Тема рыцарства в лирике А. Блока в ее связи с творчеством Р. Вагнера
Тема рыцарства в лирике А. Блока в
ее связи с творчеством Р. Вагнера
Криницын А.Б.
Глубоко
закономерным выглядит увлечение Блока искусством Вагнера, чуть ли не все
творчество которого было вдохновлено темами и образами древнегерманской
мифологии. Близок Блоку был и общий трагический пафос композитора со столь
типичной для русского декаданса мифологемой конца мира и "гибели
богов", соответствующей мотивам страшного мира" и
"возмездия" в творчестве Блока.
Но мы, не
останавливаясь на многочисленных и уже подробно исследованных фактах обращения
Блока к вагнеровскому творчеству1, рассмотрим только одну очевидную
вагнеровскую аллюзию - образ Рыцаря, в чьи героические латы облекается зачастую
лирическое "я" Блока. Видоизменение этого образа на протяжении всего
творчества Блока также можно рассматривать как некий мифопоэтический сюжет,
позволяющий проследить эволюцию художественного мировоззрения Блока в целом.
Необходимо
сразу оговорить, что Блок воспринял образ рыцаря, достаточно редко
встречающийся в русской литературе, не только от Вагнера, но и из баллад
Жуковского (см. его "Поэму" о рыцаре и розе 1898 г., явно навеянную
"Ундиной"), а также из пушкинского знаменитого стихотворения
"Жил на свете рыцарь бедный...". Затем рыцарский образ неразрывно
сочетался в сознании Блока с личностью В. Соловьева, который тоже "имел
одно виденье, непостижное уму" - созерцание вечной женственности, Софии, и
всю свою жизнь посвятил поклонению ей.
Позже, в
1910 г., Блок напишет статью памяти В. Соловьева "Рыцарь-монах", где
прямо назовет его "рыцарем бедным":
... перед
нами уже не здешний Соловьев. Это - рыцарь-монах... Что щит и меч, добрые дела
и земная диалектика для того, кто "сгорел душою"? Только средство:
для рыцаря - бороться с драконом, для монаха - с хаосом, для философа - с
безумием и изменчивостью жизни. ... "Бедный рыцарь" от избытка земной
влюбленности кладет его к ногам плененной Царевны." (5; 451)2
Весь ранний
период творчества Блока проходит под знаком мистики Соловьева, и потому
рыцарский облик, закрепившийся за ним в сознании поэта, крайне важен для нашей
темы. Однако здесь мы имеем образ рыцаря именно в пушкинской интерпретации.
В самих же
стихах Блока образ рыцаря впервые встречается в стихотворении "На мотив из
Вагнера" ("Валькирия"), являющемся вольным пересказом первой
сцены одноименной вагнеровской оперы. Как раз к этому, 1900-му году и относится
первое знакомство поэта с творчеством немецкого композитора. (Мы не будем
подробно описывать хронологическую последовательность знакомства Блока с
творчеством Вагнера, ибо ее можно найти в вышеуказанных монографиях, а также в
статье Annete Hainze из данного сборника).
В дальнейшем
образ рыцаря становится одним из воплощений лирического "я" в ранней
блоковской лирике. ("Завтра, с первым лучом... - I; 70, 1900 г., "Я
укрыт до времени в приделе..." I;161, 1902г., "Religio"-I; 230,
1902г., "Вот она - в налетевшей волне..."- I; 251, 1902г.). Если даже
само слово "рыцарь" не звучит в поэтическом контексте, то указанием
на "рыцарское достоинство" героя служат такие атрибуты средневекового
воина, как шлем, меч, латы, копье, щит, крест, несущие на себе примерно
одинаковую сигнификативную функцию (Приведем в частности такие строки,
указывающие на рыцарский облик лирического героя: "... Загорелся мой
тяжелый щит... - I; 161, "Полюбуйся на светлые латы... - I; 251, "В
щите моем камень зеленый зажжен. / Зажжен не мной - господней рукой... - I;
268, "Но я вблизи - стою с мечом, /Спустив до времени забрало... - I; 289,
"Я грущу, как заоблачный воин, / Уронивший панцирь на землю" - I;318,
"Я кую мой меч у порога..." - I; 540. Курсив везде мой - А. К.)
