Жизнь высшего общества в средневикторианское время в Англии третьей четверти XIX в

Жизнь высшего общества в средневикторианское время в Англии третьей четверти XIX в

Тема

Жизнь высшего общества в средневикторианское время в Англии третьей четверти XIX в

Содержание

Раздел 1. Семейно-брачные отношения

Раздел 2. Досуговая культура средневикторианского высшего общества

Список литературы

Раздел 1. Семейно-брачные отношения

Основными проблемами данной главы являются следующие: какое место занимала категория «частного» в жизненном пространстве средневикторианскои элиты, чем наполнялась частная жизнь и каковы были ее связи с внешним миром, какое влияние оказывали идеологические и культурные факторы на частную жизнь.

Из всех аспектов человеческой жизнедеятельности с понятием частного наиболее тесно связана семья. Но ее развитие как основного института существования человека и общества неотделимо от развития других общественных структур. По словам М.Г.Муравьевой, семья выступает «как своеобразный перекресток социальных, экономических, политических и собственно демографических процессов» (1), и анализировать ее можно с разных позиций. В данном параграфе мы попытаемся рассмотреть указанные проблемы, главным образом, сквозь призму тендерного анализа.

Словосочетание «викторианская семья» обычно вызывает в памяти типичную семью среднего класса. Это вполне объяснимо, так как именно с его появлением связано возникновение нового типа семьи и новой концепции семейной жизни. Их истоки уходят в ранее новое время, но окончательно они оформляются в конце XVIII - нач. XIX вв. Излишне говорить, что главную роль в этом играли социально-экономические изменения, вызванные индустриализацией.

Домохозяйство из места работы превращалось в место потребления, семья вытеснялась из мира работы, а само понятие работы и рабочего места сильно бюрократизировалось, родилось понятие офиса. Семья отделялась не только от производства, но и от внешнего мира вообще. Семья и дом сливались в единое понятие «home», которое стало воплощением частного в жизни среднего класса. Характеризующая его уединенность являлась откликом на новые психологические проблемы. Дом становился своеобразной психологической нишей, убежищем от окружающей действительности, «оазисом мира и покоя», местом, где стрессы, вызванные динамикой жизни и борьбой за существование, должны сниматься. Он должен был создавать иллюзию защиты и стабильности, и чем резче был его контраст с окружающим миром, тем лучше. Как отмечает Р.Зидер: «В то время как в хозяйственной и деловой жизни, в науке и в политике торжествовал холодный расчет и целесообразная рациональность, требования к эмоциональной жизни в браке и семье повышались» (2).

Тем самым на первый план выходила эмоциональная функция семьи Эта функция реализовывалась в семейном общении: общении супругов друг с другом, общении родителей и детей. Связующим звеном между супругами выступала любовь. В идеологии среднего класса она включала в себя прежде всего уважение и духовную близость партнеров. Человек должен любить в другом его душу, его ум. Красивую внешность отныне любили только ради ее более прекрасного внутреннего содержания. Любовь освящалась как самое чистое и благородное чувство, которое должно найти свое высшее завершение в браке.

Брак стал почетным званием, ставившим женатых и замужних над холостыми. Вместе с тем он стал нравственным учреждением, единственной законной формой половых отношений. Прелюбодеяние рассматривалось как преступление против морали (3). В теории «сексуальное пуританство» распространялось на оба пола. Воздержание в вопросах секса (как и в других сторонах жизни) стало одним из главных достоинств мужчин. А идеальный образ женщины был покрыт аурой добродетели и невинности. Для замужней женщины наиболее высоко ценимым качеством была верность, а для незамужней - непорочность.

Моральное оправдание половой акт получал только в желании воспроизвести потомство. Дети становятся высшей целью брака. Они уже не рассматриваются как дополнительная рабочая сила, а как божественная милость. Повышается интерес к индивидуальности детей. Убеждение в возможности формирования личности (вспомним просветительскую концепцию «чистого листа бумаги») приводила к увеличению ответственности родителей за будущее своих детей, привитие им нравственных и религиозных ценностей. Вместо физических наказаний члены среднего класса в отношении с детьми практиковали убеждение и попытки понять внутренний мир ребенка, мотивы его поступков.

Отношения между детьми и родителями, так же как и между супругами, приобретали все более интимный характер. Однако в семьях среднего класса существовали строго определенные отношения власти-зависимости. Безусловным главой, которому подчинялись домочадцы, был отец. В доме он должен был ощущать незыблемость своего авторитета и положения. Фактически «домашний очаг» становился местом, где, по замечанию Р. Олтик, «отец семейства, когда он возвращался домой из офиса после трудного дня конкуренции в джунглях бизнеса, правил как лорд и хозяин за столом и у камина. Его жена, хотя и высший судья домашних дел, была угодливой с ним, покорной женой и матерью часто слишком многих детей» (4).

Личностное доминирование мужчины в семье было закреплено и юридически. Закон, по которому все состояние жены и доходы, получаемые ею в браке, становились неотчуждаемой собственностью ее мужа, был изменен только серией реформ 1870 -82 гг.

До 1857 г. развод был возможен лишь через парламентский акт, предоставляемый на каждый индивидуальный случай. Несмотря на то что в 1857 г. был принят новый закон о разводе, существенно упростивший процедуру расторжения брака, разница в отношении к мужчинам и к женщинам сохранялась. Муж мог развестись со своей женой просто на основании супружеской измены, но жене приходилось доказывать не только неверность мужа, но и дополнительные преступления, такие как жестокость, изнасилование или кровосмешение.

Другой момент, в котором неравное положение мужа и жены проявлялось особенно зримо и от которого женщины страдали, пожалуй, больше всего, - это решение вопроса об опеке над детьми. До 1839 г. женщины, которые жили отдельно от мужей, неважно по какой причине, теряли своих детей; в этом году закон был изменен, и им разрешалось сохранять опеку над детьми до 7 лет, а в 1873 г. этот возраст был увеличен до 16 лет (5). Опека над несовершеннолетними детьми являлась мощным оружием, посредством которого муж мог оказывать давление на жену и удерживать ее в лоне семьи.

«Муж и жена принимаются за одну личность, и эта личность - муж» -фраза, высказанная Ф.Коббом в эссе «Преступники, идиоты, женщины и меньшинства», в самом названии которого перечисляются основные категории лиц, лишенных многих гражданских и всех политических прав, как нельзя лучше отражала юридический статус викторианских женщин (6).

Патернальный тип взаимоотношений в семье был тесно связан с разделением частной и публичной сфер. Работа на производстве, да и любая другая публичная деятельность, считалась зоной мужской активности. Муж обеспечивал дом, и только от него зависел достаток семьи. Можно сказать, он защищал и представлял дом в окружающем мире. Но мужчина обладал свободой по желанию переходить от публичного к частному (7). Женщина такой свободой по большей части не обладала. На ее долю оставалось домашнее пространство. Она воспринималась как жрица домашнего очага. Все дела, связанные с воспитанием детей, ведением домашнего хозяйства и его управлением, рассматривались как женская прерогатива. Причем эта однообразная домашняя рутина описывалась как «царство женщины, ее владения - ее мир», в котором она правит «любовью, добротой и кротостью» (8).

Хотя исследования, проведенные учеными-феминистками после 1970 г., и показывают, что женское участие в публичной жизни было более широким, чем предполагают такие стандарты (они активно интересовались общественными вопросами, работали в качестве гувернанток, медсестер, учителей, некоторые зарабатывали на жизнь творчеством (9), однако по большому счету и политическая деятельность, и государственная служба, и старые профессии в средневикторианский период оставались для них недоступны (10). К тому же предубеждения против женщин, вовлеченных в иные сферы активности, были достаточно сильны. Исключение составляла только филантропия. Работа вне дома указывала на неспособность мужа или отца прокормить семью. Естественной «карьерой» и предназначением женщины, безоговорочно признаваемой обществом, было замужество.

Этот новый взгляд на присущие полам роли в идеологии среднего класса получал научное обоснование. Считалось, что природа мужчины и женщины абсолютно различна. Как высказался по этому поводу Ч.Дарвин, мужчина отличается от женщины так же, как бык от коровы, кабан от свиньи, жеребец от кобылы и т.д. (11).

Психологические различия мужчин и женщин регистрировались в таких бинарных структурах, как активность - пассивность, смелость - робость, самостоятельность - зависимость, честолюбие - скромность, настойчивость - непостоянство, оригинальность - подражательность, лидерство - подчиненность, сдержанность - эмоциональность, рациональность - эффективность и т.д. Маскулинная природа социального успеха объяснялась типичными свойствами мужского стереотипа - ориентацией на достижения, соревновательностью, умением владеть собой (12). Это отличие можно увидеть в характеристике мужского и женского начал, данной Дж.Рескиным: «Сила мужчины активная, прогрессивная, охранительная. Он по преимуществу деятель, изобретатель, защитник. Его ум спекулятивный; его энергия сказывается в предприятиях, в войнах и завоеваниях, поскольку война справедлива и завоевания необходимы. Но сила женщины в управлении, а не в борьбе, а ее ум создан не для изобретений и не для творчества, а для водворения порядка, правильного устроения и для справедливого суда» (13).

Своеобразной компенсацией за отсутствие достижений становился моральный авторитет, которым наделялись женщины. В сфере нравственности первенство неоспоримо признавалось за ними. Женщина как создание чистое и возвышенное, тонко чувствующее, преданное и любящее, способное к состраданию и самопожертвованию, считалась источником морального влияния, очищающим ожесточенных в борьбе за выживание и преуспевание мужчин. И только она могла создать в семье необходимую нравственную атмосферу.

А если к этому добавить распространенный миф об интеллектуальной неполноценности женщин и вспомнить, что в физическом отношении они слабее мужчин, то вывод оставался только один - самой природой определено место мужчины в обществе, а место женщины - в доме.

Такое понимание взаимоотношений полов, тендерные стереотипы и культ семьи, который в средневикторианский период воспевался сильнее, чем когда-либо ранее, стали неотъемлемой частью культуры среднего класса и вместе с другими моральными ценностями наложили серьезный отпечаток на дворянские круги в конце XVIII - начале XIX. И к средневикторианскому периоду облик дворянских семей был достаточно близок к облику семей среднего класса, хотя различия оставались.

Первостепенное значение для дворянства в рассматриваемый период сохраняла семья в широком понимании, охватывающая несколько поколений и степеней родства. Главой такой семьи обычно являлся наследник, получивший фамильное поместье и титул. Его голос был решающим во всех вопросах, связанных с делами семьи. Его покровительства ожидали братья кузены и даже самые дальние родственники, и покровительство им давалось обычно в виде мест на государственной службе, в церкви или армии. Интересы такой семьи были важнее потребностей как отдельных ее членов, так и малых семей, находящихся в ее составе.

Широкая земельная семья на протяжении многих веков была основным институтом династической власти аристократии. Времена, когда политику определяла горстка «великих домов», уходили, но отдельные элементы семейной политики дореформенной эры, как это отмечалось в первой главе, затянулись до последней четверти XIX в., и в средневикторианский период такие дома, как Олник, Кливеден, Хетфилд, Рэби, Четсворт, оставались символами власти земельной аристократии и на местном, и на национальном уровне (14).

