводили порядок в городе, управлялись за считанные часы. Карточная система в Германии была введена на продукты, промышленные товары, спиртное, даже на корм домашним животным, попугаям и рыбкам. И все карточки отоваривались. И отоварить можно было легко и быстро в любом магазине Германии.
Сам он был педантом. Это было заметно во всем, что он делал. На работе и в быту. На сенокосе и пашне. На колхозной пилораме, где он работал много лет. «След» на сенокосе отбредал как по струне.
Никогда не позволял себе скосить «след». Обязательно делил поровну. Никогда не запахивал межу. Всегда вовремя открывал и закрывал пилораму. Пиломатериалы делал с точностью до миллиметра. Ни за сто граммов, ни за бутылку водки или вина не делал приписок и не занижал объем выполненных работ по частным заказам. Вообще не брал взяток и угощений за счет колхоза. Не был добреньким и щедрым на средства государства и коллектива. Выдавал, что следует. Делал, что обязан был сделать. При первом знакомстве с ним на работе он казался странным, не от мира сего. После, познакомившись с ним поближе, его начинали уважать за его справедливость, аккуратность, обязательность. Ему доверяли, благодарили за добросовестное выполнение своих обязанностей как человека, семьянина, гражданина и члена коллектива. Таким был Василий Евдокимович Маханьков, остарбайтер 1943-1945 годов. Думаю, что пребывание в Германии сказалось на формировании его характера. Он сознательно воспитывал в себе черты, которые отличали его от односельчан. Он был человеком волевым, настойчивым, рассудительным, достаточно грамотным для своего времени и социального положения. До войны он окончил 9 классов. Тогда немногим из деревни удавалось окончить 7 классов. О нем решил рассказать не потому, что он мне дядя и сосед, что во все дни пребывания в Новом Дедине видел его и часто беседовал с ним о многом, а потому, что он был хорошим, трудолюбивым, справедливым, всегда трезвым и рассудительным человеком. Пребывание в Германии сказалось на его характере и здоровье, на его дальнейшей судьбе. Оно осталось грузом, который помешал ему подняться выше шахтера и колхозника.
Даниленко Адам Афанасьевич (Приложение 2)
Родился в 1925 году в Д. Касперка Климовичского района, белорус, образование - 6 классов.
В апреле 1942 года был угнан в Германию, в город Герлиц. Там пробыл с первого дня до освобождения войсками Советской Армии 2 мая 1945 года. Работал заводе «Визнер». Там же полевым военкоматом призван на действительную военную службу. Весною 1947 года уволен из Советской Армии по состоянию здоровья (слабому зрению). Вернулся в деревню Касперка. Сначала работал в местном колхозе, а затем переехал в совхоз «Тимоново». Самым трудным периодом жизни считает годы войны - 1941-1945, самым благополучным - 18 лет работы завхозом в совхозе « Тимоново».
Самые приятные награды его - это Похвальные грамоты за отличную успеваемость и примерное поведение во время учебы на пожарника, а затем - на дорожника, а также дипломы и ценные подарки за призовые места на соревнованиях пожарников и премии за хорошую работу на строительстве и ремонте дорог Климовщины. Премии достигали 100 рублей. Для него это были большие деньги. Кроме того, приятно было осознавать, что его ценили и поощряли как лучшего в коллективе.
Главным итогом жизни считает двух сыновей, дочь, 6 внуков и 5 правнуков. Все они живут поблизости, часто навещают и приносят радость. Особенно дочь Людмила, внук Дима и внучка Оля.
В настоящее время его любимые занятия - портняжное и сапожное дело. Шьет верхнюю одежду, обувь. Получается неплохо. От этого испытывает удовлетворение. В первую очередь, от осознания своей причастности к главной обязанности всех живущих - к труду. Да и от того, что приносит пользу людям и не живет в тягость другим.
Деятелен. Энергичен. Несколько суетлив. Постоянно занят работой. Это помогает преодолевать трудности, не поддаться унынию. Его жена, Любовь Тихоновна, умерла 10 июня 1996 года. С тех пор проживает один в Д. Тимоново.
ДО ВОЕНГУБЕЛЯ И ПОСЛЕ.
Это было в апреле 1942 года. Мы узнали день отправки молодежи из деревни Касперки В Германию. В тот день я с отцом уехал в лес, чтобы скрыться от полицейских. Заодно и дров привезти. Вернулись к вечеру усталые и промокшие. Без всякой предосторожности въехали в деревню. Меня схватили полицейские и отвели к автомашине. В тот же вечер отвезли в Климовичи. Даже не дали переодеться в сухую одежду. В лаптях с мокрыми онучами и весь мокрый я выехал из Касперки в Германию.
В Климовичах, на железнодорожной станции, таких как я, насобирали много. В товарный вагон сажали человек 50-60, а может и более. В вагоне не было ни нар, ни скамеек, ни бочков для питьевой воды, никакой посуды на случай отправления естественных надобностей.
Везли быстро, без остановок. Вагоны не открывали на коротких остановках для замены паровозов. Если удавалось на таких остановках выйти из вагона, чтобы сбегать в уборную или попить воды, немцы немедленно загоняли обратно в вагон. Били палками за промедление.
Там нас сначала погнали в баню, где снова продезинфицировали одежду, дали возможность помыться. Построили в колонну и привели на площадь. Туда пришли «купцы». Они отбирали нужных им работников. Наш хозяин отбирал только белорусов. Он сразу же объявил, что повезет нас в Военгубель. Там мы будем работать на заводе.
НА ЗАВОДЕ «ВИЗНЕР»
Нас на автомашине привезли к зданию, в котором когда-то был завод или фабрика. Территория была обнесена колючей проволокой. Показали места, где мы будем жить. После колонной повели на завод «Визнер». Там распределили по рабочим местам. Объяснили, чем мы будем заниматься.
В мои обязанности входила проверка прочности сварных швов железных бачков. Искусство проверки состояло в том, чтобы налить воды в бак и смотреть: не вытекает ли из него вода в щели сварного шва.
Через некоторое время завод перешел на выпуск баков из алюминия. Изменилась технология проверки надежности швов. Ее стали проверять не водой, а кислотою. В связи с этим нам выдали спецодежду - резиновые сапоги, прорезиненные комбинезоны и резиновые перчатки. Респираторов, противогазов и специальных очков не выдавали. Мы к мерам защиты относились беспечно. Не до мер предосторожности было. По неопытности и от постоянного переутомления.
Рабочий день был 12 часов - с 6 часов утра до 18 часов. Кормили очень плохо. На день давали два кусочка хлеба, черпак баланды из цветной капусты и четыре пареных картофелины «в мундирах». Желание поесть было самым сильным и самым постоянным. Добыть хоть чего-либо съестного было главной заботой. Чего только не делали ради этого. Нередко рисковали. Знали, что могут быть большие неприятности за любую кражу, а все-таки крали.
Так, возвращаясь с завода в барак без конвоя, брали с собой зубило. Один или в двоем-троем в сумерках бежали к буртам картошки. Там спешно пробивали дыру, чтобы можно было просунуть руку и вытащить картофелину. Добыв таким путем несколько картофелин, закрывали дыру, чтобы не видно было, что бурт вскрывался. Картошку прятали так, чтобы не видно было. В лагерной кочегарке работал русский. Украдкой заходили к нему. Там пекли картошку и ели с великим удовольствием. Чувство страха при этом сопровождало каждого из нас до тех пор, пока не уснем. Правда, оно смешивалось с приятным ощущениями и воспоминаниями того, как вкусна печеная картошка, когда она еще горячая, поджаренная. Вторым местом добывания съестного была казарма военнопленных французов. У них часто оставалась пища. И первое, и второе. Обычно повар подносил остатки к колючей проволоке и кричал: ком, комарат, эсен. Этой минуты ждали многие. Только не осмеливались торчать у ограждения. Эта благая весть радовала. Спешили к повару. Он давал по черпаку. Вкусной казалась любая пища. Третий распространенный способ добычи съестного - попросить сигарет у французов, вроде для себя, но обменять эти сигареты на хлеб у чехов. Все способы для нас были хороши. Немцы наказывали нас за все эти способы. За эти и многие другие. В частности, за то, что летом и осенью собирали яблоки под яблонями, посаженными вдоль дорог. Там, в Германии, вдоль дорог великое множество яблонь. Мы украдкой собирали опавшие яблоки. Ели их с великим удовольствием. Пожалуй, лучшим способом добыть съестное была работа у немцев, проживавших в окружении лагеря. Мы рады были любой работе - вскопать огород, нарубить и сложить дрова, убрать во дворе или в сарае. Правда, и это делали почти украдкой. Так, чтобы не видели полицейские и даже посторонние.
