Интерпретация образа Гамлета в критике и литературе

Министерство общего и профессионального образования

Ростовский Государственный Университет

Реферат на тему:

«Интерпретация образа Гамлета в критике и литературе»

                                                                             Студентки III курса 2 группы

                                                                             факультета философии и

                                                                             культурологии

Ростов-на-Дону

2002 год

Введение

          На протяжении нескольких веков многие писатели, критики и литературоведы обращали свое внимание на произведения У. Шекспира. Конечно, это не случайно – ведь каждое из них поражает своей глубиной и знанием человека, со всеми его сильными и слабыми сторонами, положительными и отрицательными чертами характера.

          В русской литературе Шекспир занял очень высокую ступеньку, хотя и пришел в нее достаточно поздно (сравнительно с другими странами – Германией, Францией и т.д.). И все его истолкования и интерпретации, не остались незамеченными. Многие произведения, начиная с малоизвестного «Гамлета Щигровского уезда» и заканчивая (но отнюдь не останавливаясь) произведениями, изучаемыми в школе – «Отцы и дети», «Рудин», «Гамлет и Дон-Кихот», «Иванов», стали настоящими жемчужинами русской литературы.

          Тема, которую я выбрала, будет интересна еще очень долгое время, если не всегда. Охватить ее невозможно – можно только проанализировать некоторые ее аспекты. Я бы хотела подробнее остановиться на проблеме гамлетизма в русской литературе, который довольно тесно был связан с социальными явлениями России.

Шекспировские образы в русской литературе

        Еще в прошлом веке И.С. Тургенев, готовя речь к празднованию 300летнего юбилея Шекспира, писал: «мы, русские, празднуем память Шекспира и мы имеем право ее праздновать. Для нас Шекспир не одно только громкое, яркое имя, которому поклоняются лишь изредка и издали: он сделался нашим достоянием, он вошел в нашу плоть и кровь». Это, и подобные многочисленные утверждения, свидетельствуют о том, что наследие великого английского драматурга стало неотъемлемой частью русской духовной жизни, активно усваивалось русской литературой XIX века.

          Но сколь бы не было велико влияние Шекспира на русскую литературу, опыты подражания ему, освоения драматических приемов в самых различных формах – от сюжетных мотивов до сценической техники – почти не выходили за пределы 1830-х гг. Дальнейшее  развитие русской драматургии в сущности происходило без сколь-нибудь заметного прямого влияния Шекспира. Можно, пожалуй, говорить лишь о косвенном его воздействии на историческую драматургию через посредство «Бориса Годунова» Пушкина.

          Невозможность и ненужность прямого следования Шекспиру были ясны уже Белинскому. Требуя в 1840-е гг., чтобы литература изображала жизнь и воплощала идеи своего времени, он считал, что подражание драматургу, связанному с иной эпохой, не соответствует потребностям современности. Исходя из этого, критик выступал не только против «мелких подражателей», у которых выходило «пошло, отвратительно и бессмысленно то, что у Шекспира живописно, поучительно и исполнено глубокого смысла», но и вообще против превращения Шекспира в объект для подражания. При этом он тут же оговаривается, что бы его не поняли ложно: «Не в том смысле не годится, чтобы его нельзя было читать, - боже нас сохрани от такой варварской мысли! – но в том, что современную нам действительность невозможно изображать в духе и форме шекспировской драмы».

          Очевидно, что отрицалось прямое подражание. Но это не означает, что русская литература послепушкинского периода была нечувствительна к воздействиям английского драматурга. Литераторам, духовно формировавшимся в 1830-е гг., присуще напряженное внимание к идее личности в такой мере, в какой оно не было свойственно их предшественникам. Жаркие дискуссии вокруг проблемы личности, ее нравственного долга и исторического назначения вспыхивают в московских кружках. В таких условиях Шекспир привлекал внимание уже не как драматург, но как художник, воссоздающий личности большого масштаба. Повышается интерес к нему и как к психологу.