Семья обеспечивала основную составляющую социальной власти аристократии - связь поколений. Отчетливее, чем представители любого другого класса, британские дворяне сознавали себя и свою группу во времени. Они вели семейные хроники, знали, кем были их предки, гордились их славой в боях и уважали заслуги в мирное время, изучали историю своих родов; бережно хранили предметы, напоминающие жизнь предков, стены их домов были украшены портретами прадедов, да и сами дома были построены сотни лет назад. Как пишет Д.Ливен, «индивидуальная история дворянской семьи всегда определяла многие из исповедуемых ею ценностей», и члену рода Расселов, среди личных достижений которых числились конституционные ограничения королевской власти, легче было играть конструктивную роль в Европе времен королевы Виктории, чем человеку, не имевшему таких славных предков (15).

Эти земельные семьи были так тесно связаны браками между собой, что, по словам Дороти Невилл, высшее общество «было больше похоже на большую семью, чем что-либо еще» (16). Внутренняя солидарность становилась еще более актуальной в викторианский период, когда аристократическое общество все чаще подвергалось атакам извне.

В то же время образец дворянской семьи середины XIX в. заметно отличался от семей старого типа. Вместе с исчезновением практики использования в качестве домашних слуг высшего разряда мальчиков дворянского происхождения - сыновей родственников или знакомых, и с более частой сменой прислуги исчезла традиция включать в домашнее пространство абсолютно всех, кто проживал под одной крышей с хозяевами (слуг, друзей, протеже) (17). Но отголоски этой традиции находили свое выражение, например, в обычае собирать семью, домашних слуг и работников на воскресные чтения проповедей и молитву. У.Прескотт, посетив Англию в 1850 г., был восхищен утренними службами в землевладельческих домах, которые вел либо капеллан, либо хозяин дома. «Это отличный обычай, - писал У.Прескотт, - и он многое делает для семейной морали Англии» (18).

После строительной мании конца XVIII - начала XIX вв. многие аристократические замки и резиденции были переоборудованы, сократились площадь и количество мест для общего использования и увеличилось число жилых помещений с особым функциональным назначением. Появились столовые, гостиные, детские, особые комнаты для прислуги, для гостей, библиотеки, бильярдные, кабинеты, приемные, курительные, танцевальные залы (19).

Вместе с тем с ростом индивидуализма в XIX в. повысилось значение нуклеарной, или супружеской, семьи. От дома аристократы теперь ждали большего уединения и возможности отдохнуть от социальных контактов. Усилилось значение приватного в жизненном пространстве аристократии, хотя, конечно же, четкого разделения на дом и общество здесь не существовало. Дом вполне мог быть социальной ареной, где вращалась знать, а социальная сфера - местом активности семьи. Расплывчатость границ между частным и публичным зримо предстает при рассмотрении сферы женской активности, которая в идеологии среднего класса точно совпадала с домашней сферой.

В определенной степени доктрина «раздельных сфер» коснулась и аристократов. Карьерных возможностей для женщин из аристократической среды в рассматриваемый период существовало так же мало, как и для всех остальных женщин. Те, кто хотел сделать профессиональную карьеру, сталкивались с барьерами недостаточности получаемого образования. К тому же к женской работе в этих кругах относились более негативно, чем в нижестоящих классах. Исключение, пожалуй, составляла только служба в качестве фрейлины при королевском дворе. Поддержать достойный их статуса стиль жизни женщины из аристократических семей могли либо в браке, либо во вдовстве - обеспечение, которое они получали от родителей, было явно недостаточным для этого. Брак, как говорила королева Виктория, «очень торжественный акт, самый важный и торжественный в жизни любого человека, но намного более важный в жизни женщины, чем мужчины» (20).

Тем не менее активность аристократок распространялась далеко за пределы дома. Самые широкие возможности для нее предоставляло светское общение, здесь женское влияние даже превосходило мужское. От женщин во многом зависел состав элитного общества. Это относится не только к королевским фрейлинам, которые могли содействовать представлению того или иного лица королеве и те самым «выдать ему пропуск» в высшее общество. Другие замужние леди, и прежде всего авторитетные пожилые вдовы, обладали властью решать вопросы о признании новых членов. Фактически именно они вырабатывали социальные законы своего круга, определяли стандарты приемлемого поведения. Хозяйки модных салонов и престижных гостиных являлись законодательницами моды, вкуса и манер. И важно то, что их суждения чаще всего не вызывали сомнений или возражений у мужской половины.

О степени, в которой женщины решали, кто был социально приемлемым, можно судить из рассказа графини Фингэлл о посещении ею приема в Стаффорд Хауз , данного герцогом и герцогиней Сатерлендскими. Когда она спросила герцога, кем была заинтересовавшая ее дама, то услышала в ответ: «Моя дорогая леди! Не спрашивайте меня. Вы должны спросить Милли (его жену). Я не знаю кто есть кто. Да, я едва ли знаю, кто вы!» (21).

Некоторые, наиболее честолюбивые, аристократки испытывали внутреннее удовлетворение от сознания своего политического влияния. Супруги государственных деятелей могли содействовать карьере своих мужей и детей, могли оказывать влияние на партийную и политическую борьбу. Традиция решать политические вопросы на приемах сохранялась. «Политика, обеденный стол и «салон», - писал СЛоу, - никогда не разрывали своего союза» (22). Частные приемы использовались для содействия сплоченности парламентских фракций и увеличения числа сторонников кабинета в палате общин, в том числе и за счет недавно избранных членов.

Из-за неустойчивости партийно-политической системы 50-60-е годы XIX в. были особенно благоприятными для целей леди, которые желали своим очарованием и гостеприимством завоевать новых приверженцев партии. Абсолютное большинство политических хозяек третьей четверти были вигами (23).

Пожалуй, самой известной хозяйкой тех лет являлась леди Пальмерстон, дом которой - Кембрижд Хауз - в течение ряда лет пребывания лорда Пальмерстона на посту премьер-министра служил своего рода центром национальной политики. Она была прекрасно осведомлена о ситуации во внутренней и внешней политике, о внутрипарламентской борьбе. И она очень хорошо понимала, каким образом можно воздействовать на тех членов парламента, которые причиняли беспокойство ее мужу. Леди Пальмерстон просто приглашала на свои субботние приемы их жен, применяя все свое обаяние и учтивость, чтобы сблизиться с ними, как, например, с Каролиной Нортон. По воспоминаниям современников, эта женщина не ограничивала свое радушие только выдающимися и влиятельными людьми, она быстро замечала многообещающих в политическом отношении, но еще не признанных молодых людей. Она вводила их в высшие сферы общества и взамен приобретала их благодарность и верность (24). Излишне говорить, насколько ее приемы помогали продвижению политических целей «старого Пама».

Во второй половине 60-х гг. корона леди Пальмерстон перешла к леди Уолдегрейв, супруге Чичестера Фортескью, министра по делам Ирландии, правда, в обществе больше известного как муж леди Уолдегрейв. А еще были леди Маргарет Бомонт, леди Купер, леди Оссингтон ... (25).

Через своих мужей и друзей женщины могли продвигать, в том числе и по политической линии, своих протеже. Во многом благодаря успеху у могущественных женщин своего времени сделал политическую карьеру и приобрел положение в обществе Б.Дизраэли (26) . Дружбу со многими из них он поддерживал в течение долгих лет.

Имеющаяся в нашем распоряжении переписка Дизраэли с леди Честерфилд и леди Брэдфорд лишний раз доказывает, насколько влиятельными могли быть дамы в высших сферах и какой широкий круг политических и общественных вопросов интересовал их.

Перспективы для удовлетворения личных амбиций и большая свобода в целом делали аристократок более довольными существующим положением вещей, чем женщин из среднего класса. Не случайно, что в списке лиц, агитирующих за пересмотр юридических норм и социальных стереотипов, касающихся вторичности женских ролей, мы находим сравнительно мало дам из светского общества.

Несмотря на неполноценное по сравнению с мужчинами образование, которое получали английские аристократки, их никак нельзя было назвать невежественными, забитыми существами. Они считались одними из самых развитых и политически мыслящих женщин в мире. Их отличала общая уверенность в своих способностях и идеалах. Они имели свои собственные взгляды и не боялись их высказывать, активно интересовались миром вне дома. Большинство аристократок не считали себя ниже своих мужей. Великие леди, которых современник называл «королевами общества, которые правили и держали свои дворы» в рассматриваемый период (28), конечно же, абсолютно не согласовывались со стереотипом пассивного и чувствительного «ангела в доме».

На более приватном и локализованном уровне джентри возможности для проявления женского влияния были куда более ограниченными (как, впрочем, и мужского). Но здесь женщины правили местным обществом, как и аристократки в Лондоне. Они управляли поместьями, нанимали и выгоняли работников, могли влиять на ход местных выборов, оказывать покровительство церквам, школам, местным жителям. Фактически все описанные в предыдущей главе действия, направленные на укрепление позиций дворянства, в той же, и даже, может быть, в большей степени, осуществлялись женщинами. Как отмечает К.Д.Рейнольдс, о женщинах из высшего общества можно говорить как о «действующих не в изолированной, гендерно-специфической сфере, но в ассоциации и сотрудничестве с мужчинами из своего класса» (29).

Они выступали как партнеры, в равной мере заботящиеся о перспективах и престиже семьи. К тому же следует помнить об определенной финансовой независимости женщин в этих кругах. Еще до принятия актов об имуществе замужних женщин приданое аристократок сохранялось за ними. Управляли их собственностью атторнеи (30), а доходы оставались им. Это состояние становилось своеобразным заповедным капиталом женщины (31). В то же время от остальных форм юридической неправоспособности аристократки страдали в той же степени, что и их сестры из среднего класса.

Они точно так же испытывали на себе давление тендерных стереотипов среднего класса и норм сексуальной морали, которые налагали серьезные ограничения на социальную свободу женщин, в первую очередь незамужних. Молодой женщине не следовало находиться в компании мужчины без компаньонки, особенно если он молод и холост, не говоря уже о том, чтобы самой наносить визиты мужчине. Подобная привилегия полагалась только зрелым дамам, да и в таких случаях визиты предполагали необходимость консультации по тому или иному вопросу и уведомление о них мужа (32).

Леди из высшего общества не могли путешествовать в наемном экипаже или в поезде без сопровождения, не могли посещать без спутников публичные развлечения. Совершенно неприличным было прогуливаться мимо клубов с их витринными стеклами, откуда джентльмены могли рассматривать проходящих дам.

За исключением посещения церкви или прогулки в парк ранним утром, незамужняя леди не могла ходить пешком одна, ее всегда должны были сопровождать другая леди или слуга.' В некоторых, более пуританских, семьях даже этого было недостаточно. Например, Люси Литтлтон считала, что она проявила дерзость, когда пошла гулять в сопровождении только лакея и маленького мальчика (33). В их семье для незамужних дочерей абсолютно исключался просмотр балета, считавшегося развлечением, возбуждающем эротическую фантазию. Мой дедушка, - вспоминал О. Литтлтон, - не брал их в оперу, если она включала балетные сцены» (34). По той же причине девушкам не позволялся вальс, хотя другие танцы были допустимы.

Однако и здесь неписаный закон этикета предполагал, что никому из юных леди не следует проводить слишком много времени с одним молодым человеком и танцевать больше одного раза с одним и тем же партнером. Если же девушка танцевала два раза и более, ее считали легкомысленной, и она становилась отрицательным примером для других благовоспитанных леди.