Наиболее важным в этом ряду оказывается символ меча, особенно многозначный, но
разобрать его подробно нам, к сожалению, не позволяет ограниченный объем
статьи.
Но, несмотря
на то что образ рыцаря впервые возникает у Блока в вагнеровском контексте,
поначалу он обрисован в явно пушкинско-соловьевском ключе. Главные его черты -
беззаветное служение своей Даме, подобное молитвенному преклонению перед
религиозным идеалом, ибо Прекрасная Дама для Блока - мистическое воплощение
вечной женственности. Именно служение является главной чертой, характеризующей
этот образ. ("Со мной всю жизнь один Завет - Завет служенья
Непостижной" - I; 230)
Рыцарь
Прекрасной Дамы одновременно и священник в ее храме (знаменательно было
определение Соловьева как "рыцаря-монаха"), поэтому его атрибутом
оказывается как меч, так и кадило: "Воскурю я кадило, опояшусь
мечом..." (I; 170). То есть Блок обращается к традиции средневековых
монашеских рыцарских орденов, например рыцарей Храма - Темплиэров. Верность
Прекрасной Даме придают рыцарю небывалую силу: "Я укрыт до времени в
приделе, /Но растут всемощные крыла... (I; 161). Весь облик рыцаря просветлен,
идеалы его высоки и сближают его с Небом:
... И
просветленные духовно,
Полны
небесной чистоты,
Постигнем мы
союз любовный
Добра, меча
и красоты. ("После битвы" - I; 464)
У Вагнера же
трактовка рыцарства совершенно другая: рыцаря характеризуют в первую очередь
такие категории, как "Ehre und Ruhm"(честь и слава), "Kraft und
Treue"(мощь и верность - эти два понятия вполне тождественны блоковской
концепции рыцарства), а также "Hehr" - величие, благородство,
возвышенность. Рыцарь у Вагнера призван совершить величайший подвиг: спасти
страну, мир или богов. Он избран и заранее предназначен богами на этот подвиг -
это знаменуют всегда чудесные обстоятельства его рождения - вспомним Тристана,
Зигмунда, Зигфрида или Парсифаля. Сила такого героя - нечеловеческого
происхождения. И они совершают то деяние, к которому предназначены. То есть они
не столько являются носителями возвышенной идеи, сколько воплощают ее собой и
своим подвигом. Служение Даме и беззаветная влюбленность в нее отходит у них на
второй план. Их Дама, в отличие от аналогичного блоковского образа, несмотря на
ее исключительные достоинства и иногда даже божественное происхождение, вполне
конкретна и реальна, и с ней возможно соединение. Вагнеровским героям в корне
чужды созерцательность и гамлетизм блоковских героев. При этом в поэтике
Вагнера роль лейтмотивов практически тождественна роли символов-атрибутов в
поэзии Блока. Например, у Вагнера в "Зигфриде" особым символическим
значением наделен образ меча (Нотунга), что и предопределило важное место этого
образа в лирике Блока.
У Блока же
рыцарь только готовится к подвигу, пребывая в созерцательности и бездействии.
Обобщая, можно сформулировать, что "рыцарю-монаху" у Блока
противопостоит деятельный, с явно дохристианским, античным пониманием подвига
рыцарь-герой Вагнера.
В последней
части первой книги стихов ("Распутья") образ рыцаря у Блока
усложняется и начинает претерпевать разнообразные модификации. То он
приобретает русский средневековый колорит ("Вот она - в набежавшей
волне...", где появляется образ девы-обиды из "Слова о полку
Игореве" - I; 251), то он становится рыцарем зла, антихристом:
Я облачился
перед битвой
В доспехи
черного слуги.
Вам не
спасти себя молитвой,
Остервенелые
враги!
Клинок мой
дьяволом отточен,
Вам не
погибель, вам на зло!.. (I; 514)
К силе у
рыцаря явно присоединяется жестокость:
Я кую мой
меч у порога
И опять
бесконечно люблю.
Предо мною
вьется дорога.
Кто пройдет
- того я убью. (I; 540).
