Ильин И.А., о нем
Ильин И.А., о нем
Владимир Можегов, Москва
В
своей работе «Путь духовного обновления» Ильин сформулировал кредо, которому
неукоснительно следовал и которое смело можно назвать девизом всей его жизни:
"Жить стоит только тем и верить стоит только в то, за что стоит бороться и
умереть, ибо смерть есть истинный и высший критерий для всех жизненных
содержаний"
Философ
поющего сердца
(К
перезахоронению останков И.А. Ильина в Москве).
Бывает
так, что входишь в книгу одним человеком, а выходишь уже другим, как будто
прошел через очистительное небесное пламя. Встречи такие редки, зато остаются
навсегда. Из таких, для меня наиболее памятны две: поэзия Пушкина и философия
Ивана Ильина.
Помню,
как упал мой взгляд на книгу с названием "Путь к очевидности" в тот,
наверное, самый момент, когда я в очевидности этой больше всего и нуждался:
«Человек рожден прежде всего — для созерцания: оно возносит его дух и делает
его окрыленным человеком; если он сумеет верно пользоваться этими крыльями, то
он сможет осуществить свое призвание на земле». Помню, как после штудировал его
"Аксиомы религиозного опыта": «Человек, имеющий действительно единый
и единственный религиозный центр, живет и поступает, имея перед собой не много
разных "возможностей", но единственную необходимость: он не может
иначе действовать; и не хочет иначе; и не может иначе хотеть: и не хотел бы
иначе мочь…». «Чтобы предать святыню — надо ее "иметь" …в смертный
час, требующий строгой проверки и окончательного решения, приходят к выводу,
что их мнимые "убеждения" не имели ни духовных корней, ни сердечного
"наполнения". Такой человек … узнает теперь впервые… что он не был
предан ничему и что потому он "предает" без
"предательства"». «Религия не терпит ни мнимых актов, ни мнимой
молитвы, ни пролганных содержаний, ни неискреннего общения; …Ибо пошлость и
неискренность, наряду с сердечной мертвостью, суть основные источники греха»…
Помню,
как мучили меня сомнения по поводу искусства со всеми его дефинициями —
"искус", "искусственность" и т. п. И, как открыв его книгу
"О совершенном в искусстве" я разрешил свои сомнения, прочитав первую
же фразу: "Искусство есть служение и радость "…
Ильин
открывал для меня того Пушкина, которого я когда-то знал в детстве, которого
потом затерала школа, выбивали увлечения юности, окончательно извратили
всевозможные "измы", того Пушкина, в которого я уже сам, замирая от
изумления — погружался… "Солнечный гений, сковывющий своим светом
хаос", писал Ильин о Пушкине и сам становился для меня таким, насквозь пронизывающим
светом, что сковывал мой собственный хаос и, разгоняя, порожденных "сном
разума", чудовищ, оказывался моим собственным "путем к
очевидности".
"Он
обладал гениальным искусством прозревать сущность вещей — без аналитических
подробностей, без диалектического педантизма и теоритических выкладок: он лишь
бросал взгляд и точно, быстро схватывал самое главное — божественную сущность
всего" – писал Ильин о Пушкине и его собственная мысль, точная, как
математическая формула, краткая и четкая, как афоризм, становилась для меня
противоядием от всякой тенденциозности: рядом с ее поэтическим огнем делались
жалкими как идеологические схемы, так и безответственные восторги.
Это
«мышление — в пении; а пение — из созерцания, из созерцания движимой страстью и
борющейся за Божественное души», которым Ильин определял Пушкина, было,
несомненно, его собственным мышлением, пением и созерцанием. «…И чем дальше
погружаешься в постижение смысла вещей, тем сильнее убеждение, что находишся в
сокровеннейшей и благороднейшей лаборатории идей — там, где великие всех времён
и народов задумывали свои лучшие творения, стоя перед Ликом Господним"
писал Ильин о поэзии Пушкина, и становилось понятным, откуда в нем самом эта
огненная сила и убедительность каждого слова. "Его (Пушкина) исторической
задачей было только одно — воплотить в зримый образ русскую душу во всей её
страстности, во всей её широте и сердечной глубине, облечь её в прекрасную
творческую форму…" и становилась понятной его собственная историческая
задача — вслед за Пушкиным облечь в «прекрасную творческую форму» саму русскую
мысль. Недаром, Михаил Васильевич Нестеров, запечатлел его на своей картине
«Мыслитель» как живой её образ. И другой замечательный русский художник Юрий
Селиверстов готовился создать портрет Ильина к своей «Русской думе», и только
преждевременная смерть художника помешала осуществлению этого замысла.