Леди должна была проявлять сдержанность даже в отношениях с родственниками. Так, например, «Петерсонс Мэгэзин» за 1860 г. публикует ответ на письмо читательницы, возмущенной «безнравственной» привычкой целовать при встрече родственников противоположного пола. Автор статьи, полностью разделяя это негодование, высказывает сомнения в «так называемой невинности» этого обычая и утверждает, что «такие фамильярные отношения являются признаком дурного тона» (36).

В браке снимались некоторые из этих ограничений, как, например, требование компаньонки или возможность общаться с мужчинами. Вместе с большими социальными свободами аристократки во многих случаях приобретали и большую сексуальную свободу. Невысказанное понимание

было следующим: от жены ожидалось, чтобы она была девственницей, когда выходит замуж, и она принимала как часть брачной сделки то, что должна родить наследника своему мужу для продолжения рода и унаследования поместья. Это было вполне логично, так как глава семьи должен был быть уверен, что передает свою собственность и титул своему ребенку, а не ребенку другого мужчины. Однако, когда детская была заполнена, муж часто закрывал глаза на адюльтеры своей жены, и сам смотрел на жен других мужчин (37).

В свободе мужчины-аристократа брак мало что менял. Сексуальные запреты в целом воздействовали на его поведение на формальном уровне. Кодекс джентльмена не допускал откровенный флирт, разговоры на сексуальные темы, предполагал проявление почтения по отношению к женщине. Но на добрачные, впрочем, так же, как и на внебрачные, связи мужчин в высших сферах смотрели сквозь пальцы. Королева без колебаний принимала при дворе мужчин, изменявших своим женам, но не женщин, допустивших подобный промах и неосмотрительность. Хотя и мужчине приходилось с особой осторожностью относиться к таким связям. Чтобы не запутать вопросы наследования и не подорвать шансы женщины на брак, контакты с незамужними леди своего круга абсолютно исключались. Также недопустимо было иметь смешанную семью, в которой часть детей были законными, а часть - внебрачными.

В средневикторианский период существовал ряд общепризнанных связей, например, между герцогиней Манчестерской и лордом Гартингтоном, леди Эйлсбери и лордом Уилтоном, леди Линкольн и лордом Уолполом. Но это исключительные примеры (38). Несмотря на то что многие аристократы считали, что по своему общественному положению и по природе своей они выше ограничений буржуазного брака, любовные связи все же старались не афишировать. Хорошее воспитание требовало, чтобы внешние атрибуты брака не были нарушены, но мало кто интересовался тем, что происходило на самом деле, и скандалы, если это было возможно, замалчивались. Главной целью было поддержать достоинство семейной жизни и не впутывать чьих-либо супругов в громкие истории. Разумеется, имели место и ревность, и безнадежная страсть, но случаи разводов оставались редкими. Они были сопряжены с массой неудобств, в том числе и финансовых, и могли негативно отразиться на социальном престиже. Развод означал скандал, а скандал подрывал репутацию. Как только появлялась вероятность того, что дело о разводе пойдет в суд, вмешивалось светское общество, стремясь удержать от окончательного шага (39).

Так что, несмотря на то что в высшем обществе измены были нередкими, а браки далеко не всегда были романтически счастливыми, разрушенных браков было относительно мало. Чаще всего мужья и жены, которые больше не могли уживаться вместе, вели каждый свою жизнь, проживая в разных местах, но на публичных приемах, которые они организовывали или посещали, держались как муж и жена, проявляя вежливую почтительность по отношению друг к другу.

Сказанное, конечно, не означает, что такой образ действий являлся стандартом: «... как бы по этой части не придираться к английскому обществу, - писал П.Боборыкин, - все-таки же и светские браки в нем серьезнее, не имеют такого фатального типа, как во Франции» (40). Во многих семьях высшей аристократии и в подавляющем большинстве семей джентри моральные обязательства супругов по отношению друг к другу не были пустым звуком. Эти семьи отличали уважение, глубокая привязанность и дружеские чувства между мужем и женой. Хрестоматийным примером стала главная семья английского общества XIX в. - королевская семья. Для большинства подданных «семейная жизнь нашей дорогой королевы» была предметом искренней гордости. Просматривая переписку королевы Виктории с дочерью, почти в каждом письме можно увидеть упоминание о «дражайшем Папа», который, как говорила Виктория, стал «моим отцом, моим защитником, моим руководителем и советником во всем, моей матерью (можно сказать и так) так же, как и моим мужем» (41). Она приводила свой

«благословенный брак» в пример дочери Вики, когда та вышла замуж, и наставляла ее: «Пусть твоим главным занятием и целью жизни будет то, чтобы сделать его жизнь и его дом мирным и счастливым, быть полезной ему и утешать его всеми возможными способами. Святой и сокровенный этот союз мужа и жены, каким не может быть никакой другой, и ты никогда не дашь твоим родителям больше счастья и отрады, чем когда они будут знать и видеть, что ты по-настоящему преданная, любящая и полезная жена твоему дорогому мужу» (42).

И пусть далеко не все аристократки принимали подобные советы как руководство к действию, они действительно помогали своим мужьям, правда, не столько утешением, сколько реальными делами. Партнерство в дворянских семьях было в какой-то мере аналогом идеалов товарищества в супружестве. Жены и мужья были объединены общими интересами, общими задачами. Декан Вестминстерского аббатства в ежедневной переписке со своей супругой леди Августой Стэнли, придворные обязанности которой часто вынуждали ее уезжать из дома, регулярно советовался с ней относительно своих проповедей. Он столь глубоко уважал и ценил ее мнение, что, по его словам, мог читать пастве проповеди, только при условии «что они заранее получили ваше одобрение» (43).

Самым важным объединяющим фактором были дети - «эмоциональный центр» многих дворянских семей. Ребенок стал олицетворением семьи как чего-то личного, сокрытого от посторонних глаз. Социальные контакты в присутствии ребенка включали лишь общение с родственниками или близкими друзьями. Окруженные игрушками и детскими книгами, которые начали появляться в богатых домах еще со второй половины XVIII в., дети рассматривались как невинные, восхитительные существа, нуждающиеся в участии и направлении. Большинство родителей с огромной нежностью и трепетом относились к ним, уделяли больше времени и внимания их развитию, дети были для них не просто вкладом в будущее, их воспитание являлось главным источником радостей и тревог.

Необыкновенно высок был престиж материнства. Многие матери в этот период сами кормили детей (мода на кормление грудью и отказ от кормилиц пришла еще в конце XVIII в.), консультировались с докторами не только в случае болезни ребенка, но и в самых обычных житейских ситуациях, и в будущем между ними, а в особенности между дочерьми и матерями, устанавливались подчас по-настоящему близкие и доверительные отношения.

При этом определенная дистанция между родителями и детьми все же сохранялась, дистанция, проявлявшаяся не только в знаменитой английской сдержанности в проявлении чувств. Особенно заметна она была в отношениях между отцами и детьми. Здесь ощущалось, скорее, уважение, почтение по отношению к нему как к главе семьи. «Больной сын, находившийся долгое время в отсутствии, - писал Г.Тэн, - не смеет приехать к отцу в деревню, не испросив предварительно позволения» (44). Хотя отцы искренне старались вырастить из своих сыновей достойных продолжателей рода, для реального воспитания у них было не так много возможностей. В младенчестве и раннем детстве мальчики требовали женской заботы, и воспитание было общим для обоих полов. Когда же наступал возраст, требующий более активного участия отцов в воспитании сыновей, мальчики отправлялись в паблик скулз.

Но от матерей тоже не ожидали проведения всего времени с детьми - в жизни аристократок существовали еще и светские обязанности. Мать, отказавшаяся от них и полностью поглощенная заботами о детях, мягко говоря, не вызывала восторга. Кажущийся, на первый взгляд, парадоксальным феномен сокращения рождаемости в аристократических семьях, начавшийся со средневикторианского периода, на наш взгляд, во многом объясняется стремлением сочетать высокие стандарты материнства с участием в светской жизни. Другими причинами были улучшение шансов на выживание новорожденных детей и причины экономического характера - стремление дать как можно больше благ меньшему количеству детей.

Многие из материнских функций продолжали исполнять няни, которые оставались своеобразным «барьером» между родителями и детьми. Няни появлялись в аристократических семьях, когда ребенку не было и месяца. Они меняли ему пеленки, купали, давали лекарство и утешали во время болезни, неусыпно оберегали его и преданно следили за ним на протяжении детства и ранней юности (45). Тогда как родители проводили со своими детьми только часть времени (в некоторых семьях за ленчем и вечером, когда умытых и переодетых детей приводили из детской, чтобы почитать или поиграть с ними), няни были рядом все время. Многие дети были искренне привязаны к родителями, но любовались они ими издалека.

Однако, когда дети достигали брачного возраста, родительское внимание многократно увеличивалось. Как бы ни была скована молодежь нормами и правилами, у юношей и девушек было достаточно возможностей общаться, лучше узнавать друг друга, влюбляться и вступать в брак по сердечной склонности, а не по сговору родителей. Свидания, тайная переписка, романтические ухаживания для многих были обязательной стадией, предшествующей браку. Леди Фредерик Кавендиш вспоминала, как ее будущий муж часами читал ей стихи, как они обменивались медальонами с прядями волос (46). Брак по любви перестает быть уникальным и шокирующим явлением. Дети вполне могли сопротивляться желаниям родителей и опекунов. Много шума в свое время наделал побег леди Флоренс Педжет. Леди Сент-Хельер пишет по этому поводу: «Я никогда не забуду возбуждение, вызванное фактом, что накануне своего брака с кем-то еще она сбежала с лордом Гастингсом. Она воспользовалась притворным походом в магазин «Маршалл и Снелгроув», чтобы оставить свой экипаж у входа и выйти из магазина через другую дверь, где ждал ее лорд Гастинсгс» (47).

Родителям в таких случаях приходилось соблюдать большую осторожность. Для того чтобы исключить саму возможность мезальянса, разумнее всего представлялось ограничить круг общения детей равными по положению. За этим строго следили матери. Именно в их руках находилась организация огромных приемов. Они выбирали лондонский или загородный дом, перевозили лошадей, покупали гардероб, договаривались об обедах, танцах, пикниках и приемах на уик-энд, то есть создавали условия, где могла вращаться и знакомиться молодежь.

Здравый смысл мог покинуть ослепленных чувствами детей, но отцы и матери всегда должны были помнить, что «эмоции приходят и уходят, земля остается». Принцип семейных соглашений исчез из брачной практики, но брак по-прежнему оставался серьезным делом, со ставкой, намного большей, чем удовлетворение преходящего увлечения. Социальная совместимость, достаточное финансовое обеспечение, формирование желательных связей были важными целями составления браков.

Смену статуса в браке фиксировало представление новобрачных ко двору. Молодого человека обычно представлял самый важный родственник его жены, для того чтобы он мог наилучшим образом продемонстрировать свои новые связи. К середине века представления королеве означали не столько визит семейного типа, сколько «паспорт в общество». Естественно, что при этом самым предпочтительным вариантом была партия из аристократического круга.

Но когда на карту были поставлены вопросы спасения поместий, необходимость принуждала обедневших аристократов искать невест с состоянием. С 1870-х гг. английские аристократы в поисках богатых наследниц все чаще устремляли свои взоры на США. Практиковаться такие браки стали еще с начала века. Нашумевшим был пример трех сестер Кэтон из Америки: все они в 1830-х гг. вышли замуж за английских аристократов -маркизов Кармартена и Уэлсли и лорда Стаффорда (48). Но в средневикторианский период и королева, и светские круги все еще скептически относились к подобным бракам. Аристократические дома Англии закрывали двери перед «американской наглостью и американскими долларами», а на американок смотрели, по словам Дженни Черчилль, «как на дикарок, привычки и манеры которых представляли нечто среднее между поведением краснокожих индейцев и девиц легкого поведения» (49).