          Для последующей русской литературы XIX века основное значение имеют шекспировские герои, с которыми так или иначе соотносятся герои отечественных произведений. Это соотношение не являлось подражанием, имитацией. Шекспировские образы, подобно другим столь же значительным образам мировой литературы, в процессе длительного бытования в духовной жизни человечества отделились от конкретных произведений, в которых они возникли, и приобретали значение неких «сверхтипов» – социально-психологических обобщений столь широкого плана, что за ними признавалось право на вневременное существование, не ограниченное какой-либо определенной эпохой. В то же время считалось, что Шекспир даже и не создавал, а как бы открывал эти вечные сверхтипы. Тургенев так и писал о Гамлете: «Шекспир открыл его – и сделал достоянием общим». К мысли о том, что шекспировские типы вечны, что они встречаются в повседневной жизни, Тургенев возвращался неоднократно: «Шекспир изобразил Гамлета, но разве мы теряем что-нибудь от того, что находим и изображаем современных Гамлетов? Те герои выработались при одних условиях, наши при других, мы должны, обязаны находить эти условия и их результат!». Такая интерпретация шекспировских образов применительно к новым условиям, соотнесение их с современностью и стали отличительной чертой русского шекспиризма послепушкинской поры.

          В 1830-х гг. произведения Шекспира прошли стадию пародирования в русской литературе. Это может являться доказательством, что имя героя из собственного превращается в нарицательное или хотя бы ему уподобляется. Примером этому может служить водевиль актера Д.Т. Ленского «Гамлет Сидорович и Офелия Кузьминишна» (1844), героями которого были приказчик и перчаточница.

          И только в конце 1840-х гг. появляется «Гамлет Щигровского уезда» (1840) Тургенева, произведение далеко не комического жанра. Тем не менее какой-то пародийный момент содержался в названии, указывавшем, что Датское королевство сменилось одним из многочисленных провинциальных уездов Российской империи и наследный принц превратился в захолустного дворянина. После этого произведения стало возможным появление такого заглавия, как «Леди Макбет Мценского уезда», в котором уже никакого иронического оттенка не содержалось, тем более, что, благодаря Тургеневу, перенесение шекспировского героя в российский уезд не было ни новым, ни неожиданным. Кстати говоря, помимо заглавия, повесть Лескова никак с шекспировской трагедией не соотносится, между ними нет сюжетных соответствий. Но, вводя это имя в заглавие, Лесков тем самым декларировал, что преступления его героини – не просто уголовные дела, а подлинная трагедия и что в любом уезде России (первоначально повесть называлась «Леди Макбет нашего уезда») в гуще народной жизни можно найти трагические коллизии шекспировских масштабов.

          Кроме вышеназванных произведений можно отметить следующие: «Степной король Лир» (1870) И.С. Тургенева, «Деревенская Офелия» (1870) В.И. Немировича-Данченко и «Деревенский король Лир» (1880) Н.Н. Златовратского.

Проблема гамлетизма

          Известно, что трагедия «Гамлет» с ее интеллектуальным заглавным героем, душу которого терзают неразрешимые противоречия, отразившие кризис ренессансного гуманизма получила широкое распространение во всем мире и в течение более трех с половиной веков своего существования вызвала множество интерпретаций в литературе и на сцене. Если отвлечься от конкретики пьесы, основная теоретическая коллизия ее состоит в том, что герой, осознавший бесчеловечность и враждебность окружающей его действительности, понимает, что его долг бороться с нею и – одновременно – что он бессилен это сделать. Отсюда возникают его сомнения в смысле человеческого существования и вопрос о возможности самоубийства (монолог «Быть или не быть»). Это, так сказать, инвариантная основа трагедии. Но каковы причины трагического противоречия, лежат ли они внутри героя или вне его, что представляют собой конкретно эти внутренние мотивы или внешние обстоятельства? На такие вопросы могли быть различные ответы и эта возможность породила множество истолкований «Гамлета», которые выдвигались на протяжении веков. Некоторые из этих истолкований порождали так называемый «гамлетизм»: страдания датского принца соответственно осмысленные, рассматривались как выражение духовной жизни некоего поколения, общественной группировка, а иногда даже целой нации, пережившей кризисное состояние своей истории. И хотя исходным моментом в создании этого понятия был шекспировский образ, гамлетизм приобретал известную автономность, так или иначе отдалялся от первоисточника, новые писатели выступали в своеобразное «соавторство» и Шекспиром, отражая интересы и запросы своего времени.