Символично,
что одной из первых публикаций Ивана Ильина стала его разгромная рецензия на
книгу Ленина (вышедшую, кстати под псевдонимом Вл. Ильин) «Материализм и
эмпириокритицизм». Судьба еще раз сводила их. Существует легенда,
распространившаяся по Москве в 1922 году, будто бы Ленин в беседе с Луначарским
спросил его: «Кто это такой Ильин? Читаю его замечательную книгу о Гегеле, кто
этот Ильин? Где он?». Луначарский ответил: «Ильин – профессор Московского
университета. Сейчас он арестован и сидит в тюрьме». Ленин приказал «Немедленно
освободить». Впрочем, «легенда примечательная, но сомнительная в деталях и
больше похожая на легенду о «доброте» дедушки Ленина, чем об Ильине…. – пишет
его биограф – Конечно, прочесть книгу Ивана Ильина о Гегеле было, видимо, не
просто человеку, даже конспектировавшему когда-то «Науку логики». Тем не менее,
Ильин, этот горячий апологет Белого движения, неистовый борец с большевизмом,
никогда и не перед кем не скрывавший своих убеждений (примечательны в этом
смысле стенограммы его допросов в ЧК), действительно был освобожден и выслан на
знаменитом «философском пароходе» в Германию в 1922 году вместе с другими
философами, учеными, литераторами. И, конечно, тут же включился, в борьбу.
2.
Огромно
как литературное наследие Ильина (насчитывающее более сорока книг и брошюр,
несколько сот статей, десятки лекций) так и охват тем: философия, право,
история, культура, искусство, нравственность, психология, религия, литературная
критика, художественная миниатюра. Он писал о писателях и музыкантах,
архитектуре и государственном строительстве, смысле войны и истории,
религиозном опыте и поэтическом вдохновении и, при всем этом разнообразии, всё
написанное им не только лишено и тени эклектики, но, наоборот, подобно единому
выдоху многотрубного органа.
Но,
всё же, лучше его слова были сказаны о Пушкине, которого Ильин безмерно почитал
как гениального носителя, законодателя, просветителя русского духа и как
пророка. Говоря о природной страстности русской души, Ильин писал: «Здесь мы
касаемся одной из великих тайн Пушкина и его пророческого духа. Именно:
страсть, озаренная до глубины разумом, есть новая страсть — сила духовной
очевидности. Разум, насыщенный страстью из глубины, есть новый разум — буря
глубокомыслия. Страсть, облеченная в художественный вкус, есть сила
поэтического вдохновения. Страсть, изливающаяся в совестное благородство, есть
сразу: совесть, ответственная свобода духа и беззаветное мужество души.
Страсть, сочетающаяся с религиозной чуткостью, есть дар прозрения и
пророчества. И голос этого пророческого зова, обращенного к России, не
забудется, пока русский народ будет существовать на земле: — Страсть есть сила,
Богом даруемая; не в ней грех, а в злоупотреблении ею. Ищи ее одухотворения,
русский человек, и ты создашь великое. И на твой безудерж есть совершенная мера
благородства, вкуса, разума и веры...» И, как на совершенную меру, указывал на
Пушкина: «Русское мироздание (макрокосм) должно было найти в нём свой
индивидуальный мир, в котором все классически-сконцентрированные противоречия,
трудности, страдания получили бы свою чистую, как образец, форму и разрешение.
Из духовных бурь и натиска должен был родиться прекрасный гимн, из хаоса —
художественно выстроенный космос: в нём русский по национальности мог и должен
был понять, что он несёт в себе, на что способен, чего бессознательно ищет, к
чему призван, какие высоты его поджидают, какие художественные созерцания и
какую мудрость сердца он должен приоткрыть».
