Интеллигенция в зарубежье
Глава
I
Разбросанным в пыли по магазинам
(Где их не кто не брал и не берёт!)
Моим стихам, как драгоценным винам,
Настанет свой черёд.
М. И. Цветаева
Марина Ивановна Цветаева родилась в Москве 26 сентября
1892 года. По происхождению, семейным связям, воспитанию она принадлежала
научно-трудовой интеллигенции. Отец её – сын бедного сельского попа, уроженец
села Талицы Владимирской губернии – вырос в таких "достатках", что
до двенадцати лет сапог в глаза не видал. Трудом и талантом Иван Владимирович
Цветаев пробил себе дорогу в жизни, стал известным филологом и искусствоведом,
профессором Московского университета, директором Румянцевского музея и
основателям Музея изящных искусств (ныне музей имени Пушкина, у подъезда
которого прибита мемориальная доска в честь И.В. Цветаева). Он умер в 1913
году. Мать – из обрусевшей польско-немецкой семьи, натура художественно
одарённая, музыкантша, ученица Рубинштейна. Она скончалась рано (в 1906 году),
но, по словам дочери, успела оказать на неё "главенствующее влияние":
"Музыка, природа, стихи, Германия… Одна против всех. Heroica".
Детство, юность и молодость Марины Цветаевой прошли в Москве и в тихой
подмосковной (собственно калужской) Тарусе, отчасти – за границей (Италия,
Швейцария, Германия, Франция). Училась она много, но, по семейным
обстоятельствам, довольно бессистемно: совсем маленькой девочкой – в
музыкальной школе, потом – в католических пансионах в Лозанне и Фрейбурге, в ялтинской
женской гимназии, в московских частных пансионах. Окончила в Москве семь
классов частной гимназии Брюхоненко (из 8-го класса вышла). В возрасте
шестнадцати лет, совершив самостоятельную поездку в Париж, прослушала в
Сорбонне сокращённый курс истории старофранцузской литературы. Стихи Цветаева
начала писать с шести лет (не только по-русски, но и по-французски и
по-немецки), печататься – с шестнадцати, а два года спустя, в 1910 году, ещё не
сняв гимнастической формы, тайком от семьи, выпустила довольно объёмистый
сборник – "Вечерний альбом". Изданный в количестве всего 500
экземпляров, он не затерялся в потоке стихотворных новинок, затоплявшем тогда
прилавки книжных магазинов. Его заметили и одобрили такие влиятельные и
взыскательные критики, как В. Брюсов, Н. Гумилев, М. Волошин. Были и другие
сочувственные отзывы. 4
Весной
1911 года Марина Ивановна уехала в Крым. В Коктебеле, живя у Волошина,
старшего, верного друга, благословителя её на путь поэзии, она встретилась с
Сергеем Эфроном; он был круглым сиротой, сыном революционных деятелей, близким
к народническим кругам, - на год моложе её. С этого момента кончилось
"трагическое отрочество" и началась "блаженная юность". В
январе 1912 Цветаева вышла за Эфрона замуж и тогда выпустила второй сборник
стихов – "Волшебный фонарь". Этот сборник был исключением в её
творческой биографии, когда её новые стихи повторяли, перепевали старые мотивы.
В сентябре 1912 года у неё родилась дочь Ариадна.
Внешние события проходили как бы мимо неё, целиком поглощённой "романом с
собственной душой", несмотря на то, что её муж курсировал одно время с
санитарным поездом в качестве брата милосердия, порою рискуя жизнью, и она
очень волновалась за него. Но жила отрешенно, словно бы в прошлом столетии. С
весны 1917 года для Цветаевой наступил трудный период. Беззаботные, быстро
промчавшиеся времена, когда можно было позволить себе жить тем, чем хотелось,
отступали все дальше в прошлое. В апреле она родила вторую дочь, которую
собиралась назвать в честь Ахматовой, Анной, но потом передумала: "ведь
судьбы не повторяются", - и назвала Ириной. В сентябре Цветаева уехала в
Крым. Осенью 1919 года – в самое тяжёлое время – Марина Ивановна отдала своих
девочек в подмосковный приют; вскоре забрала оттуда тяжело заболевшую Алю, а в
феврале двадцатого потеряла маленькую Ирину, погибшую в приюте от истощения и
тоски…
После девятнадцатого года под влияниям неразрывно
слитых исторических и личных обстоятельств: гражданской войны – и разлуки с
мужем, полнейшей о нём неизвестности; поражёния Добровольческой армии – и,
значит, уверенности гибели дела, которому служил Сергей Эфрон, и гибели его
самого – в цветаевской лирике зазвучала нота, которую она обозначила сама:
"Добровольчество – это добрая воля к смерти". "Белая гвардия,
путь твой высок: Чёрному дулу - грудь и висок". События, перевернувшее всю
последующую жизнь Цветаевой, произошло 14 июля 1921 года. В этот день она
получила "благую весть" – первое за четыре с половиной года письмо от
мужа. Он находился после разгрома белой армии и бегства за границу, в
Чехословакии и учился в Пражском университете. Цветаева мгновенно и
бесповоровотно приняла решение ехать к Сергею Яковлевичу. Без него она не
мыслила своего существования. Увлечений в её жизни – "топлива" для
творческого костра, которое, отогрев, рассеивалось навсегда, было и будет
немало; любовь останется одна до конца дней… Цветаева шла навстречу своей
ломающейся судьбе, не переставая ощущать себя нерасторжимо слитой с русскими
поэтами, всё время мысленно с ними общаясь.
