Особенности менталитета средневекового человека
Содержание
Введение
1. Особенности менталитета средневекового
человека
2. Средневековая ментальность как тип культуры
3. Психологический
склад средневековой личности
Заключение
Литература
Введение
Актуальность
данной темы заключается в том, что средневековье — пестрый конгломерат народов
и стран — представляет все-таки единую цивилизацию. Его
общественно-экономический строй (по крайней мере в крупных и развитых странах
Европы) - феодализм; средневековые европейцы — христиане, их мировосприятие
теоцентрично, т. е. сводит все сущее к промыслу всемогущего Бога. Трудно найти
в истории более противоречивую, более сложную культуру, чем культура средних
веков.
Термин
«средневековье» условен. Итальянские гуманисты противопоставляли «темным»
средним векам золотой век античности (культурный канон) и современность, когда
происходит восстановление классики. Это идеологическое разделение стало полезным
обозначением эпохи, когда язычество и монотеизм, община и государство, город
и деревня, универсализм и замкнутость, книжность и неграмотность сталкивались
как поляризованные и равномощные силы.
«Средневековым
миросозерцанием, — писал русский философ В. Соловьев, — я называю для краткости
исторический компромисс между христианством и язычеством, тот двойственный
полуязыческий и полухристианский строй понятий и жизни, который сложился и
господствовал в средние века как на романо-германском Западе, так и на
византийском Востоке» [12, с. 344].
Сходное
определение дает эпохе и современный французский историк Ж. Ле Гофф. В его
определении средневековье унаследовало от Рима борьбу двух вариантов развития:
открытости и закрытости. Но «Рим, замкнутый стеной, восторжествовал над Римом
без границ и без стен, о котором тщетно мечтал несчастный Рем» [8, с. 9].
Средневековье же—с самого начала более сложный мир, который не может
замкнуться. Этому мешает и открытость христианского вероучения.«Религия вселенского
призвания, христианство не рисковало замкнуться в границах одной цивилизации.
Конечно, оно стало главным наставником средневекового Запада, которому передало
римское культурное наследие. Конечно, оно восприняло от Рима и его истории
склонность к самозамыканию. Но перед лицом закрытого типа религии западное
Средневековье создало также и более открытый ее вариант; и диалог этих двух
ликов христианства стал доминирующим в ту переходную эпоху. Десять веков
потратил средневековый Запад, чтобы сделать выбор между стоявшими перед ним
альтернативами: замкнутая экономика или открытая, сельский мир или городской,
жизнь в одной общей цитадели или в разных самостоятельных домах» [5, с.11].
В советской
историографии, определявшей указанный период как становление, расцвет и начало
упадка феодализма, средние века датировались с V по XVII вв. В немарксистской
науке, как правило (для Западной Европы), указывают VI--XV вв. После
средневековья начинается Возрождение, которое по культуре и общественно-политическому
устройству отличается от средневековья, но не вполне относится к современности.
Западноевропейская цивилизация делится на «темное» (VI—Х вв.), зрелое (XI—XIII
вв.) и позднее средневековье.
Христианская
культура сохранила основные достижения греко-римской античности, но отрицала
языческое отношение к миру. Политеизму она противопоставляет монотеизм;
натурализму, интересу к предметному миру —
духовность,
культивирование интроспекции; гедонизму (культу удовольствий) - аскетический
идеал; познанию через наблюдение и логику — книжное знание, опирающееся на
Библию и толкование ее авторитетами церкви.
Цель работы –
выявить особенности менталитета средневекового человека. При достижении данной
цели необходимо было решить следующие задачи:
- рассмотреть
характерные признаки средневековой жизни;
- выявить
типичные черты личности средневекового человека.
- показать
соотношение ментальности с культурной ситуацией в средневековье.
1. Особенности
менталитета средневекового человека
Контрасты эпохи обостряют чувства и ум, разжигают страсти — от
взрывов необузданности и зверской жестокости до глубин душевной отзывчивости.
Все это выливается в публичное выражение любых эмоций: скорби по поводу похорон,
умиления от светских церемоний (например, бракосочетания особ королевского
двора), намеренно выносившихся на всеобщее обозрение и вызывавших слезы радости
у собравшихся, или непритворной кровожадной злобы на публичных казнях. Сильно
и непосредственно проявляется вспыльчивость, неистово выражаются
воинственность, алчность, корыстолюбие, мстительность, бурно демонстрируется
верность, формирующая слепое желание следовать во всем своему господину.
Средневековье — эпоха пылких страстей и наивных до детскости фантазий. Эти
качества присущи менталитету всех без исключения сословий, хотя и находят
различную форму воплощения [5,306].
Сознание
сельского жителя развивается на другой основе, чем в городе. Деятельность
крестьянина не отличается особым разнообразием, а потому и вырабатывает особую
консервативность и недоверие ко всему новому, что станет позже предметом
осмеяния для бойких городских подмастерьев. Но эта же монотонность жизни
развивает и жажду чудесного, фантазию, населяющую весь мир за пределами видимости
чудовищами или колдунами, живущими в сказках и легендах устного народного
творчества. Именно здесь сохраняется древний героический эпос, повествующий о
деяниях богов и героев.