В большинстве своем выбор ограничивался английскими леди, семьи которых имели достаточные суммы для инвестирования в социальное продвижение. Наиболее популярной группой из них были дочери банкиров, чьи отцы имели дополнительное преимущество тесных и конфиденциальных контактов с земельной аристократией, чьими денежными делами они управляли, и в которых часто только они и разбирались. Самыми знаменитыми стали женитьба лорда Розбери на Ганне Ротшильд, лорда Абердина на младшей дочери банкира Дадли Коттса, получившего титул лорда Твидсмот (50). Популярны были и браки с дочерьми юристов и членов других профессиональных групп, государственных служащих. Джентри широко практиковали браки, связывающие их с другими графскими семьями, но не менее часто можно было встретить браки, которые роднили джентри и крупных землевладельцев или джентри и крупных бизнесменов.

Семьи высшего среднего класса в использовании такого механизма объединения, как браки, в первую очередь делали ставку на дочерей (кстати, в этот период снижается число многократных брачных связей между предпринимательскими династиями). Амбициозные родители в таких случаях в приданое дочерей вкладывали значительную часть своего состояния, в то время как сыновьям, которые были наделены менее щедро, приходилось самостоятельно пробивать себе дорогу

Но и девушки из семей джентри или среднего класса со скромным достатком могли преуспеть в том случае, если они были наделены привлекательной внешностью. Эти девушки становились украшением высшего общества, правда, время на поиск подходящей партии в этом случае было ограничено одним сезоном. «Быть professional beauty, - писал современник, имея в виду молодых особ, введенных в высшее общество только благодаря физическим преимуществам, - в продолжение двух сезонов подряд так же невозможно, как нельзя открыть два раза северный полюс или источники Нила» (52). Впоследствии эффект новизны терялся, а вместе с этим таяли шансы на удачный брак.

Красота была более значимым капиталом, чем денежный, в глазах тех аристократов, которые могли себе позволить брак по любви. Но она оставалась существенным качеством и в браках, консолидирующих финансы и положение, ибо из-за наплыва «нового богатства» на брачном рынке предложение явно превосходило спрос. «Женщина.. .урод, - рассказывал о жизни в Англии И.А.Гончаров, - не имеет никакой цены, если только за ней нет какого-нибудь особенного таланта» (53). Красота, конечно же, была даром природы, но даром, который можно было усовершенствовать с помощью парикмахеров, горничных и портних. В самых элегантных магазинах Вест-Энда барышни со своими матерями или компаньонками покупали самые роскошные ткани, самые дорогие платья, шляпки, украшения и т.д., и начало сезона девушки встречали во всеоружии.

Кроме красоты, существенными требованиями успеха в обществе были манеры и грация, умение вести беседу. Желательно было также знание языков, умение петь, танцевать и играть на фортепиано. Естественно, что и обучение девушек было направлено на выработку качеств, которые особенно высоко ценились в обществе и помогли бы ей привлечь будущего мужа. Замужество с человеком более высокого социального положения рассматривалось как эквивалент тому образованию, которое получали мальчики в паблик скулз. У.Теккерей в повести «Вороново крыло» дает следующее описание образования такого рода: «Как живет молодая дама? Она завтракает в 8 часов утра, затем, до десяти, занимается по разговорнику Мэнгнала со своей компаньонкой, потом до часу упражняется на фортепиано, затем гуляет за решеткой по саду, потом снова музицирует, потом шьет или что-нибудь вышивает, или читает французскую книгу или историю Юма, потом спускается вниз, чтобы поиграть папеньке, который любит под музыку подремать после обеда, и вот, наконец, пора и спать, а завтра снова настанет день со всеми, как их называют «обязанностями» (54).

При этом какого-то глубокого интеллектуального багажа девушки не приобретали, и их образование трудно было назвать содержательным. Подчас оно вызывало острую критику, причем не только среди сторонников женской эмансипации. Г.Спенсер, например, считал глубоко порочной систему, при которой «девушкой немало лет тратится на приобретение тех декоративных усовершенствований, которые дают ей возможность блистать на вечерах» (55).

Но эта система давала необходимую эрудицию и стиль, и вполне соответствовала цели завоевания мужа. Так что, несмотря на критику и несмотря на открытие новых женских школ и колледжей (56), девочек чаще всего продолжали воспитывать и обучать дома матери, гувернантки и приходящие учителя. Даже те родители, которые отличались передовыми взглядами по многим общественным вопросам, считали необходимым давать своим дочерям именно такого рода образование. Мэри Гладстон, например, с ужасом вспоминала о своей гувернантке, которая со строгостью, доходящей до жестокости, занималась с ней музыкой и языками (57).

И цели, и методы образования женщин благородного происхождения и новичков становились общими. Тенденция разделения материнской заботы с нянями и гувернантками в высшем среднем классе также заметно усиливалась, как и сокращение рождаемости, по мере того как трансформировалась функция женщины в семье. Жизнь женщины, которая могла позволить себе как минимум трех горничных и дворецкого, уже не напоминала существование жены, обремененной заботами по ведению домашнего хозяйства, покупками и работой по дому. Она лишь управляла штатом прислуги, следила за исполнением работ, контролировала снабжение дома продуктами питания и одеждой, нанимала и рассчитывала слуг. Она уже не была полностью растворена в муже и детях, не была «очень тихой, очень занятой, очень домашней» (58). Традиционная роль жены как домохозяйки, матери, верного товарища и помощника своего мужа отступает на второй план в сравнении с новой функцией - безупречной леди, своими манерами, красотой, поведением, одеждой демонстрирующей профессиональные и деловые успехи супруга.

Возникает новый женский образ - сочетание «ангела домашнего очага» и светской дамы, причем доля последней с течением времени лишь увеличивалась (59). Изысканность приобретала все большее значение, а пресловутая хрупкость и «бесполезность» женщины возрождались. Вместе с этим женщина приобретала большую свободу действий, участвуя во многих видах социальной активности, которые раньше были закрыты для представительниц среднего класса, и ее статус, в известной мере, повышался.

Содержание рассмотренных в предыдущей главе пособий по этикету явно свидетельствует о расширении сферы социальной активности женщин из высших средних классов. В них мы встречаем советы для женщин о том, как вести себя на утренних и вечерних приемах, балах, на публичных выставках и концертах, во время верховой езды. Практически все публичные формы досуга для них теперь становятся доступны, за исключением, может быть, традиционно мужских видов спорта и клубов (хотя последние могли компенсироваться разнообразными женскими ассоциациями).

Взаимодействие супругов в рамках семьи все больше напоминало описанный выше модифицированный аристократический образец. Их отношения приобретают характер партнерства, особенно в тех семьях, где мужчины отходили от личного участия в бизнесе. В то время как усилия мужчины были направлены на создание большой земельной семьи (покупка земли, строительство больших особняков - будущих «родовых гнезд», приобретение титулов - словом, все действия, которые были описаны в первой главе, явно свидетельствуют о династических целях), женщина, участвуя в светской жизни, подтверждала и укрепляла статус семьи. В диккенсовской «Крошке Доррит» супруга финансиста миссис Мердл - «украшение Общества» - в споре с мужем, человеком баснословно богатым, прямо заявляет ему: «Я знаю..., что на ваших приемах собираются сливки английского Общества. Я знаю, что вы приняты в лучших домах Англии. И мне кажется, что я знаю ... кто тут играет далеко не последнюю роль» (60).

Ориентация на социум имела естественным результатом большую отстраненность в семейных отношениях. Вряд ли дом нового среднего класса напоминал теперь идеальный дом, описанный в проповедях преп. Ч.Спургена «с кипящим чайником над камином, поющим ... пока кошка спит у огня и жена штопает в кресле чулки, а дети бегают по комнате, полные радости, как молодые барашки» (61). Ценой социального подъема для них становилась потеря интимности и уединенности.

Все сказанное позволяет утверждать, что в третьей четверти XIX в. семейная жизнь тех подгрупп, которые мы рассматриваем как элитные, приобретала определенное единообразие. Представление средних классов о семейной жизни в известной мере трансформировали облик аристократической семьи к середине века, тогда как в семейной жизни верхних слоев среднего класса проявлялись прямо противоположные тенденции. Словом, изменения, происходившие в семейных взаимоотношениях, полностью отражали описанные ранее особенности социокультурного развития этих групп, что лишний раз подтверждает тезис о семье как о «маленьком зеркале большого общества».

средневикторианский элита частный семья

Раздел 2. Досуговая культура средневикторианского высшего общества

К середине XIX в. меняется место досуга в повседневной практике англичан, что было связано с заметным увеличением свободного времени. Сокращение часов работы среди городских рабочих во многом было обязано успехам профсоюзов в переговорах с предпринимателями и определенному вмешательству государства. Фабричный закон 1847 г. о 10-часовом рабочем дне, вернувший рабочих к норме XVIII в., нарушенной в годы первичной индустриализации; акт 1850 г., ограничивший работу по субботам двумя часами пополудни, законы 1870 и 1875 гг. об официальных выходных днях не только сокращали, но и унифицировали рабочее время в ряде отраслей промышленного производства.

В средних классах подобного регулирования не существовало, и часы работы варьировались очень сильно. Однако тенденция их сокращения очевидна фактически во всех его прослойках, за исключением разве что лиц, занятых в розничной торговле. Рабочий день сотрудников юридических и страховых контор, банков, железнодорожных компаний постепенно приближался к норме работы с 9 утра до 5 вечера. На государственной службе и в свободных профессиях рабочее время к 1875 г. было еще короче: с 10 до 4 или с 11 до 5. В отличие от рабочих, все они имели дополнительное преимущество в виде по меньшей мере двухнедельного оплачиваемого отпуска (62).

Возрастанию интереса к досугу также способствовало уменьшение политической напряженности. То время, которое в первой половине века тратилось на участие в политических дискуссиях, в деятельности различных общественно-политических организаций, теперь с успехом могло использоваться для отдыха и развлечений.

Не следует забывать и о важном факторе роста доходов и уровня потребления практически во всех социальных группах, что обусловливало способность жителей поддерживать и оплачивать такую сферу социальной активности, как досуг. А развитие техники и технологии удешевляло и делало более доступным широким слоям новый спектр развлечений.

Ускорение темпов жизни, более напряженный труд на промышленных предприятиях и в деловых конторах требовали увеличения возможностей для релаксации. В социальном пространстве крупных городов, где старые образцы соседской близости были разрушены, возникает острая психологическая потребность в неформальном общении, которая лучше всего могла реализовываться в досуге.

Таким образом, в середине XIX в. досуг становится более важной, чем ранее, составляющей жизни людей. Усиление значения досуга повлекло за собой переоценку средним и высшим классом его потенциала как средства укрепления социального влияния.