          Гамлетизм начал складываться в конце XVIII века, когда идеологические процессы, связанные с социальным и политическим переворотами в ведущих европейских странах, привели к краху просветительства. Рационалистическому мышлению Просвещения гамлетизм был чужд, ибо само сознание противоречия считалось залогом его преодоления. Но история рассеяла эти иллюзии, наглядно показав, что одного сознания мало, нужно что-то еще. Но что? В этом и состоял вопрос. Гете в «Годах учения Вильгельма Мейстера» (1795) устами своего героя утверждал, что Шекспир показал в «Гамлете» «великое деяние, возложенное на душу, которой это деяние не под силу», и «прекрасное, непорочное, благородное, нравственное существо без телесной силы, образующей героя, погибает под бременем, которое оно не в силах ни снести, ни свергнуть».

          Романтики выдвинули несколько иное толкование: бездеятельность принца объяснялась непомерностью размышления, рефлексии, разъединением мысли и воли.

          Концепция гамлетизма закономерно возникла в политически раздробленной феодально отсталой Германии, где каждый мыслящий немец ощущал жалкое существование своей страны и невозможность каких-либо преобразований, ибо не было реальной силы, способной совершить переворот. Образ датского принца получал злободневное политическое и в то же время самокритическое толкование, рассматривался как своеобразный пророческий символ немецкого народа, бессильного бороться за свое освобождение. Немецкий публицист Людвиг Бёрне назвал Гамлета копией немцев. Чтобы создать трагедию, заявлял он, «немцу был бы нужен <...> только красивый почерк. Он переписал бы на бумагу самого себя – и Гамлет готов». Эту мысль позднее подхватил поэт Фердинанд Фрейлигрант; незадолго до революционных событий он написал стихотворение «Гамлет» (1844), начинавшееся словами: «Германия – это Гамлет!». Окончательное развитие концепция получила у немецкого шекспироведа Г.Г. Гервинуса, который писал разбор трагедии под впечатлением политических разочарований, испытанных немецким народом в 1848 г.

          Немецкие истолкования «Гамлета» были известны и в России и в какой-то мере влияли на становление здесь понятия гамлетизма. Тем не менее русский гамлетизм возник прежде всего на основании национальных литературно-общественных условий, применительно к которым интерпретировались шекспировская трагедия и ее герой.

          «Гамлет» первоначально попал в Россию в переделках А.П. Сумарокова (1748) и С.И. Висковатова (1811), которые восходили к французским переделкам. Они воспринимались как драмы из жизни коронованных особ и содержали злободневные политические аллюзии. Ничего похожего на гамлетизм не обнаруживается в переживаниях заглавных героев обеих пьес и они, кстати сказать, одинаково торжествуют в финале над своими противниками.

          Увлечение Шекспиром литераторов пушкинского поколения, в сущности, мало коснулось «Гамлета». Сам Пушкин, конечно, знал трагедию, но переживания датского принца его, видимо, не волновали.  И даже почитатель Шекспира Кюхельбекер, признавший, что характер и поступки датского принца «начертаны с таким необыкновенным знанием путей Провидения», тут же оговаривался, что трагедия эта малодоступна, написана «только для известного круга читателей», и отдавал предпочтение «Макбету», находя здесь более «силы, движения, возвышенности». К тому же это писалось уже после 14 декабря.

