Мировоззрение Франца Кафки в романе "Замок"
Мировоззрение Франца Кафки в романе “Замок”
Что же означает “Замок” с его странными событиями, его
непостижимой иерархии чиновников, его приступами и коварством, его претензиями
(и претензиями вполне обоснованными) на безусловное внимание и безусловное
повиновение? Не исключая специального толкования, которое может быть абсолютно
верным, но ограниченным по сравнению с беспредельностью вселенной как
внутренняя поверхность китайской резьбы по дереву по сравнению с ее внешней
оболочкой, — этот “Замок”, к которому К. так и не получил доступа, и
непостижимым образом не разу не смог по-настоящему приблизиться, есть именно
то, что теологи называют “Божьей милостью” — Божественное провидение,
руководительство человеческими судьбами (в деревне), воздействие случайности,
таинственных решений, исполнения их и сопротивления им, не заработанная и не
заслуженная, тяготеющая над жизнью всех. К. ищет связи с милостью божества,
одновременно стараясь укорениться в деревне у подножья замка, он сражается за
место работы и проникновение в новую жизненную среду; благодаря выбору
профессии и женитьбы хочет укорениться в деревне, хочет как “чужак”,
следовательно, с отличной от всех позиции, хочет иначе, чем остальные, добиться
того, чтобы также, как самый дюжинный обыватель, без особых усилий и
соображений, попасть в замок. “Решающим для этого моего мнения является то, с
какой чуткостью Франц Кафка напомнил мне однажды анекдот, который привела
племянница Флобера в своей переписке. Он гласит: “Не сожалел ли в свои
последние годы он (Флобер), что не избрал жизненной стези обывателя? Я почти
могу в это уверовать. Когда думаю о трогательных словах, сорвавшихся как то с
его губ, когда мы возвращались домой по берегу Сены; мы навещали моих
приятельниц, они разыскивали где-то в толпе своих хорошеньких детишек. “Они
правы” (“Они в своем праве”), — сказал он, имея в виду тем самым добрый,
почтенный семейный очаг”.
События и образы, мысли и поступки людей в произведениях
Кафки связаны между собой чаще всего совершенно алогично, словно видения
бредового сна, словно клочья мыслей и представлений шизофреника, которые
рождаются то в самых простых, то в очень сложно опосредствованных ассоциациях”.
Ассоциативные представления возникают примерно так.
Кто-то вошел в пустую комнату... пусто... пустыня... караван покидает оазис...
арабы создали алгебру... учитель математики был маленьким лысым стариком... а
молодой кудрявый парикмахер и т. д. и т. п. до бесконечности.
Приведенный выше набор образов и понятий не цитата, а
только очень огрубленная схема непосредственно ассоциативного мышления, когда
одно представление произвольно, случайно порождает другое. Произведения Кафки
построены по сходным, но, разумеется, значительно более сложным схемам.
В целом они напоминают необычайные мозаичные витражи,
составленные из очень простых и прозрачных элементов-рисунков, в которых
красочные детали — то нежно акварельные, то яростно тропически-сочные, то
ядовито рекламно-крикливые — хаотически сочетаются с черно-белыми,
грязно-бурыми, серыми, белесыми... И все вместе они образуют причудливые
картины, пугающие неестественными, неожиданными сочетаниями простых, обыденных
вещей, озаренные откуда-то изнутри либо тревожно мерцающим лиловатым свечением
бесконечных сумерек, либо зловещим тускло-багровым, медленно тлеющим заревом
неведомых огней.
Рассказы и романы Кафки аллегоричны, но не в обычном
смысле этого слова; они являются, так сказать, математическими, алгебраическими
символами — столько же условными, сколько реальными. Он стремился развивать то,
что ему представлялось главным в творческом методе Достоевского, о котором
Кафка писал, что тот “впервые превратил мысли и понятия в художественные
образы”.
Однако у Достоевского это преобразование было
следствием прежде всего необычайно активного проповеднического отношения к
действительности. Его образы — воплощения мыслей и понятий — при всей
преувеличенности, и в иных случаях даже гротескной заостренности некоторых из
них, вырастали в конечном счете из реального мира, были неразрывно с ним
связаны. А Кафка, полагая, что наследует, развивает основной метод Достоевского
— художника мысли, по существу вырвался за пределы реальной действительности и
творил образы, воплощавшие “чистые” отвлеченные понятия, образы, которые
становились выражениями страшного, неутолимого отчаяния одинокого человека,
оказавшегося лицом к лицу с бесчеловечной, неумолимо враждебной, но почти
непознаваемой для него действительностью.
Очень трудно человеку в мире Кафки, очень больно и
очень страшно, и он тщетно старается ориентироваться, найти свое место в диком
сцеплении непостижимых, неведомых законов действительности, тщетно пытается
понять, какие из этих законов действуют в нем самом, воплощены в его сознании и
ощущениях.