В этом отношении дворянство имело существенные преимущества. Аристократия и джентри были традиционно «праздным классом», в избытке обладающим свободным временем, досуговая традиция которого формировалась в течение столетий. Именно аристократическая праздность и любовь к развлечениям в первой половине XIX в. вызывали наибольшее возмущение ораторов из среднего класса. Но то, что ранее рассматривалось как слабость аристократии, с середины XIX в. становилось ее сильной стороной. Как бы ни изменилось в сторону большей серьезности и респектабельности поведение аристократов, роскошь и удовольствия занимали далеко не последнее, а в некоторых случаях и главное, место в их жизни. Но теперь это придавало им дополнительную привлекательность и популярность. Развитая досуговая культура аристократии была одним из факторов, способствующих укреплению ее позиций как правящей элиты.

Общественный интерес к частной жизни высшего общества культивировался периодической печатью. В третьей четверти XIX в. в газетах снижался удельный вес политических материалов, появлялись специальные воскресные выпуски, печатающие светскую хронику. Газеты давали сообщения о балах, приемах, детально расписывая состав гостей, туалеты дам, в прессе, как например в «Тайме», публиковались объявления о рождениях, браках и смертях в известных аристократических семьях (63). Такие колонки с жадностью поглощала обычная публика, которой льстило ощущение причастности, хотя бы и косвенной, к жизни сильных мира сего.

Соблюдение ритуалов досуга было частью общественных обязанностей, которые исполняли аристократы. Граница между работой и отдыхом здесь была так же расплывчата, как граница между частным и публичным. Ввиду того что досуг служил одним из средств, с помощью которых аристократы могли подчеркнуть и повысить как социальный авторитет своего класса, так и положение собственной семьи в местном сообществе, естественным и неотъемлемым элементом досуговой культуры аристократов была публичность. Аристократы, конечно, могли в часы досуга уединяться в своих кабинетах и предаваться научным изысканиям или творческой деятельности, но большая часть их досуга проводилась в обществе. Даже такие, казалось бы, совершенно непубличные занятия, как эксперименты с новыми приемами ведения сельского хозяйства, садоводство, часто использовались для показа.

Завоевание призов на сельскохозяйственных ярмарках, приглашения в заботливо охраняемые сады и парки, в теплицы с экзотическими растениями служили укреплению престижа землевладельца. Леди Дороти Невилл, например, с огромной гордостью вспоминала, что ее сад стал достопримечательностью графства Хэмпшир (64). Маркиз Бьюит приобрел широкую известность тем, что в своем имении в Южном Уэльсе он с середины 1870-х гг. начал разводить виноград и даже получал неплохое вино (65). А обычай посылать фрукты, главным образом ананасы, из теплицы и оленину из парков оставался самым явным символом статуса аристократа.

Контроль над досуговой активностью местного населения английская аристократия практиковала задолго до третьей четверти XIX в. Однако в XVIII в. дворянство стало относиться к этому весьма прохладно и зачастую выражало недовольство объединенными сельскими праздниками. В рассматриваемый период возрождается покровительство народным обычаям и развлечениям, таким как праздник плуга, майский праздник, праздник урожая и др. (66).

Семейные события дворян - рождения (в первую очередь, рождение старшего сына, его совершеннолетие) и браки - становились не только поводом для сбора семейного клана, но и великим, радостным событием для всей округи. В таких случаях по всему графству раздавался звон церковных колоколов. Соседи-джентри и фермеры выражали свою радость, принимая участие в увеселениях, проводимых по этому поводу. Уровень пышности таких церемоний, конечно же, соответствовал экономическим возможностям и социальному статусу семьи. В некоторых поместьях, таких, например, как Олник (имение герцога Нортумберлендского), в эти дни, возвещая радостную новость, стреляли орудия. Давались большие обеды для приехавших гостей и соседей-джентри, для состоятельных фермеров-арендаторов, для мелких фермеров и работников, чаще всего для каждой группы отдельно (67).

У.Прескотт писал об одном из таких обедов в Олнике в письме к своей дочери: «На другой день мы видели работников крупных арендаторов за обедом, числом около 16 сотен человек, или, вернее, мы видели их через полчаса после обеда. Герцог и герцогиня сидели во главе зала; и я думал, что люди, для которых был дан обед, одетые во все лучшее, пьющие за здоровье своих благородных хозяев, сойдут с ума от восторга. Я почти сделал это из-за шума. Герцог, при упоминании его жены, просил ее выйти вперед и поклониться залу. Это было славное зрелище. Люди их положения в Англии должны рано привыкать принимать участие в таких спектаклях, и никто не делал этого лучше, чем наши прекрасные хозяин и хозяйка. Они были чрезвычайно любимы многочисленными арендаторами графства Нортумберленд» (68).

Подготовка к подобным мероприятиям занимала не одну неделю, а расходы на закупку принадлежностей, необходимых для приема гостей, на питание их слуг, на поваров, на сами пиршества, на которых потреблялось огромное количество быков, овец, свиней, дичи, рыбы, сыра, портвейна, бренди, рома, пива и т.д., выливались в значительные суммы, подчас составляющие несколько тысяч фунтов. Но экономить в таких случаях было не принято, поскольку одной из главных целей было оставить яркое впечатление от пышности праздника, от щедрости землевладельца в памяти населения и укрепить веру в величие семьи. Участвующие в таких праздненствах были удовлетворены благосклонностью землевладельца и открыто демонстрируемыми связями с ним, что только укрепляло традиции почтения по отношению к местной династии.

Скупость, проявляемая дворянами, населением воспринималась едва ли не как оскорбление и существенно меняла отношение к ним. Генри Люси, присутствовавший на похоронах леди Биконсфильд, супруги Б.Дизраэли, был сильно удивлен, что жители Хай Вайкомб не то, чтобы не горевали по поводу ее кончины, но даже не проявляли традиционных знаков скорби и соболезнования: ставни не были закрыты, занавеси не были приспущены. Учитывая, что обычно смерть представителей земельных семей погружала в траур все местное население, это действительно выглядело странным. Но впоследствии из разговоров и сплетен у изголовья усопшей Люси понял, что причина недоброжелательности крылась в исключительной бережливости Мэри Энн и ее стремлении воздерживаться от порой необходимых трат. В то же время о ее супруге отзывались очень положительно, причем не как о выдающемся государственном деятеле, а как о человеке, «тратящем в Вайкомбе 10 000 ф.ст. в год» (69).

Поэтому даже джентри, чьи доходы были не столь внушительными, старались в обязательном порядке устраивать праздники, и работники платили им за это благодарностью. Н. Роу, хозяин поместья Тревивиан, с удовлетворением вспоминал, какую радость округи вызвала его женитьба: «Нас встретили колокольным звоном; сельские девушки бросали цветы в карету и усыпали ими дорогу; вдобавок к этому человек сорок молодых ребят, затаившись в кустах, выбежали нам навстречу невдалеке от дома, выпрягли лошадей и с торжеством подкатили карету к дому вдоль по аллее. В парке был устроен потом праздник, в котором участвовали все фермеры и рабочие с их женами и детьми, радостно собравшимися для поздравлений», и добавлял, что «подобные праздники сильно поддерживают доброе согласие между владельцами и съемщиками земли» (70).

В то же время развлечения могли вызывать трения между землевладельцем и местным населением. Это касается, в первую очередь, проблем, связанных с охотой. Охотники не особенно заботились об ущербе, который они наносили фермерам. Возбужденные преследованием зверя, они сносили изгороди, оставляли ворота открытыми и топтали растущий урожай. Ущерб хозяйству фермеров наносили и охраняемые птицы и лисы. Для того чтобы сгладить конфликты, землевладельцы обычно предоставляли фермерам определенную компенсацию либо в виде сокращения арендной платы, либо в форме наличных выплат за особенно серьезные убытки.

Детально разработанная охрана дичи порождала еще более неприятную проблему - браконьерство. Лендлорды пытались защитить свою собственность, нанимая вооруженных егерей. В средневикторианский период борьба егерей и браконьеров уже не сопровождалась такими жертвами и кровопролитием, как в начале XIX в., однако она продолжалась. Браконьеры направлялись в тюрьмы и исправительные дома, но незаконная охота по-прежнему оставалась распространенной среди сельских парней как средство пополнения невысокого заработка сельскохозяйственного работника. Многие зажиточные хозяйки готовы были платить хорошую цену за подстреленных рябчиков и фазанов, и организованные шайки браконьеров наводняли заповедники (71). Но по большому счету эти конфликты не могли серьезно подорвать авторитет аристократии в сельской местности.

Развитая досуговая культура была одним из факторов, способствующим повышению международного престижа английской аристократии. Она стала образцом для подражания не только в политике и сельскохозяйственных улучшениях, но также в образе жизни и в развлечениях. Охота в английском стиле приобретала размеры подлинного культа и была широко распространена в германских государствах, в Австро-Венгрии и в России. Английский путешественник А.Петерсон вспоминал популярный в Венгрии анекдот о пештском графе, вернувшемся из Англии. Когда кто-то спросил его камердинера, видел ли он англичан, тот ответил: «Видал я многих англичан, но такого настоящего англичанина, как мой барин, - не встречал ни одного» (72). Однако ограниченному в финансах континентальному дворянству удавалось скопировать, скорее, стиль сельских джентри, а не земельных магнатов.

В использовании досуга для повышения социального авторитета средние классы проигрывали аристократии. Они имели слабо развитую досуговую традицию. Изначально их культура была ориентирована на труд и усердие, а не на отдых. Пуританское отношение к удовольствиям, взгляд на тело как на источник греха, давление долга и ответственности, уважение к целевому распределению времени делали жизнь среднего класса в первой половине XIX в. однообразной и унылой. Скука и серьезный взгляд на жизнь казались вещами неразделимыми, а досуг среднего класса долгое время оставался каким-то «вымученным и вялым», как характеризовал его Э.Троллоп (73). Шаблонный комментарий иностранцев «англичане веселятся печально» был основан на наблюдении за развлечениями именно в буржуазной среде (74).

Изменившиеся условия второй четверти XIX в. заставили идеологов среднего класса персмотреть свои взгляды на отдых. Необходим был поиск чего-то среднего между аскетизмом и гедонизмом. В разработке этики досуга они стремились к тому, чтобы каждая его форма была логически обоснована и морально оправдана, то есть, чтобы сохранялся приоритет работы и христианского долга. Отдых должен был восстанавливать тело и ум человека, делать его вновь пригодным к исполнению миссии, возложенной на него Господом. Г. Спенсер писал: «Тот, кто освободившись от своей работы и дневных забот, наслаждается изящными зрелищами, или другими развлечениями, тот возвращается, как это можно видеть по его сияющему лицу и живым манерам, с большею энергией к своим обычным занятиям».

Самыми лучшими становились развлечения, максимально контрастирующие с повседневной рутиной. Так, У. Гладстон, утверждая, что развлечения для него являются не чем иным, как переменой занятий, отдыхал от трудов в кабинете за вырубкой леса в своем поместье Хэварден.

Логическим оправданием отдыха являлась его способность к усовершенствованию духовных, физических и интеллектуальных качеств личности. По этому критерию, в первую очередь, и оценивались формы досуга. Очень хорошо, если они сочетали «невинное развлечение с обучением». В этом плане приветствовался так называемый «рациональный» отдых - экскурсии и путешествия, создание клубов по интересам и т.д. Традиционно благословлялись развлечения в кругу семьи - постановка любительских спектаклей, отдых у камина или в саду, пение и игра на рояле, чтение вслух журналов или романов, игры, викторины - то есть удовольствия, укрепляющие семейные ценности.