И
сам же открывал эту мудрость сердца в своей вдохновенной песне о России и
свободе: «Свобода — вот воздух России, которым она дышит и о котором русский
человек всюду тоскует, если он лишен его. Я разумею не тягу к анархии, не
соблазн саморазнуздания, и не политическую свободу. Нет, это есть та свобода,
которая уже присуща русскому человеку, изначально данная ему Богом, природою,
славянством и верою, — свобода, которую надо не завоевывать, а достойно и
творчески нести, духовно наполнять, осуществлять, освящать, оформлять... Я
разумею свободу как способ быть и действовать; как уклад души и инстинкта; как
живой стиль чувства и его проявления, — естественного, непосредственного,
откровенного в личном и искреннего в великом. Я разумею свободу как ритм
дыхания, речи, песни и походки, как размах души и полет духа; как живой способ
подходить ко всему и вступать со всеми вещами и людьми — в отношение и общение…
Русский человек чует ее в себе и в другом; а в ком он ее не чует, тем он
тяготится. А западные народы доселе не постигают ее в нас; и доселе, когда
замечают ее, дают ей неподходящие или даже пренебрежительные названия; и
осуждают ее и нас за нее, — пока не побывают у нас в здоровой России, а
побывав, вкусив ее, насладившись ею, часто полюбляют на всю жизнь эту русскую
свободу, — и нас за нее... И вот, эта русская душевная свобода выражается,
прежде всего, в особом просторе души, в ее объемности и всеоткрытости. Это есть
способность вместить в себя все пространства земли и неба, все диапазоны
звуков, все горизонты предметов, все проблемы духа — объять мир от края и до
края. …Эта всеоткрытость души делает ее восприимчивою и созерцательною, в
высшей степени склонною к тому, что Аристотель называл "удивлением",
т. е. познавательным дивованием на чудеса Божьего мира…» («О России. Три речи»)
«Вот
почему эта свобода является свободой дерзновения» – утверждал Ильин. А то
завещание, которое по слову Ильина дает русскому народу Пушкин «гори, играй,
импровизируй, но всегда учись сосредоточенному труду и требуй от себя
совершенной формы» или «добротою и щедростью стоит Россия; властною мерою
спасается она от всех своих соблазнов» есть, в той же самой мере, и завещание
самого философа.
3.
Иван
Александрович Ильин родился в Москве, 28 марта (по ст. ст.) 1883 года, в
дворянской семье. Отец его был коренной москвич, а в матери (урожденной
Швейкерт) текла немецкая кровь. Гимназию Ильин окончил с золотой медалью и
сдвумя только четверками, как ни странно, по логике и русскому языку. На выпускных
экзаменах (которых было восемь), он получил все пятерки и только одну тройку по
русскому. И это тот самый Ильин, безукоризненный логик и «исключительный
стилист, которого архимандрит Константин (Зайцев) (бывший до принятия
монашества помощником Струве по редакции «Возрождения»), сравнивал с
«митрополитом Филаретом Московским, этим величайшим, рядом с Пушкиным, мастером
языка»» пишет его биограф. Парадоксальность Ильина, как видим, проявилась с
первых же шагов в его жизни.
Его
увлечение анархизмом пришлось на годы обучения на юридическом факультете
Московского универститета
С
1906 года, когда Ильин, закончив университет с дипломом первой степени, остался
в нем для приготовления к профессорскому званию, до трагического для России
1917 года, он успел проделать путь от настроений крайне левых к крайне правым и
встретил революцию ярым и непримиримым врагом большевизма. Речи об эмиграции в
то время еще не было: «Уходят ли от постели больной матери? Да еще с чувством
виновности в ее болезни?» с горечью спрашивал он.