Начиная со
второй книги стихов у лирического героя Блока происходит внутренний надлом. Он
утрачивает веру в Софию, а вместе с этой верой и смысл существования. Его
служение и его рыцарство оказывается никому ненужным. В стихах появляются
настроение обреченности, ощущение зависимости от злого рока. Тема рыцарства
неразрывно связывается с темой смерти:
"Кто
там встанет с мертвым глазом
И серебряным
мечом?"( 1905г. - II; 60)
"...Ветер
меч мой колыхал,
И
позванивали латы,
И стоял я
мертволик..." (1905г. - II; 317)
Трагизм
этого переживания в корне переосмысляет образ и ведет к сближению его с образом
рыцаря у Вагнера. Как мы знаем, в операх Вагнера рыцари также были обречены в
конце на смерть или поражение (за исключением самой последней оперы -
"Парсифаль"). Нод ними тоже довлеет трагический рок, их
сверхччеловеческая мощь не принадлежит им до конца, поскольку враждебные силы
способны парализовать их волю. Тристан и Зигфрид оказываются во власти
волшебного напитка, над Лоэнгрином тяготеет заклятье, трагический исход
поединка Зигмунда предрешен волей Вотана.
Переживание
внезапного трагического обессиливания героев Вагнера находит отклик и прямое соответствие
в лирике Блока этого периода. И поэт опять прямо обращается к творчеству
Вагнера, представляя своего лирического героя в виде Зигфрида, кующего свой меч
под руководством Миме:
"Поет,
краснея, медь. Над горном
Стою - и
карлик служит мне;
Согбенный
карлик в платье черном,
Какой
являлся мне во сне." (1904г. - II; 42)
Но вместо
меча герой кует себе гроб: "...Сбылось немного - слишком много, /И в гроб
переплавляю медь... ". Блок только отталкивается от вагнеровского образа,
ставя его в совершенно другой, собственный контекст, в результате чего наглядно
выявляется разница между художественными сознаниями обоих авторов.
В это же
время появляется и еще одно стихотворение на вагнеровский сюжет - о смерти
Зигфрида, когда он, наконец, вспоминает свое прошлое и, уже умирая, в бреду,
мучается тем, что погубил свою жену - валькирию Брунгильду.
"Я
белую Деву искал -
Ты слышишь?
Ты веришь? Ты спишь?...
... О,
слушай предсмертный завет!..
Я Белую Деву
бужу!..
... Как
странен мой траурный бред!
То - бред
обнищалой души...
... Мы были,
- но мы отошли,
И помню я
звук похорон:
Как гроб мой
тяжелый несли,
Как сыпались
комья земли. (II; 87)
Белая Дева -
валькирия - становится в контексте Блока Прекрасной Дамой, и потеря этого
идеала равносильна смерти героя.
Вместе с
концом служения Прекрасной Даме пропадает смысл и в самой идее рыцарства,
которую Блок подвергает неожиданной профанации в стихотворении
"Балаганчик", в котором тоже можно обнаружить вагнеровские аллюзии. В
"балаганчике" звучит "адская музыка, завывает унылый
смычок", что можно понять как иронический намек на музыку Вагнера. Сам
"балаганчик" в этом контексте оказывается пародией на вагнеровский
Gesamtkunstwerk, поскольку в нем тоже присутствуют все виды искусств (музыка,
драматургия, поэзия, пластика, и декоративная живопись). Наши предположения
подкрепляют следующие строки:
Вдруг паяц
перегнулся за рампу
И кричит:
"Помогите!
Истекаю я
клюквенным соком!
Забинтован
тряпицей!
На голове
моей - картонный шлем!
А в руке -
деревянный меч!"(1905г. - II; 67, курсив мой - А.Б.)
Этот отрывок
прочитывается как пародия на смерть вагнеровского Тристана, сорвавшего повязку
с раны и истекшего кровью. Куклой из балаганчика представлена в стихотворении и
Прекрасная Дама - королева, шлейф которой "носит, мечами звеня, вздыхающих
рыцарей свита".
После этого
тотального отрицания образ рыцаря неожиданно возрождается и наполняется новым
смыслом. В 1906 году в стихотворениях намечается новое продолжение мифа о
рыцаре, который вновь облачается в латы, выковывает "меч духу" и
отправляется в поход, чтобы принести "огненную весну" на "острие
копья". Он должен одержать победу, но при этом погибнуть (см. II; 108,
115).