Перекошенно-выравненные отношения между человеком и
Богом, непреодолимость дистанции между ними рациональным образом не могли быть
выражены лучше (и потому кажущаяся причудливой форма романа при ближайшем
рассмотрении оказывается единственно возможной), чем с помощью магического
юмора описанной ситуации, так что небесное, измеренное человеческим разумом,
выглядит как нечто благородное и достойное любви, словно этим нечто и господин
Кламм (Ананке?) наделен самой богатой меркой, но вскоре язвительно критикуется,
критически-умно и критически-глупо, так что поднебесность Замка преподносится
при случае даже в высшей степени пренебрежительно (регистратура), или в жалком
виде, запушенной и капризной, бессмысленной кобольдо-подобной (помощники), или
мещански, но преподносится всегда с непроницаемым видом. Нюансы, которые
находит Кафка для изображения “Небесного”, не монотонно-пафосны, как звуки
органа, а отличаются практически бесконечными и самыми тонкими оттенками, как в
трагическом, так и в трагикомическом аспектах. И точно также богато-своеобразны
его выразительные способы контрастирования небесного Провидения и земных
неудач. “Когда творят — это всегда фальшиво” — выражение это изменено не
настолько законченно, не настолько гениально, насколько убедительны тщетные
попытки К. наладить подлинные отношения с деревней и Замком. Как снова и снова
внезапно появляется помощь оттуда, откуда ее меньше все ожидаешь, и как —
напротив — случается с планами, разрабатываемыми честно и с самыми лучшими
намерениями; например, печально закончилось прикладывание к бутылке с коньяком;
как самый малый соблазн ведет к гибели
Творчество это, обращенное к самым темным
явлениям жизни человеческой (явлениям, которыми исстари занимались теологи и к
которым лишь изредка, как вот Кафка, отваживались подступиться поэты), потому и
обладает таким художественным величием, что несет эту теологическую тайну
всецело в себе, внешне же предстает в образе неброском, сосредоточенном и
строгом. Творчество Пруста, Джойса, Кафки и множества их эпигонов воплощает
художественные формы этого развития — различные по многим чертам, но
родственные в стремлении к “абсолюту”, к последнему пределу. Пожалуй, наиболее
ясным, отчетливым и “себя сознающим” выражением противоречивой, безвыходно
трагической сущности и вместе с тем исторической обреченности буржуазного
субъективизма может служить творчество Кафки. Такое многообразие, такая
разноречивость в толкованиях произведений, которые сам автор хотел уничтожить,
так же как и вся их необычайная, внезапно возникшая и во многих своих
проявлениях болезненная популярность, уже сами по себе являются отражением
глубоко противоречивой и крайне субъективистской природы творчества Кафки.
В нем воплотилось исступленно напряженное стремление к
“абсолюту”, к наивысшим пределам развития субъективизма. Персонажи Кафки едва
ли не самые одинокие — безнадежно одинокие — люди во всей истории мировой
литературы. В них крайнее выражение непреодоленного современного субъективизма,
безнадежно больного и тлетворного
Реальны все детали и многие отдельные эпизоды; реальны
дома и люди в них, сцены в суде, речи, которые произносятся, и слова, которыми
обмениваются между собой персонажи. Большей частью в общем все очень обыденно,
высказываются отдельные вполне логичные суждения, отдельные поступки
последовательны в пределах каждого данного эпизода. Но все реальные частные
элементы связаны между собой совершенно алогичными переходами, чередуются с
бредовыми видениями, и все в целом создает впечатление непрерывно нарастающего
тягостного кошмара.
В романе “Замок” землемер К. тщетно добивается права
жить в деревушке, управляемой невидимыми властителями таинственного замка,
претерпевает всяческие бедствия и унижения. И снова все частные подробности,
отдельные эпизоды, высказывания, поступки вполне реальны и заурядны, но все
связи между ними произвольны, нелепо случайны. Только умирая, в самые последние
минуты бессмысленно истраченной жизни, землемер неожиданно получает уже
совершенно ненужное ему разрешение, которого так настойчиво и безуспешно добивался.
Характерно, что в крупнейших произведениях Кафки — в
романах “Процесс” и “Замок” — центральные образы вовсе безымянны. Чиновник К. и
землемер К. лишены жизнеописаний, лишены индивидуальных черт, не имеют прошлого
и вообще ничего не имеют за пределами воздвигнутых вокруг них фантастических
сюжетных сооружений. Они живут лишь в них; все их мысли, чувства, настроения
проявляются главным образом и почти исключительно в связи с хитросплетениями
таинственного процесса или столь же таинственной власти замка.
При этом сами действующие лица никак не изменяются, не
развиваются. Не может быть и речи о “становлении” характеров, потому что... нет
характеров. Все персонажи “даны” раз и навсегда, и описываются, по сути, не они
сами, а только их отношение к окружающему миру. Все ведущие герои и
второстепенные, эпизодические персонажи много разговаривают, думают вслух,
комментируют свои и чужие поступки и мысли. Однако их прямая речь и внутренние
монологи почти совершенно не индивидуализированы, а только очень схематично
обобщены — речь вообще “интеллигента”, вообще “простогo” человека, вообще
“чиновника”, вообще “священника” и т. п. И так же, как во всем повествовании, в
речи героев Кафки непринужденно сочетаются совершенно произвольные, но иногда
именно в своей алогичности и бессвязности поразительно правдоподобные
словосочетания с очень заурядными, примитивными и с вполне осмысленными,
логичными или с вовсе уже бредовыми высказываниями...