И
вспоминается еще одно слово, сказанное им о Пушкине: «…надо было, что бы
Пушкин, будучи современником своего поколения, заключал в себе все опасности,
все выкрутасы своей эпохи — все обольщения и слабости русской интеллигенции,
чтобы их преодолеть и указать путь к этому преодолению». Так и он сам,
мучительно преодолев все соблазны времени, «все выкрутасы своей эпохи», «все
обольщения и слабости интеллигенции», пришел к такой духовной очевидности,
которая позволила и ему самому стать истинным и признанным пророком народного
духа. «…Таковым он и был, — отмечает биограф — но не в смысле гадателя или
предсказателя, а в том смысле, что он разработал задачи России раньше, чем они
реально встали перед русским народом, многое из предсказанного им уже свершилось,
и многому еще предстоит свершиться».
4.
Быть
может, самое трудное, переломное для себя время, Ильин пережил в 1921 году, еще
находясь в Москве, когда умер его отец. В письме к своей тетке Л.И.Гуревич, он
писал: «Я ощутил в его уходе не смерть, а «ныне отпущаеши» – молитву, которую я
тихо читал над ним во время его последних, глубоких и беспомощных вздохов. Это
была не смерть, это было освобождение созревшего духа – «безболезненное,
непостыдное, мирное»; духа – переболевшего и победившего всю свою сильную и не
покорную земную страстность…. Вечером поздно, в день его кончины… меня посетила
минута малодушия: я думал с завистью о нем, ушедшем; жизнь стала так бесконечно
страшнее и противоестественнее смерти, что смерть иногда кажется освобождающим
покоем. Я никогда не думаю о самоубийстве и считаю его постыдным бегством; но в
минуту малодушия душа иногда просит: «отзови! освободи!». И вот мне попалось
стихотворение Хомякова «Труженник», которое я прочел впервые и которое потрясло
меня ответом». И далее в письме Ильин приводит это стихотворение Хомякова,
которое мы помещаем в самых важных его фрагментах, как красноречивейшее
отражение его собственного духовного пути:
По
жестким глыбам сорной нивы
С
утра, до истощенья сил,
Довольно,
пахарь терпеливый,
Я
плуг тяжелый свой водил.
Довольно,
дикою враждою
И
злым безумьем окружен
Боролся
крепкой я борьбою…
Я
утомлен, я утомлен..
Пора
на отдых…
И
далее, в ответ на собственные жалобы, Пахарь говорит себе:
Безумец,
нет тебе покоя,
Нет
отдыха: вперед, вперед!
Взгляни
на ниву, пашни много,
А
дня не много впереди.
Вставай
же, раб ленивый Бога!
Господь
велит: иди, иди!
И
снова, смирившийся пред очевидностью, Пахарь отвечает себе:
Иду
свершать в труде и поте
Удел,
назначенный Тобой,
И
не сомкну очей в дремоте,
И
не ослабну пред борьбой.
Не
брошу плуга, раб ленивый,
Не
отойду я от него,
Покуда
не прорежу нивы,
Господь,
для сева Твоего.
На
сороковой день после похорон отца Ильин читал доклад в Психологическом обществе
о религиозном смысле искренности: «Кризис наш – не только наш; это мировой
кризис религиозности. Живое, жизнестроительное отношение к божественному
заглохло, замерло в народах. Это кризис не христианства (не учения Христа, а
того, что из него сделали два тысячелетия). Я пытаюсь восстановить глубокую,
цельную, кристаллическую и в то же время страстную природу религии; показываю,
что религия – не обряд, не догма, не конфессия, а цельно-искренняя и
духовно-страстная преданность (любовь на смерть) тем божественным лучам,
которыми пронизан мир и пребывание в которых только и может открыть человеку
подлинное бытие Божие. Это не реформа «понятий» религий, а первый камень новой
религиозной реформации; не той реформации, которая позволяет самим «читать
Библию», но той, но той, которая зовет к дерзающему и радостному Бого-увидению.
Наши дни ставят человека на распутьи: или в бесстыдную пошлую жадность через
ложь и насилие; или к новому Бого-узрению, через очищение, тоску по
божественному и любовь. Период лицемерного христианства, гуманных слов и жадных
дел, приличной лжи и немецкой религиозности – идет к концу. Я вижу на небе
далекую зарю религиозного обновления, мечтаю о нем и всеми силами пытаюсь
начать навстречу ей «взрыв Его нивы».
