).
Сходные суждения мы находим в третьей главе «Поэтики» Аристотеля. Здесь коротко охарактеризованы три способа подражания в поэзии (словесном искусстве), которые по сути являются характеристиками эпоса, лирики и драмы: «Подражать в одном и том же и одному и тому же можно, рассказывая о событии, как о чем-то отдельном от себя, как это делает Гомер, или же так, что подражающий остается сам собой, не изменяя своего лица, или представляя всех изображаемых лиц как действующих и деятельных».
В эпоху Возрождения эта аристотелевская триада была конкретизирована. А.С. Минтурно в трактате «De Poetica» (1559) выделил в составе словесного искусства эпос, мелику (т. е. лирику) и сценическую поэзию (т.е. драму). От подобных суждений и тянутся нити к утратившемуся в XVIII - XIX вв. представлению об эпосе, лирике и драме как универсально значимых родах (родовых формах) литературы. Роды словесного искусства и ныне понимаются (вслед Сократу, Платону и Аристотелю) как типы отношения высказывающихся («носителей речи») к художественному целому.
Вместе с тем в XIX в. (первоначально - в эстетике романтизма) упрочилось иное понимание эпоса, лирики и драмы: не как словесно-художественных форм, а как неких умопостигаемых сущностей, фиксируемых философскими категориями: литературные роды стали мыслиться как типы художественного содержания. Тем самым их рассмотрение оказалось отторгнутым от поэтики (учения именно о словесном искусстве). Так, Шеллинг лирику соотнес с бесконечностью и духом свободы, эпос - с чистой необходимостью, в драме же усмотрел своеобразный синтез того и другого: борьбу свободы и необходимости. А Гегель (вслед за Жан-Полем) характеризовал эпос, лирику и драму с помощью категорий «объект» и «субъект»: эпическая поэзия - объективна, лирическая - субъективна, драматическая же соединяет эти два начала. Благодаря В.Г. Белинскому как автору статьи «Разделение поэзии на роды и виды» (1841) гегелевская концепция (и соответствующая ей терминология) укоренились в отечественном литературоведении. В XX в. роды литературы неоднократно соотносились с различными явлениями психологии (воспоминание, представление, напряжение), лингвистики (первое, второе, третье грамматическое лицо), а также с категорией времени (прошлое, настоящее, будущее).
Однако традиция, восходящая к Платону и Аристотелю, продолжает жить и является весьма авторитетной. Роды литературы как типы речевой организации литературных произведений - это неоспоримая надэпохальная реальность, достойная пристального внимания.
На природу эпоса, лирики и драмы проливает свет теория речи, разработанная в 1930-е годы немецким психологом и лингвистом К. Бюлером, который утверждал, что высказывания (речевые акты) имеют три аспекта. Они включают в себя, во-первых, сообщение о предмете речи (репрезентация); во-вторых, экспрессию (выражение эмоций говорящего); в-третьих, апелляцию (обращение говорящего к кому-либо, которое делает высказывание собственно действием). Эти три аспекта речевой деятельности взаимосвязаны и проявляют себя в различного типа высказываниях (в том числе - художественных) по-разному. В лирическом произведении организующим началом и доминантой становится речевая экспрессия. Драма акцентирует апеллятивную, собственно действенную сторону речи, и слово предстает как своего рода поступок, совершаемый в определенный момент развертывания событий. Эпос тоже широко опирается на экспрессивные и апеллятивные начала речи (поскольку в состав произведений входят высказывания героев, знаменующие их действия). Но доминируют в этом литературном роде сообщения о чем-то внешнем говорящему, явленные в форме повествования.
С этими свойствами речевой ткани лирики, драмы и эпоса органически связаны (и именно ими предопределены) также иные свойства родов литературы: способы пространственно-временной организации произведений; своеобразие явленности в них человека; формы присутствия автора; характер обращенности текста к читателю. Каждый из родов литературы, говоря иначе, обладает особым, ему присущим комплексом свойств. Деление литературы на роды не совпадает с ее членением на поэзию и прозу. В обиходной речи лирические произведения нередко отождествляются с поэзией, а эпические - с прозой. Подобное словоупотребление неточно. Каждый из литературных родов включает в себя как поэтические (стихотворные), так и прозаические (нестихотворные) произведения.
1.3 Понятие эпического и лирического
В теории литературных родов имеют место серьезные терминологические проблемы. Слова «эпическое» («эпичность»), «драматическое» («драматизм»), «лирическое» («лиризм») обозначают не только родовые особенности произведений, о которых шла речь, но и другие их свойства. Эпичностью называют величественно-спокойное, неторопливое созерцание жизни в ее сложности и многоплановости, широту взгляда на мир и его приятие как целостности. В этой связи нередко говорят об «эпическом миросозерцании», художественно воплотившемся в гомеровских поэмах и ряде позднейших произведений («Война и мир» Л.Н. Толстого). Эпичность как идейно-эмоциональная настроенность может иметь место во всех литературных родах - не только в эпических (повествовательных) произведениях, но и в драме («Борис Годунов» А.С. Пушкина) и лирике (цикл «На поле Куликовом» А.А. Блока). Драматизмом принято называть умонастроение, связанное с напряженным переживанием каких-то противоречий, с взволнованностью и тревогой. И, наконец, лиризм - это возвышенная эмоциональность, выраженная в речи автора, рассказчика, персонажей. Драматизм и лиризм тоже могут присутствовать во всех литературных родах. Так, исполнены драматизма роман Л.Н. Толстого «Анна Каренина», стихотворение М.И. Цветаевой «Тоска по родине». Лиризмом проникнуты роман И.С. Тургенева «Дворянское гнездо», пьесы А.П. Чехова «Три сестры» и «Вишневый сад», рассказы и повести И.А. Бунина. Эпос, лирика и драма, таким образом, свободны от однозначно-жесткой привязанности к эпичности, лиризму и драматизму как типам эмоционально-смыслового «звучания» произведений.
Оригинальный опыт разграничения этих двух рядов понятий (эпос - эпическое и т.д.) в середине нашего века предпринял немецкий ученый Э. Штайгер. В своей работе «Основные понятия поэтики» он охарактеризовал эпическое, лирическое, драматическое как явления стиля (типы тональности - Tonart), связав их (соответственно) с такими понятиями, как представление, воспоминание, напряжение. И утверждал, что каждое литературное произведение (независимо от того, имеет ли оно внешнюю форму эпоса, лирики или драмы) соединяет в себе эти три начала: «Я не уясню лирического и драматического, если буду их связывать с лирикой и драмой».
Глава 2. Лирическое и эпическое начало в сборнике Н.В. Гоголя «Вечера на хуторе близ Диканьки»
Построение цикла «Вечера на хуторе близ Диканьки» основано главным образом на постоянных переходах от высокого поэтического к обыденному, от трагического к праздничному веселью. Собственно эти переходы и являются определяющими характер не только всего цикла, но и каждой отдельной повести.
Смена разнообразных поэтических и стилистических пластов является характерной для романтического мировосприятия Гоголя, которое содержит двойственный принцип построения произведений. Составляя в 1842 году первое собрание своих сочинений, Гоголь написал для него предисловие. В нем он так отозвался о «Вечерах на хуторе близ Диканьки»: «Всю первую часть следовало бы исключить вовсе: это первоначальные ученические опыты, недостойные строгого внимания читателя; но при них чувствовались первые сладкие минуты молодого вдохновения, и мне стало жалко исключить их, как жалко исторгнуть из памяти первые игры невозвратной юности».
Общепринято относить Гоголя к комикам-сатирикам, сам же писатель всегда считал себя поэтом. Именно поэтому в его прозаических произведениях встречаются фрагменты присущие поэзии, такие как эпос и лирика. Здесь мы попытаемся выявить характер и частотность эпического и лирического в цикле повестей «Вечера на хуторе близ Диканьки».
2.1 «Сорочинская ярмарка»
Уже первая повесть цикла «Сорочинская ярмарка» начинается с лирического вступления:
«Как упоителен, как роскошен летний день в Малороссии! Как томительно жарки те часы, когда полдень блещет в тишине и зное и голубой неизмеримый океан, сладострастным куполом нагнувшийся над землею, кажется, заснул, весь потонувши в неге, обнимая и сжимая прекрасную в воздушных объятиях своих! На нем ни облака. В поле ни речи. Все как будто умерло; вверху только, в небесной глубине, дрожит жаворонок, и серебряные песни летят по воздушным ступеням на влюбленную землю, да изредка крик чайки или звонкий голос перепела отдается в степи. Лениво и бездумно, будто гуляющие без цели, стоят подоблачные дубы, и ослепительные удары солнечных лучей зажигают целые живописные массы листьев, накидывая на другие темную, как ночь, тень, по которой только при сильном ветре прыщет золото. Изумруды, топазы, яхонты эфирных насекомых сыплются над пестрыми огородами, осеняемыми статными подсолнечниками. Серые стога сена и золотые снопы хлеба станом располагаются в поле и кочуют по его неизмеримости. Нагнувшиеся от тяжести плодов широкие ветви черешен, слив, яблонь, груш; небо, его чистое зеркало - река в зеленых, гордо поднятых рамах... как полно сладострастия и неги малороссийское лето!»