5
Стихи
продолжали литься, вернее – рваться из души поэта, напряжение их всё нарастало.
Звучала в них тоска и боль расставания с родиной – исстрадавшейся и
"лютой", в пожарищах и крови, - она представляла как бы живой
мученицей. Разлука вырастала до грандиозных масштабов, ибо речь шла уже не о
расставании с человеком, с любовью к нему, а с родиной, которая вот-вот станет
для поэта "тридевятым царством"… Будущее Цветаева прозревала
философски и миротворчески, - в небе поэта: "По нагориям, По восхолмиям,
Вместе с зорями, С колокольнями, Конь без удержу, - Полным парусом! – В завтра
путь держу. В край без праотцев… Дыхом-пыхом – дух! Одни – погожи. – Догоняй
лопух! На седьмом уже!". Расставание с родиной иносказательно запечатлено
в поэме-сказке "Переулочки" – о чародейке, которая завораживает
доброго молодца и уносит его в заоблачную высь, и в стихотворном цикле
"Сугробы", посвящённом Эренбургу, но всеми помыслами обращённому к
далёкому любимому: "Велика раскольница Даль, хужей – прилучница!.. Сверх
волны обманчивой В грудь – дугою Лютою! Через хляби – няньчанный, Берега –
баюканный…". Над обеими вещами Цветаева работала весь март и апрель.
Одиннадцатого мая тысяча девятьсот двадцать второго года её и девятилетнюю Алю
отвёз на извозчике до Виндавского вокзала единственный провожавший, и в этом
заключается некий символ её рокового одиночества… В Берлин Цветаева приехала 15
мая 1922 года – недолговечный центр русского зарубежья. В то время там кипела
литературная жизнь; существовало множество русских издательств; туда
отправлялись не только эмигранты, но приезжали и советские писатели; отношения
между Советской Россией и Германией были дружественными. Помог ей устроится в
русском пансионе Эренбург; вскоре она встретилась наконец с мужем, приехавшим
из Праги. Цветаева пробыла в Берлине два с половинной месяца – очень
напряжённые и творческие, и человечески. Она успела написать больше двадцати
стихотворений, совершенно не похожих на прежние и открывший новые черты её
лирического дарования. Эти стихи словно ушли в подполье тайных, интимных
переживаний, выраженных изощрённо-зашифрованно:
Есть час на те слова.
Из слуховых глушин
Высокие права
Выстукивает жизнь…
Стихи говорили о быте любви тленной и
бытии любви вечной, - не нова была тема, но она требовала совершенно иного
выражения: "Помни закон: Здесь не владей! Чтобы потом – В Граде Друзей: В
этом пустом, В этом крутом Небе мужском – Сплошь золотом – В мире, где реки
вспять, на берегу – реки, В мнимую руку взять Мнимость другой
руки…"
6
В
Берлине тогда жили А. Ремизов, М. Горький, А. Толстой и Н. Крандиевская,
приехали В. Ходасевич и Н. Берберова. Там произошла мимолетная встреча
Цветаевой с С. Есениным, - его она немного знала раньше, - и очень тёплая – с
Андреем Белым, которому Марина Ивановна послужила недолгой, но верной опорой и
успокоением в смятенности его "пленного духа". Наконец, в Берлине
состоялась самая главная, хотя и заочная, эпистолярная встреча с Борисом
Пастернаком, вдохновившая Цветаеву на рецензию-отзыв о его книге "Сестра
моя – жизнь" и переросшая в горячую дружбу… Берлин не был долгим
пристанищем Цветаевой; решили ехать в Чехию, где учился муж и, главное,
правительство Масарика выплачивало некоторым русским эмигрантам стипендию-пособие
за счёт золотого запаса, вывезенного в гражданскую войну из России. Уже первого
августа Цветаева была в Праге. Жизнь в Чехии длилась три с небольшим года.