Примерно
в это время он начинает труд, над которым будет работать более тридцати лет и
который станет основным трудом его жизни. Уже готовя к печати свои «Аксиомы
религиозного опыта», он напишет в предисловии о том же кризисе религиозности:
«Современное
человечество изобилует "православными", "католиками" и
"протестантами", которым христианство чуждо и непонятно; мы уже
привыкли видеть в своей среде "христиан", которые суть христиане
только по имени, которые лишены религиозного опыта и даже не постигают его
сущности. И эта своеобразная безрелигиозность религиозно-сопричисленных людей
все меньше тревожит нас. А это свидетельствует о глубине переживаемого нами
духовного и религиозного кризиса». Основанием всякой религиозной веры Ильин
полагал «личный религиозный опыт человека, а источником — пережитое в этом
опыте Откровение».
Будучи
человеком глубоко православным, Ильин, как это и свойственно истинной любви, не
чурался чужих культур, руководствуясь суждением апостола Иоанна Богослова:
"знайте то, что всякий, делающий правду, рожден от Него" (1Ин.2:29) и
«считая, что «все человечество, христианское и нехристианское, включено в
великий план Божьего домостроительства». Интересен в этом смысле тот
«нетривиальный», как пишет его биограф, список книг, который он рекомендует для
чтения родственнице, с которой ведет обширную переписку: Феофан Затворник «Путь
ко спасению», И.В.Попов «Религиозный идеал св. Афанасия Великого», его же
«Мистическое оправдание аскетизма в творениях Макария Египетского», два тома
«Добротолюбия», труды Экхарта, Конфуция, Бхагват-Гиту, Вл. Соловьева «Чтение о
богочеловечестве», «Исповедь» Блаженного Августина и два тома Симеона Нового
Богослова в пер. Феофана Затворника.
«Языческий
мир – писал в «Аксиомах…» Ильин — имел своих, по времени и удалению еще не
видевших Христа, созерцателей, молитвенников и праведников… Языческие народы
совсем не были богоотверженным, духовно-мертвенным и обреченным на гибель
множеством, но имели свою меру откровения, свою вдохновленную мудрость, свою
живую религиозность и добродетель».
Истинное
христианство Ильин видел не в «уходе от мира», а в преображении мира любовью:
«христианин призван не бежать от мира и человека, отвергая и проклиная их, но
вносить свет Христова учения в земную жизнь и творчески раскрывать дары Святого
Духа в ее ткани. А это и значит создавать христианскую культуру на земле»
(«Основы христианской культуры»). Ильин и готовил и создавал эту новую
христианскую культуру, которая призвана была, по его мысли, готовить эпоху
нового духовного возрождения: «…все праздные и безответственные слова, которые
накопил слепой рассудок в эпоху так называемого "просвещения", т.е.
сущего духовного помрачения. — давно произнесены, напечатаны и распространены
по всей вселенной То, что могло быть разрушено, — или уже рухнуло, или,
наоборот, окрепло и утвердилось. Мы вступили в новую эпоху. Пришло время
неробкой веры, духовной и самодеятельной религиозности, исходящей из сердца,
строящейся сердечным созерцанием, утверждающей свою удостоверенность и
разумность, знающей свой путь, цельно-искренней, ведущей человека через
смирение и трезвение к единению с Богом.»(«Аксиомы…»).
Интересно,
что после огромного успеха лекций Ильина в немецких церковно-общественных
организациях на темы духовного обновления, организаторы чтений хотели издать
книгу на немецком языке, однако немецкие издатели, ознакомившись с рукописью,
отказались печатать ее, мотивируя тем, что она «пропитана духом Евангелия от
Иоаннна», то есть дышит «чрезмерно» светлым началом любви, доминирующим у
апостола Иоанна.
Вершиной
философской прозы Ильина стали три, написанные по немецки книги, связанных
единым замыслом и стержнем: 1. Я всматриваюсь в жизнь. Книга раздумий. 2.