          В последекабрьскую пору интерес к «Гамлету» постепенно возрастает. В 1827 году в «Московском вестнике» были напечатаны рассуждения Гете о Гамлете. В следующем году появился весьма точный первый русский перевод трагедии, выполненный М.П. Вронченко, офицером-геодозистом и переводчиком-любителем. Во введении к переводу Вронченко сообщал основные сведения о Шекспире, формулировал свои переводческие принципы и толковал характер Гамлета, опираясь на суждения Гете. О том, что образ датского принца имеет какое-либо значение для русской жизни, речи пока не было.

          Актуальное значение Гамлета было открыто тем поколением, которое духовно формировалось в кризисную эпоху николаевского царствования, в «удивительное время наружного рабства и внутреннего освобождения», по словам Герцена. Идеологический центр перемещается в сторону вопроса о назначении человека. Не эстетика, а этика становятся во главу угла. Этому соответствовала потребность в создании образа личности, имеющего общее, историческое значение. Этот образ возникает из всевозможных форм кружкового общения. Но эта выпестованная кружком «историческая личность», способная в кружковых спорах решать проблемы мирового значения, за его пределами оказывалась бессильной и бесправной. Известно, что умственное брожение московских кружков не прошли даром и впоследствии дало свои плоды. Но тогда, в 1830-е гг. положение казалось бесперспективным и уподоблялось трагической коллизии  Гамлета.

          Впрочем, первым, кто почувствовал актуальное значение образа датского принца был, видимо, М.Ю. Лермонтов. В одном из писем юный поэт утверждает, что именно в «Гамлете» воплотились вся гениальность драматурга, его проникновение в сердце человека и законы судьбы. Можно понять, что романтически настроенный юноша представлял себе гордого, сильного и высокомерного принца, легко поражающего противников своими ироническими насмешками. Это еще довольно далеко до последующих истолкований Гамлета, но важно, что такой образ запал в сознание Лермонтова и в дальнейшем как-то «накладывался» на его героев.

          Однако решающее значение для формирования русского гамлетизма имел перевод Н.А. Полевого, поставленный на московских и петербургских сценах и изданный отдельной книгой в 1837 году.

          Перевод Полевого был далек от точности и вполне определенно приспосабливал шекспировскую трагедию к умонастроению людей 1830-х гг. Переводчик сам отмечал связь «Гамлета» с современностью. Во вступительном слове, предварявшем чтение трагедии, актерам Московского театра, он утверждал, что Шекспир, создавая образ принца, «был не только великим поэтом, но и пророком, прозревшим на 300 лет вперед <…>. Гамлет по своему миросозерцанию и по нравственному настроению <…>  человек нашего времени, дитя XIX века». И далее: «… мы любим Гамлета как родного брата, он мил нам даже и со своими слабостями, потому что его слабости суть слабости наши; он чувствует нашим сердцем и думает нашею головой».

          Но обстоятельства жизни переводчика (он происходил из купцов и после 1834 года, после запрета «Московского телеграфа», оказался в изоляции) заставили его все свои душевные муки – скорбь, горечь и злость -  воплотить в переводе «Гамлета». Герой Шекспира за злодеянием, убившим его отца, видел нечто большее, чем просто убийство, - мир, потерявший свою основу, вывихнутый век. И он понимает, что восстановить мировой порядок ему не под силу. У Полевого же он и не пытался решать мировые задачи и скорбел в бессильной тоске: «Преступное проклятое! Зачем рожден я наказать тебя!».

          И все-таки это был перевод, а не переделка. В целом сюжет шекспировской трагедии был передан достаточно полно и верно, но при этом приближен к современности. В интерпретации Полевого Гамлету были присущи черты передового русского интеллигента, бессильного перед лицом политической реакции, терзающегося от своего бессилия, разъедаемого рефлексией, а трагедия в целом приобрела характер романтической мелодрамы. Такой Гамлет отражал настроения времени, когда «меланхолия <…> делалась какою-то модною болезнью и многие прониклись современным гамлетизмом» (Л.Л. Леонидов).