Случалось и так, что немцы по доброте своей, не за услуги, а просто так, давали нам хлеба или чего-либо съестного. Немцы из рабочих, и даже мастер, нередко делились с нами тем, что приносили себе на обед. Однако при этом все делали с опаской. Дело в том, что у немцев хорошо развито доносительство. Они покорны властям, дисциплинированы, исполнительны, законопослушны. Поэтому и помощь со стороны добрых, гуманных и сострадательных немцев там выглядела как нарушение порядка.
Для нас были созданы тяжелые условия жизни и быта. Нас заставляли много работать. Плохо обеспечивали продуктами питания и одеждой. Спали в бараках на трехъярусных кроватях, при невероятной скученности.
На работу и с работы гоняли колонной в сопровождении полицейских. Редко удавалось пройти в одиночку или небольшой группой без сопровождения. На работе очень уставали. Работа осточертела от однообразия, постоянного контроля, загазованности помещения, недоедания и недосыпания.
Нередко травмировали себя, чтобы отдохнуть хоть несколько дней. Так Зотов Василий, с которым я возил призывников в Козельск, а в бараке он спал надо мной, на третьем ярусе, сунул пальцы под пресс. Кроме сильных болей, он пережил страх наказания за членовредительство. Смалодушничал и я сам. Оттянул перчатку и капнул кислотой на руку. Получил сильный ожог. До сих пор помню и боль, и страх, который пережил в те дни. Мастер придирчиво все расспрашивал и рассматривал, чтобы выяснить причину ожога. Казалось, что он догадывался во всем. Боялся, что меня накажут за это.
А был такой случай. Наш земляк, Михаил из Таклевки, Забелышенского сельсовета (фамилию его не помню) поскандалил с немцем, который дежурил на территории завода. Немец пожаловался начальству. Пришли полицейские, увели Михаила. Больше мы его не видели на заводе. В Таклевку он не вернулся. Любые пререкания с немцами или жалобы на них были опасны для каждого из нас.
Правда, по мере приближения фронта немцы заметно добрели. Некоторые стали повторять: Гитлер капут. Прежде они говорили: Сталин капут. Более того, чаще стали вступать с нами в беседы. При этом утешали, что скоро Гитлеру капут, а мы уедем домой. В такой обстановке и мы стали смелее. Случилось даже такое, что по нашей коллективной жалобе сменили надсмотрщика. Он был очень придирчив. Не позволял ни минуты задержаться в уборной или курилке. Увидит, что задержался в уборной или собрались в курилке, - обливает водой из шланга или начнет бить плетью. Мы собрались группой и вместе с переводчиком пошли к шефу. Он распорядился убрать надсмотрщика немедленно. Так и было сделано. Ничего похожего прежде не было и быть не могло. Из администрации завода и лагеря исключение составлял один немец, комендант лагеря. Он понимал и даже разговаривал с нами по-русски. Рассказывал, что во время Первой мировой войны был в плену в России, в самой Москве. Он никогда не допускал грубостей, издевательств. Старался меньше сажать в карцер за проступки. Нередко ограничивался словесными внушениями. Может поэтому он оставался в лагере и после освобождения нас войсками Советской Армии. Его назначили переводчиком. К нему все относились хорошо. Не забыли его гуманное отношение к нам.
В конце 1944 и начале 1945 года в лагерь зачастили соотечественники в форме войск гитлеровской армии. Они приглашали на военную службу. Обещали сытую и веселую жизнь, великие льготы после войны. В агитации особенно усердствовали украинцы. Охотников воевать под их знаменами не находилось. Тем более, что понятно было по какой нужде они стали добры к соотечественникам и для чего мы понадобились им. Мы ждали, надеялись и были уверены, что скоро нас освободят войска Советской Армии.
Недалеко от лагеря протекала река. На ней был железнодорожный мост. Мы заметили, что возле моста и под мостом суетятся немецкие солдаты. Скоро мы узнали, что они минировали мост. Это приняли за доказательство того, что немцы собираются его взрывать. Скоро убедились в этом. В конце апреля 1945 года началась эвакуация. Нас не погнали на работу и не пустили на завод. Потом комендант распорядился, чтобы собрались для эвакуации. Колонна пешим строем двинулась на запад. Вскоре над колонной появились самолеты и начали бомбить и обстреливать из пулеметов. Комендант объявил, чтобы мы уходили, кто куда хочет. Мы, белорусы, собрались в своем лагере и разошлись по своим баракам. Вскоре к нам пришла немка, проживавшая поблизости. Она рассказала, что скоро будут взрывать мост. Взрыв будет сильным. Есть опасения, что ближайшие дома будут разрушены. Советовала нам не оставаться на ночь в бараке. При этом уточнила, что мост взорвут, как только закончится переправа немецких войск.
Мы догадались, что власти оповестили местных жителей об опасности. Немка пришла, чтобы уберечь и нас от взрыва. Мы ей благодарны за совет. Мы не остались в бараке. На ночь перешли в окопы, вырытые солдатами, охранявшими мост. В ту ночь, с 1-го на 2-е мая 1945 года, в 4 часа утра мост был взорван. Сила взрыва была такова, что обрушилась половина нашего барака. Мы могли остаться под развалинами навсегда. До сих пор с благодарностью вспоминаю ту немку, как свою спасительницу. Уверен, что не один я помню ее, вспоминаю и рассказываю о ней. До сих пор не хватило ума и умения разыскать ее да отблагодарить лично.
От Военгубеля до Тимонова
Утром 2-го мая 1945 года мы увидели советских солдат, артиллеристов. Они стояли вокруг 45 мм орудия и лошади. Мы подбежали к ним. Здоровались, обнимались. Все обрадовались. У многих были на глазах слезы радости. Спрашивали у них: что нам делать. Они посоветовали ждать, пока придут тыловые части. Мы так и сделали.
В лагере комендантом остался прежний. Вскоре в лагерь зашел лейтенант Советской армии и объявил время и место сбора всех оставшихся в лагере.
Когда мы пришли в назначенное время, нас построили в колонну. Перед нами выступил офицер Советской Армии. Объяснил, чтобы все оставались в лагере до проверки Особым Отделом. Проверка началась немедленно. Прошедшие проверку направлялись на медицинскую комиссию, санобработку, а потом на обмундирование. Через несколько дней у нас приняли военную присягу. Нам выдали винтовки. Так началась моя военная служба.
Из Военгубеля мы пешим строем прибыли в г. Гуман. Там, в военном лагере, нас распределили по воинским частям. Вскоре приехали офицеры - представители воинских частей. Им передавались команды по сто человек.
Из г. Гумана мы пешим строем три недели шли до г. Радехов, Львовской области. Дневная норма перехода была - 30 километров. Я был в колонне, в которой шло 35 парней из Белоруссии.
Прибыли мы на голое место. Поселились в палатках и занялись строительством казарм и жилья для офицеров. Там я стал плотником. Вскоре меня перевели в Раву Русскую. Послужил не долго. Хорошо видел топор и бревно. Пока плотничал служба шла нормально. При первых же стрельбах понял, что плохо вижу мишень. Там меня комиссовали. Был негоден к военной службе по состоянию здоровья - плохое зрение. Вернулся в родную Касперку. Работал в колхозе, а потом переехал в совхоз «Тимоново», где проработал 38 лет и пошел на пенсию. В настоящее время проживаю в д. Тимоново.
Коноплева Антонина Ефимовна (Приложение 3)
Родилась в 1926году (по другим данным в 1927) в деревне Новый Дедин, Климовичского района, белоруска, образование 4 класса, пенсионерка.
В семье крестьян Скоцкого Ефима Митрофановича и Марии Парфеновны была вторым ребенком из шести (пяти девочек и мальчика). Окончила Ново-Дединскую начальную школу. Учиться дальше не смогла по причине плохого материального положения родителей. Поэтому и осталась, как она выразилась «самой малограмотной в семье и вечной колхозницей».
От рождения до настоящего времени постоянно проживает в Новом Дедине. На продолжительный срок выезжала из родной деревни однажды и не по своему желанию. В августе 1943 года ее насильно вывезли в Германию. Оттуда вернулась через два года, в конце августа 1945 года. С тех пор безвыездно проживает там, где родилась, где похоронены ее родители и прародители.