Особенно показательные изменения претерпевает отношение средних классов к физическому отдыху. Если в конце XVIII - начале XIX вв. спорт не считался респектабельным видом досуга, в основном из-за связи с азартными играми, ассоциаций с аристократическим бездельем и из-за приписываемого ему возбуждения жестокости и насилия - худших пороков человечества, то к середине века на первый план выходила его утилитарная функция как главного средства укрепления здоровья. Занятия спортом многократно увеличивали шансы человека на успех в конкурирующем обществе. В положениях социал-дарвинистов стать сильнейшим, в первую очередь, означало стать самым крепким и выносливым. Значение спорта еще более возросло в годы Крымской войны, когда нация столкнулась с проблемой поддержания физической готовности на случай отражения угрозы извне, и лозунг «здоровье нации» вытеснил прежний - «здоровье городов».

Ответом на подозрительное отношение религии к спорту был тезис о том, что спорт препятствует половой разнузданности. А Ч.Кингсли, и вслед за ним другие христианские социалисты, провозглашал физическое здоровье делом личной ответственности перед Богом и долгом по отношению к своей стране.

Христианскими социалистами были выдвинуты положения о примирении классов в досуге, легшие в основу идеологии досуга, получившей распространение в средних слоях. В отличие от аристократических устремлений «единения пэра и крестьянина» в досуге, они в формулировании социальной роли досуга исходили из идеи объединения респектабельных из всех общественных групп.

Тем самым досуг связывался с решением одной из самых насущных задач времени - задачей улучшения классовых отношений. Если в трудовой деятельности жестко соблюдалась субординация, а интересы участников производственного процесса далеко не всегда совпадали, то досуг, казалось, предоставлял прекрасную возможность объединения классов в общих развлечениях, способствовал гармонии и сглаживанию социальных конфликтов. Досуг стал одним из важнейших после религии путей для того, чтобы облагородить физический и моральный облик социальных низов.

Усилия средних классов по обеспечению рабочих респектабельным отдыхом могли напоминать аристократический патернализм, исходя хотя бы из банальной причины нехватки денег у рабочих. Однако это были уже не покровители, а деловые организаторы, выступающие за создание иных институтов и форм досуга, которые легли в основу индустрии развлечений и положили начало развитию новой, массовой культуры (77).

Их деятельность принесла определенные положительные результаты в улучшении способов проведения свободного времени среди малообеспеченных слоев. Если раньше роль досуга в поддержании социального порядка заключалась в том, что народу предоставлялось малое количество буйных развлечений, служивших для того, чтобы «выпустить пар», то средневикторианские развлечения стали менее жестокими, более пристойными, разнообразными и хорошо организованными. Такие «кровавые потехи», как петушиные бои, травля привязанного быка собаками, травля медведей, окончательно исчезли (78).

Активисты из средних классов содействовали развитию спортивных игр, стимулировали любовь к развлечениям на открытом воздухе. В 1860-1870-е гг. были сформированы постоянные атлетические клубы и национальные организации, координирующие их деятельность. Много внимания уделялось созданию профессиональных спортивных команд.

Организация досуга для городских рабочих становилась для средних классов одним из ключевых элементов установления социального контроля. Подчеркивая, что в досуге важнее всего укрепить единение в противовес различающимся классовым чувствам и интересам, они одновременно преследовали цель не только сгладить классовые различия, но и подтвердить свой авторитет. Поэтому о реальном объединении говорить здесь было достаточно сложно.

К тому же сохранялась и другая функция досуга, которая помогала очерчивать границы социальных групп.

Многие виды досуга были ограничены определенным кругом лиц, тем самым они указывали на социальный статус участников (например, пабы - для рабочих, мюзик-холлы - для рабочих и низшего среднего класса и т.д.). Эта функция приобретает особую актуальность в контексте нашего исследования. Досуг становился средством приобретения исключительного общественного положения, и идея объединения классов в высших рядах среднего класса постепенно вытесняется идеей единения с дворянством посредством досуга.

Эта идея могла реализовываться такими способами, как: непосредственное участие средних классов в аристократических видах досуга; подражание аристократам в отдыхе; привлечение аристократии в новые организации и формы досуга, созданные средним классом.

Установление и переопределение статуса напрямую зависело от того, насколько досуг был видим, как членами своего класса, так и прочей публикой. Отсюда вытеснение приватного семейного досуга публичными и полупубличными видами отдыха.

Идеальным вариантом для людей, решивших изменить свое социальное положение с помощью чековой книжки, было участие во всех аристократических развлечениях, расписанных по «сезонам». Лондонский сезон, с его нескончаемой чередой балов и выездов ко двору, пышных приемов, посещений оперы, балета, концертов и т.д., считался одним из самых дорогих в Европе. Расходы на один такой сезон составляли несколько тысяч фунтов. Те же, кто хотел произвести впечатление роскошью, выкладывали намного больше. Неудивительно, что он фактически являлся монополией представителей высшего дворянства с доходами свыше 10 000 ф. ст. в год. Именно они являлись законодателями моды в досуге, которая в средневикторианском обществе становилась намного важнее обычая.

Джентри, посещавших лондонские сезоны, было довольно мало. Многие из них выбирались в Лондон на одну-две недели, а затем возвращались в деревню. Острой необходимости в участии в лондонском сезоне они не испытывали, за исключением, может быть, тех случаев, когда необходимо было удачно выдать замуж дочерей, так как Лондон являлся главным брачным рынком страны. Но что касается торгово-промышленной верхушки или представителей научной и творческой интеллигенции, то они прилагали максимум усилий, чтобы попасть сюда. Как говорил граф Абердин, никто не мог считаться элитой, не участвуя в лондонском сезоне.

К сожалению, мы не имеем данных о посещаемости лондонских сезонов в средневикторианскии период, но динамику можно увидеть из следующих цифр: если в конце XVIII в. в них участвовал относительно небольшой круг лиц - около 300-400 семей, то к концу XIX в. их количество уже составляло приблизительно 4 000 семей (80).

Привлекательность Лондона как центра развлечений была велика. Но в то же время в третьей четверти XIX в. сельский досуг уже вполне мог поспорить с ними по популярности. Он становился все более увлекательным и все более респектабельным. И если в предыдущие столетия люди, обладающие приличным достатком, всеми силами стремились вырваться из деревни, то в XIX в. такие факторы, как улучшение связи, развитие загородных видов спорта и столкновение со все большими проблемами в городах, изменили ситуацию (81). Некоторым, в особенности тем, кто не был воспитан для сельской жизни, как, например, Б. Дизраэли, пребывание в деревне и в середине XIX в. казалось утомительной и не приносящей удовлетворения тратой времени. Но по большей части цикл социальных развлечений в сельской местности, включающий нанесение визитов и прием гостей, балы, участие в сельских видах спорта, отдых в садах и парках, вызывал восхищение.

Даже певец труда Т.Карлейль после пребывания в Альверстоке, имении лорда Ашбертона, писал: «Такая судьба на всю жизнь - все равно, что смерть. Между тем пожить так сезон приятно и, может быть, небесполезно» (82). У аристократов, а вместе с ними и у высших средних классов, вошло в привычку проводить приблизительно полгода в графствах.

Для аристократии эти визиты являлись одновременно и удовольствием, и обязанностью. Они давали возможность соединить отдых на свежем воздухе с решением поместных дел, которые требовали личного присутствия землевладельца, с участием в деятельности органов местного самоуправления и благотворительных организаций, и тем самым напоминать о своем влиянии.

Многие аристократы, кроме главного, владели еще несколькими сельскими поместьями, переезжая из одного в другое вместе с семьями. Даты и продолжительность пребывания в поместьях колебались от нескольких недель до нескольких месяцев и зависели от разных факторов. Чаще всего владельцы старались приурочить свои визиты к сезону охоты, скачкам и другим развлечениям. Так, например, маркиз Эйлсбери обычно посещал свои йоркширские поместья в августе, в сезон охоты на рябчиков, герцог Клевелэнд - осенью, во время охоты на фазанов. Для герцога Ратленда посещение Шевели было тесно связано со скачками в Ньюмаркете (83).

В принадлежащих им особняках находился постоянный штат домашней прислуги, которая поддерживала их в надлежащем состоянии для того, чтобы в любой момент они были готовы к приезду владельца, хотя чаще хозяева заранее оповещали о своем визите, и тогда поместье охватывала суматоха приготовлений.

Иногда дома могли пустовать годами, находясь под присмотром дворецкого или экономки, а визиты хозяев носили лишь случайный характер. Такое чаще происходило с собственностью английских аристократов в Ирландии. Например, герцог Фитцуильям ту часть года, которую он проводил в деревне, делил между Милтон Хауз и Вентворт Хауз, а свои обширные владения в Ирландии посещал крайне редко (84).

Но это высшая аристократия. Джентри, не обладающие столь значительными земельными угодьями, постоянно проживали в одной и той же местности, и сельский досуг оставался постоянной сферой их развлечений, в которой они издавна свободно смешивались с титулованными землевладельцами. Выходцев из среднего класса, участвующих в охотничьем сезоне, было достаточно много, прежде всего за счет тех, кто покупал землю в графствах.

Сельский досуг часто целенаправленно пропагандировался в средних классах. «Куотерли ревью», к примеру, пишет об отдыхе в Шотландском нагорье как о полезном и благотворном прежде всего для бизнесменов: «Для человека, время и мысли которого в течение долгих месяцев целиком посвящены суровой реальности и заботам активной деловой жизни, переход от вихря и шума переполненного города к спокойствию и одиночеству его уединенного дома в нагорье - это ... новое существование. Его грубое жилье роскошно, его труднейшие упражнения - отдых для него, его возбуждение - релаксация, его развлечения - средство, укрепляющее сердце» (85).

Для большей части верхов среднего класса правилом хорошего тона становились выезды на морское побережье или на континент во время курортного сезона. «Если вы иного фешенебеля встретите на улице позднее 20 августа, [Н.К. - к августу заканчивался лондонский сезон], - делился впечатлениями П.Боборыкин, - то он способен смутиться и будет уверять вас, что какие-нибудь экстренные дела помешали ему уехать из Лондона» (86).

Излюбленными местами пребывания аристократии были средиземноморское побережье, швейцарские курорты и, конечно, Мадейра, где аристократические семьи владели собственными особняками и тесно контактировали с представителями местной знати (87). Все большую популярность приобретали выезды на охоту и рыбалку в Норвегию, Карпатские горы и Северную Америку. Развитие транспортных средств облегчало возможности высшим средним классам присоединяться к аристократии в этих путешествиях.

В общем то, экскурсионный бум средневикторианского периода не в меньшей степени охватывал и низшие ряды среднего класса, и «рабочую аристократию». Именно на эти социальные слои ориентировалось экскурсионное агентство Томаса Кука, с 1860-х гг. организующее поездки по странам Европы, Ближнего Востока и даже в Северную Америку. Но принципиальная разница между путешествиями высшего среднего класса и нижестоящими группами населения была в том, что первые не ограничивались отдельными поездками. Следуя аристократическому образцу, они старались покупать или арендовать виллы, чтобы стать постоянными посетителями той или иной местности. Особенно характерно это было для творческой элиты. Скульпторы, живописцы, романисты, поэты, философы и историки в поисках вдохновения устремлялись в южные страны, и часто их пребывание там выходило за рамки курортного сезона и растягивалось на более длительный срок (88).