          Молодое поколение приняло с энтузиазмом «Гамлета» Полевого, оно зачитывалось им, находило в нем воплощение своей исторической судьбы.

          Поначалу Гамлет интерпретировался в романтическом духе, ему придавались демонические черты. 17 апреля 1837 г. Герцен писал своей невесте: «… несмотря на то, что я 10 раз читал «Гамлета», всякое слово его обливает холодом и ужасом».

«Гамлет! Гамлет! – восклицал Ф.М. Достоевский в письме к брату 9 августа 1838 г. – Когда я  вспомню эти бурные, дикие речи, в которых звучит стенание оцепенелого мира, тогда ни грусть, ни ропот, ни укор не сжимают груди моей… Душа так подавлена горем, что боится понять его, чтоб не растерзать себя».

Печатно о близости Гамлета современному поколению первым заявил Белинский. В статье 1838 г. ««Гамлет». Драма Шекспира. Мочалов в роли Гамлета»  он утверждал: «Гамлет! <…> это жизнь человеческая, это человек, это вы, это я, это каждый из нас, более или менее, в высоком или смешном, но всегда в жалком и грустном смысле».

Статья состоит из 3-х частей: в первой  излагается содержание трагедии, во второй она подвергается анализу, третья посвящена игре Мочалова, которую Белинский наблюдал на девяти представлениях с января по ноябрь 1837 года.  Анализ трагедии превращается у Белинского в какой-то мере в осознание своей исторической судьбы, и когда Белинский писал о «состоянии Гамлета»: «… потерять веру в самого себя, увидеть свои убеждения в совершенном разладе со своею жизнью – это потеря, и потеря ужасная», он исходил из собственного душевного опыта. Критик считал, что трагедия отражает духовное становление человека. До ее начала Гамлет еще «прекрасная душа», счастливая и довольная жизнью, потому что действительность не расходилась с его мечтами. Но для достижения высшей гармонии сознающего себя духа он должен пройти стадию распадения примитивной гармонии, осознания разлада между идеалом и действительностью, стадию борьбы и страданий.

Причина дисгармонического распадения, по Белинскому, состоит в том, что Гамлет «увидел мир и человека не такими, какими бы он хотел их видеть, но увидел их такими, каковы они суть в самом деле». Его вера убита, мир представляется ему страшным, и он чувствует, что лежащий на нем долг исправить мир ему не по силам.

«Итак, вот идея Гамлета: слабость воли, но только вследствие распадения, а не по его природе. От природы Гамлет человек сильный: его желчная ирония, его мгновенные вспышки, его <…> гордое презрение <…> - все это свидетельствует об энергии и великости души». В это заключение критик вкладывал собственные переживания и раздумья, в нем отразились крах юношеских романтических идеалов, «распадение» со следующим за ним разочарованием, слабостью воли и т.д., которые переживали он и многие его друзья.

Романтическое представление о Гамлете преодолевает и Герцен. В 1842 г. в «Капризах и раздумье» он рассматривает датского принца как прообраз исторически обусловленной рефлексии своего поколения и уже не пытается патетически приукрасить его. «Мы не хотим шага сделать, - пишет он, - не выразумев его, мы беспрестанно останавливаемся, как Гамлет, и думаем, думаем… Некогда действовать; мы пережевываем беспрерывно прошедшее и настоящее, все случившееся с нами и с другими, ищем оправдания, объяснений, доискиваемся мысли, истины. Все окружающее нас подверглось пытующему взгляду критики. Это болезнь промежуточных эпох». Впоследствии в «Былом и думах» Герцен подчеркнул, что «характер Гамлета» возникает «особенно в эпоху сомнений и раздумья, в эпоху сознания каких-то черных дел, совершившихся возле них, каких-то измен великому в пользу ничтожного и пошлого».