Но с ним
случается другое. Его сбивает с пути, закручивает колдовская земная страсть,
изображенная в стихах как вихрь метели, из которого возникает демонический
образ “Снежной Маски”, пленяющей героя и уносящей его на крыльях вьюги в
бескрайние звездные просторы зимней ночи. Вьюжный холод символизирует неземную,
стихийную природу героини. В ее плену, завораживающем и опьяняющем, рвутся все
связи человека с жизнью. При этом в цикле “Снежная маска” лирический герой
также мифологизируется и стабильно изображается рыцарем с уже знакомыми нам
атрибутами.
Взор твой
ясный к выси звездной
Обрати.
И в руке твой
меч железный
Опусти. ...
... Вихри
снежные над бездной
Рыцарь
обессиливается стихийной девой. Меч - символ долга и верности идеалам -
опускается в его руке или вообще исчезает ("Меч мой железный /Утонул в
серебряной вьюге... /Где меч мой? Где меч мой!.. (II; 238)
В цикле
"Маски" образ рыцаря становится "темным" и призрачным, как
тень, теряя прежнюю идентичность самому себе. Попав в плен к маскам
("злая", "звездная" маска - дальнейшая трансформация
"снежной девы"), он начинает прислуживать им, играя унизительную для
его рыцарского достоинства роль: "...Темный рыцарь вкруг девицы /Заплетает
вязь", "... Темный рыцарь - только мнится...", "... Снится
маске, снится рыцарь... /- Темный рыцарь, улыбнись... / Он рассказывает сказки,
опершись на меч" (II; 237).
"Рыцарь
с темными цепями на стальных руках" оказывается среди "теней на
стене", и над ним маски потешаются, как над ненастоящим, призрачным:
"Ах, к
походке вашей, рыцарь,
Шел бы
длинный меч!
Под забралом
вашим, рыцарь,
Нежный взор
желанных встреч!
Ах, петуший
гребень, рыцарь,
Ваш украсил
шлем!
Ах, скажите,
милый рыцарь,
Вы пришли
зачем? (II; 242)
Однако такое
состояние не может продолжаться долго, плен страсти не вечен, и в сердце героя
рождается ответное противодействие. В его разговоре с мистической девой
появляются новые интонации: "Не будь и ты со мною строгой /И маской не
дразни меня, /И в темной памяти не трогай /Иного - страшного огня"(II;
245).
Здесь надо
сразу отметить, что разные стихотворения дают противоположные варианты
символической борьбы рыцаря с героиней, строя каждое свой миф. В одних
стихотворениях предрешена гибель героя. Рыцарь сгорает на костре страсти:
В снежной
маске, рыцарь милый,
В снежной
маске ты гори!
Я ль не
пела, не любила,
Поцелуев не
дарила
От зари и до
зари?...
... Так
гори, и яр и светел,
Я же -
легкою рукой
Размету твой
легкий пепел
По равнине
снеговой. (II; 252)
В
стихотворении же "Снежная дева" страсть перерастает в единоборство,
любовь-вражду со Снежной Девой, и рыцарь снова предстает перед нами во
всеоружии, "как вождь враждебной рати, всегда закованный в броню." На
его "стальной кольчуге" - "строгий крест", и он побеждает,
высвобождаясь из плена и отстаивая свои идеалы:
... Она
дарит мне перстень вьюги
За то, что
плащ мой полон звезд,
За то, что я
в стальной кольчуге,
И на
кольчуге - строгий крест.
Она глядит
мне прямо в очи,
Хваля
неробкого врага.
С полей ее
холодной ночи
В мой дух
врываются снега... (II; 268)
Прежнее
соединение теперь становится невозможным: "Но сердце Снежной Девы немо /И
никогда не примет меч."
В другом
стихотворении того же времени Снежная Дева приобретает черты вагнеровской
валькирии, которая вступает с героем в таинственный союз, возносящий его до
богов в сверхчеловеческой страсти, и затем губит его в силу невозможности для
человеческой природы выдержать этот роковой опыт. Вагнеровские мотивы вновь
воскресают в сознании Блока, вместе с мотивами заколдованного плена и смерти за
причастность к тайнам божественной любви. Теперь герой оказывается в роли
Зигмунда, который должен умереть в неравном поединке с богами.
За холмом
отзвенели упругие латы,
И копье
потерялось во мгле.