Поющее сердце. Книга тихих созерцаний. 3. Взгляд вдаль. Книга размышлений и
упований (получившая в русском своем варианте название «О грядущей русской
культуре». «Эти три книги – писал его ученик Р.М.Зиле, — представляют собою
совершенно своеобразное литературное творчество: это как бы сборники не то
философских эскизов, не то художественных медитаций, не то
просветительно-углубленных наблюдений на самые разнообразные темы, проникнуты
одним единым творческим писательским актом – во всем видеть и показать Божий
луч». «Этим триптихом – писал о своей книге сам Ильин – я пытаюсь заткать ткань
новой философии, насквозь христианской по духу и стилю, но совершенно свободной
от псевдофилософского «богословствования»… Это философия простая, тихая,
доступная каждому, рожденная главным органом православного Христианства –
созерцающим сердцем, но не подчеркивающая на каждом шагу «своей школы».
Евангельская совесть – вот ее источник». Как справедливо пишет биограф Ильина:
«Если попытаться кратко выразить суть творчества, жизни и подвига Ивана
Александровича, то лучшего определения, чем «Поющее сердце», к нему не
подобрать».
5.
«Слово это гоголевское – пошлость…»
Замечательны
работы Ильина об искусстве. Сам он страстно любил музыку и театр, был знаком со
многими замечательными русскими композиторами, музыкантами, писателями. Большая
дружба связывала его с Сергеем Рахманиновым, Николаем Метнером, Иваном
Шмелевым. Искусство же модернизма и его представителей Иван Александрович
наоборот, резко не принимал, считая его беспредметным и сооблазнительным.
Его
перу принадлежит фундаментальный труд: «О тьме и просветлении. Книга
художественной критики. Бунин – Ремизов – Шмелев». Замечательные по глубине
работы посвещены Гоголю, Достоевскому, Толстому. Вот лишь несколько его
суждений:
Отличая
гений и талант («талант касается только понятия как в творчестве», а
«содержательно – индефферентен», в то время, как «гениальность имеет дело с третьим,
духовным измерением предметного созерцания»), Ильин называл Гоголя
«односторонним талантом при многосторонней гениальности», в чем видел его
трагедию, как художника. Девиз для творчества Достоевского Ильин находит в его
юношеском письме «мне кажется, что наш мир – чистилище небесных духов,
зараженных греховной мыслью». Но, конечно, центром его художественного мира
всегда оставался Пушкин. «Пушкин – большая классически прекрасная дверь в
здание, в котором Достоевский – лишь гениальная пристройка, лишь флигель
боковой»…
Еще
в юности Ильина сильно занимала тема пошлости, своей гениальной интуицей он
провидел здесь едва ли не главную проблему всего мирового духовного кризиса:
«Внутренне часто возвращаюсь к вопросу о пошлости и феноменологически стучусь в
нее… Писать о ней надо бережно; в самой теме так много суда, обличения и боли,
что опасность: больше осудить, чем познать – очень велика. Надо еще глубже
вскрыть источники ее в самом себе; и напрасно не понимают люди, что истинный
суд включает суд над собой и истинное обличение – самообличение. Творческое
«нет» есть непременно «нет» по отношению к элементам своего микрокосма.
