Первые шаги в упорядочении русского литературного языка на новой основе (А.Д. Кантемир, В.К. Тредиаковский)
Тывинский
государственный университет
Филологический
факультет
Кафедра русского
языка
РЕФЕРАТ
НА ТЕМУ: Первые
шаги в упорядочении русского литературного языка на новой основе (А.Д.
Кантемир, В.К. Тредиаковский)
Выполнила студентка 5 курса 4 группы Чаштыг О.Х.
Проверила: Суздальцева Л.Т.
Кызыл - 2009
Формирование национального русского литературного языка
заключалось в сложных преобразованиях структуры литературных текстов и в
перестройке литературного языка как системы подсистем, в разрушении старого
противопоставления двух типов литературного языка и в становлении системы его
функциональных разновидноcтей. Завершение этого процесса связано с
деятельностью Пушкина, с развитием реализма в литературе, но непосредственные
его истоки относятся к концу петровского времени и началу следующего этапа в
истории русской литературы и русского литературного языка — к периоду классицизма,
который с полным основанием можно назвать также ломоносовским периодом. Первые
практические шаги в упорядочении русского литературного языка на основе
теоретических установок классицизма, предусматривающих соответствие жанра и
стиля литературного произведения, сделал А. Д. Кантемир в своих стихотворных
сатирах.
Кантемир рассматривал сатиру как жанр, требующий «низкого»
стиля. О языке своих сочинений он отзывался так: «Обыкши я подло и низким
штилем писать, не умею составлять панегирики, где высокий штиль употреблять
надобно». В соответствии с этой установкой Кантемир довольно смело вводит в
текст своих сатир просторечие, иногда и грубое. Так, в сатире II «Филарет и
Евгений» читаем:
..Грозно соплешь, пока дня пробегут две доли, Зевнул,
растворил глаза, выспался до воли, Тянешься уж час-другой, нежишься, ожидая
Пойло, что шлет Индия иль везут с Китая, Из постели к зеркалу одним прыгнешь
скоком...
Здесь же находим такие слова и выражения, как докука,
заторопев, похлебство, пожитки, гнусна бабья рожа, плюет на то, потрись на
оселку, в рот куски управляет, как свинье узда и другие.
Однако Кантемир соблюдает меру в употреблении просторечия.
Средства разговорного языка подвергаются в сатирах Кантемира определенному
отбору и упорядочению. Столь же осторожен он и в употреблении
церковнославянизмов, которых в его сатирах весьма немного. Особенно
показательно то обстоятельство, что Кантемир избегает столкновения в одном
контексте церковнославянизмов и просторечия, столкновения, столь характерного
для языка многих литературных произведений петровского времени. В результате
создается язык довольно ровный, свободный как от высокопарной «славянщизны»,
так и от нарочитой просторечной грубости. Приведем типичный отрывок из той же
сатиры «Филарет и Евгений»:
Как тебе вверить корабль? ты лодкой не правил, И хотя в
пруду твоем, лишь берег оставил, Тотчас к берегу спешишь гладких испугался Ты
вод. Кто пространному морю первый вдался, Медное сердце имел: смерть там
обступает С низу, с верху и с боков, одна отделяет От нее доска, толста пальца
лишь в четыре: Твоя душа требует грань с нею пошире; И писана смерть тебя
дрожать заставляет; Один холоп лишь твою храбрость искушает, Что один он
отвечать тебе не посмеет.
Кантемира нередко оценивают как писателя, который
завершает древнюю и начинает новую русскую литературу. Эта имеющая серьезные
основания оценка справедлива и по отношению к языку его произведений. Несмотря
на огромную силу объективно протекавшего процесса демократизации литературного
языка, большинство писателей вплоть до петровского времени все же считало
литературным языком язык книжно-славянского типа. Поэтому, даже не владея этим
типом языка как целостной подсистемой, они стремились иногда кстати, а чаще
некстати употреблять книжно-славянские грамматические формы, слова и обороты.
Кантемир был первым крупным русским писателем, который сознательно отказался от
книжно-славянского типа языка и обратился к разговорному языку как основному
источнику языка своих произведений.