Помнит, когда в 4-х классах Ново-Дединской начальной школы обучалось более 70-ти учеников из одной деревни. Там уже давно нет школы. Первый учебный год XXI века III-тысячелетия начали три школьника из Нового Дедина. Все они обучаются в Старо-Дединской неполной средней школе, единственной на пять ближайших деревень. В ней 56 учеников с 1-го по 9-й класс.
Так в течение жизни одного поколения, буквально у нее на глазах, состарилась деревня. Начало ее старению положила война 1941-1945 годов. Она отняла жизнь у ее отца и дяди Алексея (брата отца) и еще более, чем у 40-к односельчан-фронтовиков. Она укоротила жизнь многих мужчин и женщин, парней и девчат. Она лишила возможности многих людей стать родителями, оставить наследников. Она оказала влияние на судьбы не только тех, которые были участниками и очевидцами событий страшных военных лет, но и на их родных и близких. Даже на судьбы их наследников.
Нас застали тепленькими
Во время немецкой оккупации я жила с родителями в Новом Дедине. Об отправке в Германию сначала и не думала. Только в 1943 году стала бояться и прятаться. Не всем удалось спрятаться. Туда попала не одна. Не первая и не последняя.
Из Нового Дедина первыми туда отправили пять человек: Вертинскую Софию Платоновну, Захарченко Лидию Григорьвну, Маханько Василия Евдокимовича, Понтюхову Пелагею Васильевну и мою старшую сестру - Скоцкую Лидию Ефимовну.
Первой вернулась назад в деревню Понтюхова Пелагея. Ее выкупили родители. Они знали, кому и что нужно дать за это. Не дорого заплатили - трубку самотканого полотна. За нею прибежали домой трое. Струсила только Захарченко Лидия. Она первой оказалась в Германии.
И первых пять и всех остальных отправлял в Германию начальник полиции Киселево-Будянской волости Ларченко Яков Васильевич. Сам он из деревни Роськова. Там жил с семьей. Служил в Киселевой Буде. Постоянно ездил в бричке на добром коне. Отлавливать парней и девчат и отправлять их в Германию приезжал с полицейскими. Отправлял их не только из Нового Дедина, но и со всех других деревень волости.
После побега уже названных он зачастил в Новый Дедин. Обычно приезжал днем. Парни и девчата 1924-1926 года рождения в это время прятались в лесу. Обычно в урочище Михаловка. Хорошо помню те места. Помню, как они выглядели в ту пору. Помню запах и вкус малины. А ее там было много-много. И вся такая крупная, спелая, будто янтарная, а такая душистая и сладкая, что не описать. Как вспомню, так будто увижу и слюнки потекут. Там мы прятались. Перед вечером кто-то первым уходил в деревню, чтобы узнать: нет ли в деревне полицейских. На ночь приходили все остальные и спали в своих хатах.
В тот день, когда нас отправили в Германию, Ларченко Я. В. с полицейскими приехал в Новый Дедин с утра пораньше, на рассвете. Полицейские со списком парней и девчат, которых намечено было отправить в Германию пошли по дворам. Так они застали нас еще тепленькими. Всех восемь человек: Авраменко Ивана Андреевича, Воронцова Якова Яковлевича, Маханькова Василия Евдокимовича, Селедцову Екатерину Кузьминичну, Скоцкую Полину Филипповну, Туркова Иосифа Борисовича, Тимошенко Илью Матвеевича и меня.
Правда, нам дали возможность взять с собою продуктов и необходимую одежду и обувь.
Сначала нас отправили в Киселеву Буду. Там загнали в нежилую хату. Закрыли на замок. Возле хаты поставили полицейского с винтовкой, чтобы охранял нас. К ночи привели еще шесть человек из Киселевой Буды. В этой хате все мы 14 человек провели ночь. Вместе были парни и девчата.
На следующий день утром нас отправили на автомашине в г. Климовичи. Там кузов автомашины пополнили такими же, как мы, и отвезли в г. Кричев на железнодорожную станцию, поместили в барак и держали в нем до тех пор, пока прибыл товарный состав.
Пока мы были в бараке, я услышала напутствие одной женщины. Она пришла туда навестить дочку. Принесла ей продуктов. В разговоре с дочерью она убеждала ее, чтобы и не пыталась никуда бежать. Признаться, у меня было желание убежать, но я боялась. Напутствие той женщины на меня так подействовало, что помню его. Она так и сказала: «Доченька, не вздумай бежать. Немцы застрелят. Как пить дать, застрелят. Вот сейчас, когда шла сюда видела, что одна такая лежит в луже крови. Там же услышала, что она из этого барака. Пыталась бежать. Начала перелезать через ящики, а немец по ней из автомата. Будет лежать, пока не приедут родители. А не приедут, так прикопают где-нибудь. Христом Богом прошу, не вздумай бежать. Не на тот свет везут. Может, вернешься. Вздумаешь бежать, так застрелят. С того света не вернешься никогда…»
Как только подогнали товарные вагоны, нас вывели из барака, спешно загнали в них и закрыли на засовы. В них мы остались до конечной станции в г. Гайдельберг. Сначала поселили в распределительный лагерь.
В Эвербахе
В тот же день большую группу девчат отправили в г. Эвербах. Это недалеко от Гайдельберга. Там нас поселили в двухэтажном особняке, на втором этаже. На первом этаже была столовая, в которой мы обедали в выходные и праздничные дни. В том же особняке жили наши воспитательницы-немки Флотера и Осила. Спали на деревянных двухярусных кроватях. Никаких удобств не было. На ночь нам оставляли парашу. Утром ее выносили по очереди дежурные. Входные двери на второй этаж на ночь наши фроляйн закрывали на замок. Утром, в шесть часов, одна из них приходила на второй этаж и будила нас. Всего нас было 70 девушек в бараке. Все вмещались в четырех комнатах. Работали в две смены. Флотера и Осила постоянно наблюдали за нами. После каждой рабочей смены, впуская на второй этаж считали, а потом закрывали на замок. Днем на замок не закрывали. При надобности они водили нас к врачам. С нами обращались хорошо. Не грубили. Обе были доброжелательные, общительные. Обе молодые. Почти нашего возраста. Нам всем нравилась фройлин Осила. Она такая симпатичная, приветливая. Ее кто-то научил петь: «По морям, по волнам. Нынче здесь, завтра там…». Она всегда напевала эту песенку, когда будила нас. У нее хорошо получалось. Когда вместо них к нам назначили мадам Анну Гиндон, мы часто вспоминали фройлин Осилу. Жалели, что так случилось. Мы привыкли к ним. Верили, что они искренне заботятся о нас и стараются выполнить свои обязанности. И никакие они не фашистки. Они обыкновенные женщины. Понимали наше положение, сочувствовали нам.
Работа у нас была не трудная. Если сравнивать с работой в деревне, когда приходилось вилами взрывать навоз, набрасывать на телегу, разбрасывать его в поле, со жнивом серпом и молотьбою цепом, то она была легкая. Такую и не придумаешь в деревне. Только и дел было, что кнопку нажимала. Нажмешь кнопку - станок сам выбрасывает деталь и даже записывает, сколько таких деталей сделано. На втором станке такая же, как я, мастерица закладывает эту деталь в свой станок. Нажимает кнопку - из этой плоской детали получается другая, более сложная. Станок сам гнет края детали в нужные стороны. Что потом делали из этих деталей, мы не знали и теперь не знаем. Словом, работа была легкая. Давалась норма. Выполнять ее должны были все. Перевыполнять норму не заставляли, но за перевыполнение нормы платили.
Зарплату нам выдавали каждую неделю. Там же в цеху была отгорожена комнатка. Там сидели две немки. Они успевали нам начислять зарплату. Никогда не было очереди за получкой. Услышу: Скоцкая, ком гольд. Иду в конторку. Там мне выдают конверт. В нем 10 или 12 марок. Когда как. Там же бумажка. На ней напечатано: сколько я заработала, сколько выплатили за еду, постель, гольц-шу и т. д., сколько выдается мне. И всегда точно выдается. У них во всем порядок. У нас бы такой навели.
А гольц-шу это по-ихнему называются деревянные туфли, обшитые кожей или тканью с железными набойками на каблуках и носках. Мы в них ходили постоянно. Некоторые жаловались, что они неудобны, жмут ноги, натирают мозоли до крови. Мне попадались такие, что хорошо сидели на ногах. Не тяжелые. Красивее лаптей. И прочнее. Меньше пыли и грязи собирали. Я не жаловалась на них и не жалуюсь. А запасные лапти, которые я привезла в Эвербах, выбросила. Только оборки из них выдернула. Они пригодились мне в дороге. Я ими перевязывала чемодан, чтобы удобнее было нести и труднее залезть в него посторонним.