Горние Мокропсы, Прага, Иловищи, Дольние Мокропсы, Вшеноры, - такова карта
скитаний семьи в поисках более дешевого жилья, где первобытность условий была
обратно пропорционально плате. Бедность, тяжесть жизни внешней – и
сосредоточенность жизни внутренней, вот главное в положении Цветаевой, которая
впервые за много лет обрела необходимое уединение. Она полюбила Прагу –
"летейский город", с рыцарем Брунсвиком, "стригущим реку -
дней" - Влтаву у Карлова Моста. Она сердцем ощутила, услышала "голос
сирых и малых", "прокопчённых" трудяг на заводской окраине, у
заставы большего города. Прага вселяла вдохновение, словно живое существо, - да
такою воспринимала её Цветаева; а жизнь в чешских деревнях позволила ей до
самых недр души проникнуться природой – вечной, непреходящей, стоящей над всеми
людскими несовершенствами, "земными низостями дней". В Чехии Марина
Цветаева выросла в поэта, который в наши дни справедливо причислен к великим.
Её поэзия говорила о бессмертном творческом духе, ищущем и алчущем абсолютна в
человеческих чувствах. Самой заветной цветаевской темой в то время стала
философия и психология любви. Сама она, разумеется, знала, что такое нелюбовь,
гнев, неприязнь. Но в её романтике не было места таким категориям. Она писала о
любви – это понятие было для неё бездонным. Всё, что не вражда, ненависть или
безразличие, составляло любовь, которая вбирала в себя бесчисленные оттенки
переживаний. Отсюда "формула": "Пол и возраст ни при чём",
- озадачивающая тех, кто не умеет или не хочет вдуматься в эти, по существу
такие простые, слова. Можно влюбиться в ребёнка, в старуху, в дерево, в дом, в
собаку, в героя романа, в собственную мечту, - любовь тысячелика, а поэт, как
считала Цветаева, - "утысячерённый человек". В Чехии она завершила
начатую ещё в Москве поэму – сказку – притчу – трагедию – роман в стихах
(одновременно!) "Молодец" – о могучей, всепобеждающей вопреки всему
любви девушки Маруси к упырю в облике доброго молодца. Через страданья,
сомнения, забвения – прорыв в синюю
7
высь,
к вечному блаженству, "домой", - вот сюжет этой вещи, в которой
простонародная речь, виртуозно обработанная поэтом, несёт в себе
остропсихологический, трагедийный смысл.
Лирика тех чешских лет продолжила мотивы берлинских
месяцев: погружение в "единоличье чувств" – самых разноречивых и
равно, как всегда, сильных. Это – взрыв тоски по Родине, на по родине
идеальной, не исковерканной, не измученной: "Покамест день не встал С его
страстями стравленными, Во всю горизонталь Россию восстанавливаю…" Здесь
же – стихи, исполненные щемящей боли от убогости "жизни, как она
есть", с её неизбывной нищетой, - отголоски собственных кочевий с квартиры
на квартиру: "Спаси господи, дым! – Дым-то, бог с ним! А главное
сырость!.." уродливость быта только тысячная причина того, от чего
"Жизнь – это место, где жить нельзя". И лирические стихи, обращённые
к Пастернаку, они лились вместе с письмами к нему – собрату в не измеряемых
земными мерами категориях. И стихи о поэте, его природе, его сути, о его
величии и беззащитности, о его могуществе и ничтожестве "в мире сем":
"Он тот, кто спрашивает с парты, Кто Канта наголову бьёт"; "Что
же мне делать, певцу и первенцу, В мире, где наичернейший – сер! Где
вдохновение хранят, как в термосе! С этой безмерностью в мире мер?!" Цветаева,
как всякий крупный художник, творила в русле мировой культуры, перенося великие
создания человеческого духа в свою поэтическую "страну" и
переосмысляя их на свой лад.
И музыкант уводит под свою дивную музыку детей и топит
в озере, даруя им рай – вечное блаженство.
8
Последние
строки поэмы:
-
Вечные сны, бесследные
чащи…
А сердце всё тише, а флейта всё слаще…
-
Не думай, а следуй, не
думай, а слушай…
А флейта всё слаще, а сердце всё глуше…
-
Муттер, ужинать не зови!
Пу-зы-ри.
Окончила эту поэму Цветаева уже после
отъезда из Чехии.