Картины природы насыщены мажорными, яркими красками. «Ослепительные удары солнечных лучей зажигают целые живописные массы листьев»; «изумруды, топазы, яхонты эфирных насекомых сыплются над пестрыми огородами»; «серые стога сена и золотые снопы хлеба станом располагаются в поле и кочуют по его неизмеримости». Все это придает картине праздничный, торжественный характер, который распространяется и на другие пейзажные зарисовки. Гоголь использует множество изобразительных средств. Эпитеты со значением возвышенным максимально ярким: «упоителен», «роскошен» день, «неизмеримый» океан, «сладострастным куполом». Вступление изобилует роскошными метафорами: «изумруды, топазы, яхонты эфирных насекомых», «чистое зеркало - река».
Далее Гоголь резко переходит к обрисовке эпической:
«Такою роскошью блистал один из дней жаркого августа тысячу восемьсот... восемьсот... Да, лет тридцать будет назад тому, когда дорога, верст за десять до местечка Сорочинец, кипела народом, поспешавшим со всех окрестных и дальних хуторов на ярмарку. С утра еще тянулись нескончаемою вереницею чумаки с солью и рыбою. Горы горшков, закутанных в сено, медленно двигались, кажется, скучая своим заключением и темнотою; местами только какая-нибудь расписанная ярко миска или макитра хвастливо выказывалась из высоко взгроможденного на возу плетня и привлекала умиленные взгляды поклонников роскоши. Много прохожих поглядывало с завистью на высокого гончара, владельца сих драгоценностей, который медленными шагами шел за своим товаром, заботливо окутывая глиняных своих щеголей и кокеток ненавистным для них сеном».
Повествование о реальных событиях сменяет поэзию малороссийского лета. Жизнь простого народа накануне ярмарки. Отсутствие былой экзальтированности, но и жизнь обыденная преисполнена поэтики: «глиняных своих щеголей и кокеток», «горы горшков, скучая своим заключением и темнотою».
Далее идет лирическое описание реки Псёл:
«Сквозь темно- и светло-зеленые листья небрежно раскиданных по лугу осокоров, берез и тополей засверкали огненные, одетые холодом искры, и река-красавица блистательно обнажила серебряную грудь свою, на которую роскошно падали зеленые кудри дерев. Своенравная, как она в те упоительные часы, когда верное зеркало так завидно заключает в себе ее полное гордости и ослепительного блеска чело, лилейные плечи и мраморную шею, осененную темною, упавшею с русой головы волною, когда с презрением кидает одни украшения, чтобы заменить их другими, и капризам ее конца нет, - она почти каждый год переменяла свои окрестности, выбирая себе новый путь и окружая себя новыми, разнообразными ландшафтами».
Идет лирическое одухотворение водной стихии: «река-красавица блистательно обнажила серебряную грудь свою», очеловечивание действий обычной речки. Богатство поэтических сравнений: у реки «полное гордости и ослепительного блеска чело, лилейные плечи и мраморную шею».
Гоголь замечательно передает и очарование украинской природы, и своеобразие быта, характеров людей. Возвышенно-лирическое повествование перебивается выразительными жанровыми сценами.
Такого рода контрастные переходы от лирики и патетики к быту, от жанровых сцен к сценам лирическим, сочетание реально-бытовых картин и картин, включающих в себя фантастику, мы встречаем на протяжении всей повести.
Вторая глава начинается с эпического описания ярмарки:
«Вам, верно, случалось слышать где-то валящийся отдаленный водопад, когда встревоженная окрестность полна гула и хаос чудных неясных звуков вихрем носится перед вами. Не правда ли, не те ли самые чувства мгновенно обхватят вас в вихре сельской ярмарки, когда весь народ срастается в одно огромное чудовище и шевелится всем своим туловищем на площади и по тесным улицам, кричит, гогочет, гремит? Шум, брань, мычание, блеяние, рев - все сливается в один нестройный говор. Волы, мешки, сено, цыганы, горшки, бабы, пряники, шапки - все ярко, пестро, нестройно; мечется кучами и снуется перед глазами. Разноголосные речи потопляют друг друга, и ни одно слово не выхватится, не спасется от этого потопа; ни один крик не выговорится ясно. Только хлопанье по рукам торгашей слышится со всех сторон ярмарки. Ломается воз, звенит железо, гремят сбрасываемые на землю доски, и закружившаяся голова недоумевает, куда обратиться».
Гоголь погружает читателя в атмосферу ярмарки, которая представлена автором как событие эпохального масштаба: «…народ срастается в одно огромное чудовище и шевелится всем своим туловищем на площади и по тесным улицам, кричит, гогочет, гремит». Романтическое сопоставление ярмарки с «валящимся отдаленным водопадом», множество восторженных эпитетов: «встревоженная окрестность», «чудных неясных звуков» однозначно определяет этот отрывок как образчик эпического жанра. Гоголь дает замечательное описание ярмарки, показывая восприятие Параской новых для нее явлений жизни. «...Она находила себе много предметов для наблюдения: ее смешило до крайности, как цыган и мужик били один другого по рукам, вскрикивая сами от боли... как поссорившиеся перекукупки перекидывались бранью и раками; как москаль, поглаживал одною рукою свою козлиную бороду, другою...».
Глава 5 начинается с лирического описания солнечного заката, которое постепенно переходит в бытовой план:
«Усталое солнце уходило от мира, спокойно пропылав свой полдень и утро; и угасающий день пленительно и ярко румянился. Ослепительно блистали верхи белых шатров и яток, осененные каким-то едва приметным огненно-розовым светом. Стекла наваленных кучами оконниц горели; зеленые фляжки и чарки на столах у шинкарок превратились в огненные; горы дынь, арбузов и тыкв казались вылитыми из золота и темной меди. Говор приметно становился реже и глуше, и усталые языки перекупок, мужиков и цыган ленивее и медленнее поворачивались. Где-где начинал сверкать огонек, и благовонный пар от варившихся галушек разносился по утихавшим улицам».
Описание начинается с ярких, лирических красок «ярко румянился», «белых шатров», «огненно-розовым светом». А заканчивается описание чисто бытовым планом «варившихся галушек».
Глава 10 начинается с эпического описания ярмарки:
«Свежесть утра веяла над пробудившимися Сорочинцами. Клубы дыму со всех труб понеслись навстречу показавшемуся солнцу. Ярмарка зашумела. Овцы заблеяли, лошади заржали; крик гусей и торговок понесся снова по всему табору - и страшные толки про красную свитку, наведшие такую робость на народ в таинственные часы сумерек, исчезли с появлением утра».
Заканчивается же «Сорочинская ярмарка» лирическим монологом Гоголя:
«Странное, неизъяснимое чувство овладело бы зрителем при виде, как от одного удара смычком музыканта, в сермяжной свитке, с длинными закрученными усами, все обратилось, волею и неволею, к единству и перешло в согласие. Люди, на угрюмых лицах которых, кажется, век не проскальзывала улыбка, притопывали ногами и вздрагивали плечами. Все неслось. Все танцевало. Но еще страннее, еще неразгаданнее чувство пробудилось бы в глубине души при взгляде на старушек, на ветхих лицах которых веяло равнодушием могилы, толкавшихся между новым, смеющимся, живым человеком. Беспечные! даже без детской радости, без искры сочувствия, которых один хмель только, как механик своего безжизненного автомата, заставляет делать что-то подобное человеческому, они тихо покачивали охмелевшими головами, подплясывая за веселящимся народом, не обращая даже глаз на молодую чету.
Гром, хохот, песни слышались тише и тише. Смычок умирал, слабея и теряя неясные звуки в пустоте воздуха. Еще слышалось где-то топанье, что-то похожее на ропот отдаленного моря, и скоро все стало пусто и глухо.
Не так ли и радость, прекрасная и непостоянная гостья, улетает от нас, и напрасно одинокий звук думает выразить веселье? В собственном эхе слышит уже он грусть и пустыню и дико внемлет ему. Не так ли резвые други бурной и вольной юности, поодиночке, один за другим, теряются по свету и оставляют, наконец, одного старинного брата их? Скучно оставленному! И тяжело и грустно становится сердцу, и нечем помочь ему».
Во время свадебного торжества все веселятся: «люди…притопывали ногами и вздрагивали плечами. Все неслось. Все танцевало». Но и во время праздника Гоголь обращает внимание на взгляды старушек «на ветхих лицах которых веяло равнодушием могилы» глядя на них начинает задумываться о близости смерти, которая, заглушает смех и радость: «гром, хохот, песни слышались тише и тише». Мысль о смерти навевает грусть и тоску. О взрослении, о потере юности думает Гоголь: «Не так ли резвые други бурной и вольной юности, поодиночке, один за другим, теряются по свету и оставляют, наконец, одного старинного брата их? Скучно оставленному!». Вот та самая поэзия и чувствительность, о которых писал Пушкин! Именно она проглядывает в первой книге «Вечеров» через гоголевское «веселье». И уже возникает как отрицание веселья образ тоски, скуки…
2.2 «Вечер накануне Ивана Купала»
В отличие от других повестей цикла, в которых выявляется торжество героя, а фантастика освещена юмором, в «Вечере накануне Ивана Купала» загадочное выступает в качестве того начала, которое оказывает свое сокрушительное влияние на жизненное поведение человека, его судьбу. И в этой повести Гоголь пользовался материалом народных легенд, но тут он отходил от глубокого и проникновенного восприятия духа народного творчества, столь ярко проявившегося в других его произведениях. Живое и увлекательное изображение народных героев уступает место в «Вечере накануне Ивана Купала» ирреальной символике. При всем том во многих местах повести мы видим силу кисти замечательного художника - таково описание отношений Петруся и Пидорки, Петруся и Коржа, картина свадьбы, насыщенная богатством красок, живописных деталей.
