Взаимоотношения полов как проблема культурологии
Государственный
комитет по рыболовству РФ
АСТРАХАНСКИЙ
ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ТЕХНИЧЕСКИЙ
УНИВЕРСИТЕТ
Институт
Экономики
КОНТРОЛЬНАЯ
РАБОТА
По
дисциплине: «Культурология»
Тема:
«ВЗАИМООТНОШЕНИЯ ПОЛОВ КАК ПРОБЛЕМА
КУЛЬТУРОЛОГИИ
»
Выполнил:
Студент группыЗФЭ-88
Серега
Проверил:
Д.Э.Н, О.К.
ВЗАИМООТНОШЕНИЯ ПОЛОВ КАК
ПРОБЛЕМА КУЛЬТУРОЛОГИИ
Взаимоотношения
полов в человеческом обществе — одна из важнейших основ культуры, во многом
определяющая и ее ценностную систему, и такие фундаментальные свойства, как
стабильность или нестабильность, и формы организации человеческого общежития
(прежде всего тип и характер семьи), и многое другое. Сами же эти отношения
носят диалектически двойственную природу, сочетая в себе чисто физиологический
и социокультурный аспекты. Физиология половых отношений обеспечивает развитие
рода. Даже у высших млекопитающих эта функция остается важнейшей, хотя здесь
уже начинает сказываться (правда, в самой малой мере) избирательность половых
контактов, что лишь отчасти обусловлено инстинктом продолжения рода: так, в
большинстве случаев самка вступает в отношения с тем самцом, который победил
соперника и, следовательно, сильнее и может дать более сильное потомство. Но —
и это очень интересно - одной этой причиной избирательность животных
объясняется не всегда и не в полной мере: у некоторых высших животных
наблюдается что-то вроде человеческой семьи: прайд у львов, стадо (в сущности,
большая семья) у некоторых приматов; возможно, у дельфинов и т.п. Такие
структуры (назовем их «квазисоциальными») представляют, по-видимому, своего
рода мостик между животными и человеком.
Собственно же
человеческие формы организации половых контактов внешне очень похожи на
физиологическую жизнь животных: первой, исходной формой является здесь промискуитет,
то есть полная беспорядочность половых связей с отдельными и очень
неустойчивыми, недолговечными проявлениями полигамии и, возможно, даже
моногамии'. Промискуитет можно считать продолжением того же «мостика» от
животного к человеку, о котором мы только что говорили. Интересующимся
историей семейно-половых отношений можно порекомендовать классическое
исследование А. Бебеля «Женщина и
социализм».
Для этого момента
становления человеческой культуры весьма важно то, что здесь еще не возникает
новых ценностей. Продолжение рода и физиологическое удовлетворение по-прежнему
составляют основное содержание половых взаимоотношений.
Положение
меняется уже в период возникновения полигамии, причем неважно, проходит она по
патриархальному или матриархальному типу. Важно другое: в этом типе семьи
возникают уже собственно человеческие ценности, собственно человеческие эмоции,
пусть они еще и не составляют абсолютного большинства. Глава такого сообщества
(которое не назовешь ни стадом, ни социумом, а лишь чем-то средним между ними)
уже вкусил, как говориться, сладость власти, то есть ощущение того, что все от
него зависят, его почитают, его слово — авторитет и т.п. Этот набор эмоций,
разумеется, недоступен даже вожаку любого стада — тому достаточно уже того, что
ему достаются лучшие куски, лучшие самки, лучшие шкуры и т.п. Все это эмоции,
доставляющие физический комфорт, а следовательно, собственно к культуре не
относящиеся.
С другой стороны,
члены первобытного сообщества также обретают новые, чисто человеческие ценности
и антиценности. К первым из них относится прежде всего ощущение физической
защищенности: как правило, вождь и его окружение не порывают с большинством, а
осуществляют функции его защиты от разного рода неприятностей и опасностей.
Возникает чувство защищенности, стабильности существования — одно из наиболее
сильных в культурологическом смысле. К этим же эмоциональным функциям относится
и функция защиты ребенка — тоже очень важная для культуры эмоция. А от эмоций
этого рода недалеко и до эмоции любви, которая на этом этапе еще не
представляет из себя чувства, к которому придет культура высших стадий
развития, но все же это собственно человеческое, культурологическое чувство. В
любом случае следует отметить, что на этой стадии развития культуры возникает
процесс обогащения собственно культурных, человеческих ценностей: в
эмоционально-ценностном смысле идет очеловечение животного.