Ненавистность пошлости – неописуема; у немцев – захлебываешся в ней. Все живое
воплощение высот – деградирующее. И самодовольство этого вседеградирующего
массового хрюка – вопиет о себе не переставая» пишет он в одном из писем 1911
года. А в 1944 году, в работе посвященной Гоголю говорит "Слово это
гоголевское — пошлость. Напрасно искал я в европейских языках ему синоним,
напрасно спрашивал о нём тщеславных языкознавцев и профессоров философии —
никто и ничего не подсказал. А между тем это слово-понятие высвечивает главную
проблему религиозной философии, хотя, надо сказать, не трактуется ни в одной
философии религии Европы". Пошлость во всех ее проявлениях – это и был
главный враг Ильина, с которым вел он свою непримиримую борьбу на всех фронтах
– в политике, культуре, религии… И в очищение от пошлости – видел великую
миссию русской литературы, особенно Пушкина и Гоголя: "В последнюю свою
встречу, пишет Иван Ильин, Пушкин и Гоголь поклялись приступить к этому
изобличению (пошлости)* и очищению. "Мёртвые души" (эта грандиозной
эпопея, по мысли Гоголя должна была включать три части, его взгляд на судьбы
России ( "первая должна была отражать преисподнюю, вторая — чистилище, а
третья грезилась ему чем-то вроде Рая") должны были положить начало
развенчанию пустоты и очищению во всерусском масштабе… Здесь замышлялся и
зачинался крестовый поход, и этот поход (о чём Пушкин с Гоголем из скромности и
не предполагали) можно и должно было осуществить во всемирном масштабе. …
Концепция Пушкина и Гоголя строилась на религиозной основе, а потому верна и в
плане очищения души могуча. То, с чего следовало начинать, было негативной,
изобличительной задачей, которая требовала эмпирической зоркости, юмора и
сатиры. И только двое этих мужей знали, что они затевали и что собирались
предпринять: вызвать к жизни в России эпоху религиозного очищения, отдав этому
всё своё художество, всю силу своего созерцания. Этой эпохи — заключает Иван
Ильин — мир ждёт и по сей день". («Гении России») Подготовке этой эпохе,
этого всемирного крестового похода против пошлости жизни во всех ее проявлениях
посвятил Иван Ильин всю свою жизнь.
Несомненно,
что в плеяде замечательных русских религиозных мыслителей серебрянного века,
Иван Ильин занимает особое место. Удивительно, что этот ясный философ, который
поэтичнее Флоренского, энергичнее Бердяева, глубже С. Булгакова, а своей
всеохватностью может соперничать с Соловьевым, и при этом лишенный всякого
философского «романтизма», до сих пор не оценен по достоинству. Но известно,
что и Пушкин после своей трагической дуэли был надолго забыт современниками.
Возрождение интереса к нему началось лишь после знаменитой «пушкинской речи»
Достоевского, а истинное значение его как центрального явления всей русской
культуры открылось, пожалуй, лишь после катастрофы 1917 года. И вклад Ивана
Ильина в это осознание, едва ли не самый значительный. И может быть, пришла,
наконец, пора вспомнить нам своего замечательного философа и пророка,
вернувшего нам наш «солнечный центр»: «Единственный по глубине и ширине и силе,
по царственной свободе духа и по завершенной необходимости формы, Пушкин, этот
«таинственный певец», дан нам для того, что бы создать солнечный центр нашей
истории, что бы сосредоточить в себе все необьятное богатство русского духа и
всю его вселенскую ширину и вернуть все это в глаголах бессмертной красоты» («О
России. Три речи»). Особый смысл служения и пророческая сила Пушкина,
подчеркивал он, в том, что он «не почерпнул очевидность в вере, но пришел к
вере через очевидность вдохновенного созерцания. И древнее освятилось и
светское умудрилось. И русский дух познал радость исцеленности и радость
цельности…. Взоры русской души обратились не к больным и бесплодным
запутонностям, таящим соблазн и гибель, а в глубины солнечных пространств…»
В
своей работе «Путь духовного обновления» Ильин сформулировал кредо, которому
неукоснительно следовал и которое смело можно назвать девизом всей его жизни:
«Жить стоит только тем и верить стоит только в то, за что стоит бороться и
умереть, ибо смерть есть истинный и высший критерий для всех жизненных
содержаний. Достаточно самому применить этот критерий со всей надлежащей
серьезностью и во всем его глубоком значении и осветить им любое жизненное
содержание – и его верность и убедительность раскроются перед очами».
На
его могиле в Швейцарии стоит скромный памятник с «замечательной и во многом
загадочной» как пишет его биограф надписью:
Все
прочувствовано
Немало
претерпето
С
любовью созерцаемо
Многому
виной
И
мало понято
Спасибо
Тебе, вечная Доброта.
В
статье использованы документы и свидетельства, приводимые Ю Лисицей в
историко-биографическом очерке: «Иван Александрович Ильин» (М., Русская книга,
Собр.соч. т.1)
Список литературы
Для
подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://www.pravaya.ru/