Начинается повесть с лирического описания зимнего вечера:
«Как теперь помню - покойная старуха, мать моя, была еще жива, - как в долгий зимний вечер, когда на дворе трещал мороз и замуровывал наглухо узенькое стекло нашей хаты, сидела она перед гребнем, выводя рукою длинную нитку, колыша ногою люльку и напевая песню, которая как будто теперь слышится мне. Каганец, дрожа и вспыхивая, как бы пугаясь чего, светил мне в хате».
Но это описание продолжается дальше эпическими картинами из истории Украины:
«Веретено жужжало; а мы все, дети, собравшись в кучку, слушали деда, не слезавшего от старости более пяти лет с своей печки. Но ни дивные речи про давнюю старину, про наезды запорожцев, про ляхов, про молодецкие дела Подковы, Полтора Кожуха и Сагайдачного не занимали нас так, как рассказы про какое-нибудь старинное чудное дело, от которого всегда дрожь проходила по телу и волосы ерошились на голове».
Далее идет эпическое описание Петра Безродного:
«В том селе был у одного козака, прозвищем Коржа, работник, которого люди звали Петром Безродным; может, оттого, что никто не помнил ни отца его, ни матери. Староста церкви говорил, правда, что они на другой же год померли от чумы; но тетка моего деда знать этого не хотела и всеми силами старалась наделить его родней, хотя бедному Петру было в ней столько нужды, сколько нам в прошлогоднем снеге. Она говорила, что отец его и теперь на Запорожье, был в плену у турок, натерпелся мук бог знает каких и каким-то чудом, переодевшись евнухом, дал тягу».
В это описание истории Петра входят эпические картины из истории Украины, вспоминаются турки и Запорожье. Этому эпическому описанию Петруся противопоставлено лирическое описание Пидорки:
«…у старого Коржа была дочка-красавица, какую, я думаю, вряд ли доставалось вам видывать. Тетка покойного деда рассказывала, - а женщине, сами знаете, легче поцеловаться с чертом, не во гнев будь сказано, нежели назвать кого красавицею, - что полненькие щеки козачки были свежи и ярки, как мак самого тонкого розового цвета, когда, умывшись божьею росою, горит он, распрямляет листики и охорашивается перед только что поднявшимся солнышком; что брови словно черные шнурочки, какие покупают теперь для крестов и дукатов девушки наши у проходящих по селам с коробками москалей, ровно нагнувшись, как будто гляделись в ясные очи; что ротик, на который глядя облизывалась тогдашняя молодежь, кажись, на то и создан был, чтобы выводить соловьиные песни; что волосы ее, черные, как крылья ворона, и мягкие, как молодой лен (тогда еще девушки наши не заплетали их в дрибушки, перевивая красивыми, ярких цветов синдячками), падали курчавыми кудрями на шитый золотом кунтуш».
Все это описание пронизано различными лирическими сравнениями и метафорами. Это почти поэтическое описание облика молодой девушки. Не менее лирично и описание свадьбы:
«В старину свадьба водилась не в сравненье с нашей. Тетка моего деда, бывало, расскажет - люли только! Как дивчата, в нарядном головном уборе из желтых, синих и розовых стричек, на верх которых навязывался золотой галун; в тонких рубашках, вышитых по всему шву красным шелком и унизанных мелкими серебряными цветочками, в сафьянных сапогах на высоких железных подковах, плавно, словно павы, и с шумом, что вихорь, скакали в горлице. Как молодицы, с корабликом на голове, которого верх сделан был весь из сутозолотой парчи, с небольшим вырезом на затылке, откуда выглядывал золотой очинок, с двумя выдавшимися, один наперед, другой назад, рожками самого мелкого черного смушка; в синих, из лучшего полутабенеку, с красными клапанами кунтушах, важно подбоченившись, выступали поодиночке, и мерно выбивали гопака. Как парубки, в высоких козацких шапках, в тонких суконных свитках, затянутых шитыми серебром поясами, с люльками в зубах, рассыпались перед ними мелким бесом и подпускали турусы».
Но это лирическое описание традиционно у Гоголя переходит в эпическое:
«С теткой покойного деда, которая сама была на этой свадьбе, случилась забавная история: была она одета тогда в татарское широкое платье и с чаркою в руках угощала собрание. Вот одного дернул лукавый окатить ее сзади водкою; другой, тоже, видно, не промах, высек в ту же минуту огня, да и поджег... пламя вспыхнуло, бедная тетка, перепугавшись, давай сбрасывать с себя, при всех, платье… Шум, хохот, ералаш поднялся, как на ярмарке. Словом, старики не запомнили никогда еще такой веселой свадьбы».
Возвышенно-лирическое описание свадьбы переводится в бытовой план. Гоголь приводит эпическую историю, случившуюся с теткой покойного деда.
После эпического рассказа о жизни Пидорки и Петруся и возникших у них трудностей следует лирическая картина описания смены времен года:
«В степях закраснело. Скирды хлеба то сям, то там, словно козацкие шапки, пестрели по полю. Попадались по дороге и возы, наваленные хворостом и дровами. Земля сделалась крепче и местами стала прохватываться морозом. Уже и снег начал сеяться с неба, и ветви дерев убрались инеем, будто заячьим мехом. Вот уже в ясный морозный день красногрудый снегирь, словно щеголеватый польский шляхтич, прогуливался по снеговым кучам, вытаскивая зерно, и дети огромными киями гоняли по льду деревянные, кубари, между тем как отцы их спокойно вылеживались на печке, выходя по временам, с зажженною люлькою в зубах, ругнуть добрым порядком православный морозец или проветриться и промолотить в сенях залежалый хлеб. Наконец снега стали таять, и щука хвостом лед расколотила, а Петро все тот же, и чем далее, тем еще суровее».
2.3 «Майская ночь, или утопленница»
Та возвышенно-романтическая манера повествования, которая выражена в «Сорочинской ярмарке», свойственна и «Майской ночи». Картины чудесной украинской природы и здесь являются неотъемлемой частью повествования, тем фоном, на котором развертываются события.
Начинается повесть с эпического зачина, который заканчивается лирической струей, вводимой в текст песни:
«Звонкая песня лилась рекою по улицам села ***. Было то время когда утомленные дневными трудами и заботами парубки и девушки шумно собирались в кружок, в блеске чистого вечера, выливать свое веселье в звуки, всегда неразлучные с унынием. И задумавшийся вечер мечтательно обнимал синее небо, превращая все в неопределенность и даль. Уже и сумерки; а песни все не утихали. С бандурою в руках пробирался ускользнувший от песельников молодой козак Левко, сын сельского головы. На козаке решетиловская шапка. Козак идет по улице, бренчит рукою по струнам и подплясывает. Вот он тихо остановился перед дверью хаты, уставленной невысокими вишневыми деревьями. Чья же это хата? Чья это дверь? Немного помолчавши, заиграл он и запел;
Солнце низенько, вечiр близенько,
Вийди до мене, мое серденько!».
Здесь, как всегда у Гоголя, бытовой эпический план переплетается с лирическим. Так, бытовые детали «решетиловская шапка», «сельский голова», эпическое время и место переплетаются с лирическим описанием вечера.
Вторая глава повести начинается с одного из самых лирических отрывков из «Вечеров на хуторе близ Диканьки» - описания украинской ночи:
«Знаете ли вы украинскую ночь? О, вы не знаете украинской ночи! Всмотритесь в нее. С середины неба глядит месяц. Необъятный небесный свод раздался, раздвинулся еще необъятнее. Горит и дышит он. Земля вся в серебряном свете; и чудный воздух и прохладно-душен, и полон неги, и движет океан благоуханий. Божественная ночь! Очаровательная ночь! Недвижно, вдохновенно стали леса, полные мрака, и кинули огромную тень от себя. Тихи и покойны эти пруды; холод и мрак вод их угрюмо заключен в темно-зеленые стены садов. Девственные чащи черемух и черешен пугливо протянули свои корни в ключевой холод и изредка лепечут листьями, будто сердясь и негодуя, когда прекрасный ветреник - ночной ветер, подкравшись мгновенно, целует их. Весь ландшафт спит. А вверху все дышит, все дивно, все торжественно. А на душе и необъятно, и чудно, и толпы серебряных видений стройно возникают в ее глубине. Божественная ночь! очаровательная ночь!».