В пределах Британии знаменитым курортом был Бат, хотя благодаря принцу-регенту не менее известным стал Брайтон - «город роскоши, удовольствий, модный город», как писал о нем Л.Блан (89). В таких местах аристократические резиденции составляли целые городские кварталы, к которым пристраивались виллы среднего класса. Местные строители зарабатывали немалые состояния, обеспечивая разбогатевших людей новыми домами на побережье. Некоторые из них проводили на курортах только часть времени, а многие находили для себя более удобным постоянно проживать там (90). Они смешивались с городскими джентри, проживающими в южных и прибрежных городках, и в конце XIX в. вместе с ними формировали существенную часть местного населения. С одной стороны, тихая и размеренная жизнь в курортных местечках в обычное время напоминала все более ценимую сельскую, а с другой стороны, это была возможность разделить курортный сезон с «лучшим обществом».

Что касается форм досуга высшего общества, то их можно разделить на такие, участие в которых зависело только от финансовых возможностей, и такие, которые сохраняли исключительность социального состава.

Доступ ко многим публичным развлечениям был открыт для всех. Сдерживать могли только цены на билеты. Естественно, что такой отдых был менее значим для повышения социального статуса, поскольку исключал установление отношений с дворянством. Но это подражание тоже имело значение - оно создавало иллюзию присутствия в высшем обществе, поднимало человека в своих глазах и в глазах равных и нижестоящих.

Этим объясняется высокий статус искусства в высшем среднем классе. В картинные галереи хлынули толпы людей, не отличавшихся, за исключением небольшой прослойки интеллектуалов и творческой интеллигенции, ни тонким вкусом, ни взыскательностью. Художественная правда и детально точное изображение для них являлись синонимами. «Здесь нет и капли правды, - размышляла в картинной галерее главная героиня романа Ш.Бронте «Городок» Люси Сноу. - Разве в природе бывают при дневном свете такие мутные краски, даже когда небо затянуто тучами или бушует гроза, а тут ведь оно цвета индиго! Нет, этот сине-фиолетовый воздух не похож на дневной свет, а мрачные, как будто наклеенные на полотно длинные сорняки, не похожи на деревья» (91).

Такая точка зрения была в высшей степени характерна для отношения средних классов к живописи. Обычно они предпочитали большие полотна маленьким, старые и признанные произведения - новым, любили сентиментальные жанровые картины, пейзажи и анималистику. Особенно высоко ценилась академическая живопись, посвященная античным и библейским сюжетам. Причем, как удачно заметил Л.Е.Кертман: «Нельзя сказать, что она ему [Прим.Н.К. - буржуа] действительно нравилась и доставляла эстетическое наслаждение. Но в ней было нечто аристократическое, она соответствовала его представлению о «хорошем тоне» (92).

То же самое мы можем сказать и о музыке. Все иностранцы, посещавшие Англию, отмечали, что не обладая музыкальностью, англичане очень часто посещали оперу и концерты.

«Но посмотрите на этих, по бальному разодетых, женщин и мужчин во фраках и белых галстуках, наполняющих ложи и партер, - восклицал русский путешественник В.Боткин, - какие все равнодушные и серьезные лица и с какою величавою важностью сидят они». И далее пояснял: «Дело в том, что к обязанностям хорошего общества и джентльменства принадлежит - знать и высоко почитать великие музыкальные имена и вследствие этого бывать в концертах и слушать их классические композиции» (93).

Оперу и балет ставили также два других лондонских театра - «Ковент-Гарден» и «Друри-Лейн». Долгое время они были единственными театрами, имевшими королевский патент на постановку драм. С 1843 г. право ставить драмы получили и другие театры (95). С этого времени растет популярность театров. К концу века многие из них превратились, по выражению российского корреспондента в Великобритании, в театры для «вышесредних классов» (96). Быстро росла посещаемость их членами среднего класса, над которыми уже не довлели религиозные предубеждения против театра. Аристократы тоже начали проявлять больший, чем ранее интерес к драме. Открывались новые театры, самым модным из которых среди аристократов стал театр принца Уэльского (97).

Репертуар театров третьей четверти XIX в. составляла классика (чаще всего Шекспир) и современная реалистическая драма (чаще всего переделки романов Диккенса) (98). Моральная нагрузка была очень заметна и в драматических, и в музыкальных постановках. Леди Сент Хельер вспоминала о средневикторианской опере как о «серьезном и обучающем представлении. «Норма», «Лукреция Борджиа», «Дон Джованни» ... были любимыми» (99). Фарс, водевили, легкомысленные комедии не считались хорошим тоном для высшего общества.

Но искусство могло быть и исключительным в социальном отношении удовольствием. Любительские представления, частные концерты, на которые приглашалась избранная публика и всемирно известные певцы и музыканты, по-прежнему были в моде. Особую популярность в третьей четверти века приобрели закрытые просмотры частных выставок. Богатейшими коллекциями живописи славились Гросвенор Хаус, принадлежащий герцогу Вестминстерскому, Стэффорд Хаус герцога Сатерлндского, Бриджуотер Хаус лорда Элесмора, Бат Хаус лорда Эшбертона. В них можно было найти замечательные образцы итальянской и фламандской живописи, античной скульптуры (100).

Частные особняки в средневикторианский период становились центрами светской жизни. Конечно, приглашений на государственные балы в Букингемском дворце или другие королевские приемы добивались многие: это немедленно создавало репутацию в обществе (101). Но королевский двор был слишком чопорным и скучным, а после смерти принца-консорта стал еще более унылым и малопривлекательным для аристократов. В частных домах устраивались балы и приемы. Последние, по словам К.П.Паулович, отличались тем, что на них собиралась избранная, «хорошего тона публика мужеского и женского пола не для танцев, а для свидания, угощения и другого приятного препровождения времени...» (102). В светской болтовне люди знакомились друг с другом, устанавливали связи, решали многие вопросы. Н.Элиас пишет о том, что в лондонских и сельских домах семьи утверждали себя как «хорошее общество» страны, как «Общество (Society) с большой буквы». Здесь они оценивали друг друга, «повышали, понижали или теряли свою индивидуальную «рыночную стоимость», свою репутацию, свой престиж» (103). Исследователь пишет это об Англии XVII-XVIII вв., но в третьей четверти XIX в. социальная функция приемов в частных домах оставалась практически той же самой.

Для новых людей участие в таких видах досуга было и более показательным и более результативным. Попасть в разряд приглашенных было делом трудным, но возможным. А вот организация собственных приемов с присутствием аристократии была задачей куда более сложной.

Приемов и без того давалось так много, что хозяйкам приходилось сверять даты приглашений, чтобы их обеды и балы не приходились на одни и те же дни, за популярных гостей шла изнурительная борьба, поэтому в лучшем случае на приемах новоявленных членов общества присутствовало лишь несколько членов аристократических семейств.

Одна из карикатур журнала «Панч» с говорящим названием «Всепоглощающая страсть» изображает сцену разговора между м-ром Сноубли, амбициозным парвеню, организовавшим прием, и приглашенным лордом Фицрэдом. Разговор касался еще одного гостя - иностранца, который, красуясь перед женской половиной, выпятил грудь, чтобы продемонстрировать свои награды. «Посмотрите на моего заслуженного друга, милорд, - язвительно замечал хозяин дома, - он так горд всеми этими крестами и медалями, как...как...как...». «Как вы, добившись того, чтобы я пришел и обедал с вами, м-р Сноубли», - заканчивает за него фразу лорд Фицрэд, который прекрасно сознает, какую великую услугу он оказывает хозяину одним только фактом своего присутствия (104).

В высшем обществе сплетничали о попытках дать светские приемы, которые предпринимала супруга железнодорожного короля: «... миссис Хадсон, когда у нее были обеды, имела привычку говорить своей горничной: «Оденьте меня для десятерых, оденьте меня для двенадцати», умеряя пышность своего платья в соответствии с числом гостей» (105). Конечно, таким людям трудно было тягаться со сливками общества, им недоставало ни опыта, ни стиля. И ничего, кроме едкой иронии, их усилия не вызывали.

Противоположную светским салонам модель общения представляла клубная жизнь. В то время как в салонах, где собиралось смешанное общество, каждый должен был в чем-нибудь блеснуть, завоевать и тщательно поддерживать репутацию, предполагалось, что в клубе джентльмен находится среди равных, и ему не нужно идти на какие-то ухищрения, чтобы доказать свою состоятельность. Основной задачей, которую выполняли викторианские клубы, было обеспечение спокойного досуга, дающего возможность человеку побыть самим собой (106). Здесь не обязательно предполагалось общение, более значимым было культивирование определенной уединенности, то есть клубы предоставляли меньшие, в сравнении с салонами, возможности для социальной мобильности. Тем не менее в них также могли устанавливаться полезные знакомства, заключаться неформальные сделки в бизнесе и в политике.

Клубы отражали структуру общества, они являлись институтами оформления социальной или корпоративной идентичности, и изменения в социальной структуре неизбежно отражались на составе клубов, становящемся все более разнородным. Некоторые клубы, такие, как «Уайте», «Брукс», «Будлз», основанные еще в XVIII в., по-прежнему оставались элитарными заведениями закрытого типа, посещаемыми исключительно потомственными аристократами. Б.Дизраэли, например, так и не удостоился чести попасть в «Уайте», даже когда стал премьер-министром. Но многие, особенно возникшие ближе к середине века, клубы были потенциально открыты для объединения с новыми элитами. Из таких клубов можно выделить «Атенеум», созданный для деятелей искусства и науки, «Гаррик» -для литераторов и актеров, «Реформа» - политический клуб для сторонников реформ, «Травеллерз» - для любителей путешествий, «Оксфорд» и «Кембридж» - для выпускников этих университетов (107).

Несмотря на массовое возникновение клубов для деловых и профессиональных групп, созданных по образцу аристократических и сочетавших экономию и комфорт, и создание так называемых «дочерних клубов» - филиалов с тем же названием и упрощенными правилами приема, именно вышеназванные клубы являлись центром притяжения претендентов на признание в обществе. Как вспоминал А.Вамбери, В Англии «больше всего ... обращают внимание на круг знакомства и на то, в каком клубе числишься членом. Если я, например, указывал в качестве своего адреса Атенеум-клуб, то замечал, что сразу вырастаю в глазах собеседника» (108).

А Е.Водовозова отмечала, что количество желающих намного превышало количество принимаемых в клубы: «В каждое заседание кандидаты толпами собираются в них» (109). Основными критериями для приема в клубы были репутация и финансовая состоятельность. Но, кроме них, существовало еще очень много детально разработанных правил и регулирований, определявших прием в зависимости от направленности клуба.

Социальная дифференциация наблюдалась и в спорте, хотя в обществе постоянно декларировалось, что спорт является лучшим «объединителем». Она проявлялась даже в крикете, о котором одна из провинциальных газет в 1863 г писала: «...крикет не признает классовых различий ... он есть и всегда был одной из главных сил, соединяющих различные ступени общества» (ПО). В ежегодно проводимых на стадионе «Лордз» соревнованиях «Джентльмены против Игроков», которые отражали противопоставление аристократического любительства профессионализму средних классов, предпочтение первой категории было выражено вполне отчетливо. Капитанами ведущих команд могли быть только любители, в программах крикетных матчей даже в XX в. у любителей значились фамилии и инициалы, а у игроков - лишь фамилии (111).