Самое худшее, что было в Германии, так это плохое питание. Самым сильным и постоянным было желание поесть вдосталь. Хотя бы черного хлеба с солью и водою. На день выдавали 200 граммов хлеба, две картофелины в мундирах и в обед на работе выдавали черпак овощного супа. Обычно из брюквы или капусты. Чаще из брюквы, но и она не надоела. Всегда ждала и надеялась, что повар подцепит черпак полнее и погуще, но чаще бывало, что набирал жиже и не полный черпак. Словом, брюкву ели почти каждый день и все мало было.
Кроме этой нормы иногда удавалось заработать у немцев. Нашла и я одну семью, которой нужны были мои руки. По выходным дням, в воскресенье, и в праздничные дни я ходила к бауэру. Там обычно убирала коровник. В хозяйстве было девять коров и бык. Коровы крупнее наших. Упитанные и ухоженные. А бык - огромный. Таких прежде не видела. Да и после не довелось. А теперь в колхозах их вовсе не держат. На первом же году сдают на мясо.
Сам хозяин, уже старый и немощный человек, почти не занимался хозяйством. Всем хозяйством, да и самим бауэром, управляла его жена. Она была очень полная, скупая и глухая, с огромным зобом. Такого зоба не видела в жизни. Не приведи Бог видеть. Неприятно и страшно смотреть на него. У нее подбородок висел как сиська. До самых грудей доставал. С нею я не могла разговаривать. Она ничего не слышала, хотя я старалась говорить громко. С нею разговаривала в присутствии ее дочерей Лиды и Педы. Я отвечала на ее вопросы, а кто-то из них наклонялся к матери и кричал в самое ухо то, что я говорила им спокойно, и как обычно разговаривают нормальные люди. Мне всегда был в тягость разговор с нею. Скупые были и ее дочери. Видно, в маму пошли. А старику скорее всего надоело это так, что он обычно сидел, как пень, и молчал. Не вмешивался в разговор. Не раз думала о ней и всей семье: Господь наказал их за скупость и поэтому жизнь им не в радость, а в тягость. Каждый день рвут глотки, чтобы поговорить с глухой хозяйкой.
Бывало, полдня без отдыха работаю у них, а они дадут чашечку молока и две картофелины или кусочек хлеба. У них ни разу не поела вдосталь, сколько бы ни работала. Не обеднели бы, если бы дали пол-литра молока да граммов двести хлеба в неделю.
Правда, они постоянно сдавали молоко, но пол-литра от девяти коров - небольшой убыток. Видно, не голодали они и не понимали, как обидно бывает, когда работаешь, стараешься, надеешься, что утолишь голод, а они дают столько, что и котенку мало.
Раз видела, как им привезли упаковку масла. Подумала: «Дадут попробовать. Хоть раз. Забыла, когда масло ела…». Не дали ни грамма.
Знаю, что некоторым повезло на хозяев, а Ольге из города Горок ( фамилию забыла, но вспомню ) очень повезло. Она по воскресеньям ходила к одной солдатке. Та жила с двумя дочками. Увлекалась вязанием теплых вещей из шерсти. Ольга у нее пряла и вязала. Хозяйка всегда давала поесть, что готовила себе и дочерям. По праздникам и воскресеньям, когда Ольга не могла к ней придти, она присылала своих дочек к бараку. Они подходили к окнам и звали Ольгу. Их услышат Флотера или Осила, подымаются на второй этаж и говорят : Оля, к тебе гости. битте, битте.
Оля выходила к девочкам. Почти каждый раз возвращалась с коханом. Так там называли испеченные ее хозяйкой пресноки с ломтиками яблок, посыпанных сахаром. Оля угощала всех в комнате. Вкусные они были. Нам они казались царскими кушаньями. Оля охотно делилась с нами и другими угощениями хозяйки. Постоянно хвалила хозяйку и ее девочек. Говорила, что они стали для нее родными, с ними ей приятно встречаться и помощь хозяйке ей не в тягость. Там она все делает с удовольствием. Хозяйка ее была не богатой. Вязанием зарабатывала себе и детям, но не скупилась отблагодарить Олю за помощь.
Помогали нам и немки, которые работали вместе с нами. Не все, конечно. Меня лично несколько раз угощала немка по имени Роза. Она, бывало, проходит мимо, легонько заденет рукой и тут же скрытно передаст бутерброд. Голодной приятно неожиданно получить бутерброд, но приятнее вдвое от того, что помогали немки. Делали это скрытно, желая помочь нам. Уверена, что помогала нам не одна только Роза. Да и она помогала не только мне. Угощали меня и другие немки, но больше всех запомнилась Роза. Ее часто вспоминаю до сих пор. Да так вспоминаю, что будто вижу ее. Такой, какой она была в ту пору и как передавала мне угощенье. Она была высокая, рослая, стройная. Красивая, приветливая. С открытой доброй улыбкой. Она в цеху делала то, что делали мы. Относилась к нам сочувственно. Получала такой же, как и мы конверт. Правда, не знаю, сколько марок начисляли ей, но вела она себя, как рабочая среди рабочих.
Мы работали посменно. Неделю с 6 до 18 часов, вторую - с 18 до 6 часов. На фабрику ходили колонной без сопровождения полицейских и своих фроляйн. Проходили мимо яблонь. Их там много-много. Дороги обсажены яблонями разных сортов. Проходя мимо яблонь, мы видели, что на них и около них множество яблок. У немцев принято, что никто не берет чужое. Даже яблоки, которые валяются под яблонями. Более того, немец не станет подбирать яблоки, которые упали на его участок с яблони соседа. Поэтому и мы не трогали их. Мы знала их порядки и соблюдали их. Не хотели показать свое бескультурье и сдерживали желание набрать побольше яблок и немедленно поесть их вдосталь. Не брали днем. Зато утром на рассвете, когда немцы еще спали, мы набирали их много. Всегда прятали яблоки так, чтобы их не видели и не догадывались прохожие, что мы набрали себе. Более того, чтобы не увидели Флотера и Осила. Ведь кто-то из них всегда встречал нас и впускал в барак. Обе они, когда пропускали нас на второй этаж, всегда считали нас, вслух говорили: айн, цвей, драй… Махали руками после прохода каждой из нас. Когда мы оказывались в комнатах, а двери закрыты на замок, мы ели эти яблоки с великим удовольствием.
Возвращаясь с работы в ночную смену, мы нередко из озорства, шли в ногу и сильно топали. Железные подковы носков и каблуков наших гольц-шу звонко стучали в ночной тишине. Из-за этого некоторые немцы просыпались и нервничали. Иногда они жаловались начальству. Это становилось известно нашим воспитательницам. Дело кончалось тем, что они предупреждали нас, чтобы ходили не как солдаты на параде, а как культурные девушки, не будили жителей Эверсберга от фабрики до лагеря.
Самое худшее, что пережила я и те девушки, с которыми вместе проживала в бараке - плохое питание. Самым постоянным и сильным было желание вдосталь поесть.
Не знала тогда и до сих пор не знаю, что можно было купить за марки, которые мы аккуратно получали каждую неделю. Дело в том, что тогда в Германии продукты и промтовары продавали по талонам, которых нам не давали. За марки мы не могли купить даже хлеба. Однажды в городе мне с подругой удалось упросить немца продать баночку меда. Долго не соглашался. Дал и предупредил, чтобы так не приставали с просьбами ни к нему, ни к другим продающим. Больше я не просила ничего в магазинах.
Вообще я и большинство девушек из нашего барака в город не ходили. Разве что по необходимости и в сопровождении фройлин. Правда, в бараке было несколько бойких и отчаянных девчонок, которые украдкой заходили в бар или ресторан недалеко от лагеря. Оттуда они приносили пива или фруктовых напитков, вроде нашего лимонада. Там было много пива. Очень много и разного по цвету, запаху и вкусу. Его продавали без карточек. Иногда мы отдавали недельную получку этим девушкам. Они приносили по одной-две бутылке пива или фруктовой воды. При этом бутылки забирали, чтобы вернуть хозяину. А у немцев и бутылки, и пробки к ним добротно сделаны. Нажмешь на пружину из проволоки - пробка подымается. Попьешь, прикроешь бутылку пробкой, снова нажмешь на пробку и - бутылка закрыта надежно и прочно. Даже газ не выходит из нее. У нас и теперь нет таких пробок.
Так случилось, что за те марки я не купила ничего из вещей и продуктов первой необходимости: хлеба, масла, колбасы и т. п.
Так мы прожили в Эверсбахе с августа 1943 до апреля 1945 года, пока нас не освободили американские и английские войска.