Это патетико-лирическая манера повествования, в которой используется лексика, передающая красочность, величие описываемой украинской ночи. Гоголь густо насыщает поэтическую речь эпитетами, чаще всего парными, носящими «эмоциональный» характер, подчеркивающими значительность, силу тех черт, которые присущи описываемому явлению - «недвижно, вдохновенно стали леса», «холод и мрак вод их», «все дивно, все торжественно», «божественная ночь, очаровательная ночь».
Рядом с этим здесь отчетливо ощущается мелодическое звучание поэтической речи; она не только богата красками, но и «напевна». Эта напевность неотделима от того внутреннего ритма, который ясно выражен в данном повествовательном эпизоде, как и во многих других местах «Вечеров». Гоголь замечательно владел мастерством ритмизированной прозы; однако ритм для него не был простым украшением рассказа; он возникал как выражение эмоционально-взволнованного восприятия мира.
Возвышенно-лирическая повествовательная манера «Вечеров» некоторыми чертами и прежде всего отдельными особенностями лексического состава близка «высокому» повествованию писателей карамзинской школы. «Девственные чащи черемух и черешен», «толпы серебряных видений» и другие аналогичные элементы стиля находятся в русле традиций этой школы.
Одновременно с тем патетико-лирическая струя «Вечеров» вбирает в себя народно-поэтическую стихию. Широко опираясь при создании ранних повестей на народную поэзию, Гоголь вдумчиво использовал ее образы и язык. Исследователи творчества Гоголя неоднократно отмечали, что в образах Левко и Гали сказывается воздействие народно-песенных мотивов. Народно-песенным складом пронизано повествование о них. В речи Левко и Гали ясно ощущаются ритм и мелодика народной песни. Например, приведем отрывок из самого начала повести, когда Левко зовет Галю:
«Галю! Галю! ты спишь, или не хочешь ко мне выйти? Ты боишься, верно, чтобы нас кто не увидел, или не хочешь, может быть, показать белое личико на холод! Не бойся: никого нет. Вечер тепел. Но если бы и показался кто, я прикрою тебя свиткою, обмотаю своим поясом, закрою руками тебя - и никто нас не увидит. Но если бы и повеяло холодом, я прижму тебя поближе к сердцу, отогрею поцелуями, надену шапку свою на твои беленькие ножки. Сердце мое, рыбка моя, ожерелье! выгляни на миг».
Той же песенностью проникнута и речь Гали, по своей внутренней структуре похожая на речь Левко. Обрисовка образов Левко и Гали не осложнена острыми драматическими коллизиями; в изображении героев господствуют светлые, лирические тона.
Народно-поэтическим языком пронизана и речь панночки:
«Посмотри на лицо: она вывела румянец своими нечистыми чарами с щек моих. Погляди на белую шею мою: они не смываются! они не смываются! они ни за что не смоются, эти синие пятна от железных когтей ее. Погляди на белые ноги мои: они много ходили; не по коврам только, по песку горячему, по земле сырой, по колючему терновнику они ходили; а на очи мои, посмотри на очи: они не глядят от слез…».
В этом монологе используются классические фольклорные запевки, используются повторы.
Лирическое описание природы дается и в главе «Утопленница»:
«Величественно и мрачно чернел кленовый лес, стоявший лицом к месяцу. Неподвижный пруд подул свежестью на усталого пешехода и заставил его отдохнуть на берегу. Все было тихо; в глубокой чаще леса слышались только раскаты соловья… Оглянулся: ночь казалась перед ним еще блистательнее. Какое-то странное, упоительное сияние примешалось к блеску месяца. Никогда еще не случалось ему видеть подобного. Серебряный туман пал на окрестность. Запах от цветущих яблонь и ночных цветов лился по всей земле. С изумлением глядел он в неподвижные воды пруда: старинный господский дом, опрокинувшись вниз, виден был в нем чист и в каком-то ясном величии. Вместо мрачных ставней глядели веселые стеклянные окна и двери. Сквозь чистые стекла мелькала позолота».
В этом описании используются различные эпитеты, возвышенная лексика. Описание насыщенно различными красками: «чернел лес», «ночь казалась перед ним еще блистательнее», «упоительное сияние», «блеск месяца», «серебряный туман». Заканчивается этот лирический отрывок песней Левко:
«Ой ти, мiсяцо, мiй мiсяченьку!
I ти, зоре ясна!
Ой, свiтiть там по подвiрi,
Де дiвчина красна».
Элементы эпоса в повести проявляются в описании головы:
«Голова угрюм, суров с виду и не любит много говорить. Давно еще, очень давно, когда блаженной памяти великая царица Екатерина ездила в Крым, был выбран он в провожатые; целые два дни находился он в этой должности и даже удостоился сидеть на козлах с царицыным кучером. И с той самой поры еще голова выучился раздумно и важно потуплять голову, гладить длинные, закрутившиеся вниз усы и кидать соколиный взгляд исподлобья. И с той поры голова, об чем бы ни заговорили с ним, всегда умеет поворотить речь на то, как он вез царицу и сидел на козлах царской кареты».
В этом элементе можно выделить такие черты эпоса, как отсылка к прежним временам «дано еще, очень давно», упоминание конкретных географических мест (Крым) и исторических лиц (царица Екатерина). Сам эпизод преподносится как событие эпического масштаба.
.4 «Пропавшая грамота»
Вся повесть строится как эпическое повествование, на что указывает подзаголовок: «Быль, рассказанная дьячком ***ской церкви». Начало ее дается в чисто эпическом ключе:
«Один раз задумалось вельможному гетьману послать зачем-то к царице грамоту. Тогдашний полковой писарь, - вот нелегкая его возьми, и прозвища не вспомню…Вискряк не Вискряк, Мотузочка не Мотузочка, Голопуцек не Голопуцек… знаю только, что как-то чудно начинается мудреное прозвище, - позвал к себе деда и сказал ему, что, вот, наряжает его сам гетьман гонцом с грамотою к царице… На другой день еще петух не кричал в четвертый раз, дед уже был в Конотопе. На ту пору была там ярмарка: народу высыпало по улицам столько, что в глазах рябело. Но так как было рано, то все еще дремало, протянувшись на земле. Возле коровы лежал гуляка-парубок с покрасневшим, как снегирь, носом; подале храпела, сидя, перекупка с кремнями, синькою, дробью и бубликами; под телегою лежал цыган; на возу с рыбой - чумак; на самой дороге раскинул ноги бородач-москаль с поясами и рукавицами...».
Перед нами традиционный эпический зачин, в котором упоминаются реалии того времени: гетман, царица. Дается географическое указание на место - Конотоп. Далее перед нами развертывается эпическая картина в ярмарке, что подчеркивается огромным количеством людей: «народу высыпало по улицам столько, что в глазах рябело». Это эпический размах.
Переход от изображения быта к фантастике заключает в себе обыденную, прозаическую мотивировку, да и само изображение «необыкновенного» также насыщено бытовыми деталями. Герой повести - человек смелый, казацкого размаха, - попадая в ад в поисках пропавшей грамоты, видит сборище чудовищных, уродливых существ. «Ведьм такая гибель, как случается иногда на Рождество выпадет снегу: разряжены, размазаны, словно панночки на ярмарке. И все, сколько ни было их там, как хмельные, отплясывали какого-то чертовского тропака. Пыль подняли, боже упаси, какую!.. На деда, несмотря на страх весь, смех напал, когда увидел, как черти с собачьими мордами, на немецких ножках, вертя хвостами, увивались около ведьм, будто парни около красных девушек; а музыканты тузили себя в щеки кулаками, словно в бубны, и свистали носами, как в валторны».
Юмор здесь тесно связан с «обытовлением» фантастики.
Эпический элемент присутствует и в следующем описании:
«Козаки наши ехали бы, может, и далее, если бы не обволокло всего неба ночью, словно черным рядном, и в поле не стало так же темно, как под овчинным тулупом. Издали только мерещился огонек, и кони, чуя близкое стойло, торопились, насторожа уши и вковавши очи во мрак. Огонек, казалось, несся навстречу, и перед козаками показался шинок, повалившийся на одну сторону, словно баба на пути с веселых крестин. В те поры шинки были не то, что теперь. Доброму человеку не только развернуться, приударить горлицы или гопака, прилечь даже негде было, когда в голову заберется хмель и ноги начнут писать покой-он-по. двор был уставлен весь чумацкими возами; под поветками, в яслях, в сенях, иной свернувшись, другой развернувшись, храпели, как коты».
Здесь используется традиционное для эпоса сравнение некоего эпического прошлого времени с настоящим. Все, что было раньше, в эпические времена, отличается от того, что сейчас.
Эпическая картина дается и в конце повести в описании царских палат:
«Там нагляделся дед таких див, что стало ему надолго после того рассказывать: как повели его в палаты, такие высокие, что если бы хат десять поставить одну на другую, и тогда, может быть, не достало бы. Как заглянул он в одну комнату - нет; в другую - нет; в третью - еще нет; в четвертой даже нет; да и в пятой уже, глядь - сидит сама, в золотой короне, в серой новехонькой свитке, в красных сапогах, и золотые галушки ест. Как велела ему насыпать целую шапку синицами, как… всего и вспомнить нельзя».