Племена
германцев, скандинавов, кельтов и другие были окружены не слишком радостной
природой: холодное море, отвесные скалы, часто хмурое небо. Это были суровые
люди, которые вели суровую жизнь, создавая не менее суровую мораль. Часть этих
моральных принципов дошла до нас в виде наставлений бога скандинавов Одина в
"Изречениях Высокого". Подозрительность и осторожность — таковы
главные рекомендации бога:
"Прежде чем войдешь в дом, присмотрись ко
всем входам: не скрывается ли где враг".
"Дня не хвали раньше вечера, жену — раньше
ее смерти, оружия — пока не испробовано, девушки, пока не замужем, лед похвали,
если выдержал, пиво, когда выпито" [10,8].
Недоверие к
окружающему распространяется и на людей, и на природу. Кругозор сельского
жителя был ограничен примерно восемью километрами в диаметре. Это — предел
досягаемости, место деятельности, круг видимого мира. Весь остальной мир
представляется населенным чудищами, великанами, людьми о нескольких головах,
неведомым зверьем, в нем происходят волшебные происшествия и превращения.
Даже ближайший лес для селянина — не только место охоты, но постоянная
опасность, не только реальная (разбойники), но и вымышленная: лес — это
неизвестность, а неизвестность страшит непросвещенный ум.
Сельский житель
всегда зависел и от природы, и от общественных катаклизмов, поэтому ему нужна
была защита, чтобы спокойно обрабатывать свои поля. Он прибегал к помощи
аристократа, но за это высокородный защитник налагал на него дополнительные
поборы. Земледельцу присуще было размышлять о природе и ее явлениях, но
поскольку он не получал образования, все знания передавались из поколения в
поколение через практическую деятельность. Земледелец не покорял силы природы —
он пытался снискать их благоволение путем молитв и жертв, а на этом пути
религиозность, легковерие и суеверие шли рука об руку. На этом основании у него
выработались два различных стереотипа поведения: с одной стороны, абсолютная
покорность и даже некоторый фатализм, иногда граничащие с показной или
реальной туповатостью, а с другой—безудержное бунтарство, периодически
выливающееся в жестокие и кровопролитные крестьянские войны.
Позднее, когда
образовались и обособились новые государства, окончательно сложились отношения
между вассалами и сеньорами, народный эпос вбирает в себя историческую
тематику, воспоминания о величии королей, походах, победах; и те, кто вызывает
к себе чувство восторга или симпатии, наделялись красивой внешностью, добротой
и другими лучшими качествами. Таковы эпические предания о Роланде или
"Песнь о Нибелунгах". Но и здесь присутствует суровость, пронизанная
вассальной верностью, сливающейся в героических сказаниях с верностью роду,
племени, стране, государству. Герой песен — эпический король, власть которого
воплощает единство страны. Эти произведения могли быть сложены и воинами, чей
кругозор несколько богаче кругозора крестьянина, но по определенной
"однозначности" они и в крестьянском, и в военном эпосе поразительно
похожи: такой же узкий круг тем, те же сюжетные и языковые клише, тот же
однонаправленный взгляд на мир. Даже тогда, когда появились новые,
патриотические темы, традиционная для эпоса борьба "светлого" и
"темного" начал раскрывается через столкновение христиан и
"неверных".
Городской уклад
жизни никогда не отличался постоянством. Горожанин, иногда беглый крестьянин,
которому нужно было продержаться в городе год, чтобы получить свободу, должен
был быстро соображать, быстро реагировать на любую ситуацию и трезво оценивать
реальность. Плутовство, хитрость, изворотливость становились элементами
городской культуры и не воспринимались как порок.
В городе жесткая
иерархия со своими запретами и ограничениями выступала особенно явственно.
Например, были запрещены смешанные браки (церковь не давала благословения),
одежда горожан должна была соответствовать их социальному положению. Даже
богатым ремесленникам и купцам запрещалось носить платье из бархата или атласа,
кружева, украшения из драгоценных камней. Нарушителя установленных правил
могли подвергнуть публичному наказанию розгами или кнутом, заключению в тюрьму
и крупному штрафу.
Здесь особенно
сильно ощущалась разница между роскошью вельмож и грязью узких, темных из-за
тесной застройки улиц, между жарой летнего дня и холодом и тьмой зимней ночи,
между торжественностью церковного богослужения и разгулом веселого карнавала.
Может быть, карнавальная культура была самым ярким и специфическим явлением
средневекового города. Кроме карнавала, существовали особые "праздники
дураков", праздник осла, а также — как часть церковного обряда —
"пасхальный" и "рождественский" смех, при котором во время
праздничного богослужения священник произносил речи, не всегда отвечающие
требованиям повседневной морали.