После освобождения
Как только освободили город, жизнь наша изменилась круто и к лучшему. Будто в рай попали. Мы остались в том же бараке, но нас перестали замыкать на ночь. Хозяйкой по-прежнему оставалась Анна Гиндон. Она постоянно проживала в Эверсбахе. Нас больше не заставляли работать. Стали выдавать отличную пищу и вдосталь. Такая райская жизнь была для нас около месяца. Потом неожиданно подогнали к бараку автомашины. Нас посадили в них и повезли в Гейдельберг. Там в лагере нас зарегистрировали. Каждая подходила к столу и отвечала на вопросы. Спрашивали фамилию, имя, отчество, год рождения, где родилась и как попала в Германию. Случилось так, что мне пришлось отвечать на эти вопросы Маханько Василию Евдокимовичу, тому самому с которым вместе ехали от Нового Дедина. Он сам спрашивал и записывал.
Тогда в Гейдельберге мы были не долго. Даже не ночевали. Правда, нас провожали из Гейдельберга. Из Эверсбаха нас вывезли без всяких проводов. Спешно посадили в машины. Мадам Анна Гиндон спокойно смотрела, как мы садились в машины. Равнодушно помахала нам рукой и повторяла: аух видерзе-ен, а-у-х видер-зеен… А у нас не поймешь, что за настроение было: ни грусти, ни радости. Тем более, что не знали, куда и зачем едем. Больше всего хотелось домой, к родным. В общем-то строгая и сухая мадам Анна Гиндон была вежливой, но равнодушной. Из воспитательниц мне больше всех понравилась фройлин Осила, уроженка Гейдельберга.
В Гейдельберге нам выдали на дорогу продуктов. В общем-то, много и хороших: печенья, разных консервов, сгущенного молока, чаю, кофе и всякой всячины и вкуснятины. Перед отъездом играл оркестр. Музыка торжественная и грустная. Чувствовалось, что готовится прощание. Девчат посадили в 6 или 7 автомашин. Парни пошли пешком. На машинах и в колонне парней были русские, белорусы, украинцы. Словом, разные народы, но все из Советского Союза. Видно, что от Гейдельберга было недалеко от границы с советской зоной оккупации. Нас везли не долго. На берегу какой-то речки машины остановились. Провожавшие нас офицеры зашли в домик. Вскоре они вышли и машины переехали по мосту речку и оказались в советской зоне оккупации. Провезли еще несколько километров. Остановились в поле. Всех высадили из машин. Сразу начали создавать группы. Сначала по республикам, а потом - по областям. Там же были созданы группы по Витебской, Гомельской и Могилевской областям. В нашей, Могилевской группе были девушки из Климовичского, Могилевского и Горецкого районов.
А из этих районов некоторых помню до сих пор. На месте выгрузки мы пробыли не долго. На следующий день нас перевели в сарай. Первая ночь запомнилась тем, что одна из наших девчат боялась, что могут украсть у нее вещи. Она привязала чемодан веревкой к руке. Когда проснулась, то увидела, что веревка перерезана. Один конец привязан к руке, а второй кто-то унес с чемоданом.
Вторую ночь ночевали уже не в чистом поле, а в сарае. В нем когда-то был какой-то склад. Там поставили несколько кроватей. Старых, деревянных, грязных. Там мы слонялись от безделья, ничего не делали. Кормили плохо. Давали жидкого невкусного супа и хлеба. Ничего вдосталь не было. Сухому хлебу были бы рады.
Правда, дня через три повезло мне. В лагерь приехал советский офицер и сам выбрал из многих Потапенко Ульяну Захаровну ( мы ее звали Улька ) из Звенчатского сельсовета и Туркову Марину Федоровну из Нового Дедина. Он увез их с собою. Скоро мы узнали, что их взяли в походную военную пекарню. Они там пекли хлеб и сушили сухари. Я и Хрулиндик Нюра решили сходить к ним в гости. Узнали, где расположена пекарня. Пошли туда. Там на проходной нас пропустили и подсказали, как найти Патапенко Ульяну и Туркову Марину. Мы их нашли скоро. С первой встречи убедились, что им повезло. Нам тоже. Они жили в отдельной комнатке. Не голодали. Они накрошили хлеба в миску. Полили его растительным маслом. Перемешали. Дали нам ложки. До сих пор помню, как впервые вдосталь поели хлеба. И был он очень вкусным. На прощание они булку хлеба порезали на кусочки и отдали Хрулиндик. Она его спрятала и спокойно прошла через проходную. Нести открыто булку хлеба через проходную не рискнули. Туркова Марина вторую булку взяла с собою. Меня она провела за расположение пекарни, минуя проходную. Там мне отдала хлеб. Так мы сами хорошо поели и принесли в свой сарай две булки хлеба. Разделили там. Обрадовали многих.
Хорошо, что не долго мы жили в том сарае в темноте, грязи и впроголодь. Через несколько дней подогнали к сараю автомашины. Нас со всеми нашими пожитками посадили в них и отвезли на уборку урожая.
Там мы снова оказались в раю. Нас 20 девушек, в основном из Могилева, Горок и Климович, поселили в доме, оставленным бауэром или помещиком. Когда приблизился фронт, хозяин с семьей уехал на автомашине. В доме осталась одна работница. Она из Украины. В Германии оказалась, как и мы, была насильно угнана. О хозяевах отзывалась плохо. Больше всего из-за того, что они хотели ее отравить. Они непривычно предлагали ей пищу. Она заподозрила неладное и не стала ничего есть. Когда пришли советские войска она заявила об этом. Пищу взяли на исследование. Ее подозрения оправдались.
Нам она рассказывала, что в хозяйстве осталось много всякого добра. Хозяин забрал только самое ценное. Она посылала посылки родным и знакомым. Знает, что все с собой не заберешь. Оставлять жалеет. Не знает, что делать с этим богатством.
У нее действительно было много всякого добра: посуды, вещей, одежды и обуви, постельного белья, консервов, сахару и всякой всячины.
Уже здесь, в Новом Дедине, я не раз вспоминала ту украинку. Жалела, что не попросила у нее чего-либо. Здесь очень пригодились бы и полотенца, и наволочки, и простыни. Думаю, что она не пожадничала бы. У нее всего этого было очень много. Зря постеснялась просить и постыдилась красть. А она ведь сама говорила, что не знает, куда девать все это добро. Надо было попросить. Ничего плохого в том не было бы. Ведь не зря говорят: за спрос не бьют в нос. Пожалуй, не одна я пожалела в том, что не попросила ничего у той украинки.
А она была проворная, работящая, и все у нее хорошо получалось: и поговорить, и сделать, и везде успеть.
Она всегда подымалась на заре. Готовила всем нам завтрак. А мы, два десятка барынь, спали пока она все приготовит и позовет нас к столу. И всегда она очень хорошо нас кормила. Стол был разнообразный. Все вкусное: и первое, и второе, и компоты. Часто пекла булочки, пирожки, пончики. И все у нее хорошо получалось. И работала как заводная.
После завтрака мы все выходили в поле. Там ходил трактор с жаткой. За ним стелилась полоса сжатой ржи или пшеницы. Мы шли за ним и вязали снопы, складывали в копны. Большинство из нас были деревенские. Так из Ивановска были Хрулиндик Анна, Гавриленко Раиса, Борщева Таня, Потапенко Улька. Деревенским такая работа привычная. Они все это умели хорошо делать. Городских пришлось учить, как делать перевязь, как связывать сноп и как снопы ложить в копну, чтобы колосья не оказались на земле. Оказывается, что и такое простое дело не умеючи не сделаешь.
Работали спокойно. Никуда не спешили. На обед приходили в дом. После обеда делали короткий отдых, а потом снова шли в поле. Работа была не в тягость. А главное, мы были сыты, никто нас не погонял. С нами жил один офицер, но всем там правила украинка. Похоже, что она старалась показать себя и перед ним, прикормить его и привлечь богатством. Но это ее дела. Главное, что она нас всем необходимым обеспечивала хорошо. Уверена, что добрым словом ее вспоминаю не я одна.