Здесь дается эпическое описание с использованием различных сравнений и преувеличений: «такие высокие», «целую шапку». Используется эпическое развертывание событий: «Как заглянул он в одну комнату - нет; в другую - нет; в третью - еще нет; в четвертой даже нет; да и в пятой уже, глядь - сидит сама…».
2.5 «Ночь перед Рождеством»
По своему общему светлому настроению рядом с «Майской ночью» и «Сорочинской ярмаркой» стоит «Ночь перед Рождеством». Основной фон, на котором развертывается действие повести, - народный праздник с его красочными обрядами, его задорным весельем. «Трудно рассказать, как хорошо потолкаться, в такую ночь, между кучею хохочущих и поющих девушек и между парубками, готовыми на все шутки и выдумки, какие может только внушить весело смеющаяся ночь. Под плотным кожухом тепло; от мороза еще живее горят щеки; а на шалости сам лукавый подталкивает сзади».
«Ночь перед Рождеством» открывается картиной, в которой фантастика и быт преднамеренно слиты воедино. Описание полета ведьмы на метле сопровождается «деловыми» рассуждениями о сорочинском заседателе, который, наверно, приметил бы ее, «потому что от сорочинского заседателя ни одна ведьма на свете не ускользнет». Рассказ о «похождениях» ведьмы и черта включает в себя раскрытие обыденных, повседневных мотивов их действий.
«Но какая же была причина решиться черту на такое беззаконное дело? А вот какая: он знал, что богатый козак Чуб приглашен дьяком на кутью, где будут: голова; приехавший из архиерейской певческой родич дьяка в синем сюртуке, бравший самого низкого баса; козак Свербыгуз и еще кое-кто; где, кроме кутьи, будет варенуха, перегонная на шафран водка и много всякого съестного».
Далее следует эпическое описание кузнеца Вакулы и его картины:
«В досужее от дел время кузнец занимался малеванием и слыл лучшим живописцем во всем околотке. Сам еще тогда здравствовавший сотник Л…ко вызывал его нарочно в Полтаву выкрасить дощатый забор около его дома. Все миски, из которых диканьские козаки хлебали борщ, были размалеваны кузнецом. Кузнец был богобоязливый человек и писал часто образа святых: и теперь еще можно найти в Т… церкви его евангелиста Луку. Но торжеством его искусства была одна картина, намалеванная на стене церковной в правом притворе, в которой изобразил он святого Петра в день Страшного суда, с ключами в руках, изгонявшего из ада злого духа; испуганный черт метался во все стороны, предчувствуя свою погибель, а заключенные прежде грешники били и гоняли его кнутами, поленами и всем чем ни попало. В то время, когда живописец трудился над этою картиною и писал ее на большой деревянной доске, черт всеми силами старался помешать ему: толкал невидимо под руку, подымал из горнила в кузнице золу и обсыпал ею картину; но, несмотря на все, работа была кончена, доска внесена в церковь и вделана в стену притвора, и с той поры черт поклялся мстить кузнецу».
Кузнец дается в этом описании как некий эпический герой: подчеркиваются черты, которые выделяют его среди остальных. В описании самой картины дается сцена Страшного суда, связанная с эпическим началом.
Но уже совсем иной характер имеет следующая сцена, рисующая встречу Оксаны и Вакулы. Сцена эта овеяна лиризмом, соединенным с доброй улыбкой.
«Будет готов, мое серденько, после праздника будет готов. Если бы ты знала, сколько возился около него: две ночи не выходил из кузницы; зато ни у одной поповны не будет такого сундука. Железо на оковку положил такое, какого не клал на сотникову тарантайку, когда ходил на работу в Полтаву. А как будет расписан! Хоть весь околоток выходи своими беленькими ножками, не найдешь такого! По всему полю будут раскиданы красные и синие цветы. Гореть будет, как жар. Не сердись же на меня! Позволь хоть поговорить, хоть поглядеть на тебя!»
Следующая картина, рассказывающая о Солохе, в известной мере, так же как и начальная сцена повести, представляет собой сплав фантастики и обыденности.
«Мать кузнеца Вакулы имела от роду не больше сорока лет. Она была ни хороша, ни дурна собою. Трудно и быть хорошею в такие годы. Однако ж она так умела причаровать к себе самых степенных козаков (которым, не мешает, между прочим, заметить, мало было нужды до красоты), что к ней хаживал и голова, и дьяк Осип Никифорович (конечно, если дьячихи не было дома), и козак Корний Чуб, и козак Касьян Свербыгуз. И, к чести ее сказать, она умела искусно обходиться с ними. Ни одному из них и в ум не приходило, что у него есть соперник. Шел ли набожный мужик, или дворянин, как называют себя козаки, одетый в кобеняк с видлогою, в воскресенье в церковь или, если дурная погода, в шинок, - как не зайти к Солохе, не поесть жирных с сметаною вареников и не поболтать в теплой избе с говорливой и угодливой хозяйкой. И дворянин нарочно для этого давал большой крюк, прежде чем достигал шинка, и называл это - заходить по дороге. А пойдет ли, бывало, Солоха в праздник в церковь, надевши яркую плахту с китайчатою запаскою, а сверх ее синюю юбку, на которой сзади нашиты были золотые усы, и станет прямо близ правого крылоса, то дьяк уже верно закашливался и прищуривал невольно в ту сторону глаза4 голова гладил усы, заматывал за ухо оселедец и говорил стоявшему близ его соседу: «Эх, добрая баба! черт-баба!»
Это эпическое описание, которое переводит повествование в бытовой план после лирической встречи Вакулы и Оксаны.
А затем вновь переплетаются картины комедийно-бытовые с лирическими. Сначала дана сцена с Чубом, который ищет свою хату:
«Черт между тем, когда еще влетел в трубу, как-то нечаянно оборотившись, увидел Чуба об руку с кумом, уже далеко от избы. Вмиг вылетел он из печки, перебежал им дорогу и начал разрывать со всех сторон кучи замерзшего снега. Поднялась метель. В воздухе забелело. Снег метался взад и вперед сетью и угрожал залепить глаза, рот и уши пешехода. А черт улетел снова в трубу, в твердой уверенности, что Чуб возвратится вместе с кумом назад, застанет кузнеца и отпотчует его так, что он долго будет не в силах взять в руки кисть и малевать обидные карикатуры».
Это снова дается лирический план повествование с описанием сильной метели. Этот лирический план продолжается далее в описании народного гуляния:
«Все осветилось. Метели как небывало. Снег загорелся широким серебряным полем и весь обсыпался хрустальными звездами. Мороз как бы потеплел. Толпы парубков и девушек показались с мешками. Песни зазвенели, и под редкою хатою не толпились колядующие.
Чудно блещет месяц! Трудно рассказать, как хорошо потолкаться в такую ночь между кучею хохочущих и поющих девушек и между парубками, готовыми на все шутки и выдумки, какие может только внушить весело смеющаяся ночь. Под плотным кожухом тепло; от мороза еще живее горят щеки; а на шалости сам лукавый подталкивается сзади».
Это опять идет лирическое описание зимней ночи с использованием эпитетов «хрустальные звезды», «смеющаяся ночь». Затем развернута картина, в которой вновь выступают Оксана и Вакула, которая также дается в лирическом ключе.
Непосредственно за этим следует комедийная сцена «приема» Солохой своих обожателей, завершающаяся появлением Вакулы, который уносит мешки со спрятанными в них обожателями. Эта сцена переводит повествование в бытовой план.
Сразу же за ней следует широкое лирическим описание гуляния парубков и девиц:
«Шумнее и шумнее раздавались по улицам песни и крики. Толпы толкавшегося народа были увеличены еще пришедшими из соседних деревень. Парубки шалили и бесились вволю. Часто между колядками слышалась какая-нибудь веселая песня, которую тут же успел сложить кто-нибудь из молодых козаков. То вдруг один из толпы вместо колядки отпускал щедровку и ревел во все горло:
Щедрик, ведрик!
Дайте вареник,
Грудочку кашки,
Кiльце ковбаски!
Хохот награждал затейника. Маленькие окна подымались, и сухощавая рука старухи, которые одни только вместе с степенными отцами оставались в избах, высовывалась из окошка с колбасою в руках или куском пирога. Парубки и девушки наперерыв подставляли мешки и ловили свою добычу. В одном месте парубки, зашедши со всех сторон, окружали толпу девушек: шум, крик, один бросал комом снега, другой вырывал мешок со всячиной. В другом месте девушки ловили парубка, подставляли ему ногу, и он летел вместе с мешком стремглав на землю. Казалось, всю ночь напролет готовы были провеселиться. и ночь, как нарочно, так роскошно теплилась! и еще более казался свет месяца от блеска снега».
Это лирическое описание народного праздника, включающее в себя народно-поэтические элементы. В этой новой картине Оксана еще раз бросает «вызов» Вакуле.
««Так, это она! стоит, как царица, и блестит черными очами! Ей рассказывает что-то видный парубок; верно, забавное, потому что она смеется. Но она всегда смеется». Как будто невольно, сам не понимая как, протерся кузнец сквозь толпу и стал около нее».
В дальнейшем развитии повествования действие из лирического плана вновь переключается в сферу бытовой фантастики - сцены с Пацюком и с чертом.