Не только
карнавал имел народно-площадную форму. Даже церковные храмовые праздники
сопровождались ярмарками с площадными увеселениями, в которых участвовали
"уроды", великаны, "ученые" звери и др. Смех сопровождал и
гражданские церемониалы и обряды,— пишет М. М. Бахтин,— шуты и дураки были неизменными
их участниками и пародийно дублировали серьезные действия — чествования
победителей турниров, посвящение в рыцари и др. Даже на бытовых пирушках
выбирались "бобовые" король и королева "для смеха". У
многих народов от весенних обрядов сохранились обычаи выбирать "майскую
королеву", которая олицетворяет весну. Соответственно "король"
должен олицетворять зиму [2,5].
У карнавала
средних веков есть свои непреложные законы: он не делит участников на
исполнителей и зрителей; карнавал не смотрят, в нем живут, так как по своей
идее он всенароден; пока карнавал совершается, ни для кого нет никакой другой,
некарнавальной жизни. Таким образом, карнавал несет в себе две идеи: это идея
особой карнавальной свободы и идея возрождения и обновления жизни. Как писал
Бахтин [2,5], в карнавале сама жизнь играет другую, свободную (вольную) форму
своего осуществления, свое возрождение и обновление на лучших началах.
Официальные
праздники принципиально отличались от карнавала. Они были серьезны, не уводили
от существующего общественного уклада, не даровали человеку освобождения от
реальности, а наоборот, еще сильнее закрепляли и утверждали неизменность и
вечность существующего миропорядка, его ценностей, норм, идеалов. Официальность
всегда обращена в прошлое, в отличие от карнавала, который торжествовал
освобождение от господствующих норм, был праздником обновления. На время
карнавала как бы упразднялись иерархические отношения, которые подчеркивались
на официальных праздниках. Фамильярность карнавала — особое состояние раскованности,
при котором каждый человек ощущал себя равным среди равных. Существовал и
особый карнавальный язык, богатый и способный выразить мироощущение народа,
враждебное всему застывшему, раз и навсегда данному. Для него, как говорит
Бахтин, характерна логика "обратное -ти", "наоборотности",
мира "наизнанку", логика "снижений", профанации, шутовских
увенчаний и развенчаний [2,5]. Смех карнавала всенароден, он — не
индивидуальная реакция на какое-либо отдельное явление, а направлен на весь
мир и его устройство, высмеивает всё и вся, в том числе и самих участников.
Влияние
карнавального мироощущения на городскую культуру было велико, так как города
средневековья жили в условиях карнавала в общей сложности до трех месяцев в
году. В повседневной жизни также невозможно было полностью преодолеть
карнавальное мышление. Даже те люди, которые обычно предавались ученым трудам,
не избегли мощного воздействия карнавального смеха. Школяры, монахи, высокопоставленные
церковники и ученые богословы умели веселиться, уходя от привычной серьезности.
Одно из произведений — "монашеские шутки" — написано на
"ученой" латыни, но представляет собой пародийные трактаты
богословского и теоретического характера. Здесь все обряды и богословская
идеология показаны в смеховом аспекте.
Миру известны
пародийные произведения, которые показывают, как глубоко проникала смеховая
карнавальная культура в стереотип средневекового человека. Например, освященная
традицией вольного "пасхального" смеха "Вечеря Киприана"
дает карнавальную версию всего Священного писания. Были созданы пародийные
дубли на все стороны и моменты церковного культа и вероучения, пародировались
различные литургии, молитвы, в том числе и священнейшие — Отче наш и Аvе Маriа, церковные гимны и
псалмы. Эта литература не была враждебна христианству, она его не высмеивала,
а, как это ни покажется странным, сохраняла и частично использовала в
"празднике дураков", который шел по календарю следом за праздником
Рождества Богоматери и проводился в том же храме теми же богослужителями.
Конечно, нельзя
считать, что городская культура обособлена от сельской или культуры
средневекового воинства. Но именно город являл собой соединение всех
противоречий и противоположностей средневековья в целом. Ведь город был
административным центром, здесь находились резиденция сеньора, если город был в
его власти, или епископский дворец, ратуша и прочие официальные учреждения.
Здесь были сосредоточены ремесленные цеховые организации со своей сложной
структурой, деловыми отношениями, обычаями, праздниками, процветали торговля и
ростовщичество. Здесь можно было встретить богатого купца и расчетливого
крестьянина, веселого подмастерья и солидного цехового мастера, бродячего
монаха, школяра, разорившегося рыцаря и спесивого сеньора.
Городская культура
повлияла на развитие языка. Деловая переписка, любые документы, ученые и
богословские трактаты, некоторые уличные представления, разговоры монахов и
школяров, богослужения и пародии на них — все это писалось, читалось и
слушалось пока еще на латинском языке. Но уже просыпался и разворачивался,
расширяя свое влияние, народный язык, тот, что до этого существовал как
варварский. Разговорная, "кухонная" латынь мешалась с народными
говорами в шутовских площадных представлениях и народной литературе. Именно в
городе появилось крамольное и забиячливое "Сказание о Лисе" — одно
из первых сатирических произведений.