Так мы прожили около месяца. Перед завершением уборки офицер и хозяйка поинтересовались у каждой из нас: какой размер туфель мы носим. Потом они ездили в город вдвоем. В какой не знаю. Что привезли, мы не знали. Все открылось перед нашим отъездом из усадьбы. Офицер собрал всех в саду. Поблагодарил за хорошую работу. Каждой из нас подарил туфли. Потом все вместе сфотографировались на память. В середине были хозяйка и офицер. Правда, не видела, какие мы получились на фотографии. Но туфли мне подарили отличные. Это были самые лучшие в жизни. Рыженькие такие. Хорошо сидели на ноге. Легенькие. Блестящие. По праздником одевала их до свадьбы. В них была на свадьбе. После одевала по самым большим праздникам. Когда одевала их, то подымалось настроение и всегда вспоминала работу и жизнь в хозяйстве, которое досталось украинке. Гадала, где она и кому досталось то богатство. Об этом думала потому, что после войны здесь жили очень бедно. Плохо одевались, плохо обувались, плохо питались. Много работали. На себе таскали плуги и бороны. Серпами жали. Цепами молотили. Косами, граблями да вилами убирали луга. Тогда рады были и хлебу, и любой вещи. И то, что досталось украинке, мне казалось несметными богатствами. В нашей хате полотенце, простынь, одеяло, тарелка и любая вещь казалась бы необыкновенной, красивой и дорогой.
После хорошего прощания в саду в хозяйстве, доставшемся украинке, мы попрощались с хозяйкой, офицером. Навсегда. Нас на автомашине отвезли на железнодорожную станцию. Там нас собралось много таких. С разных хозяйств. Нам не выдали никаких документов, не дали проездных требований или денег. Домой добирались кто как мог. Ехали и на крышах вагонов и на платформах. На угле и дровах. Местами ехали и в пассажирских поездах. Проводники иногда выносили лестницы, чтобы легче было забраться на крышу вагона. Видно, им было дано такое указание, чтобы помогли возвращающимся из Германии добраться домой хоть на крышах вагонов. Мы даже на остановках слазили с крыш, чтобы размять ноги, сбегать в уборную, попить воды. Перед отправлением снова забирались на крышу
И в этом повезло
Мы помогали друг другу. Были постоянно вместе я, Туркова Марина и шесть девушек из Ивановска. Вместе приехали на железнодорожную станцию Шестеровка. Только слезли с крыши вагона и Борщева Таня увидела маму. Она по своим каким-то делам приезжала в Шестеровку. Была такая приятная и неожиданная встреча. Все мы сложили свои вещи на телегу, а сами пошли за подводой. Все-таки легче, чем нести чемодан с Шестеровки до Нового Дедина. От Ивановска около трех километров, а с Шестеровки больше десяти. Считаю, что и в этом повезло.
Правда вещей у меня было мало. С чем поехала в Германию, с тем и вернулась. Привезла пиджак, валенки, два платьица и тот чемодан. Еловый, аккуратно сделанный из хорошо обструганных шалевок. Небольшой, легкий. Единственное и самое дорогое, что заработала за два года и две недели - туфли. Они очень мне нравились и запомнились на всю жизнь. Им я радовалась больше, чем компенсации, которую получила за работу в Германии.
Ее я разделила поровну детям. Оставила себе миллион. Нашими деньгами. Была уверена, что хватит на похороны. Недавно это было, а на сегодня, оказывается, что этих денег и на гроб не хватит. За них можно купить только четыре бутылки водки. А что такое четыре бутылки? Этого хватит только на то, чтобы выкопали могилу. Говорят, что добавят. Дай-то Бог.
После войны, когда возвращалась домой, не одна я утешалась мыслями, что дома будет хорошо. Кончатся тревоги и беды. Начнется другая, спокойная и привычная жизнь. Мы были уверены, что хлеба и картошки будет вдосталь. Считали, что этого достаточно, чтобы выжить и считать себя счастливыми. Ведь почти два года желание поесть вдосталь хлеба было самым сильным и постоянным желанием в Эверсбахе.
Приехали. Увидели, прочувствовали и поняли другую жизнь дома. Она оказалась не такой, какой виделась издалека. Худшей. Не то что хлеба, картошки вдосталь не было. Собирали прошлогоднюю, перезимовавшую на колхозных полях. Из нее пекли блины, пресноки. Ее примешивали в хлеб. Кроме нее, добавляли семена лебеды и конского щавля. Плохо питались. Много работали. На себе возили дрова, таскали плуги и бороны. Серпами жали. Цепами молотили. Косами, граблями да вилами убирали луга.
Теперь вспоминаю то время и будто вижу снова. Даже мысленно беседую с теми, кого видела в Германии и возвратившись. Мы пережили трудное время. Очень трудное. Может поэтому короткой оказалась жизнь у большинства из узников. Да что там большинства. Уже три четверти из них на том свете.
И судьбы наши очень, очень похожие. И отношение к нам было… Немногие понимали, сочувствовали. От многих слышали неприятные, несправедливые и обидные упреки и намеки. Будто мы и по доброй воле поехали туда, и гуляли там, и добра всякого приволокли.
Почти все наши жили, как жизнь складывалась. Из моих знакомых если кто и сделал выбор судьбы, так только Таня Синчило, из Ивановска.
Она жила с нами в одном бараке. Познакомилась с поляком. Где и как не знаю. Его я видела много раз. Приходил к бараку. Из окна видела. Высокий. Худощавый. Узколицый. Длинноносый. Не красавец. Таня, возвращаясь со свиданий, приносила хлеба или еще чего съестного. Делилась с нами. Говорила, что заработала у хозяина. Словом, темнила и не признавалась, что ходила на свидание. Скоро узнали, что он работал у бауэра. Как только он появлялся возле барака, первая увидевшая его, звала Таню и приставляла к носу две четверти. Всем становилось ясно, что длинноносый Юзик уже ждет ее.
Как только освободили нас американцы, Юзик приехал к лагерю на велосипеде. Обратно они поехали вместе. С тех пор не видела ее, пока она не пригласила на встречу в Ивановске. Там рассказала мне, что хозяин Юзика с семьей уехал куда-то. Она с Юзиком отобрала из оставшегося добра, что им понравилось. Погрузили на телегу и на паре лучших лошадей хозяйства вернулись в Польшу. На родине Юзика увидела то, что мы увидели на Климовщине, возвратившись из Германии. Однако ей не пришлось голодать. Было во что одеться и обуться. Коней давали другим поработать. За это им хорошо платили и наняли батрака. Жили богато. Вырастили четырех детей. Есть внуки. Там, в Польше, ее дети и внуки. Там прах Юзика и все, что собрала за жизнь, а тянет в родные места. Слышала, что собирается приехать в Ивановск. Когда и на сколько? Не знаю. Может, пригласит на встречу.
Да, мало нас осталось. Каждая встреча становится событием. Прощаясь, почти всегда думаю: дай-то Бог, не в последний раз увиделись.
Рыженкова Нина Артёмовна (Приложение 4)
Родилась в 1925 году в деревне Пеньковка Климовичского района, в семье крестьян Нестратенко Артема
Герасимовича и его жены Марии Ивановны. Была их четвертым ребенком из пяти. В 1941 году окончила 7 классов Хотовижской школы. Собиралась стать зоотехником. Ради этого с подругой и одноклассницей Винокуровой Аней ездила в Гомель, чтобы поступить в техникум.
Туда и обратно ехали на попутных товарных поездах. Денег на проезд у них не был. Поступали так: подходили к машинисту и спрашивали, куда пойдет поезд. Потом объясняли, что нужно ехать в Гомель, а денег нет. Машинисты отвечали по-всякому. Иногда упрекали, стыдили, пугали, но чаще отвечали на вопросы, сочувственно советовали, где и как спрятаться, как вести себя, чтобы не попасть под колеса или «на глаза милиционеров». Им не было стыдно и не страшно было ехать без билета. Нужда заставила так добираться до Гомеля и обратно. Так велико было их желание стать зоотехниками. Война помешала осуществить желание.
В августе 1943 года ее, шесть других сверстниц и трех парней из Пеньковки увезли в Германию. Помнит день и время отправки и возвращения из Германии в разоренную деревню. Трудными, очень трудными были для нее первые послевоенные годы. Не только для нее лично. Для всех односельчан - от детей до немощных стариков. Вспоминая ту тяжкую пору в жизни людей, уверенно заявляет, что у них была великая сила духа, твердая уверенность в будущем благополучии и лучшей жизни. После возвращения из Германии в Пеньковку 5 ноября 1945 года безвыездно проживала там. Работала в колхозе. Вырастила 5 детей. В последние годы позволяет себе иногда выезжать из деревни на считанные дни. Разные были поездки: на свадьбы, на проводы на службу, понянчить внуков.
Во время оккупации района немцами я проживала с родителями по месту рождения, в деревне Пеньковка. Помогала им в хозяйственных работах. Сама пахала, бороновала, жала, перевозила снопы, сушила сено. Словом, делала все, что требовалось.