С осени 1925 года Цветаева, к тому времени изрядно уставшая от
длительного и чрезмерного уединения, всё более утверждалась в решении ехать во
Францию, в Париж, - решении подогреваемом мрачной перспективой растить
маленького сына в убогих деревенских условиях; муж её через несколько месяцев
должен был окончить учение в университете. Первого ноября 1925 года Марина
Ивановна с детьми приехала в Париж, где в довольно непривлекательном районе её
семью приютили знакомые, отведя им комнату в тесной квартире, которую снимали.
Во Франции Цветаевой было суждено прожить тринадцать с половиною лет:
первые месяцы - в Париже, с весны по осень 1926 года – в Вандее и Бельвю, пять
лет – до весны 1932 года – в Медоне (тогдашнем пригороде Парижа), два года – в
Кламаре (в другом пригороде), четыре (с осени 1934 по осень 1938гг) – в третьем
пригороде (Ванв), осень 1938 – лето 1939 – в парижском отеле
"Иннова". К этому нужно прибавить поездку в марте 1926 года в Лондон,
осенью 1929-го, весной 1932-го и летом 1936-го – в Брюссель с литературными
чтениями и в летние месяцы (не ежегодно) – отъезды на море. Чужие города Марина
Ивановна воспринимала без особого интереса, море не любила; будучи
"рождённым пешеходом", любила прогулки по медонским лесам. Во Франции
она заявила о себе быстро и энергично, шестого февраля 1926 года в одном из
парижских клубов состоялся её литературный вечер, принесший ей триумф и
одновременно зависть и нелюбовь очень многих из эмигрантских литературных
кругов, почувствовавших в ней силу, а главное независимость. А вскоре в печати
появился трактат-эссе – "Поэт о критике", в котором Цветаева в
остроумной, парадоксальной форме излагала свои воззрения на то, кем должен быть
критик. Истинный поэт, по мнению Цветаевой, это – "равенство дара души и
глагола". Неудивительно, что статья "Поэт о критике" сильно
уязвила литераторов ("кто в эмиграции не пишет критики?" – иронически
спрашивала Цветаева). Марина Ивановна не только не была "дипломатом",
но и сознательно шла на конфликт с не понравившемся ей литературным зарубежьем
и никогда не присоединилась ни к одной
9
группировки. Мысленно она не покидала поэтов, оставшихся в России; ещё
в Берлине читала на вечере произведения Маяковского и перевела на французский
язык его стихотворение "Сволочи"; в Чехии написала реквием Брюсову; в
начале 1926 года задумала поэму на кончину Есенина, но так и не осуществила
замысел. Продолжала переписку с Пастернаком, которая для неё была романтическим
уходом от прозы, скудности жизни, от "людских косностей", не
перестававших преследовать её… Весною 1926 года Пастернак заочно познакомил
Цветаеву с Райнером Мария Рильке, - поэтом, перед которым она преклонялась
издавна. Так возник эпистолярный "роман троих" – "Письма лета
1926 года", изданные во многих странах. Смерть так никогда и не
увиденного Рильке, последовавшая почти в канун нового, 1927 года, глубоко
потрясла Цветаеву. Она откликнулась большим стихотворением-реквиемом "Новогоднее",
затем "Поэмой Воздуха".
Большинство произведений, которые писала Цветаева на чужбине, как
правило, выходило в свет. Важна была добрая воля двоих-троих людей, связанных с
журналом или газетой, которые её печатали. Ещё с чешских времён в распоряжении
Цветаевой был пражский журнал "Воля России"; во Франции её печатал
журнал "Современные записки" и менее охотно газета "Последние
новости". Не считая нескольких других, временно возникавших печатных
изданий, они были её главной опорой. Скромные гонорары не могли, конечно, удовлетворить
нужды семьи. Муж Цветаевой уже с конца двадцатых годов, постепенно всё более и
более принимая всё, что происходило на родине, стал мечтать о возврате домой и
хлопотать (в 1931 году) о советском гражданстве; он метался от одного занятия к
другому, был актёром статистом в кино, одно время занимался журналистикой, -
деньги были случайные и малые. Чешская стипендия подходила к концу; в течение
нескольких лет для Марины Ивановны был организован своего рода фонд помощи;
две-три более или менее состоятельные дамы, во главе с С. Н.
Андрониковой-Гальперн, собирали ежемесячно для неё небольшую суму, и Цветаева
без обиняков могла напомнить об "иждивении", поторопить… И, наконец,
время от времени выручали литературные вечера-чтения; тогда несколько билетов распространялись
по дорогой цене; был в этом унизительный оттенок, который Цветаева ощущала, но
вынуждена была претерпевать; эти деньги ей с детьми обеспечивали (впрочем,
далеко не всегда) летний выезд на море. Во Франции ей многое не нравилось –
как не нравилось бы, безусловно, на любой другой чужбине. В письмах к А.