Это произведение
заслуживает внимания, так как, во-первых, оно связано со старинными баснями, известными
всему европейскому миру из античных источников, во-вторых, сами басни — продукт
древнейшей индоевропейской культуры, гораздо старше античности. Герой басен —
Лис, носящий германское имя: Рейнгард, Рейнеке, Ренар. Один остроумный поэт
(XII в.) дал всему циклу повестей о Лисе (всего их двадцать шесть) название
"Роман о Лисе" или "Роман о Ренаре", которое звучало как
сатирическое сопоставление с рыцарскими или куртуазными романами, намекая, что
народ на свой манер изображает жизнь высшего общества, рыцарей и дам. Это
изображение носит характер маскарада, при котором звери имеют все чины и черты
феодального общества.
Звериная держава
управляется императором Львом по имени Нобль (Благородный). Он действительно
благороден и справедлив, но его окружают коварные хитрые вассалы: волк Изегрим
со своей мрачной и ненасытной супругой, хитрый кот Тьебо, обжора и тугодум
медведь Брюн, трусливый, глупый и угождающий всем баран Белин. Осел Бернар
имеет титул архиепископа. Но и лис Ренар — вовсе не герой, а воплощение разбоя,
беззакония и насилия. Ренар еще и смутьян, он издевается над императором и
ослом-архиепископом, над всеми, кто пытается внушить ему послушание. В его
проделках отражается дух общества, в котором он живет и в котором решающим
оказывается право кулака. Героем же становится простой крестьянин, охраняющий
свой дом от произвола мелких и крупных хищников. Именно у него Ренар униженно
просит милости и суда над своей четвероногой братией.
В этом романе
проявилась еще одна особенность всей средневековой культуры — символичность.
Для средневекового человека вообще многие предметы окружающего мира — символы
божественной воли или замысла. Но не только христианская символика царила в
мышлении и мировосприятии. Многие явления природы, еще не раскрытые познанием,
читались как приметы, отзвуки некоего нематериального, мистического начала,
уходящего корнями в далекое языческое прошлое. В искусстве большое место
занимали описания снов, видений, толкований различных знаков, предсказывающих
будущее, исход любого начинания. Особенно явственно это проявляется в
литературных произведениях и в архитектуре, наполненной различными
фантастическими фигурами, другими элементами, имеющими глубокий смысл и
значение для взора средневекового человека. В искусстве постепенно появляются
символические обобщения, различного рода аллегории, выражающие какие-либо
качества или стремления людей: аллегории Верности или Благочестия, Любви или
Смирения и т. д. В романе о Лисе мы тоже видим пример аллегорического
изображения мироустройства и человеческих отношений. Каждый социальный слой
имел свою символику, так же, как и свой образ жизни и особый слой культуры.
Поскольку сословная иерархия не способствовала взаимопроникновению элементов
этих культур, то мы имеем дело каждый раз с вполне оформленной культурой того
или иного сословия. Так, можно говорить об особой культуре и образе мышления
крестьянина и феодального вельможи, горожанина и цехового ремесленника, воина
или рыцаря.
2. Средневековая ментальность как
тип культуры
Отечественный
исследователь-медиевист А.Я.Гуревич посвятил ряд работ изучению средневековой
ментальности. Он поставил в центр собственного культурологического анализа
категорию личности. Все особенности исторической ментальности — восприятие
времени и пространства, отношение к природе и сверхъестественному, понимание
возрастов человеческой жизни, трудовая мораль и отношение к богатству и
бедности, право, мир эмоций — все это различные обнаружения человеческой личности.
Без ее истолкования нельзя подойти к проблеме ментальности.
Речь идет не о
совокупности ценностей, а именно о постижении ментальности. Все упомянутые
культурные феномены как раз в личности организованы в единую систему. Они
находят выражение в ее сознании и бессознательном. Культурные самообнаружения
направляют активность личности, придают человеческому поведению исторически
своеобразные формы, специфический стиль. Однако в теории ментальности слабо
разработаны категории индивидуальности, то есть отдельного человеческого
экземпляра, и личности.
А.Я.Гуревич
проводит различие между индивидуальностью и личностью. В известной мере
личность можно определить, по его мнению, как средний термин между обществом и
культурой. Индивид оказывается личностью, усваивая, интериоризируя конкретное
культурное наследие — систему ценностей, видение мира, характерные для того или
иного общества или группы. Вот почему в каждом социуме в определенную эпоху и
в исторически специфический миг вырабатывается своеобразный тип личности. Что
же касается индивидуальности, то предполагается постижение обособленного
человека, некое саморефлектирующее Я.
Когда мы изучаем
личности конкретной эпохи, то одновременно погружаемся в пучины ментальности.