Видела наступление немцев, их жестокое обращение с военнопленными, уничтожение евреев, цыган, коммунистов. Когда начали угонять молодежь в Германию, меня стало постоянно преследовать чувство страха, что и меня туда отправят. Особенно сильным оно было летом 1943 года. Пряталась в лесу и в кустарниках. Много раз не ночевала дома.
Однажды из окна своей хаты увидела, что по улице идет полицейский Николай Довнар. Он не местный. Был женат на дочери бургомистра Хотовижской волости Винокурова Маргела Парфеновича. Тесть и зять с семьями жили в одной хате. Его знали в Пеньковке и соседних деревнях волости как грубого и жестокого человека. Он больше других полицейских старался выслужиться. Старательно исполнял указания начальства. Его все боялись и ненавидели. Я скорее почувствовала, чем поняла, что он идет за мною, чтобы забрать меня и отправить в Германию. Сказала об этом матери и быстро залезла на чердак. Там прижалась к потолку и будто замерла. Внимательно прислушивалась. Казалось, что в сенях можно услышать, как бьется мое сердце. Боялась, что он услышит и найдет меня.
Услышала, как он зашел в сени и строго спросил у мамы: «Где Нина?» Мать ответила, что не знает. Довнар начал на нее кричать, обзывать, ругать матом. Утверждал, что мама знает, где я, но не хочет сказать. Предупреждал ее, что будет хуже, если она не признается, где я прячусь. Мать продолжала повторять, что не знает, где я. Довнар грозился, что застрелит ее, если не признается, где спрятала меня. Мать не сдавалась. Вдруг я услышала выстрел. Вздрогнула.
Начала прислушиваться. Мать молчала. Подумала, что Довнар застрелил ее. Собралась уже сдаваться. Подумала, что дадут похоронить маму, а потом пусть будет, что будет. Пусть везут, куда хотят. Хоть в Германию, хоть в тюрьму.
Скоро услышала, что мать заговорила и начала просить Довнара, чтобы он, ради бога, оставил ее в покое. Довнар продолжал угрожать и требовал сказать, где я прячусь.
Невесть откуда появилась мысль: надо бежать. Быстро слезла с чердака и бегом побежала через огород в кусты. Ног под собою не чувствовала и не оглядывалась, пока не спряталась в кустах. Там отдышалась и стала смотреть, не бежит ли следом Довнар. Никого не увидела до самой ночи. Игра в страшные прятки с полицейскими закончилась скоро и неожиданно. Это случилось 3 августа 1943 года. В тот день все женщины Пеньковки от девчонок-подростков до старух, которые еще могли ходить и держать в руках серп, вышли жать рожь на поле между шоссе Москва-Варшава и Хотовижской дубравой. Вдруг появились на мотоциклах полицейские с винтовками. С ними один немец. Они забрали нас, 7 девушек и 2 парней из Пеньковки, и под конвоем отвели в Хотовиж. Никого никуда не отпускали ни по какой нужде. Как только собрали, так и держали всех вместе до отправки в Германию. А полицейские были местными. Из Хотовижа. Нас они хорошо знали. Мы с ними учились В Хотовижской семилетней школе. Это были Рущенков Василий и Исаков Петр.
В Хотовиже нас загнали в сарай. Закрыли на замок. Поставили охрану. Не знаю, сколько парней и девушек собрали на ту ночь в сарай, но помню, что там были из Пеньковки: Алахов Андрос Филиппович, Киселев Михаил Дмитриевич, Гудкова Александра, Зайцева Мария, Рыженкова Нина Григорьевна, Федосенко Екатерина Лукашевна, Фроленкова Анна Петровна, Чернова Нина Филимоновна; из Хотовижа: Крисанова Татьяна, Куруленко Ольга, Шукшина Нина; из Ходуня: Ильющенко Иван, Талтонова Евдокия Т олпыго Ольга; из Кулешовки: Ильющенк Полина, Павлюченко Полина; из Ганнов - Слободчикова Мария и другие. Многи из них уже нет на этом свете.
На следующий день на рассвете возле сарая собралось много людей. Родные знакомые пришли на проводы. Принес продукты и одежду переодеться. Но им разрешили ничего передавать. Утром подогнали автомашины. Посадили нас и под конвоем повезли в Климовичи. Отправка была с плачем и причитаниями, как по покойникам. Было много слез.
В Климовичах переночевали, а затем нас перевезли на железнодорожную станцию. Там сразу перегнали в товарные вагоны. Закрыли и больше не выпускали из вагонов до г. Бреста. В вагонах не было ни нар, ни скамеек. Не было воды. Из вагонов не выпускали ни по какой нужде. До Бреста везли без остановок. Там спешно перегнали в вагоны с колесами для другой, узкой колеи, и повезли дальше. Всего в пути были 7 суток.
В каком городе была последняя остановка, не знаю. Там нас выгнали из вагонов, построили в колонну. Привели на площадь и поставили напоказ. К нам подходили «купцы», выбирали понравившихся и забирали себе в работники, сколько им нужно и каких нужно. Мы, пеньковские, договорились держаться вместе. И если кто пытался взять одного из наших, мы просили оставить его или забирать нас вместе. Объяснили, что мы родственники, из одной деревни, и хотим остаться вместе. С нашими просьбами считались. Нас забрали всех. Посадили в автомашину и отвезли в г.Дюссельдорф, в лагерь Торбух. В том лагере немцы собрали тысячи людей из разных стран Европы и различных национальностей. Знаю, что там были мужчины из Франции, Бельгии, Югославии и других стран.
ЗА КОЛЮЧЕЙ ПРОВОЛОКОЙ.
Женщины были в основном из Советского Союза и из Польши.
Всех нас поселили в единственном женском бараке. Весь лагерь был обнесен колючей проволокой . А в лагере ею был отдельно огорожен наш барак. Спали на трехъярусных кроватях. Распорядок был таким: подъем в 6 часов утра, сразу же всех строили в колонну и под конвоем полицейских с винтовками гнали на работы, с 12 до 13 часов - перерыв, в 18 часов - окончание работы, снова под конвоем гнали в лагерь. Отбой - в 22 часа.
Работали мы на военном заводе.
Практически там бывали по 12 часов в сутки - с 6 до 18 часов. Питание было плохим. На заводе кормили один раз в день - с 12 до 13 часов. Выдавали только первое блюдо - суп из овощей. И только из овощей: брюквы, кольраби, шпината. По большим религиозным праздникам (Рождество и Пасха) и в честь побед немцев на фронте обед был лучше - первое из круп или макарон и вареная картошка или яйцо. Вечером выдавали по 200 граммов хлеба. Это была норма на день. Все - по карточкам. Кроме того, нам давали деньги. Сумма зависела скорее всего, от должности и характера работы. Я лично получала 54 марки, а Зайцева Мария - 70 марок. Я работала на пневмокаре, а она - на кране.
Выходной был один день в неделю - в воскресенье. Можно было выйти в город. Там все продукты продавались только по карточкам. Без карточек можно было купить пива и мороженого. А пива там было много. Очень много. Целое море. Всякого. Разных цветов и оттенков. Разного вкуса и запахов. Было светлое, золотистое и даже черное. Горькое и сладкое. Парни пили его с удовольствием. Я пробовала черное. Оно на вид страшное, а на вкус - сладкое. А золотистое оказалось горьким. Пива только попробовала. Мороженое покупала несколько раз. Это были большие праздники за все время пребывания в Германии до освобождения нас американскими войсками. Правда, бывало и такое, что иногда немки украдкой давали нам карточки на хлеб. Тогда праздник был вдвойне. Самым великим было желание вдоволь поесть хлеба. И это желание было самым постоянным.
На заводе мы работали вместе с немцами. Они нередко делились с нами тем, что брали себе на обед. Заметно было, что немцы становились добрее по мере того, как приближался фронт.
Практически во время пребывания в Германии я работала на одном заводе. Только перед освобождением американскими войсками, в марте 1945 года, нас эвакуировали. Завод остался на месте, а нас колонной погнали в тыл.
В то время огромные колонны иностранных рабочих двигались по дорогам Германии. Так, вместе с нашей колонной шли колонны из Кельна, Эссена и других городов. Нас гнали пешком несколько суток. Колонну несколько раз бомбили самолеты США и Англии. Нас перегнали в лагерь советских военнопленных. Вскоре нас освободили американские войска. Мы остались там же. Саперы обнаружили мины в лагере. После разминирования нам объявили, что немцы намеревались взорвать лагерь, чтобы уничтожить и военнопленных, и нас.