Не сияет и
шлем - золотой и пернатый -
Все, что
было со мной на земле.
Но волшебная
подруга героя - Валькирия - мстит за его смерть и уносит в Валгаллу для вечного
соединения в пламенной любви:
Воротясь, ты
направишь копье полуночи
Солнцебогу
веселому в грудь.
Я увижу в
змеиных кудрях твои очи,
Я услышу
твой голос: "Забудь".
И потом, на
холмы посылая туманы,
Ты -
Валькирия, Дева, Змея,
Будешь
страстью лечить мои знойные раны
Под неверным
мерцаньем копья! (II; 260) 3
Затем, в
1910 г., уже в третьем томе стихов, у Блока появляется еще одно стихотворение
на вагнеровский сюжет: "Идут часы, и дни, и годы...", которое при соотнесении
с образным рядом "Снежной маски" и при учете нового обращения Блока
вагнеровским мотивам прочитывается как воспоминание о пережитой страсти героем,
изведавшим теперь нечто более ужасное - хаос окружающего "страшного
мира". В свете этого нового опыта прошедшая страсть представляется теперь
тяжелым, странным сном, лишь на время способным отсрочить познание страшной
реальности:
"Идут
часы, и дни, и годы.
Хочу
стряхнуть какой-то сон,
Взглянуть в
лицо людей, природы,
Рассеять
сумраки времен...
... Вот меч.
Он - был. Но он - не нужен.
Кто
обессилил руку мне? -
Я помню:
мелкий ряд жемчужин
Однажды
ночью, при луне,
Больная,
жалобная стужа,
И моря
снеговая гладь...
Из-под
ресниц сверкнувший ужас -
Старинный
ужас (дай понять)..." (III; 29)
В "больной,
жалобной стуже" с трудом узнаются прежние всесильные вихри метели. Только
"из-под ресниц сверкнувший ужас" напоминает нам о прежнем образе
героини, распавшемся теперь на разрозненные осколки: "мелкий ряд
жемчужин", "тень чья-то глянет силуэтом", "слова? - Их не
было..." Сохранилось в воспоминании лишь состояние бессилия:
... Меч
выпал. Дрогнула рука...
И перевязан
шелком душным
(Чтоб кровь
не шла из черных жил),
Я был
веселым и послушным,
Обезоруженный
- служил.
Пробуждение
из этого сна равняется смерти:
Но час
настал. Припоминая,
Я вспомнил:
нет, я не слуга.
Так падай,
перевязь цветная!
Хлынь,
кровь, и обагри снега! (III; 30)
... И той же
тропою,
С мечом на
плече,
Идет он за
мною
В туманном
плаще...
Тоскуя
смертельно,
Помочь не
могу.
Он розы
бесцельно
Затопчет в
снегу. (III; 171)
Блок
начинает ощущать себя в страшном, катастрофическом мире ХХ века. XIX век
отрицается поэтом как "железный", непоэтический и жестокий, век
"матерьялистских малых дел", "бескровных душ и слабых тел"
- век наступления цивилизации на культуру. "ХХ век - еще бездомней, еще
страшнее жизни мгла". Поэтому он вызывает в сознании Блока миф о конце мира,
и потому, как это ни парадоксольно, в противовес бездушному XIX веку он вновь
поэтизируется и мифологизируется, приобретая явственные апокалиптические черты:
"Еще чернее и огромней /Тень люциферова крыла. /Пожары дымные заката
/(Пророчества о нашем дне), /Кометы грозной и хвостатой /Ужасный призрак в
вышине..."(III; 305). Демонизируются даже машины, "кующие гибель день
и ночь". Зловеще мистическим кажется и разгул вырвавшихся из-под власти
разума губительных стихийных сил в душе людей: "И черная, земная кровь
/Сулит нам, раздувая вены, /Все разрушая рубежи, /Неслыханные перемены,
/Невиданные мятежи" (там же). Надвигающаяся война уподобляется
"нависшему над Европой дракону," который "разинув пасть, томится
жаждой." Чтобы победить его, нужен рыцарь, подобный Тристану или Зигфриду.
В мифологическом прологе к поэме "Возмездие" опять появляется образ
Вагнера - Зигфрид, кующий волшебный меч. Он должен совершить подвиг - поразить
дракона и спасти мир:
Так Зигфрид
правит меч над горном:
То в красный
уголь обратит,
То бвстро в
воду погрузит...