В то же время и
по тем же причинам в первобытном обществе возникает и противоположный процесс:
становление антиценности. В любом обществе, в том числе и в первобытном, могут
и должны возникать «оппоненты» лидирующей в данной момент фигуре — вождю,
шаману и т.п. Для них культурный лидер будет ощущаться как культурная
антиценность, а это категория совсем другого порядка, нежели отношение
первобытного человека к волку или пещерному медведю: первое вырабатывает
собственно культурные антиценности, второе принадлежит сфере цивилизации.
Итак, тенденцию к
моногамии нельзя объяснить с точки зрения физиологии или инстинкта продолжения
рода. Значит, остается только культурологическое объяснение. (Кстати, объяснить
требование моногамии этическими, религиозными и т.п. императивами тоже
невозможно, потому что сами они являются лишь производными от собственно
культурных требований.) Сохраняя ценностный подход к культуре, естественно
предположить, что моногамная семья порождает какие-то новые и важные для
человека ценности, которые в иной форме половых отношений не могут возникнуть и
не удерживаются, если и появляются в виде исключения. Во-первых, это, конечно,
любовь — «тайна, которая велика есть» и объяснить которую мы здесь не беремся.
Но есть в контакте двух лиц разного пола и другие ценности, не менее важные (а
может быть, они и суть составляющие любви?), — полный контакт и взаимопонимание
в интеллектуальной, эмоциональной, сексуальной жизни; потребность прежде всего
не брать, а отдавать, взаимная забота, нежность, радость, надежность,
уверенность... Практика показывает, что все эти ценности, резко поднимающие
степень эмоционального комфорта, полнее всего реализуются в интимных отношениях
при моногамии, а достижение душевного комфорта и есть цель и сущность культуры.
Разумеется, я
нарисовал здесь лишь идеальный моногамный брак; на практике все гораздо
сложнее. В частности, из всего сказанного выше легко понять, что новая ценность
обыкновенно порождает и определенную антиценность, и моногамия здесь не
исключение. В нашем случае такой антиценностью является дисгармония
взаимоотношений между партнерами в моногамном браке, которая может вызываться
различными причинами, но любом случае дает эмоциональный дискомфорт.
Начнем с
самого простого — с ситуации неразделенной любви. Это чисто культурологическая
проблема — в подавляющем большинстве случаев у животных такая ситуация
отсутствует, потому что там действуют более примитивные регуляторы поведения в
сходных ситуациях. Для человека же не все равно, с кем вступать в интимные
отношения; объекты любовных устремлений здесь не являются взаимозаменяемыми.
Неразделенная любовь в человеческих отношениях является настолько мощной
антиценностью, что способна привести человека к самым крайним последствиям, от
постоянного разлада с самим собой и отказа от личного счастья (Татьяна Ларина в
«Евгении Онегине» Пушкина) до самоубийства («Страдания молодого Вертера» Гете).
К тем же последствиям приводит и классический «любовный треугольник» (например,
Чацкий — Софья — Молчалин в «Горе от ума» Грибоедова).
Тяжелые
переживания для личности несет в себе и ситуация, когда у одного из них в
полной мере сохраняется любовное чувство, а у другого оно утрачивается (проще
сказать — разлюбил или разлюбила); на этой ситуации построен, например,
конфликт в романе Л.Н. Толстого «Анна Каренина». Бывает и так, что сходятся
люди, изначально противоположные друг другу, и без настоящей любви такой брак
ничего, кроме эмоционального дискомфорта, принести, естественно, не может: так,
в «Войне и мире» Толстого Пьер принял за любовь чисто чувственное влечение к Элен,
и этот брак, конечно, распался, принеся Пьеру состояние тяжелого дискомфорта.
Важной
антиценностью, возникающей в системе моногамного брака, является ревность,
которая также может привести к тяжелым эмоциональным последствиям и даже к
гибели; — классической является здесь ситуация Отелло и Дездемоны. При
промискуитете ревность немыслима, при полигамии ей находится место лишь в узких
пределах гарема и ее последствия в значительной степени смягчаются, а то и
вовсе сводятся на нет отсутствием у женщин хоть какой-то свободы.
Между прочим,
причины ревности (как биологические, так и культурологические) до сих пор
остаются не совсем понятными, как и причины самой любви.