В рамках поэтики классицизма сатира как литературный жанр
открывала возможности свободного обращения к повседневному живому употреблению
для построения языка литературного произведения. Однако было бы в корне неверно
отождествлять язык «низких» жанров классицизма с бытовым просторечием. Кантемир
квалифицирует стиль своих сатир как «низкий» лишь в противоположность
«высокому», книжно-славянскому стилю панегирической поэзии. «Низкий» стиль не
означал сниженного, вульгарного, грубого стиля; «низким» он был лишь в
противоположность «высокому». Почерпнутый из античных и средневековых риторик
термин «низкий стиль» вообще не был удачен для русского языка в силу
дополнительных смысловых ассоциаций, которые он вызывал, поэтому наряду с этим
термином употреблялся и другой, более соответствующий сущности обозначаемого явления
— «простой стиль».
Заметная веха в теоретическом осмыслении процессов
развития русского литературного языка — труды В. К. Тедикаовского. В 1730 г. Тредиаковский опубликовал перевод романа французского писателя Поля Тальмана «Езда в остров
любви». В обращении «К читателю» переводчик писал:
На меня, прошу вас покорно, не извольте прогневаться (буде
вы еще глубокословныя держитесь славенщизны), что я оную не славенским языком
перевел, но почти самым простым русским словом, то есть каковым мы меж собой
говорим. Сие я учинил следующих ради причин. Первая: язык словенской у нас есть
язык церковной, а сия книга мирская. Другая: язык словенской в нынешнем веке у
нас очюнъ темен, и многие его наши читая не разумеют, а сия книга есть сладкия
любви, того ради всем должна быть вразумительна. Третия: которая вам покажется
может быть самая легкая, но которая у меня идет за самую важную, то есть, что
язык славенской ныне жесток моим ушам слышится, хотя прежде сего не толко я им
писывал, но и разговаривал со всеми: но за то у всех я прошу прощения, при
которых я с глупосдо-вием моим славенским особым речеточцем хотел себя показывать.
В этом высказывании выдвигаются два важнейших
теоретических положения: 1) отказ от «славенского» языка как языка литературы и
признание за ним роли только языка церкви, 2) ориентация на разговорный язык
как основу литературного языка. Существенны и указания на то, что в первой
половине XVIII в. «язык славенской» был уже для большинства читателей «очень
темен», малопонятен, а для некоторых был и эстетически неприемлем («язык
славенской ныне жесток моим ушам слышится»).
Здесь необходимо вернуться к уже затрагивавшемуся вопросу
о сущности явления, называемого сближением литературного языка с разговорным, а
также коротко рассмотреть вопрос о том, что подразумевали писатели и филологи
XVIII в. под «славенским языком».
В период формирования нации, для которого характерно
«единство языка и беспрепятственное развитие», преодолевается тенденция к
расхождению между литературным и разговорным языком, главенствующей становится
тенденция к сближению литературного языка с разговорным. Это сближение состоит
в устранении из литературного языка архаически-книжных языковых единиц и замене
их единицами разговорного употребления, а также в устранении приемов
организации языковых единиц в литературном тексте, с наибольшей очевидностью
вступающих в противоречие с общепринятой организацией языковых единиц в разговорной
практике.
Для писателей и филологов XVIII в. была, разумеется, очевидна
существенная разница между тогдашним разговорным «живым употреблением» и
старинным литературным языком, за которым закрепилось наименование
«славенского». И если в современной науке вопрос о литературном языке Древней
Руси. В его разновидностях не окончательно прояснен, то в XVIII в. он тем более
вырисовывался весьма смутно. «Славенским языком» обобщенно называли язык
старинных книг, преимущественно религиозных («язык славенской у нас есть язык
церковной»), не выявляя и не подчеркивая различий ни между церковнославянским и
древнерусским литературным языком, ни между типами древнерусского литературного
языка. «Славенский язык» соотносился с русским языком как язык прошлого («язык
славенской в нынешнем веке у нас очень темен») с языком современным. В. В.
Колесов пишет: «В отличие от предыдущей эпохи, в XVIII в. актуальным было не
противопоставление церковнославянское — русское, а противопоставление живое
русское (общерусское) — архаическое (в том числе славянизмы разного рода». Это
высказывание правильно отражает представления литераторов того времени. В 1769 г. Д. И. Фонвизин писал: «Все наши книги писаны или славенским, или нынешним языком».
Хронологическая, а не генетическая противопоставленность «славенского» и
«нынешнего» языка сформулирована здесь совершенно четко.