Тресковой она, забыв былые невзгоды, с нежностью вспоминала Прагу, потому что
Прага была далеко, в мечте… Она чувствовала себя ненужной, чужой всюду –
несмотря на то что у неё были знакомые и даже друзья, помогавшие ей. "В
Париже и тени моей не останется", - писала она в тридцатые годы. И сам
характер её менялся; всё сильнее одолевали заботы, не оставалось времени
"на чувства", как она говорила;
10
сердце остыло, душа уставала. Сергей Эфрон всё больше тянулся к
Советскому Союзу; приблизительно в начале тридцатых годов он сделался одним из
активных деятелей организованного "Союза возращения на родину".
Цветаева же упорно оставалась вне всякой политики, культивировала в себе
неистребимую верность обречённым и погибшим. По старым дневникам мужа,
остывшего, по её собственным словам, к пережитым событиям, связанным с его
белогвардейским прошлым, она написала поэму "Перекоп" (1929 г.),
которую так и не напечатала, затем несколько лет работала над большой
"Поэмой о царской семье" – по многочисленным источникам и слышанным
рассказам, работала с обречённым сознанием, что эта вещь "не нужна не
кому". Поэма, за исключением начальной главы "Сибирь", по-видимому,
не сохранилась. В 1930 году Цветаева написала стихотворный реквием на потрясшую
её кончину Маяковского. Она не переставала относиться к нему с уважением и
восхищением; в 1928 году, наперекор эмигрантской политической шумихи,
приветствовала его по случаю приезда в Париж. Смерть Маяковского Цветаева
трактовала прямолинейно: певец революции, "передовой боец" из-за
несчастной любви по-старинному пальнул в себя, словно дворянский сынок:
"Правнуком своим проживши, кончил – прадедом своим". Оплакивая поэта,
Цветаева выражала трагизм собственного существования "в мире сём".
Кончина Маяковского для неё – "чистая смерть. Всё, всё, всё дело – в
чистоте". И ещё: "Сила смерти Маяковского в том, что он умер в полной
силе на высоте дара и судьбы". Марина Цветаева была истинно великим и
действительным другом поэтов. Её бескорыстнейшее преклонение перед собратьями
по "святому ремеслу – Поэзии", помноженное на страстность защиты их
от вульгаризации и оболгания, - было редчайшем даром. Свидетельство тому –
знаменитые стихи Пушкину (1931), в которых великий поэт предстаёт не
"прилизанным" и мирным, а бунтарём. "…Пушкинский мускул На
кашалотьей Туше судьбы – Мускул полёта, Бега, Борьбы". Создавая своего
Пушкина, Цветаева бросала вызов всяческим лицемерам от литературы – всех стран
и времён, а также предостерегала будущих вершителей литературных судеб:
Не поручать
палачам похорон
Жертв,
цензорам – погребенья
Пушкиных…
Глава II
В
тридцатые годы главное место в творчестве Цветаевой стала занимать проза.
Причиною перехода на прозу была совокупность многих обстоятельств,
"бытовых" и "бытийных", внешних и внутренних. Сама Цветаева
несколько прямолинейно заявляла: Эмиграция делает меня прозаиком", - она
имела в виду, что стихотворные произведения труднее устроить в печать, над ними
дольше и труднее работать ("Стихи не кормят, кормит проза"). С другой
стороны, она признавалась, что у нее становилось все меньше душеного времени,
"времени на чувства", а чувство как раз требует силы и времени;
прозаическая же вещь создаётся быстрее. И еще говорила о том, что поэт в ней
"ревнует" к прозаику и наоборот. Как бы там ни было, Цветаева
проделала на чужбине тот же путь, что и многие русские писатели, например,
Бунин, Куприн, Зайцев, Шмелев, Набоков; они - каждый по-своему - чувствовали
себя одиноко, отъединённо от эмигрантской действительности, от литературной и
прочей суеты, и всеми помыслами обратились вспять к прошлому, к "истокам
дней". Происходило это по-разному, но устремления были одинаковы. У
Цветаевой они вызывались двумя причинами. Уйдя "в себя, в единоличье
чувств", она хотела "воскресить весь тот мир", канувший в
небытие, милый ее сердцу на расстоянии прошедших лет мир, который создал,
вылепил ее - человека и поэта. Так родились "Отец и его музей",
"Мать и музыка", "Жених", "Дом у Старого Пимена"
и другие произведения тридцатых годов, условно причисляемые к
автобиографической прозе, - условно, ибо практически вся цветаевская проза
носила автобиографический характер. Печальные события - кончины современников,
которых Цветаева любила и чтила, - служили другими поводами, вдохновлявшими
поэта на очерки-реквиемы. Так появились "Живое о живом" (Волошин),
"Пленный дух" (Андрей Белый), "Нездешний вечер" (Мих. Кузмин),
"Повесть о Сонечке" (С. Я. Голлидэй), написанные в 1932- 1937 годах.