Постигается то содержание сознания, которое индивид разделяет с другими
членами своей группы. При разборе личности постигается не общая ментальность, а
некоторые черты самосознания и самоанализа человека. Поэтому вполне логичной
оказывается мысль о том, что для истолкования самосознания индивида лучше всего
использовать такие исторические памятники, как автобиографии и исповеди.
Однако здесь историка культуры подстерегает непредвиденное. Жанр этих
памятников позволяет упрятать уникальное и личное за стойкими трафаретами.
Средневековая
ментальность такова, что человек той эпохи обязательно будет отождествлять себя
с какой-либо моделью или образцом, взятым из древних текстов — библейских,
созданных первыми христианами или отцами церкви. Речь идет вовсе не о простом
пиэтете перед авторитетами прошлого. Точнее сказать, что средневековая личность
может опознать себя только в том случае, когда она использует «фрагменты»
других личностей, взятых напрокат из литературных текстов.
А.Я.Гуревич
приводит выразительные иллюстрации. Средневековый теолог Гильбер де Ножан
пытается реализовать себя, подражая «Исповеди» Августина, и видит образ
собственной матери в облике Моники.
Припоминая
наиболее критические эпизоды собственной жизни, французский богослов Абеляр
подражает святому Иерониму. Он описывает, как разбиралось его дело церковным
советом, используя почти буквально те же выражения, которыми в Евангелии
рассказывается о приговоре, вынесенном Христу Синедрионом. О том, что личность
Абеляра уникальна, не приходится и говорить. Но он выражает себя по канонам
XII в. Абеляр воссоздает свою индивидуальность, опираясь на архетипные
конструкции. То же самое можно сказать и об Элоизе. Свою любовь к Абеляру она
оркеструет ссылками на «Песню песней». Она ощущает себя Корнелией, вдовой Помпея;
после его поражения Корнелия готова была принести себя в жертву, чтобы
умилостивить богов. Элоиза намерена уйти в монастырь, чтобы оказать помощь
супругу.
Это ли не
парадокс особого типа мышления: самобытность личности выражается прямо
противоположным ходом — через отвержение собственной уникальности. Так
возникает возможность для сопоставления средневековой и современной
ментальности. Личность средневековой культуры ориентирует себя на внешние по
отношению к ней нормы и формы. Ядро современной личности гнездится внутри
самого индивида. Вот разительный культурный контраст.
Представитель
средневековой культуры, составляя собственную апологию, станет порицать себя за
беспредельную гордость и будет рассматривать собственные беды как
справедливый Божий гнев, вызванный человеческими грехами. Так поступает,
скажем, Абеляр. Незаурядная личность нелегко вписывалась в рамки средневековой
культуры. Она казалась подозрительной даже в собственной самооценке.
Другая
иллюстрация, которую приводит А.Я.Гуревич, имеет отношение к личности
итальянского монаха первой половины XIV в. Опицинуса де Канистриса.
Психотическая концентрация на мысли о грехе и невозможности его искупления
превратила Опицинуса в классический пример психопатологии. Однако даже душевное
безумие выражается в специфических формах культуры. Это душевное
неблагополучие современника культурного кризиса средневековья. Воскрешая
черты средневековой ментальности, А.Я.Гуревич излагает жизнеописание монаха на
основе написанных им религиозных трактатов и рисунков.
И вот что
поразительно. С параноидальным постоянством повторяются в этих материалах
символические изображения церкви, Христа, Девы Марии, патриархов и пророков,
знаки зодиака и другие характерные для средневековья изображения библейских
сцен, микрокосма и макрокосма, которые сопровождаются отрывочными и не всегда
ясными записями. Особенность этих рисунков в том, что Опицинус привносит в
священный контекст элементы картографии и анатомии, создавая новые
символические значения. Не утрачивая связи со своими предшественниками и современниками,
Опицинус творит собственное духовное пространство.
Так, на одном из
автопортретов Опицинуса на груди его или, точнее, в отверстой груди изображен
медальон. В нем нарисована перевернутая карта Средиземноморья. Контур
Европейского материка напоминает фигуру мужчины: его голова — Иберийский
полуостров, бюст — север Италии и юг Франции, сердце — в Авиньоне, где
находилась тогда папская резиденция. Мужчина склонился к женщине, контур
которой образует побережье Северной Африки. Надпись, сделанная под рисунком,
указывает, что мужчина и женщина олицетворяют Адама и Еву в момент
грехопадения.
Однако это еще не
все. Контуры Средиземного моря напоминают Опицинусу гротескную и внушающую
страх фигуру дьявола, сидящего на троне и подталкивающего людей к отпадению от
Господа. Психоаналитик мог бы прокомментировать: больной использует в своих
фантазиях культурный материал эпохи. А.Я.Гуревич разъясняет: антропоморфная
карта Опицинуса оказывается одновременно «морализованной картой», «символической
географией». Грех и дьявол царят в мире, но зло не просто распространено
вокруг, оно гнездится в душе самого Опицинуса. Вспомним святую Хильдегарду из
Бингена (XII в.). Рисунки, иллюстрирующие ее видения, отличаются совершенной
упорядоченностью, гармонией и равновесием между микро- и макрокосмом.