Крах романтических иллюзий переживают и другие участники московских кружков 1830-х гг. и в результате от романтической идеализации датского принца не осталось и следа. Реалистическим было и само изображение нового Гамлета в его социальной детерминированности, обусловленности средой. Отныне имя Гамлета в России связывается с понятием «лишний человек». Самый термин этот ввел Тургенев в 1850 г. повестью «Дневник лишнего человека». Но соответствующий литературный тип, с такими его характерными чертами, как чуждость официальной жизни, душевная усталость, скептицизм, рефлексия, разлад между словом и делом, общественная пассивность, - складывался в русской литературе постепенно, начиная с Онегина, Печорина, Бельтова. К тому моменту, когда «лишний человек» стал называться Гамлетом, общественная значимость соответствующего социального слоя резко упала.

В 1860 г. Тургенев выступил со статьей «Гамлет и Дон-Кихот». Она была задумана после 1848 г. и долгое время вынашивалась автором. Но если впечатления от революции 1848 г. были исходным моментом в возникновении ее замысла, то писалась она в период подготовки в России общественных реформ и завершена была в годы русской революционной ситуации. Одним из наиболее актуальных вопросов этого времени был вопрос о типе общественного деятеля, способного осуществить необходимые преобразования в стране. На это указывали революционные демократы. И Тургенев тоже считал, что необходимы новые люди, «сознательно-героические натуры», которые противостояли бы бездеятельным рефлектерам. В статье «Гамлет и Дон-Кихот» он и рассматривал  героев Шекспира и Сервантеса как искони существующие типы, «две коренные, противоположные особенности человеческой природы, с точки зрения их общественной пригодности.

«Что же представляет собою Гамлет? – спрашивал Тургенев и отвечал: - Анализ прежде всего и эгоизм, а потому безверье. Он весь живет для самого себя, он эгоист; но верить в себя даже эгоист не может <…>. Но это я, в которое он не верит, дорого Гамлету. Это исходная точка, к которой он возвращается беспрестанно <…>, он скептик – и вечно возится и носится с самим собою; он постоянно занят не своей обязанностью, а своим положением. Сомневаясь во всем, Гамлет, разумеется, не щадит и самого себя: ум его слишком развит, чтобы удовлетвориться тем, что он в себе находит <…> отсюда проистекает его ирония <…>. Гамлет с наслаждением, преувеличенно бранит себя. Он не верит в себя -  и тщеславен; он не знает, чего хочет и зачем живет, - и привязан к жизни <…>. Он мечтает о самоубийстве еще до появления тени отца <…> но он себя не убьет». «…Гамлеты ничего не находят, ничего не изобретают и не оставляют следа за собою. Кроме следа собственной личности, не оставляют за собою дела. Они не любят и не верят».

Тургеневская интерпретация Гамлета имела целью показать социальную бесплодность и даже вред сосредоточенной на себе рефлексии и скепсиса. Гамлет, считал писатель, воплощает в себе «начало отрицания». Однако отношение к этому началу у Тургенева неоднозначное. «Отрицание Гамлета сомневается в добре, но во зле оно не сомневается и вступает с ним в ожесточенный бой»; «зло и ложь» – его «исконные враги».

Гамлету Тургенев противопоставлял Дон-Кихота; в его истолковании это был «энтузиаст, служитель идеи», который «весь живет <…> для других, для своих братьев, для истребления зла, для противодействия враждебным человечеству силам».