Особняком стояла "пушкиниана" Цветаевой -
очерки "Мой Пушкин" (1936), "Пушкин и Пугачев" (1937). Они
тоже автобиографичны, особенно первый, - но, конечно, главный их герой - вечно
современный, живой, неотразимый, цветаевский и всемирный Пушкин...
Наконец,
творческий темперамент не оставлял Цветаеву равнодушной к проблеме поэта, его
дара, призвания, поэта и современности. Статьи "Поэт и время",
"Искусство при свете совести", "Эпос и лирика современной
России", "Поэты с историей и поэты без истории" - все они
создавались в ие хе годы, и можно лишь поражаться
12
огромной творческой энергии
Цветаевой. Но и это было еще не все. Еще смолоду Цветаева привыкла вести
дневники и писать письма,- там проявлялся ее дар эссиеста. Этот жанр она очень
любила: вольно располагающуюся мысль, смену ее поворотов, неожиданные
ассоциации, афористическую остроту, парадоксальность. За границей ей удалось
напечатать несколько отрывков из своих старых дневников: "О любви",
"О благодарности", "Отрывки из книги "Земные приметы"
и другие клочки дневниковых записей, которые она почти не подвергала обработке.
Свою жизнь, свои чувства и мысли она не таила; в поздние годы набело переписала
некоторые записные книжки увидеть их когда-нибудь в печати. Что же до писем, то
их Цветаева писала всю жизнь великое множества, и многие сперва писала начерно,
в тетради, ибо придавали им литературное значение,- так, например, в первую
очередь - письмам к Пастернаку. Думается, если бы литературные обстоятельства
были более благоприятные, она создала бы не один эпистолярный роман, подобие
"Флорентийским ночам". Но с этим произведением, написанным
по-французски, ее постигла неудача,- так же, как и с другими ее францезскими
вещами - которые тоже созданы в тридцатые годы: "Письмо к амазонке",
"Чудо с лошадьми", "Отец и его музей", - ни одно не было
напечатано.
В многожанровой
цветаевской прозе (мемуарной, литературно-критической, дневниковой,
эпистолярной и т.д.) неизменно присутствовал поэт. Поэт диктовал равновесие
мифа и реальности воспоминаниям, превращая их в высокохудожественные творени;
поэт передавал литературно-критическим статьям и эссе об искусстве и поэзии
высокую эмоциональную напряженность; наконец, поэт превращал эпистолярную прозу
в истинные лирико-психологически, философские трактаты, черпая мысли и образы
из стихов, чтобы наполнить ими письма (что видно, напимер, по
"Флорентийским ночам")...
Итак, в тридцатые
годы во Франции Марина Цветаева окончательно состоялась, сбылась как
оригинальный и крупный прозаик. Лирические стихотворения по-прехнему были
редкими гостями в тетрадях поздней Цветаевой, но все же, вызванные внутренней
необходимостью, появлялась там. Так, была создана своеобразная ода неразлучному
верному другу поэта - письменному столу - цикл "Стол", без которого
не обходится ни один цветаевский сборник. В "Стихах к сыну" поэт
напутствовал будущего человека (ему пока семь лет): "Езжай, мой сын, в
свою страну",- ибо дети сами должны писать "повесть дней своих и
страстей своих"; ведь "наша ссора - не ваша ссора! Дети! Сами творите
брань Дней своих". Цветева верила: СССР - страна будущего, страна детей,
не отцов. Отцы - это вымирающее племя высоких, "не от мира сего",
бескорыстных душ, которым нет места в современности; им она, поэт, обязана всею
своей сущностью:
13
Поколенье! Я -
ваша!
Продолженое
зеркал.
Ваша - сутью и
статью,
И почтеньем к уму,
И презрением к
платью
Плоти -
временному!..
До последнего часа
Обращенным к
звезде -
Уходящая раса,
Спасибо тебе!