«Этот Пузатый Пацюк был точно когда-то запорожцем; но выгнали его или он сам убежал из Запорожья, этого никто не знал. Давно уже, лет десять, а может, и пятнадцать, как он жил в Диканьке. Сначала он жил, как настоящий запорожец: ничего не работал, спал три четверти дня, ел за шестерых косарей и выпивал за одним разом почти по целому ведру; впрочем, было где и поместиться, потому что Пацюк, несмотря на большой рост, в ширину был довольно увесист. Притом шаровары, которые носил он, были так широки, что, какой бы большой ни сделал он шаг, ног было совершенно незаметно, и казалось - винокуренная кадь двигалась по улице».
Это эпическая картина с использованием традиционных для эпоса гипербол. В этом описании указывается на невероятные размеры Пацюка, вспоминается историческая местность Запорожье.
Завершаются эти сцены диалогом: «„Куда?" - произнес печальный черт. „В Петембург, прямо к царице!" - и кузнец обомлел от страха, чувствуя себя подымающимся на воздух». Но прежде чем описать путешествие Вакулы, писатель возвращается к Оксане:
«Долго стояла Оксана, раздумывая о странных речах кузнеца. Уже внутри ее что-то говорило, что она слишком жестоко поступила с ним. Что, если он в самом деле решится на что-нибудь страшное?».
Повествование опять переходит в лирическое. А затем идут сцены, изображающие комическое положение обожателей Солохи, что снова переводит повествование в бытовой план. В эпическом ключе дается описание хаты кума:
«Хата их была вдвое старее шаровар волостного писаря, крыша в некоторых местах была без соломы. Плетня видны были одни остатки, потому что всякий выходивший из дому никогда не брал палки для собак, в надежде, что будет проходить мимо кумова огорода и выдернет любую из его плетня. Печь не топилась дня по три».
Далее идет описание фантастического полета Вакулы на черте:
«Все было светло в вышине. Воздух в легком серебряном тумане был прозрачен. Все было видно, и даже можно было заметить, как вихрем пронесся мимо их, сидя в горшке, колдун; как звезды, собравшись в кучу, играли в жмурки; как клубился в стороне облаком целый рой духов; как плясавший при месяце черт снял шапку, увидавши кузнеца, скачущего верхом; как летела возвращавшаяся назад метла, на которой, видно, только что съездила куда нужно ведьма… много еще дряни встречали они».
Сразу же после этого лирического описания картины полета следует эпическое описание Петербурга:
«Боже мой! стук, гром, блеск; по обеим сторонам громоздятся четырехэтажные стены; стук копыт коня, звук колеса отзывались громом и отдавались с четырех сторон; домы росли и будто подымались из земли на каждом шагу; мосты дрожали; кареты летали; извозчики, форейторы кричали; снег свистел под тысячью летящих со всех сторон саней; пешеходы жались и теснились под домами, унизанными плошками, и огромные тени их мелькали по стенам, досягая головою труб и крыш».
Петербург в этом описании выступает как огромный эпический город. Картины, которые видит Вакула, даются в эпическом масштабе. Петербург представлен в образе некоего Мирового Города.
После этого следует эпическое описание посещение царского дворца Вакулой вместе с запорожцами. В этом описании присутствуют и конкретные исторические лица: князь Потемкин, Екатерина II. Вспоминаются реальные исторические события из жизни Запорожской Сечи: уничтожение Запорожской Сечи, война с турками, переход через Перекоп.
Петербургские картины кончаются словами: «„Выноси меня отсюда скорее!" - и вдруг очутился за шлагбаумом», а следующие за ними сцены в Диканьке начинаются словами: «„Утонул! ей-богу, утонул! вот: чтобы я не сошла с этого места, если не утонул!" - лепетала толстая ткачиха...».
Далее идет лирическое повествование об Оксане:
«Оксана смутилась, когда до нее дошли такие вести. Она мало верила глазам Переперчихи и толкам баб; она знала, что кузнец довольно набожен, чтобы решиться погубить свою душу. Но что, если он в самом деле ушел с намерением никогда не возвращаться в село? А вряд ли в другом месте где найдется такой молодец, как кузнец! Он же так любит ее! Он долее всех выносил ее капризы! Красавица всю ночь под своим одеялом поворачивалась с правого бока на левый, с левого на правый - и не могла заснуть. То, разметавшись в обворожительной наготе, которую ночной мрак скрывал даже от нее самой, она почти вслух бранила себя; то, приутихнув, решалась ни о чем не думать - и все думала. И вся горела; и к утру влюбилась по уши в кузнеца».
Это лирическое описание, подчеркивающее необычную красоту Оксаны, сразу же переходит в эпическую картину в церкви:
«Настало утро. Вся церковь еще до света была полна народа. Пожилые женщины в белых намитках, в белых суконных свитках набожно крестились у самого входа церковного. Дворянки в зеленых и желтых кофтах, а иные даже в синих кунтушах с золотыми назади усами, стояли впереди их. Дивчата, у которых на головах намотана была целая лавка лент, а на шее монист, крестов и дукатов, старались пробраться еще ближе к иконостасу. Но впереди всех были дворяне и простые мужики с усами, с чубами, с толстыми шеями и только что выбритыми подбородками, все большею частию в кобеняках, из-под которых выказывалась белая, а у иных и синяя свитка. На всех лицах, куда ни взглянь, виден был праздник».
Это эпическое описание всеобщего праздника.
Описание счастливого сватовства Вакулы завершает основную линию развития действия. Завершается это описание лирической струей, описывающей необычайную красоту Оксаны:
«Кузнец подошел ближе, взял ее за руку; красавица и очи потупила. Еще никогда не была она так чудно хороша. Восхищенный кузнец тихо поцеловал ее, и лицо ее пуще загорелось, и она стала еще лучше».
Однако писатель дает еще эпилог повести, который интересен тем, что здесь находит свое завершение линия фантастики, с которой начинается произведение:
«Но еще больше похвалил преосвященный Вакулу, когда узнал, что он выдержал церковное покаяние и выкрасил даром весь левый крылос зеленою краскою с красными цветами. Это, однако ж, не все: на стене сбоку, как войдешь в церковь, намалевал Вакула черта в аду, такого гадкого, что все плевали, когда проходили мимо; а бабы, как только расплакивалось у них на руках дитя, подносили его к картине и говорили: «Он бачь, яка кака намалевана!» - и дитя, удерживая слезенки, косилось на картину и жалось к груди своей матери».
Так находят свое завершение лирическое и эпическое начала в этой повести.
.6 «Страшная месть»
В повести «Страшная месть» широко развита тема защиты родной земли. Вместе с тем по некоторым своим существенным мотивам она близка «Вечеру накануне Ивана Купала». Крушение человеческих отношений, братских уз привлекает и здесь внимание писателя. О борьбе за богатство, являющейся причиной этого крушения, речь идет в эпилоге - в рассказе о двух братьях, получивших вознаграждение за службу и воинские подвиги.
Воссоздавая исторический колорит эпохи казацких войн, Гоголь в то же время насыщает повесть мрачной фантастикой, которой овеян, в частности, образ изменника-колдуна. Обладая некоторыми живыми реальными чертами, образ этот одновременно предстает как воплощение сверхъестественного. В повести большое место занимает описание причудливых фантастических видений, всякого рода таинственных превращений. Перед этими описаниями отступает на задний план изображение картин и образов исторического прошлого.
Героико-эпическое начало «Страшной мести» находится в соприкосновении с лирико-патетическим повествованием «Вечеров»; одновременно оно контрастирует с тем отражением жизненной прозы, которое особенно широко воплощено и повести «Иван Федорович Шпонька и его тетушка».
Начинается повесть с патетико-эпического повествования:
«Шумит, гремит конец Киева: есаул Горобець празднует свадьбу своего сына. Наехало много людей к есаулу в гости. В старину любили хорошенько поесть, еще лучше любили попить, а еще лучше любили повеселиться. Приехал на гнедом коне своем и запорожец Микитка прямо с разгульной попойки с Перешляя поля, где поил он семь дней и семь ночей королевских шляхтичей красным вином. Приехал и названый брат есаула, Данило Бурульбаш, с другого берега Днепра…».
Здесь мы встречаемся со словесными конструкциями, включающими в себя глагольную инверсию, повторы, с построением речи, отличающимся торжественной размеренностью. Этот отрывок близок к былинному эпосу, на что указывают такие обороты как, например, «поил семь дней и семь ночей».
Далее это эпическое повествование переходит в лирический план:
«Тихо светит по всему миру: то месяц показался из-за горы. Будто дамасскою дорогою и белою, как снег, кисею покрыл он гористый берег Днепра, и тень ушла еще далее в чащу сосен…
Любо глянуть с середины Днепра на высокие горы, на широкие луга, на зеленые леса! Горы те - не горы: подошвы у них нет, внизу их, как и вверху, острая вершина, и под ними и над ними высокое небо. Те леса, что стоят на холмах, не леса; то волосы, поросшие на косматой голове лесного деда. Под нею в воде моется борода, и под бородою и над волосами высокое небо. Те луга - не луга: то зеленый пояс, перепоясавший посередине круглое небо, и в верхней половине и в нижней половине прогуливается месяц».