Рассматривая роль в общественном прогрессе двух типов людей – эгоиста-скептика и преданного идее энтузиаста, олицетворенных в образах Гамлета и Дон-Кихота, Тургенев должен был выяснить вопрос об их отношении к массе, об их способности вести за собой народ. В противоположность Дон-Кихотам, увлекающим за собою людей, Гамлеты, утверждал Тургенев, «точно бесполезны массе; они ей ничего не дают, они ее никуда вести не могут, потому что сами никуда не идут»; «они одиноки, а потому бесплодны», масса презирает их за коренную бесполезность», за невозможность положительного применения их мыслей, а с другой стороны, и «Гамлеты презирают толпу», которая в их глазах «так груба и грязна! а Гамлет – аристократ, не по одному рождению».

Такова была тургеневская концепция гамлетизма, окончательно сформулированная в 1860 г. и имевшая злободневный смысл, довольно далекий от Шекспира, как, впрочем, и от Сервантеса. Истолкование Гамлета как современного социально-психологического типа отразилось и во многих произведениях писателя. При этом, однако, Гамлеты Тургенева весьма отличны друг от друга и индивидуализированы. Их объединяют лишь самые общие черты сверхтипа, которые как бы «накладываются» на конкретный образ. Гамлетовские черты  обнаруживаются и в образах «лишних людей» последующих произведений писателя: герое повести «Ася» (1857), Литвинове в романе «Дым» (1867), Санине в «Вешних водах» (1871) и др.

Определяя в статье противоположные типы Гамлета и Дон-Кихота, Тургенев признавал, однако, что «действительность не допускает таких резких разграничений, что в одном и том же живом существе оба воззрения могут чередоваться, даже сливаться до некоторой степени». Такое соединение было возможно еще и потому, что Гамлет в интерпретации Тургенева вступает в ожесточенный бой со своими исконными врагами – злом и ложью, что сближает его с Дон-Кихотом. И писатель действительно показал разного рода сочетание гамлетизма и донкихотства в героях своих романов – Рудине («Рудин», 1855) и Базарове («Отцы и дети», 1862).

Соединение имени Гамлета с тургеневским типом «лишнего человека» получило широкое распространение и даже было взято на вооружение демократической критикой. Д.И. Писарев уже в 1861 г. в статье «Идеализм Платона» писал: «Такого рода идеализм тяготел над Рудиными и Чулкатуриными прошлого поколения; он породил наших грызунов и гамлетиков, людей с ограниченными умственными средствами и с бесконечными стремлениями». Позднее с Рудиным сравнил Гамлета Н.В. Шелгунов (1824-1891), деятельный участник революционного движения   1860-х гг. Гамлет, писал он, это «мечтающий эгоист, возящийся только со своей драгоценной особой. Гамлет именно тип филистера очень большого размера. А Рудин! Это просто беспомощная пустота, просящая подачки».

Однако события вскоре показали, что гамлетизм был не только связан с прошлым, с эпохой Рудиных и Чулкатуриных. Поднималась новая его волна, вызванная провалами и разочарованиями в движении народников, а затем в 1880-е гг. и общей политической реакцией в стране. Уже Тургенев с присущей ему чуткостью уловил это и показал в романе «Новь» (1876) в образе Нежданова, которого друг его, Паклин дважды называет «российским Гамлетом», а сам он, размышляя наедине с собой, восклицает: «О Гамлет, Гамлет, датский принц, как выйти из твоей тени? Как перестать подражать тебе во всем, даже в позорном наслаждении самобичевания?»

В 1880-е гг. уже сами народники применяют имя Гамлета и термин «гамлетизм» (который, видимо, и возник в это время) для обозначения скептиков, разочаровавшихся в успехе движения. Причем слова эти прилагаются к новым явлениям, они еще связываются со старыми понятиями 1850-х гг.

Вожди и идеологи народничества выступали противниками гамлетизма, разлагающего участников революционного движения. П.Л. Лавров опубликовал статью «Шекспир в наше время», где рассматривал творчество драматурга в свете современный нравственных задач. Призывая своих читателей к действию и борьбе, Лавров писал: «… надо действовать, а не восклицать уныло с Гамлетом:

          Распалась связь времен, -

          Зачем же я связать ее рожден!