Хильдегарда, как и Опицинус, постоянно изображает себя на этих рисунках. Она
рисует себя склонившейся у ног человеческой фигуры, внизу и вне картины,
воссоздающей микрокосм и макрокосм. Она видит себя зрителем, который, не
участвуя в тайне гармонической симфонии «большого» и «малого», оказывается
простым свидетелем благодати Божьей.[3,275]
Все выгладит
иначе у Опицинуса. В его рисунках, как и в картинах Хильдегарды (неизвестных
ему), круги и овалы охватывают видения макрокосма и микрокосма. Однако
гармония между этими мирами обнаруживается не в откровении, явленном набожному
и аскетичному визионеру, а в постоянно возобновляемой попытке угнетенного ума
выразить мучающие его страхи и ожидания. Хильдегарда — только посредник между
небом и землей. Опицинус же творит образы двух миров, не переставая утверждать
собственную субъективность.
Можно ли,
сопоставляя видения Хильдегарды и Опицинуса, говорить об изменениях в
религиозном сознании с XII по XIV в. Обозначилась ли в поздней культуре новая
ментальность? Безусловно. Гармония сменилась дисгармонией, картина священного
космоса, не превратившись еще в дезорганизованный хаос, стала образом
дьяволического мира. Рисунки Опицинуса говорят о его глубоком отчуждении от
мира, о противоречиях в его отношениях с Богом. Через патологическое состояние
Опицинуса проступает новая ментальная ситуация, когда люди были травмированы
неискоренимым страхом Последнего Суда, и этот страх разрастался до степени
фобий и массового психоза. Опицинус ищет собственный прототип и находит его в
христианском философе Боэции времени «Утешения философией». Менталитет
средневековой культуры выражается в нарастании личностного самосознания. Это
не только безличные штрихи культуры. Это самовыражение человека, способ его
самореализации и самопонимания.
3. Психологический склад средневековой личности
Человеческий
тип средневековья вырисовывается благодаря работам И. Хейзинга, М. Блока, Л.
Февра, Р. Мандру, Ж. Дюби, Ж. Ле Гоффа и других историков. Найденные этими авторами
характеристики складываются в достаточно устойчивый образ.
Специфику
средневекового характера видят прежде всего в эмоциональной сфере. Возможно,
эмоциональность средневековья сразу бросается в глаза историку ментальностей. У
современной цивилизации достаточно средств, чтобы нейтрализовать воздействие
слишком сильных эмоций на течение социальной и политической жизни. Управление
и особенно стратегические решения должны находиться под контролем
государственного расчета. Напротив, в феодальной Европе был распространен тип
необузданного и фантазирующего правителя. И, можно предположить, дело
заключалось не только в импульсивности властителей, но и в отсутствии
представительных органов управления, процедуры коллективных решений,
политической культуры гражданского общества. Политика считалась личным,
семейным, клановым предприятием, религиозным подвижничеством, рыцарской
авантюрой, но никак не работой подотчетных населению служащих и его избранных
представителей. «Как правило, нам трудно представить чрезвычайную душевную
возбудимость человека средневековья, его безудержность и необузданность. Если
обращаться лишь к официальным документам, т. е. к наиболее достоверным
историческим источникам, чем такие документы по праву являются, этот отрезок
истории средневековья может предстать в виде картины, которая не будет
существенно отличаться от описаний политики министров и дипломатов XVIII
столетия. Но в такой картине будет недоставать одного важного элемента:
пронзительных оттенков тех могучих страстей, которые обуревали в равной
степени и государей, и их подданных. Без сомнения, тот или иной элемент
страсти присущи современной политике, но, за исключением периодов переворотов и
гражданских войн, непосредственные проявления страсти встречают ныне гораздо
больше препятствий: сложный механизм общественной жизни сотнями способов
удерживает страсть в жестких границах. В XV в. внезапные эффекты вторгаются в
политические события в таких масштабах, что польза и расчет то и дело
отодвигаются в сторону» [10, с. 20].
...Из-за
постоянных контрастов, пестроты форм всего, что затрагивало ум и чувства,
каждодневная жизнь возбуждала и разжигала страсти, проявлявшиеся то в неожиданных
взрывах грубой необузданности и зверской жестокости, то в порывах душевной
отзывчивости, в переменчивой атмосфере которых протекала жизнь средневекового
города» [10,с. 7].
Указанную
особенность психики историки ментальностей называют поляризованностью
эмоциональной сферы.
Элементом
средневековой чувствительности была нерасчлененность интеллектуальной и
эмоциональной сфер. Под этим понимается такое состояние мыслительной деятельности,
когда знание аффективно окрашено. Всепроникающая эмоциональность обволакивала в
средневековом сознании самые абстрактные понятия. Отделить объективные
признаки чего-то отличного отношения к нему было трудно. «Люди этого времени в
их способах аргументировать не испытывали потребности в строгой точности...