Но, любя родину,
стремилась ли Цветаева вернуться домой? Ответ на этот вопрос неодназначен; по
стихам, письмам видно, как мучила ее эта проблема:"Можно ли вернуться В
дом, который - срыт?", "Той России - нету, Как и той меня";
"Нас родина не позовет!". В письме к Тесковой: "Здесь я не
нужна. Там я невозможна", и т.п. Двойственность ее натуры и судьбы
состояла в том, что она, выражаясь ее же словами, была втянута в насильственный
брак со своим временем. Ей не нравился ее век (как не нравился бы любой другой,
если б она в нем родилась). Она была поэтом, опережающим свое время, но
тянулась к уходящей эпохе. Пешеходом, не признающим автомобилей,
"авионов", и вообще - "век турбин и динам". Читателем,
презирающем газеты с их "злобой дня" (Кто победил на площади - Отом
не думай и не ведай"). Ее нет современности было, по существу, порождено
современностью же. "Глядел назад, а шел впред",- писала она.
14
Больше того: по цветаевскому
творчеству можно изучать ту историческую реальность, в которой она жила и
которая - хотел того или не хотел
поэт, - уже была в нем самом.
Что до возвращения на родину, Цветаева знала одно: если ее муж туда поедет, она
последует за ним, как в 1992 году последовала к нему за границу.
Время между тем
шло, и в марте 1937 года дочь Цветаевой Ариадна, исполненная радостных надежд,
уехала в Москву. Все лето Цвеаева напряженно работала: писала очерк
"Пушкин и Пугачев" и "Повесть о Сонечке". А осеною судьба
всей семьи круто повернулась. Сергею Эфрону, продолжавшему свою деятельность в
Союзе возвращения в СССР, пришлось, в связи с участием в одном политическом
детективе, спешно и тайно уехать в Москву. По поводу этого отъезда в
заграничной прессе было много шуму... Марина Ивановна осталась с Муром. Их
отъезд был, таким образом, предрешен. Состояние Марины Ивановны было
труднейшим; больше полугода она ничего не писала: "Нет душевного (главного
и единственного) покоя, есть - обратное". Осенью переселилась из Ванва в
парижскую гостинизу. "Я - страшно однинока,- сетовала она.- Из всего
Парижа - только два дома, где я бываю, остальное все - отпало". Она
гоовила к отправке свой архив: переписывала ранние стихи, попутно дорабатывая
их , уничтожая наиболее слабые, делая комментирующие пометы. Некоторые
произведения не рискнулу везти, оставила на хранение знакомым; приводила в
порядок могилу семьи Эфронтов на Монпарнасском кладбище.
Сентябрьские
события 1938 года вывели Цветаеву из творческой немоты. Нападение гитлеровцев
на Чехословакию вызвало в ее сердце гнев и негодование,- и хлынула лавина
антифашистских "Стихов к Чехии". Теперь Цветаева ревностно следила за
газетами, слушала радио, реагировала на политические события. Верила:
"Россия Чехию сожрать не даст"- и с горячей любовью воспевала не
отдельного человека и любовь к нему, а героический страдающий народ и прекрасную
страну, в которой некогда нашла приют. Циклы "Сентябрь" и
"Март" "Стихов к Чехии" образовали своего рода лирическое
единое произведение. То была "лебединая песнь" Марины Цветаевой на
чужбине. Летом 1939 года подготовка к отъезду приняла спешный характер:
последние "переписка, разборка, укладка". И последние письма. Из них
- от 8 июня - поэту А.С.Гингеру, в котором читаем: "Жаль уезжать, но это
подготовка - к другому большому отъезду, кроме того я с первой минуты знала,
что уеду". А в конце:"И Муру будет хорошо. А это для меня - главное.
(Стихам моим - всегда будет хорошо)". 12 июня 1939 года Марина Ивановна
Цветаева уехала в СССР.
15
Глава
III
В Москву Цветаева с сыном приехали 18 июня. Ее семья наконец
воссоединилась; все вместе жили в подмосковном поселке Большево. Но это
последнее счастье длилось недолго: в августе арестовали дочь, в октябре - мужа
Цветаевой. Она с сыном скиталась по чужим углам: снимала комнату в Голицыне,
переменила три жилья в Москве. Ездила с передачами Але и Сергею Яковлевичу;
тряслась над хрупким здоровьем Мура; вызволяла прибывший из Франции багаж,
который задерживали целый год... И занималась переводами - францзского, немецкого,
английского, грузинского, болгарского, польского и других языков. Она совершала
истинно подвижнический труд, работая с тем же
самоотречением, как если б это были ее оригинальные стихи. Слова: "Я
перевожу по слуху - и по духу (вещи). Это больше, чем смысл"- были ее
девизом в работе. В черновых тетрадях - бесчисленное количество вариантов и ,
по обыкновению, разногорода записи. Вот одна: "Я отродясь, как вся наша
семья - была избавлена от этих двух (понятий): слава и деноги... (Добрая слава,
с просто-славой незнакома. Слава: чтобы обо мне говорили. Добрая слава: чтобы
обо мне не говорили - плохого. Добрая слава: один из видов нащей скромности - и
вся наша честность.) Деньги? Да плевать мне на них. Я их чувствую только, когда
их - нет... Ведь я могла бы зарабатывать вдвое больше. Ну - и? Ну, вдвое больше
бумажек в конверте. Но у меня-то остантся?.. Ведь нужно быть мертвым, чтобы
предпочесть деньги". По-прежнему, как и двадцать лет назад, она общалась с
многими, но, как и прежде, все было лишь "людной пустошью" в ее
неибывном одиночестве и горе, которое и доверить-то кому либо было рискованно.