Удар - он
блещет, Нотунг верный,
И Миме,
карлик лицемерный,
В смятеньи
падает у ног! (III; 301)
С Зигфридом
сравнивает Блок Поэта - творца, от лица которого написан пролог к
"Возмездию". Он должен сохранить бесстрашие перед миром, измерить его
весь "бесстрастной" мерой и сотворить из его хаоса красоту. Но для
этого подвига нужен герой прежних, рыцарских времен - Зигфрид:
Кто меч
скует? - Не знавший страха.
А я
беспомощен и слаб...
... Герой уж
не разит свободно, -
Его рука - в
руке народной... (III; 302)
Иначе
говоря, времена истинных рыцарей прошли, поэт уже не может спасти мир, но может
лишь постичь и объяснить его особой силой художественного прозренья. Здесь
опять мы видим несходство во взглядах между Блоком и Вагнером при их исходе из
одной и той же мифологической схемы: герой перед лицом конца света пытается
противопостоять гибели всех жизненных ценностей. Если Вагнер верит, что
гениальный художник может силой своего искусства единолично спасти мир, то в
понимании Блока время и роль художника в мире изменились. Теперь сила - только
"в руке народной." Меч рыцаря поэт готов сменить на молот рабочего
("дроби, мой гневный ямб, каменья!").
Миф о конце
мира соприкасается в сознании как Вагнера, так и Блока с мифом о начале мира.
Поэтому в творчестве Вагнера и появилась древняя немецкая мифология. У Блока же
образ мирового пожара, охватившего в ХХ веке Европу соотносится со степными
пожарами на Руси времен татарских нашествий: "Над нашим станом, как
встарь, повита даль туманом, и пахнет гарью. Там - пожар" - возглашает он
в "Возмездии". Древние пожары татарского времени осознаются Блоком
как архетип русской истории, навечно укоренившийся в прапамяти русской души.
И здесь
интересно проследить, как переосмысляется Блокам реальная ситуация Куликовской
битвы и ставится в вагнеровский контекст - контекст "Гибели богов". В
обоих случаях речь идет об апокалиптическом видении последней, решающей,
страшной битвы, в которой герою суждено погибнуть, но перед смертью совершить
великий подвиг, к которому он предназначен судьбой.
И у Блока, и
у Вагнера происходит мифологизация прошлого их страны. При воссоздании
средневекового мышления мифологизируется также природа вокруг героев. Особую
роль при этом и у Блока и у Вагнера играет мифологема реки - истока жизни
страны, ее родового божества. Не случайно "На поле Куликовом"
начинается с символического пейзажа Руси, главной составляющей которого
является образ реки ("Река раскинулась. Течет, грустит лениво /И моет
берега" - III; 249). Место вагнеровского Рейна у Блока берет на себя Дон,
и отчасти Непрядва ("А Непрядва убралась туманом, что княжна фатой" -
III; 251). Столь женственные черты образа реки вызывают в памяти вагнеровских
дочерей Рейна.
Очень близко
Вагнеру понимание жизни как "вечного боя" у Блока ("И вечный бой
- покой нам только снится /Сквозь кровь и пыль." - III; 249) Вспомним, что
как раз в это время О. Шпенглер писал о неудержимой и неостановимой экспансии в
бесконечность как о сущностной черте западного фаустовского духа.
Герой
предстает перед нами как древнерусский воин, однако у Блока он именно здесь,
более чем где бы то ни было, наделен типическими чертами вагнеровского рыцаря.
Сохраняются его прежние рыцарские атрибуты (меч, кольчуга, доспех) с тем же
смысловым наполнением. Описание последней ночи перед сражением создает ощущение
невероятного трагического напряжения, которое герой испытывает перед подвигом и
смертью, а описание суровой и мрачной природы ("перед Доном темным и
зловещим, средь ночных полей...") удивительно родственна мрачной атмосфере
"Кольца Нибелунгов" Вагнера. Мы ощущаем в герое теперь силу на подвиг
("Доспех тяжел, как перед боем. Теперь твой час настал. - Молись!" -
III; 253).