ПОСЛЕ ОСВОБОЖДЕНИЯ.
Помню, как впервые появились американцы возле лагеря. Проезжая мимо на автомашинах, они кричали: «О, рус, рус ... », - И бросали нам конфеты и печенье.
В это время некоторые из военнопленных и парней забрались на продуктовый склад, совершали кражи и у местных жителей. Но скоро американцы объявили о строгих наказаниях за грабежи и насилия. После этого прекратились кражи и насилия. Да и не было нужды заниматься этим. В лагере началась райская жизнь, которой мы не видели ни прежде, ни после. Мы были хорошо обеспечены. всем необходимым. Кормили очень хорошо. Можно было в любое время пойти на кухню и попросить чего хочется - масла, сахара, молока, сметаны, печенья.
Там никогда ни в чем не отказывали.
Добавки можно было просить и в зале. Кормили вдоволь хорошей и разнообразной пищей . Там только птичьего молока не было. Мы ничего не делали. В лагере постоянно играла музыка. По вечерам организовывали танцы. Часто показывали кинофильмы. Хорошо было поставлено медицинское обслуживание. Нас приглашали поехать в другие страны и часто говорили: куда хотите, туда и езжайте. Так мы прожили в лагере до июля 1945 года, пока нас передали военным властям Советского Союза. Прежде, когда можно было выехать в другие страны, на это осмелились немногие. Буквально единицы. В основном те, которые вышли замуж за иностранцев или выходцев из СССР из числа пособников немецко-фашистских оккупантов. Подавляющее большинство стремилось скорее вернуться в родные деревни и города - к родителям, родным и близким.
Из американского лагеря передали нас русским, они перевезли всех выходцев из СССР в отдельный лагерь в советской зоне оккупации Германии. Не знаю, в каком городе был лагерь, но помню, что там были тысячи людей. Их начали распределять и расселять по областям, из которых они были угнаны в Германию. И был там парень по имени Володя из г.Витебска. Приходит он к нам и говорит: «Ну, пацаночки, если вы останетесь здесь, умрете от голода. Есть вербовщик в военные части, в подсобное хозяйство. Вербуйтесь!».
Я согласилась поехать на работу в подобное хозяйство воинских частей. Кого знала, приглашала. Составила список желающих. Нас собрали вместе. Перевезли на железнодорожный вокзал, посадили в поезд. Ехали мы трое суток. Потом нас на лошадях везли 18 километров от железнодорожной станции до подсобного хозяйства. Нас было 18 человек. Меня назначили бригадиром. Сначала мы убирали зерновые культуры. Там были жатки, которые жали и сами вязали снопы. Мы снопы ставили в «бабки» для просушки. Потом их перевозили и молотили. Занимались заготовкой сена.
Однажды на сенокосе, когда мы сели обедать, на лошадях приехал командир, белорус по национальности. Поздоровался. Когда стали разговаривать, он понял, что есть белоруски.
Он сказал: «Здесь есть и белорусы? Откуда вы, из какой области, района и сельского Совета?» Потом спросил: «Из какой деревни?». Когда мы ответили, что из Пеньковки, он спросил: «А вы знаете Ивана Захаровича Стальмакова? Вот я ему скажу, и он вас будет ждать. Он только вернулся из деревни, знает, кто погиб и кто уцелел» ...
Встреча с Иваном Стальмаковым была радостным событием. Ведь с 3 августа 1943 года до августа 1945 года мы не получали никаких вестей из Пеньковки. Переписки не было, и ни с кем не довелось встретиться. Тем более, что дни казались в Германии очень долгими. Пожалуй, не было и дня, чтобы не вспомнила Пеньковку, родителей, родных и близких. Многое вспоминали, о многом поговорили. Это были первые вести о Пеньковке с момента угона нас в Германию.
Потом мы убирали овощи: огурцы, помидоры, свеклу, капусту. Работали много, но работа была не в тягость. Мы были сыты, работали спокойно, без страха наказания, ходили без конвоя. Знали, что заготавливаем продукты для своих солдат и офицеров.
Уже глубокой осенью, по окончании уборки, нам предложили остаться в воинской части вольнонаемными. Я пожелала вернуться в Пеньковку. Мне выдали документы и требования на проезд. Ехала через г. Брест.
В Пеньковку вернулась 5 ноября 1945 года. Taк закончилось мое путешествие в Германию. Длилось оно 2 года и 3 месяца.
Конечно, со слов Ивана Стальмакова я знала, что Пеньковка была сожжена немцами при отступлении в сентябре 1943 года; знала, что многие из жителей погибли на фронте. Возвратившись, увидела Пеньковку другой, не такой, какой виделась мне она из Германии и Польши. Трудными, очень трудными были первые послевоенные годы.
ВСПОМИНАЯ ПРОШЛОЕ.
Вспоминая то время, я часто думаю: откуда у людей бралась сила? Голодные, плохо одетые, на себе пахали и бороновали. Косами, граблями, серпами да вилами убирали луга и поля, строили хаты. А на работу и с работы ходили с песнями. По вечерам собирались петь и плясать. У всех была надежда и вера в хорошее будущее. Гораздо труднее было жить и работать, чем теперь. Жили беднее, одевались и питались хуже, но у всех было бодрое настроение. Не то что в последние годы.
Наше поколение пережило большие трудности и потери - утраты родных и близких, голод, ранения, плен и концлагеря, угон на тяжелые, вредные для здоровья и опасные для жизни работы в другие страны и т.д. Так, в Пеньковку не вернулось с войны больше полусотни мужчин. Каждый пятый из них погиб еще совсем молодым и не успел обзавестись семьей. В Германию было угнано 7 девушек и 3 парня. Парни уже все на том свете. Из девушек только три остались в живых. Конечно, пребывание в Германии сказалось на их здоровье и долголетии. До войны в Пеньковке было 118 дворов.
За годы войны сожжено 114. Столько семей восстанавливали свое хозяйство от кольев в изгороди до хат. Огонь уничтожил все созданное ими и доставшееся в наследство от отцов и матерей, дедушек и бабушек, начиная от ложек и мисок, кончая самопрялками и иконами. Пусть это недорогие вещи, но они нужны 6.ыли в жизни и быту. Огромных трудов, времени, воли, взаимопомощи требовало восстановление деревни. Всего этого хватило у людей. Тогда у людей было больше веры в свои силы, больше веры в завтрашнюю радость. В то, что скоро станем жить лучше. Радовало каждое изменение цен. Они снижались. А теперь? Цены меняются чаще, но не в ту сторону. Люди меньше работают. Больше пьянствуют. Смелее крадут. Редко поют. Меньше помогают друг другу. Безжалостнее калечат себя и друг друга. Понимаю, что на настроении сказываются пережитые беды, хвори, возрастные немощи. Однако я уверена, что люди все больше теряют веру в себя и лучшее будущее. Вроде доживают век. Поэтому пожелаю наследникам нашим, чтобы им не пришлось пережить то, что выпало на нашу долю, чтобы скорее прошло наваждение последних лет, вернулось прежнее стремление к жизни, бодрость и радость.
Заключение
И впослевоенное время трудности продолжали преследовать бывших остарбайтеров.
По разным причинам (утеря документов, ошибки в документах, проволочки различных организаций, в чьей компетенции разрешение данного вопроса, недостаток информации со стороны заинтересованных лиц и т.д.) компенсацию не получили большинство пленных.
Через всю жизнь они пронесли тяжелые, страшные воспоминания своей молодости. Это тяжело отразилось на их здоровье.
Думаю, что военно-лагерные лишения, послевоенные тяжелые годы так прочно поселили в их сердцах чувство опасности и страха, что лишь одно прикосновение к этим темам заставляло страдать.
Во время выполнения данной работы я осознала, как мало всё-таки сведений о острабайтерах собрано за эти долгие годы. Может быть, это произошло и потому, что в СССР многие считали «восточных рабочих» изменниками Родины. Я надеюсь, это исправят, т.к. рассказы этих людей ничем не уступают рассказам партизанов, солдат и мирных жителей. Не все те 400 тысяч белорусов добровольно совершили такой шаг…
Литература
.Кожемяко, А.М. Воспоминания климовчан-остарбайтеров / А.М. Кожемяко, Л.Н. Андрюшкова, Н.В. Банышевская; под ред. А.М. Кожемяко. - Могилев: Могилев. обл. укрупн. тип., 2007.
.Память. Историко-документальная хроника Климовичского района; редкол.: И.А. Борщев [и др.]. - Минск: Университетское, 1995.
.Архивные материалы Климовичского краеведческого музея.