В XVIII в. было распространено также выражение
«славянороссийский (или славянорусский) язык». Этим наименованием
подчеркивалось единство старинного «славенского» (славянского) и современного
русского языка и преемственность второго по отношению к первому. Достаточно
строгого разграничения понятий «славенский» и «славянороссийский» не было, но
если «славенским» обычно называли язык старинный, то «славянороссийским» — не
только старинный язык, но и те разновидности современного литературного языка,
которые подчеркнуто были ориентированы на сохранение книжно-славянских традиций,
представляли собой попытку объединения старого и нового в литературном языке с
опорой преимущественно на старое.
Высказанные Тредиаковским положения имели большое
теоретическое значение для своего времени. Особенно это относится к принципу
опоры на разговорный язык, на живое употребление. Следует, однако, иметь в
виду, что Тредиаковский предлагал ориентироваться не на разговорный язык
вообще, а лишь на разговорный язык «благородного сословия». В «Речи о чистоте
российского языка» он говорил: «Украсит его (то есть русский язык) в нас двор
ея величества в слове учтивейший и великолепнейший богатством и сиянием. Научат
нас искусно им говорить и писать благоразумнейший ея министры и премудрый
священноначальники, из которых многий, вам и мне известный, у нас таковы, что
нам за господствующее правило можно б их взять было в грамматику и за
краснейший пример в реторику. Научит нас и знатнейшее и искуснейшее благородных
сословие. Утвердят оный нам и собственное о нем рассуждение и восприятое
употребление от всех разумных: не может общее, красное и пишемое обыкновение не
на разуме быть основано, хотя коль ни твердится употребление, без точныя идеи
об употреблении». Конечно, «двор ея величества», «благоразумнейший ея министры
и премудрый священноначальники» упоминаются здесь главным образом для
соблюдения этикета, но «благородных сословие» и «употребление от всех
разумных», т. е. образованных, имеющих «идею об употреблении», — это уже вполне
реальные факторы, которые имеет в виду Тредиаковский. Таким образом, он ориентирует
литературный язык на «живое употребление» образованного дворянства. Несмотря на
социальную ограниченность, для того времени это был прогрессивный принцип,
поскольку он отвергал архаический «славенский» язык и утверждал современный
разговорный язык (хотя и в сословно ограниченном объеме) в качестве основы
литературного языка.
Но прогрессивные теоретические установки Тредиаковского
почти не получили практического воплощения в его собственных ранних
литературных трудах. Так, язык «Езды в остров любви» тяжеловесен, имеет в своем
составе довольно многочисленные канцеляризмы, не свободен и от
церковнославянизмов, изобилует громоздкими синтаксическими конструкциями и в
целом далек от «живого употребления». Вот как выглядит начало романа в переводе
Тредиаковского:
Я за справедливое нахожу, любезный мой Лщида, чтоб вам
известие учинить о мне, и по отсутствовании такожде чрез целый год, дабы
наконец вас освободить от нетерпеливого безпокойства, в которое вас привело
безысвестие о моем состоянии. Я во многих перебывал чюжестранных краях от того
времяни, как я с вами разлучился. Но не Можно мне вас уверитъ в состоянии, в
котором я ныне нахожусь, что буду ль я довольно иметь силы к описанию вам моего
пути. Сие еще умножит настоящее мое нещастие, ежели мне надобно будет возновить
« памяти моей то, которое уже прошло, и так же сие не имеет как возрастить мою
болезнь, ежели мне надлежит мыслить о оных роскошах, от которых мне не осталось
как горкое токмо воспоминовение
В более поздний период своей деятельности, относящийся уже
к ломоносовскому времени, Тредиаковский стал склоняться к «славенскому» языку
как основе русского литературного языка. По мнению В. В. Виноградова, это
явилось результатом влияния общественных; настроений 40 — 50 годов XVIII в.,
когда все громче стали раздаваться протесты против увлечения
западноевропейскими языками. В «Предъизъяснении об ироической пииме»
Тредиаковский писал: «На чтож нам претерпевать добровольно скудость и тесноту
французскую, имеющим всякородное богатство и пространство славянороссийское?».
При всей противоречивости литературного творчества
Тредиаковского, в нем были несомненные удачи. Известно, например, что Пушкин
высоко ценил некоторые места «Тилемахиды», особенно стих, который и Дельвиг,
считал примером прекрасного гекзаметра:
...Корабль Одисеев, Бегом волны деля, из очей ушел и
сокрылся.
Список использованной литературы
1.
Горшков А.И. Теория и история русского литературного языка: учеб.
пособие. – М.: Высш. шк., 1984. – 319 с.