Многие виды спорта сохраняли элитарный характер и ограничивались узким кругом лиц. Их имел в виду Ч.Диккенс, когда восклицал в своем письме к Уилсу: «Кто может хоть на миг предположить, что «спортивные развлечения» - достояние простого народа!» (112). Например, яхтенный спорт был одним из самых дорогих. Яхтенные клубы на острове Уайт, притягивавшие во время августовских регат светское общество всей Европы и посещаемые членами королевской семьи, были местами в высшей степени фешенебельными. Но в менее престижных яхт-клубах наблюдалась большая разнородность. В 1860-х гг. Э.Троллоп отмечал присутствие в лхтенном спорте новых элементов: «Парламент и Даунинг Стрит, Лондонская фондовая биржа, духовенство, адвокатура, медицинская профессия, армия и флот, государственная служба, изящные искусства, литература, коммерция ... и сельские сквайры - все они могли находиться бок о бок в списках клуба».

Это была прекрасная возможность продемонстрировать свой исключительный статус перед зрителями, благо на подобных мероприятиях их собиралось немало.

То же самое можно сказать и о скачках, которые еще с XVI в. стали одним из любимых развлечений аристократии. С одной стороны, дерби -всеобщий праздник, «который заставляет на один день жить одной жизнью сильных и слабых, лордов и их лакеев» (114), когда «все чистосердечно веселятся, никто не обращает внимания на сословные различия» (115). На ипподромах «Гудвуд», «Аскот», «Эпсом» собирались огромные толпы людей, для которых с 1870 г. была введена плата за вход. Но, с другой стороны, проходило четкое социальное разграничение между зрителями и участниками.

Активное участие в скачках было дорогим удовольствием, и его могли позволить себе только собственники с большим доходом. Те 1500 - 3000 ф.ст. в год, которые тратил на свои конюшни скаковых лошадей в первой половине XIX в. лорд Фитцуильям, в третьей четверти XIX в. казались весьма умеренными расходами (116). Жокейский клуб оставался монополией аристократов, которые руководили проведением скачек.

Для английской аристократии лошадь была символом социального, политического и экономического господства. Р.Мартин замечает: «Те, кто владели лошадьми и скакали на них, делили общество на две категории: небольшой круг избранных аристократов, обладателей сапог и шпор, то есть всадников, и аморфной массы, рожденной, чтобы ее запрягали или оседлали, то есть чтобы на ней ездили» (117). Сказано, может быть, излишне категорично, но доля истины в этом есть. Аристократ, ведя лошадь в стойло после скачек или прогуливаясь верхом по Роттен-Роу (118), сопровождаемый тысячами восхищенных взглядов, еще полнее ощущал свое величие.

В середине века А.С.Хомяков, наблюдая прогулки верхом в Гайд-парке, отмечал присутствие большого количества богачей из среднего класса. Он пишет, что лошади их были из рук вон плохи и гуляли они «для своего удовольствия, а не для показа». Вряд ли, конечно, «богатые, иногда миллионные горожане» стали бы ездить на «пегих и соловых клячонках», как описывает их автор (119). Похоже, он слишком увлекся развенчиванием стереотипов и предубеждений против англичан. Но то, что конный спорт стал популярен в этих слоях, сомнений не вызывает.

Лидерство дворянства проявлялось и на охоте. Именно аристократ чаще всего являлся Хозяином гончих (120), и именно он погашал большую часть издержек, связанных с организацией и проведением охоты, включая расходы на охрану дичи и компенсации за причиненный фермерам ущерб. Английские аристократы натаскивали превосходных охотничьих собак, не знавших себе равных (число используемых на охоте псов доходило до семидесяти пяти) (121). Кстати, в Европе мало кто из дворян отваживался держать свору гончих за собственный счет. Значительных сумм требовала охрана дичи. Статьи расходов в хозяйственных счетах неуклонно увеличивались. В Лонглит, например, расходы на охрану фазанов в 1810 г. составляли 400 ф. в год; к 1856 г. - 2 555 ф., а в 1880-е и 1890-е гг - не падала ниже 3 000 ф. (122).

Э. Троллоп заявлял, что для человека, который занимался охотой 4 дня в неделю, требовалось не менее 2 000 ф. в год. Возникла необходимость в подписке и открытии этого вида спорта для большого числа городских и сельских энтузиастов. В третьей четверти XIX в. многие, пожалуй даже большая часть охотничьих обществ, существовали за счет подписки. Когда по причине экономии некоторые землевладельцы отказывались от охоты, в данной местности сразу же появлялось множество новичков, которые могли позволить себе роскошь иметь охотничий домик (123).

В средневикторианский период происходило постепенное сближение социальных функций различных видов охоты, которые в первой половине XIX в. были абсолютно разными. Так, пешая охота на дичь носила исключительный характер и ограничивалась землевладельцами и приглашенными ими лицами, и ее функцией была консервация и подчеркивание статусных отличий. Верховая охота на лис, напротив, была видом спорта, в котором титулованное и нетитулованное дворянство тесно контактировало с представителями других социальных групп, включая фермеров и крестьян, то есть ее основной ролью было не разделение, а объединение сельского общества. С сокращением в третьей четверти XIX в. вовлечения местного населения в охоту на лис и увеличением притока среднего класса в оба вида охоты на первый план выходила новая функция охоты как вида спорта, «сплавляющего средний класс и аристократию в новый имперский правящий класс» (124).

В спорте наиболее очевидно проявилось влияние, которое стали оказывать на досуг аристократии средние классы. Появление с начала века аристократических спортивных обществ и клубов, ведающих регистрацией участников, разрабатывающих правила игр, определяющих место и время проведения спортивных мероприятий, свидетельствовало о том, что спорт становился все более организованным. В некоторых видах спорта появлялась не присущая им ранее состязательность. К примеру, на охоте предметом соревнования становилась добыча. В охотничьих клубах были заведены специальные книги для записи дичи, в которые заносилось число произведенных выстрелов и количество добычи (125). При этом начинает практиковаться найм профессиональных охотников, что говорит о многом, так как аристократию всегда отличало презрение к профессионализму.

Постепенно в дворянской среде начинают получать распространение и новые виды спортивного отдыха, созданные средним классом, - альпинизм, теннис, езда на велосипеде, гольф, катание на коньках. Из этих видов спорта намеренно исключались нижестоящие слои населения, тогда как участие аристократии приветствовалось. Но в средневикторианский период оно еще не было существенным. Более ярко эта тенденция проявится в последней четверти XIX в.

В остальных формах досуга влияние среднего класса было менее значительным. В основном они, скорее, впитывали аристократическую традицию, чем воздействовали на нее сами. Постепенно досуговая культура верхов среднего класса становилась неотличима от дворянской, а различия между высшим и низшим средними классами высвечивались более явно. Сменилось содержание самого понятия «праздный класс», так как больше не предполагалось, что его члены не должны работать. В конечном счете формирование общего досугового пространства стало одним из механизмов консолидации высшего среднего класса, аристократии и джентри в единую категорию социальной элиты Великобритании.

Таким образом, можно утверждать, что в частной жизни аристократии и высшего среднего класса проявлялись те же тенденции к культурному сближению, что и в социальном пространстве.

Семейные ценности среднего класса к середине XIX в. преобразили облик дворянских семей. Здесь получили широкое распространение идеалы любви, духовной близости и взаимопонимания, моральных обязательств супругов по отношению друг к другу. Супружеская семья стала занимать более важное место в жизни дворянства. Стереотипы полоролевых функций мужчины и женщины, свойственные средним классам, определяли публичное поведение полов, хотя в семейной жизни аристократии они сказывались в меньшей степени. Также в дворянской среде заметно большее равноправие полов, чем в других социальных группах.

Значение семьи еще больше возрастало с ужесточением диктата общественного мнения. В семье аристократы могли вести себя более свободно, она давала возможность отдохнуть от социальных контактов.

Перемены в домашней обстановке свидетельствовали о возросшем индивидуализме дворянства.

В то же время границы семейной и социальной жизни в высшем классе были крайне расплывчаты. Дом часто являлася местом проведения крупных социальных мероприятий, а социальная сфера - местом активности семьи, семейные праздники часто превращались в события регионального значения.

С одной стороны, вовлечение семьи в социальную жизнь было частью общественных обязанностей аристократии, с другой стороны, оно было обусловлено необходимостью поддерживать престиж семьи в обществе в целом и в высшем обществе в частности.

По этой причине демонстрация статуса приобретала особую значимость и для тех, кто пытался войти в элитные круги. В высшем среднем классе можно наблюдать прямо противоположную тенденцию - постепенный отход от приватности семейной жизни и большую вовлеченность в публичную сферу.

Одним из объектов демонстрации становилась женская половина. Это приводило к большей свободе и равноправию женщин, их выходу за узкие границы дома, но в то же время разрушало интимный характер семейной жизни.

Если в аристократической среде возрастало значение супружеской семьи, то в разбогатевших семьях среднего класса большее значение стало придаваться созданию династий, причем династий земельных. В брачной политике это отразилось в сокращении многократных брачных связей между предпринимательскими семьями и в увеличении числа браков, роднящих их с аристократией и джентри.

Поиском возможностей для установления более тесных связей с представителями старой элиты объясняется изменение в способах проведения свободного времени. Развлечения в кругу семьи в высшем среднем классе начинают вытеснять публичные и полупубличные формы досуга. Чаще всего средние классы просто подражали аристократии в выборе форм развлечений. Привлечение дворянства в новые виды досуга, созданные средним классом, оставалось достаточно редким явлением, и в целом досуговая культура средних классов оказала незначительное влияние на досуг дворянства в третьей четверти XIX в.

Список литературы

1. Бронте Ш. Городок. - М., 2001. С. 191. 92.Кертман Л.Е. География, история и культура Англии. - М., 1979.

. Вайнштейн О. Храмы вежливости и комфорта // Родина. 2003. №5-6.

. Гончаров И.А. Фрегат «Паллада». В Англии / «Я берег покидальтуманный Альбиона...» Русские писатели об Англии. 1646-1945 сост. О.А.Казнина, А.Н.Николюкин. - М., 2001.

4. Диккенс Ч. Крошка Доррит. Собр. соч. Т.20. - М., 1960.

. Ерофеев H.A. Туманный Альбион. Англия и англичане глазами русских, 1825-1853 гг. - М., 1982.

6. Зидер Р. Социальная история семьи в Западной и Центрально Европе (кон. XVIII - XX вв.). - М., 1997.

. Крючкова Н.Д., Кузьменко C.A. Викторианские стереотипы феминности и маскулинности Ставропольский альманах общества интеллектуальной истории. Вып. 2. -Ставрополь, 2002.

. Ливен Д. Аристократия в Европе, 1815-1914. СПб., 2000.

. Мартин Р. Леди Рэндольф Черчилль. - М., 1998.

. Муравьева М.Г. История брака и семьи: западный опыт и отечественная историография / Семья в ракурсе социального знания отв. ред. Ю.М.Гончаров - Барнаул, 2001.

11. Теккерей У. Собрание сочинений. Т.Н. - М., 1975.

. Трухановский В.Г. Бенджамин Дизраэли, или История одной невероятной карьеры. - М., 1993.

13. Фукс Э. История нравов. - Смоленск, 2002.

. Хобсбаум Э. Век капитала, 1848-1875. - Ростов н/Д, 1999.

15. Шнее Г. История династии финансовых магнатов. - Ростов н/Д, 1998.

. Элиас Н. Придворное общество. - М., 2002.

. Энтони Э. Виктория и Альберт: Роман. - М., 2002.