освобождаясь от нее под владычеством неистовых страстей» [9,187].
Средневековый
человек, как его рисуют исторические источники, предстает перед нами
чрезвычайно чувствительным. Слезы, рыдания, заламывания рук, обмороки часты
как у женщин, так и у мужчин. Средневековый человек любил яркие,
контрастирующие цвета, его притягивали драматические, часто кровавые зрелища.
«Жестокое возбуждение и грубое участие, вызываемое зрелищем эшафота, были
важной составной частью духовной пищи народа» [10,9]. Эту черту можно назвать
сверхчувствительностью (гиперсеизитивностью).
Еще один факт, на
который обратили внимание историки ментальностей, состоит в том, что наиболее
аффективные виды восприятия — слух, осязание, обоняние — представлены в
познании средневековья шире, чем в современном. Чувственная опора
интеллектуальной деятельности наших дней — зрение. В средние же века люди в
основном слушают, а не читают. Медики определяют болезнь по звуку и запаху.
Музыка оказывает на людей глубочайшее впечатление. Л. Февр назвал указанную
особенность строения восприятия визуальной отсталостью. Он считал, что люди
средневековья и Возрождения еще не нашли достаточного применения для зрения в
познавательной деятельности. «...Они не поместили его еще среди чувств,
необходимых для познания полученных данных. Очевидная вещь: переход от
качественного к количественному необходимо лежит в основе. того, что мы называем
визуализацией восприятия» [9, 424].
На первый взгляд,
И. Хейзинга трактует соотношение перцептивных модальностей в средние века
иначе. «Основная особенность культуры позднего средневековья — ее чрезмерно
визуальный характер. С этим тесно связано атрофирование. мышления. Мыслят
исключительно в зрительных представлениях. Все, что хотят выразить, вкладывают
в зрительный браз. Полностью лишенные мысли аллегорические театральные сцены,
так же как и поэзия, могли казаться терпимыми именно потому, что удовлетворение
приносило только то, что было зримо» [10, 318].
Но пишут И.
Хейзинга и Л. Февр все-таки о разных вещах. И. Хейзинга — о позднем увядающем
средневековье, о разложении его ученой культуры в бесконечных навязчивых
визуализациях (и, с другой стороны, об экстатической власти музыки над тем
миром). Историки же «Анналов» претендуют на обобщение перцептивного опыта
средневековья в эпохальный тип восприятия. И хотя в культурной иерархии
восприятий места разных перцептивных модальностей по периодам, странам,
социальным слоям, разумеется, меняются, прикидка Февра в целом остается
верной: средневековье в сравнении с нашим веком — визуально отсталая эпоха. Но
речь идет, разумеется, о символических средствах выражения, а не об остроте
зрения!
В сфере групповых
отношений характерной особенностью средневековой личности был конформизм по
отношению к своим и социальная агрессивность по отношению к чужим.
Средневековую личность можно назвать корпоративной. Она вращалась в своей
среде и принадлежала к своей касте (сословию, фамилии, общине, гильдии, цеху).
Поэтому, как считают историки культуры начиная с Я. Буркхардта, «в средние
века обе стороны самосознания — по отношению к внешнему миру и своему
внутреннему «Я» — как бы дремали под одним общим покрывалом. Последнее было соткано
из бессознательных верований, наивных воззрений и предрассудков, весь мир с
историей представляется сквозь это покрывало в своеобразной окраске, я человек
познавал себя только по кастовым особенностам или по признакам, различающим
народ, партию, корпорацию, семью, — другими словами, понятие личности
связывалось всегда с какой-нибудь общей формой» (1,157].
Сходным образом
высказывается А.Я. Гуревич: «Средневековье имеет ясную идею человеческой
личности, ответственной перед Богом и обладающей метафизическим неуничтожаемым
ядром — душою, но не признает индивидуальности. Установка на всеобщность,
типичность, на универсалии, на деконкретизацию противоречила формированию
четкого понятия индивида» [2, 278].
Но советский
историк писал о понятии (культурной категории) «личность». Корпоративная
личность средневековья, как и политический человек античности, и люди
родо-племенной архаики, — это один из типов поведений, хотя и преобладающий.
Он хорошо отражен в социальных нормах эпохи, является ее эмблемой. Воспитание,
социальная память, традиция воспроизводят и передают именно этот тип. Другие
человеческие образы затушевываются и даже стираются. Но они, разумеется, есть.
Любое общество знает не только безличных статистов, но и творцов с широким
кругозором и неординарным поведением. Своей репутацией средневековый человек во
многом обязан своеобразному складу учености, которая охотно обобщала и
универсализировала, но мало интересовалась индивидуальными чертами человека и
потому «опускала» их.