Да, связь времен распалась и постоянно распадается, и осужден на гибель как «пропащий человек», тот, кто, как Гамлет <…> может только ныть над тем, что его жизнь «ничтожнее булавки»; может лишь рассуждать «промежду себя» о «быть и не быть»…»

Соединение гамлетизма с распространившимися в литературе начала 1880-х гг. пессимизмом особенно проявилось в откликах критиках-народников на рассказы В.М. Гаршина. Под знаком гамлетизма рассматривал творчество Гаршина Скабичевский в «письме к читателям». Он и раньше стремился определить гамлетизм социально. Поэтому он отрицал «метафизический» взгляд Тургенева, будто  «люди от рождения являются гамлетами или донкихотами», и определял гамлетизм как «известное психическое настроение» со следующими симптомами: «угнетенное, мрачное настроение духа, упадок энергии и активности, развитие скептического и пессимистического взгляда, сначала на свою собственную особу, а потом и на весь людской род, а в конце концов наклонность к помешательству, пьянству или самоубийству». Такое «болезненное состояние духа», утверждал Скабичевский, может  быть вызвано самыми различными причинами и, перечисляя некоторые из них, он как частный вид выделял «гамлетизм шекспировского Гамлета».

Дальнейшее развитие общественной жизни вело, как мы знаем, к  вырождению народничества, которое превращалось из революционного действия в либеральное фразерство. Одновременно вырождались и «лишние люди», те общественные группы, которые питали русский гамлетизм. В условиях возникновения и развития пролетарского движения, приближавшегося с каждым годом политическую революцию, происходит все более резкое размежевание социальных сил, и для «лишних людей», а с ними и для гамлетизма вообще не остается места в жизни. Это окончательное вырождение русского гамлетизма наиболее отчетливо запечатлел в своем творчестве А.П. Чехов.

«Чеховские герои, - писал В.В. Воровский, - являются эпигонами поколений, сыгравших в свое время крупную историческую роль, их гибель – это заключительный эпизод в жизни целого общественного течения. В качестве эпигонов <…> они <…> обезличиваются, выцветают, спускаются от общественного до личного, от действенной энергии до апатии и разочарования». И свое разочарование они декорируют гамлетовским плащом. Одни кокетничают этим уподоблением себя датскому принцу, другие, как Иванов, герой одноименной пьесы, стыдятся его, но существо дела от этого не меняется: сравнение с Гамлетом означает, что для них нет места в жизни. При этом они отнюдь не походи на шекспировского принца, каким его представлял себе Чехов, считавший, что «Гамлет не умел хныкать», что он хоть и «был нерешительным человеком, но не был трусом».

Наиболее «гамлетизированный» герой Чехова – это Иванов. Пусть ему постыдно сопоставление с Гамлетов: «Я умираю от стыда, - говорит от, - при мысли, что я, здоровый, сильный человек, обратился не то в Гамлета, не то в Манфреда, не то в лишние люди <…>. Есть жалкие люди, которым льстит, когда их называют Гамлетами или лишними, но для меня это – позор!». Тем не менее в финале он признается: «Поиграл я в Гамлета…» – и подводит итог своей жизни: «С тяжелою головой, с ленивою душой, утомленный, надорванный, надломленный, без веры, без любви, без цели, как тень, слоняюсь среди людей и не знаю: кто я, зачем живу, чего хочу? <…>. И всюду я вношу с собой тоску, холодную скуку, недовольство, отвращение к жизни… погиб безвозвратно!». И следующее за этими словами самоубийство – закономерный итог духовного краха Иванова.

Литература:

Аникст А.А. Трагедия Шекспира «Гамлет», М., 1986г.

Белинский В.Г. «Гамлет», драма Шекспира. Мочалов в роли Гамлета, М., 1956 г.

Козинцев Г.М. Наш современник В. Шекспир, Л.-М., 1962г.

Шекспир и русская литература XIX в., Ленинград, 1988 г.