Герой
предчувствует трагический исход сражения ("Светлый стяг над нашими полками
/Не взыграет больше никогда" - III; 250, "я вижу над Русью далече
/Широкий и тихий пожар" - III; 252). Важно отметить, что эпиграф к третьей
части цикла "И мглою бед неотразимых /Грядущий день заволокло" - Блок
взял из стихотворения В.Соловьева «Дракон (Зигфриду)», что опять-таки
доказывает о постоянном присутствии в его сознании апокалиптических видений
«Кольца Нибелунгов» Вагнера. Таким образом, Блок пренебрегает реальным
историческим смыслом Куликовской битвы, осмысляя ее как последнюю битву мировой
истории.
При этом
блоковского героя сопровождает и вдохновляет на битву таинственный, до конца не
объясненный в стихах женский образ. То он предстает перед нами как
олицетворенная Русь, с которой герой чувствует особенную связь, подобно Гоголю
в "Мертвых душах": "О Русь моя! Жена моя! До боли /Нам ясен
долгий путь!"; то он именуется "светлой женой", то начинает
напоминать Богородицу ("Был в щите Твой лик нерукотворный /Светел
навсегда" - III; 251). Но нам важно одно: что этот образ одновременно
является и божеством, покровительствующим и защищающим героя, и его
возлюбленной ("И с туманом над Непрядвой спящей, /Прямо на меня/ Ты сошла,
в одежде свет струящей, /Не спугнув коня. /Серебром волны блеснула другу /На
стальном мече, / Освежила пыльную кольчугу /На моем плече"- III; 251).
Аналогом такому образу может служить только валькирия Брунгильда.
Последним
проявлением темы рыцаря в творчестве Блока стала его символистская драма
"Роза и крест". Философский смысл этой драмы сконцентрирован в песне
рыцаря Гаэтана, которую одновременно можно считать наиболее полным выражением
идеи рыцарства в поздней лирике Блока. В ней рыцарь предстает перед нами один
на один со стихией - океаном, который зовет его вдаль, в "путь роковой и
бесцельный", который представляет собой фактически вечный поединок с
судьбой.
Всюду беда и
утраты.
Что тебя
ждет впереди?
Ставь же
свой парус косматый,
Меть свои
крепкие латы
Знаком
креста на груди. (IV; 232-233)
Цель пути -
обретение в страдании и лишениях судьбы единственно возможное счастье
("сердцу закон непреложный - радость-страданье одно"). Характерно,
что в песне уже ничего не говорится о служении рыцаря идеалу вечной
женственности - Прекрасной Даме. Сам главный герой - рыцарь Бертран - имеет
свою возлюбленную госпожу, но она оказывается в конечном итоге обыкновенной
земной женщиной, недостойной тех подвигов, которые совершает во имя ее и по ее
приказанию Бертран. Смысл рыцарского призвания далеко выходит за рамки
поклонения Даме или вообще какому-нибудь определенному идеалу. Он - в вечном
странствии, в единении со стихией (в песне фигурирующей как океан) и вечном
поединке с судьбой - "паркой" ("Парка упрямая в очи /Смотрит и
судьбы прядет"). Идеал изображен в песне только как сон о "блаженном
бреге", или "роковая мечта" ("Смотрит чертой огневою
/Рыцарю в очи закат, /Да над мечтой роковою /Звездные ночи горят" - IV;
232-233), то есть весма расплывчато и неопредленно.
То есть
длинный ряд трансформаций образа рыцаря в творчестве Блока, сильно обобщая,
можно свести к его эволюции от пушкинского "рыцаря-монаха" к
"рыцарю-герою" в вагнеровском понимании, учитывая все сложные
перипетии этого мифопоэтического сюжета, часть из которых мы попытались описать
в нашей статье.
Список литературы
1. Это
влияние было подробно исследовано в монорафиях А. Гозенпуда Рихард Вагнер и
русская культура. Л., 1990 и R. Bartlett Wagner and Russia. Cambridge, 1995.
2 Все ссылки
не произведения Блока даются по полн. собр. соч. в 8 т. М.-Л., 1960-1963г., с
указанием сперва номера тома, затем страницы.
3Последняя
строфа стихотворения дается мной в ранней редакции.
Для
подготовки данной работы были использованы материалы с сайта <http://www.bibliofond.ru>