Эпическая картина сменяет это лирическое повествование, когда из могил поднимаются мертвецы:
«Крест на могиле зашатался, и тихо поднялся из нее высохший мертвец. Борода до пояса; на пальцах когти длинные, еще длиннее самих пальцев. Тихо поднял он руки вверх. Лицо все задрожало у него и покривилось. Страшную муку, видно, терпел он».
Гоголь вводит в повесть элементы фантастики, основанные на народных эпических легендах.
Эпические картины в повести связаны с описанием героической борьбы украинского народа против завоевателей.
«На пограничной дороге, в корчме, собрались ляхи и пируют уже два дни. Что-то немало всей сволочи. Сошлись, верно, на какой-нибудь наезд: у иных и мушкеты есть; чокают шпоры, брякают сабли. Паны веселятся и хвастают, говорят про небывалые дела свои, насмехаются над православьем, зовут народ украинский своими холопьями и важно крутят усы, и важно, задравши головы, разваливаются на лавках».
«Времена лихие приходят. Ох, помню, помню я годы; им, верно, не воротиться! Он был еще жив, честь и слава нашего войска, старый Конашевич! Как будто перед очами моими проходят теперь козацкие полки! Это было золотое время, Катерина! Старый гетьман сидел на вороном коне. Блестела в руке булава; вокруг сердюки; по сторонам шевелилось красное море запорожцев».
«И пошла по горам потеха, и запировал пир: гуляют мечи; летают пули; ржут и топочут кони. От крику безумеет голова; от дыму слепнут очи. Все перемешалось. Но козак чует, где друг, где недруг; прошумит ли пуля - валится лихой седок с коня; свистнет сабля - катится по земле голова, бормоча языком несвязные речи.
Но виден в толпе красный верх козацкой шапки пана Данила; мечется в глаза золотой пояс на синем жупане; вихрем вьется грива вороного коня. Как птица, мелькает он там и там; покрикивает и машет дамасской саблей, и рубит с правого и левого плеча. Руби, козак! гуляй, козак! тешь молодецкое сердце; но не заглядывайся на золотые сбруи и жупаны: топчи под ноги золото и каменья! Коли, козак! гуляй, козак! но оглянись назад: нечестивые ляхи зажигают уже хаты и угоняют напуганный скот. И, как вихорь, поворотил пан Данило назад, и шапка с красным верхом мелькает уже возле хат, и редеет вокруг его толпа».
Торжественно-величавый тон повествованию придает прежде всего последовательное использование писателем глагольной инверсии - «ржут и топочут кони»; «мелькает он там и там»; «поворотил пан Данило назад»; «и редеет вокруг его толпа». Этой же цели служит и включение в поэтическую речь повторов - «руби, козак! гуляй, козак!», «коли, козак! гуляй, козак!» Лирические отступления, входящие в героико-эпический рассказ, усиливают его внутреннее напряжение, придавая ему наряду с величавостью эмоциональную взволнованность. Лексика рассматриваемого повествовательного эпизода точно так же отражает несомненное влияние народного эпоса. В этом смысле особенно характерны такие обороты речи, как «и запировал пир», «гуляют мечи», «вихрем вьется грива вороного коня», «мечется в глаза золотой пояс», «пошла по горам потеха».
Это большое эпическое полотно сменяется одним из самых лирических отступлений «Вечеров на хуторе близ Диканьки», связанный с описанием Днепра:
«Чуден Днепр при тихой погоде, когда вольно и плавно мчит сквозь леса и горы полные воды свои. Ни зашелохнет; ни прогремит. Глядишь, и не знаешь, идет или не идет его величавая ширина, и чудится, будто весь вылит он из стекла, и будто голубая зеркальная дорога, без меры в ширину, без конца в длину, реет и вьется по зеленому миру. Любо тогда и жаркому солнцу оглядеться с вышины и погрузить лучи в холод стеклянных вод и прибрежным лесам ярко отсветиться в водах…».
«Далеко от Украинского края, проехавши Польшу, минуя и многолюдный город Лемберг, идут рядами высоковерхие горы. Гора за горою, будто каменными цепями, перекидывают они вправо и влево землю и обковывают ее каменною толщей, чтобы не прососало шумное и буйное море…».
Особым лиризмом проникнут траурный плач Катерины по своему убитому мужу:
«Муж мой, ты ли лежишь тут, закрывши очи? Встань, мой ненаглядный сокол, протяни ручку свою! приподымись! погляди хоть раз на твою Катерину, пошевели устами, вымолви хоть одно словечко!.. Но ты молчишь, ты молчишь, мой ясный пан! Ты посинел, как Черное море. Сердце твое не бьется!.. Видно, не громок плач мой, не разбудить им тебя! Кто же поведет теперь полки твои? Кто понесется на твоем вороном конике, громко загукает и замашет саблей пред козаками?».
Исследователь языка Гоголя Е.М. Галкина-Федорук справедливо отмечает близость этих скорбных сетований Катерины и по своей форме, и по содержанию к народным «заплачкам».
Завершается повесть эпилогом, в котором старец бандурист рассказывает эпическую историю про двух братьев Ивана и Петра.
2.7 «Иван Федорович Шпонька и его тетушка»
В критических работах о Гоголе, в комментариях к его сочинениям неоднократно отмечалась «неорганичность» повести «Шпонька» в составе «Вечеров на хуторе близ Диканьки» и обособленность ее от других повестей цикла.! Мнение это никак нельзя признать обоснованным. «Шпонька» органически входит в «Вечера», раскрывая» широкий и многогранный замысел писателя.
Внутренняя связь «Шпоньки» с другими повестями «Вечеров» заключается в том, что мир народной жизни с его непосредственностью, красочностью Гоголь сопоставляет с миром духовного убожества, который представлен Шпонькой, его тетушкой Василисой Кашпоровной, дворянином Сторченко. Поэтичность, одухотворенность народных образов находится в резком контрасте с глубоким прозаизмом поместных хозяев. В то время как у народных героев мы видим живые человеческие чувства, сильные порывы, в привилегированной среде сталкиваемся с мелкими, низменными побуждениями, с грубыми, животными чувствами. Один мир - движение, яркие краски, богатство жизни, другой - неподвижность, унылая серость, мертвенная скука.
Низменную пошлость героев «Шпоньки», их духовную скудость Гоголь замечательно оттеняет, рисуя чарующие картины природы, картины, овеянные поэзией труда.
«Единодушный взмах десятка и более блестящих кос; шум падающей стройными рядами травы; изредка заливающиеся песни жниц, то веселые, как встреча гостей, то заунывные, как разлука; спокойный, чистый вечер, и что за вечер! как волен и свеж воздух! как тогда оживлено все: степь краснеет, синеет и горит цветами; перепелы, дрофы, чайки, кузнечики, тысячи насекомых, и от них свист, жужжание, треск, крик и вдруг стройный хор; и все не молчит ни на минуту. А солнце садится и кроется. У! как свежо и хорошо!».
Есть в повести и элементы эпоса, но используются они в пародийном ключе, для того, чтобы показать несоответствие героев. Например, они используются при описании тетушки:
«Рост она имела почти исполинский, дородность и силу совершенно соразмерную. Казалось, что природа сделала непростительную ошибку, определив ей носить темно-коричневый по будням капот с мелкими оборками и красную кашемировую шаль в день светлого воскресенья и своих именин, тогда как ей более всего шли бы драгунские усы и длинные ботфорты. Зато занятия ее совершенно соответствовали ее виду: она каталась сама на лодке, гребя веслом искуснее всякого рыболова; стреляла дичь; стояла неотлучно над косарями; знала наперечет число дынь и арбузов на баштане; брала пошлину по пяти копеек с воза, проезжавшего через ее греблю; взлезала на дерево и трусила груши; била ленивых вассалов своею страшною рукою и подносила достойным рюмку водки из той же грозной руки».
Или другой момент, связанный с описанием брички:
«Долгом почитаю предуведомить читателей, что это была именно та самая бричка, в которой еще ездил Адам; и потому, если кто будет выдавать другую за адамовскую, то это сущая ложь и бричка непременно поддельная. Совершенно неизвестно, каким образом спаслась она от потопа. Должно думать, что в Ноевом ковчеге был особенный для нее сарай».
2.8 «Заколдованное место»
Эта последняя повесть цикла, как и повесть «Пропавшая грамота», строится как эпическое повествование, на что, как и в «Пропавшей грамоте», указывает подзаголовок: «Быль, рассказанная дьячком ***ской церкви». Начало ее дается в чисто эпическом ключе:
«Дед засеял баштан на самой дороге и перешел жить в курень; взял и нас с собою гонять воробьев и сорок с баштану. Нам это было нельзя сказать чтобы худо. Бывало, наешься в день столько огурцов, дынь, репы, цибули, гороху, что в животе, ей-богу, как будто петухи кричат. Ну, оно притом же и прибыльно. Проезжие толкутся по дороге, всякому захочется полакомиться арбузом или дынею. Да из окрестных хуторов, бывало, нанесут на обмен кур, яиц, индеек. Житье было хорошее».
В данном отрывке идет противопоставление некоего эпического времени, когда «житье было хорошее», современности.