Однако "тайный жар" не угасал в ней, она все еще было способна
зажигаться от людей. Свидетельство тому - несколько прекррасных лирический
стихотворений, затерянных в переводческих тетрадях. Осенью 1940 года
Гослитиздат вознамерился издать маленький сборик цветаевских стихов; Марина
Ивановна, старательно и волнуясь (сохранились попутные записи об этом),
составляла его... Сборник был отвергут К.Зелинским. Подробностей его пространной
и враждбной рецензии, судя по ее записям, ей несообщили, она знала только:
человек, в лицо ей хваливший ее стихи, объявил их
"формалистическими"... В апреле 1941 года Марину Ивановну Цветаеву
приняли в прояком литераторов при Гослитиздате. С фотографии на удостоверении
смотрит старая женщина (а ей всего сорок восемь!) с остиженными, не к лицу
завитыми волосами и вымученной слабой улыбкой...
16
Война застала Цветаеву за переводом Федерико
Гарисиа лорки. Работа была прервана ;события привели поэта в состояние паники,
беззумного страха за сына, полной безысходности. Тогда-то, вероятно, и начала
слабеть ее воля к жизни... Восьмого августа Цветаева с Муром уехала пароходом
из Москвы в эвакуацию; восемнадцатого прбыла, вместе с несколькими писателями,
в городок Елабугу на Каме. Навис ужас остаться без работы. Надеясь получить
что-нибудь в Чистополе, - где, в основном, находилсь эвакуированные московские
литераторы, - Марина Ивановна съездила туда, получила согласие на прописку и
оставила заявление: "В Совет Литфонда. Прошу принять меня на работу в
качестве судомойки в открывающуюся столовую Литфонда. 26 августа 1941г."
(Столовая откроется лишь в конце октября) Немного как будто бы обнадеженная,
28-го она вернулась в Елабугу с намереням перебраться в Чистополь. А 31-го, в
воскресенье, когда все ушли из дому, повесилась . И оставила три записки:
Асеевым в Чистополь - чтобы взяли к себе Мура ("Я для него больше ничего
не могу и только его гублю... У меня в сумке 150 р.и если постараться распродать
все мои вещи... А меня - простите - не вынесла"), людям, которых просила
помочь ему уехать ("Я хочу, чтобы Мур жили и учился. Со мною он
пропадает")- и сыну : "Мурлыга! Прости меня, но дальше было бы хуже.
Я тяжело больна, это уже не я. Люблю тебя безумно. Пойми, что я болше не могла
жить. Передай папе и Але - если увидишь - что любила их до последней минуты, и
объясни, что попала в тупик".
Здесь, у последней
черты, все чувства Марины Ивановны достигли своего абсолюта. Тоска полнейшего
одиночества и заброшенности; предстоящие впереди мрак и зима в глуши;
трагическое ощущение собственной ненужности, ненадобы, беспомощности; роковое
убеждени, что она ничего не умеет; паралич воли; страх за сына, которого она
невольно втягивала в лабиринт отчаяния и безнадежности... Через три года Муру
суждено будет погибнуть на войне. Разумеется, сын ни в коей мере не был виноват
в смерти матери, как ошибочно писала Анастасия Цветаева. Марина Иванована
Цветаева ушла из жизни, когда в ней погасли остатки последней энергии. Жизнь задувал
этот огонь со всех сторон...
17
Заключение.
Вот и окончена
работа, в ней раскрыт трагизм Марины Цветаевой. Показанны сцены её жизни, её
переживания во время эмиграции. После долгих скитаний зарубежом её всё больше и
больше тянет на родину, так как она оказалась "не востребованная" в
Европе.
Смерть Поэта тоже
входит в его бытие. А его бытие принадлежит Будущему.
Это Будещее уже
наступило. Творчеству Марины Цветаевой настал черед...
18