Редкий медиевист
не отметит, насколько жизнь средневекового человека окрашена страхом. «Чувство
неуверенности — вот что влияло на умы и души людей средневековья и определяло
их поведение. Неуверенность в материальной обеспеченности и неуверенность
духовная; церковь видела спасение от этой неуверенности, как было показано,
лишь в одном: в солидарности членов каждой общественной группы, в
предотвращении разрыва связей внутри этих групп вследствие возвышения или
падения того или иного из них. Эта лежавшая в основе всего неуверенность в
конечном счете была неуверенностью в будущей жизни, блаженство в которой никому
не было обещано наверняка и не гарантировалось в полной мере ни добрыми
делами, ни благоразумным поведением. Творимые дьяволом опасности погибели
казались столь многочисленными, а шансы на спасение столь ничтожными, что
страх неизбежно преобладал над надеждой... Итак, ментальность, эмоции,
поведение формировались в первую очередь в связи с потребностью в
самоуспокоении» [5, с. 302].
Но средневековый
страх, как и остальные феномены ментальности тех веков, многосложен. И это
потому, что в жизни была не только пугающая изменчивость, но и незыблемый
порядок. Вряд ли какая другая эпоха имела столь хорошо разработанную иерархию
небесных и земных сил. Над этим трудились отцы церкви и теологи, королевские
министры и правоведы. Средневековье известно не только необузданными страстями,
но также ученой схоластикой и юридической казуистикой. Человек того времени
видел в Боге творца незыблемого порядка, в котором ему, человеку, отводилось
незыблемое место.
Религиозный
«страх господень» — синоним совести, а светское бесстрашие воспринимается как
отсутствие морали и даже как богоборчество и демонизм. Священное содрогание
перед тайной божественного могущества совсем не похоже на страхи перед демонами,
наоборот, оно в родстве с уверенностью в неотвратимости воздаяния и
спокойствием, граничащим с фатализмом («Все в руке божьей»).
Страшную зыбкость
мира питают скорее миф и магия — такие же столпы средневекового мировосприятия,
как и христианская вера. Ведь средние века, по Соловьеву, — это компромисс
между христианством и язычеством. Иначе говоря, компромисс (но и
противоборство) между книжно-ученым и народным, серьезным и карнавальным.
Заключение
Итак, из всего
выше изложенного можно сделать выводы
1.Средние века —
эпоха, наполненная противоречиями. Как и всякая другая, она имеет свои темные
стороны, но она — ступень в развитии культуры человечества, имеющая заслуги
перед мировой культурой и свою специфику.
2. Среди специфических сторон следует назвать
прежде всего интерес к духовной жизни человека, который возник в средневековой
культуре под активным влиянием христианства. Это отразилось на менталитете
всех слоев средневекового общества и нашло свое выражение в искусстве,
обратившем внимание на эмоциональную сферу каждого отдельного человека,
показав ценность и внутреннего мира, и эмоционального отношения к
действительности.
3. Средние века
значительно развили систему логического мышления. От Тертуллиана, говорившего:
"Верую, ибо абсурдно",— через Ансельма Кентерберийского (XI век) с
его утверждением "верую, чтобы понять"— Средневековье приходит к
Пьеру Абеляру (XII век), считающему, что нужно "понимать, чтобы
верить". Споры номиналистов и реалистов, развитие схоластики, диспуты
привели к попыткам сделать разум основанием рассуждений и найти законы его
существования.
4. В это время
развивается, углубляется и совершенствуется искусство. Появляются новые формы
и жанры, новые направления литературы: роман, городская сатира, живущая в виде
фаблио шванков (нем. "шутка"), новелла, имеющая и сатирический, и
поучительный характер, лирика Прованса, открывшая для себя богатство созвучий в
словах — рифму; новые особенности музыки; в XI веке появляется почти
современная система записи музыки, а в творчестве трубадуров, труверов и
миннезингеров — многочисленные жанры песенного творчества; в архитектуре
складываются романский и готический стили, связанные с новыми способами и
формами конструктивного решения зданий и храмов.
6 Средневековье
вывело человечество из мрака разрушения, связанного с падением и гибелью
античного мира, на такой уровень культуры, который подготовил последующий
всплеск человеческой деятельности, характерный для следующей эпохи - эпохи
Возрождения.
Литература
1.
Артамонов С.А. Литература средних веков. – М.: Просвещение, 1992.
2.
Бахтин М.М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура
средневековья и Ренессанса. – М.: Наука, 1990.
3.
Быстрова А.Н., Киселев В.А. Мир культуры и культура мира. –
Новосибирск, 1996, 1997.
4.
Гуревич А.Я. Категории средневековой культуры. М., 1973.
5.
Гуревич А.Я. Проблемы средневековой культуры. – М., 1981.
6.
Гуревич П.С. Культурология. /Учеб. Пособие. – М.: Знание, 1999.
7.
Ле Гофф Ж. Цивилизация средневеково Запада. М., 1992.
8.
Февр Л. Бои за историю. М., 1991.
9.
Хейзинга И. Осень средневековья. Исследование форм жизненного
уклада и форм мышления в XIV и XV веках во Франции и Нидерландах. М., 1988.