Присутствует в этой повести и лирический момент в описании ночи:
«Со страхом оборотился он: боже ты мой, какая ночь! ни звезд, ни месяца; вокруг провалы; под ногами круча без дна; над головою свесилась гора и вот-вот, кажись, так и хочет оборваться на него!»
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Общий замысел «Вечеров на хуторе близ Диканьки», самый характер отражения в них жизни определили широкое использование писателем внутреннего контраста как в построении всего цикла, так и в развитии сюжета отдельных повестей. «Истинный эффект, - писал Гоголь в статье об архитектуре, - заключен в резкой противоположности; красота никогда не бывает так ярка и видна, как в контрасте. Контраст тогда только бывает дурен, когда располагается грубым вкусом или, лучше сказать, совершенным отсутствием вкуса, но, находясь во власти тонкого, высокого вкуса, он первое условие всего и действует ровно на всех». Сопоставлением различных сфер жизни продиктовано объединение в «Вечерах» народных повестей и повести «Шпонька». Светлые по своему настроению произведения чередуются в цикле с повестями, отличающимися суровым колоритом; повести, отмеченные преобладанием лирики и быта, перемежаются с произведениями, насыщенными фантастикой. Рядом с солнечной, пронизанной юмором «Сорочинской ярмаркой» мы видим «Вечер накануне Ивана Купала» с его остро драматическим развитием действия. Вслед за этой повестью читатель знакомится с глубоко лирической и жизнерадостной «Майской ночью». Открывающая вторую часть цикла «Ночь перед Рождеством», проникнутая чудесным комизмом, находится в соседстве со «Страшной местью». После этой повести с ее демонологией и героикой помещена реально-бытовая повесть «Шпонька».
Раскрывая высокий строй души народных героев в сопоставлении с бытовой повседневностью, чуждыми им силами, широко используя народные легенды, Гоголь строит развитие действия в своих повестях на резких переходах, на неожиданных переключениях его из одного плана в другой.
В разных своих формах принцип неожиданного переключения повествования из одного тематическо-композиционного плана в другой применяется писателем в разных повестях цикла.
Внутренняя «многоплановость» «Вечеров на хуторе близ Диканьки» ясно сказывается и в их языке. Специфическими особенностями словесной структуры выделяется патетико-лирическая манера их повествования. Существенной ее стороной является использование лексики, передающей красочность, величие описываемые явлений, событий.
Патетико-лирическая струя «Вечеров» вбирает в себя народно-поэтическую стихию. Широко опираясь при создании ранних повестей на народную поэзию, Гоголь вдумчиво использовал ее образы и язык. Как отмечалось, в «Майской ночи» речь Левко и Гали отражает глубокое воздействие народно-песенных источников. Это же можно сказать и о речи Параски, отчасти - Грицько. Живые отзвуки народной поэзии мы ощущаем и в траурном плаче Катерины («Страшная месть»), вызванном гибелью Данилы Бурульбаша.
Наряду с художественным претворением лирических жанров народной поэзии в повестях «Вечеров» ясно проявилось также живое, глубоко плодотворное воздействие языка народно-эпических произведений. Оно сказывается, в частности, в той героико-патетической струе, которая представлена в «Страшной мести». В этой повести Гоголь впервые открыл и разработал принципы широкого, эпически-величавого повествования, получившего позже столь яркое выражение в «Тарасе Бульбе». По своему синтаксическому строю и по своей лексике ряд эпизодов «Страшной мести» очень близок народным думам, былинам.
«Вечера на хуторе близ Диканьки», объединившие в себе разнообразные творческие начала, послужили истоком развития различных тенденций художественного творчества Гоголя. В своих начальных формах здесь представлены в живом единстве юмор и героика, романтическое отношение к миру и живописное отражение реального быта. Богатство содержания, замечательная выразительность художественных образов, неповторимое своеобразие поэтического стиля делают «Вечера» произведением глубоко оригинальным, самобытным.
ЛИТЕРАТУРА
1.Гоголь Н.В. Полное собрание сочинений: В 14 т. - М.: Изд-во АН СССР, 1937 - 1952. Т. 1, 8.
2.Агаева И.И. Соотношение субъективного и объективного в «Вечерах на хуторе близ Диканьки» и «Миргороде» Н.В. Гоголя: Автореф. дис. … канд. филол. наук. - Баку, 1971. - 25 с.
.Альтман М.С. Заметки о Гоголе // Русская литература. - 1963. - № 1. - С. 139 - 144.
.Анненский И.Ф. Художественный идеализм Гоголя // Анненский И.Ф. Книги отражений. - М., 1979. - С. 216 - 225.
.Аристотель. Об искусстве поэзии. - М., 1980. - 253 с.
.Барабаш Ю.Я. Почва и судьба: Гоголь и украинская литература у истоков. - М., 1995. - 267 с.
.Белинский В.Г. О русской повести и повестях г. Гоголя // Белинский В.Г. Избранные эстетические работы: В 2 т. - М., 1986. - Т. 1. - С. 44 - 100.
.Белый Андрей. Мастерство Гоголя. - М., 1996. - 351 с.
.Берковский Н.Я. Заметки из архива (о Гоголе) // Вопросы литературы. - 1984. - № 3. - С. 108 - 125.
.Бюлер К. Теория языка. Репрезентативная функция языка. - М., 1993. - 362 с.
.Вайскопф М. Сюжет Гоголя. Морфология. Идеология. Контекст. - М., 1993. - 590 с.
.Веселовский А.Н. Историческая поэтика. - М., 1989. - 426 с.
.Воропаев В.А. «Духом схимник сокрушенный…» Жизнь и творчество Н.В. Гоголя в свете Православия. - М., 1994. - 159 с.
.Воропаев В.А. Н.В. Гоголь: Жизнь и творчество. - М., 1998. - 126 с.
.Галкина-Федорук Е.М. О языке ранних произведений Н.В. Гоголя // Вестник Московского ун-та. Сер. общ. наук № 2. - 1952. - № 4. - С. 43 - 58.
.Гегель Г.В.Ф. Эстетика: В 4 т. - М., 1968. - Т. 3. - 527 с.
.Гуковский Г.А. Реализм Гоголя. - М.; Л., 1959. - 530 с.
.Драгомирецкая Н.В. Стилевая иерархия как принцип формы: Н.В. Гоголь // Смена литературных стилей. - М., 1974. - С. 264 - 280.
.Дюнькин Н.И., Новиков А.И. Н.В. Гоголь: биография и разбор его главных произведений. - СПб., 1909.
.Золотусский И.П. Гоголь. - М.: ЖЗЛ, 1984. - 510 с.
.Золотусский И.П. Монолог с вариациями. - М., 1980. - 275 с.
.Историческая поэтика. Литературные эпохи и типы художественного сознания. - М., 1994. - 528 с.
.Канунова Ф.З. Некоторые особенности реализма Н.В. Гоголя. - Томск, 1962. - 134 с.
.Карташова И.В. Гоголь и романтизм. - Калинин, 1975. - 190 с.
.Корман Б.О. Опыт описания литературных родов в терминах теории автора (субъектный уровень) // Проблема автора в художественной литературе. Вып. 1. - Ижевск, 1974. - С. 220 - 226.
.Коцингер С. Возвышенное у Гоголя: власть риторики и возвышенное искусство // Традиции и новаторство в русской классической литературе (… Гоголь… Достоевский…). - СПб., 1992. - С. 3 - 24.
.Крупчатов Л.М. Примечания // Гоголь Н.В. Вечера на хуторе близ Диканьки. Миргород. Повести. - М., 1970. - С. 598 - 610.
.Лотман Ю.М. В школе поэтического слова. Пушкин. Лермонтов. Гоголь. - М., 1988. - 385 с.
.Манн Ю.В. Смелость изобретения: Черты художественного мира Гоголя. - М., 1979. - 274 с.
.Манн Ю.В. Поэтика Гоголя. - М., 1978. - 308 с.
.Манн Ю.В. Поэтика Гоголя. Вариации к теме. - М., 1996. - 428 с.
.Машинский С.И. Художественный мир Гоголя. - М., 1979. - 372 с.
.Морозова Т.Г. Развитие реализма в творчестве Н.В. Гоголя первой половины 30-х гг. // Гоголь в школе. - М., 1954. - С. 198 - 215.
.Переверзев В.Ф. Гоголь. Достоевский. Исследования. - М., 1982. - С. 125 - 168.
.Платон. Сочинения: В 3 т. - М., 1971. - Т. 3. - Ч. 1. - 263 с.
.Поспелов Г.Н. Творчество Н.В. Гоголя. - М., 1953. - 365 с.
.Пушкин А.С. Полное собрание сочинений: В 17 т. - М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1937 - 1959. - Т. 12. - 327 с.
.Степанов Н.Л. Н.В. Гоголь. Творческий путь. - М., 1959. - 243 с.
.Турбин В.Н. Пушкин, Гоголь, Лермонтов. - М., 1978. - 239 с.
.Хализев В.Е. Драма как род литературы (поэтика, генезис, функционирование). - М., 1986. - 189 с.
.Шеллинг Ф.В. Философия искусства. - М., 1996. - 448 с.