Здесь стоит
заметить, что перечисленные антиценности возникают как бы «внутри» моногамного
брака и не подрывают принципа моногамии. Вообще сами факты измены, разводов и
т.п. только и возможны при общем моногамном принципе, только в нем и обретают
смысл. Хотя женятся далеко не всегда по любви, но изменяют почти исключительно
в результате любви новой, но тоже к единственному человеку. Например,
толстовская Анна Каренина меняет моногамный брак с Карениным на моногамный же
брак с Вронским и о других мужчинах вовсе не помышляет, как и сам Вронский до
некоторого предела. В любом случае искать и находить своего Единственного —
основная цель любовных исканий человека в новейшее время. Такова, впрочем, лишь
общая тенденция — о других мы поговорим несколько позже.
Пока же
рассмотрим другую проблему — соотношение частной жизни человека с системой
общества в целом и его взаимосвязей с правящими структурами. Основой конфликт
здесь состоит в том, что человек в своей интимной жизни должен находиться как
бы «дома» («Мой дом — моя крепость»), общество же и правящие структуры всегда
склонны эту ориентацию отвергать и в теории, и на практике. В самом деле,
взаимоотношение полов, поиск оптимального партнера, семейная жизнь в любой ее
форме, адюльтеры, мезальянсы всякого рода — дело, безусловно, личное, интимное,
и решать возникающие в этой области проблемы могут только отдельные люди,
отдельные личности. Это частная жизнь человека, за которую он отвечает только
перед самим собой и отчасти перед некоторыми личностями из ближайшего
окружения. Между тем существуют два обстоятельства, значительно ограничивающие
свободу человека в этой области: это так называемое общественное мнение,
нравственно регулирующее личную жизнь человека, и власть правящих структур,
прямо (часто посредством закона) регламентирующая эту жизнь.
История
доказывает нам, что закон и обычай управляли интимной жизнью человека с самых
ранних времен. Еще в античности существовали уже запреты на некоторые типы
брака, которые во всяком случае оценивались отрицательно общественным мнением.
(Вообще мезальянсы осуждались практически при любой социальной системе: или в
официальных законах, или в общественном мнении, или в обоих формах.)
Европейское, русское, азиатское средневековье с их авторитарностью достигли,
кажется, максимальной регламентации частной жизни человека (например,
инквизиция, русский «Домострой», заповеди Талмуда, Шариата и т.п.
В XVIII в. в
Европе и в России регламентация личных отношений на первый взгляд несколько
смягчилась, и эта тенденция захватила далее XIX и XX вв. Но, по, сути такое
смягчение нравов можно назвать лишь поверхностным. За супружескую измену
перестали рубить головы, но отношение к адюльтеру продолжало оставаться резко
отрицательным и сопровождалось общественным презрением, которое нередко
вынуждало человека к самоубийству (например, в пьесе Островского «Гроза»).
По-прежнему гражданский брак (без венчания в церкви) не признавался таковым, а
считался грехом и блудом, по-прежнему крайне затруднен был развод. Практически
во всех странах христианского мира для расторжения брака единственной возможной
причиной была супружеская неверность, которую надо было еще и доказать. В
Англии, например, факт измены мужа (именно мужа, в противном случае жена, даже
если она была инициатором развода, оставалась без всяких средств к
существованию и с неизгладимо отрицательной репутацией) должен был быть
подтвержден минимум двумя свидетелями. В России было еще хуже: чтобы добиться
развода даже при установленном факте измены, необходимо было согласие высших
церковных властей (что, естественно, требовало больших денег). Чтобы разорвать
брак, люди должны были проявлять хитрость и изворотливость (см., в частности,
роман Чернышевского «Что делать?» и пьесу Толстого «Живой труп»). Я уже не
говорю о том, что во всех странах с авторитарным режимом и существенной ролью
церкви в организации частной жизни многие формы внецерковной любви переставали
быть интимным делом, поскольку требовали обязательного церковного покаяния.
Тайна же исповеди — одно из жестких установлений церковного обихода —
сохранялась далеко не всегда.
В XIX в. и
особенно в XX в. достаточно последовательно (по крайней мере в таких странах,
как Франция, Швейцария, Швеция др., в которых авторитарность явно уступила
место демократии) проявляются тенденция либерализации любви и интимных
отношений, освобождение их от «опеки» государства и церкви. В целом это
процесс, безусловно положительный, хотя и в нем есть свои теневые стороны, о
которых мы поговорим ниже. Сейчас же нас более интересуют соответствующие
явления в СССР, поскольку это практически первая новая социальная система с
довольно богатым опытом организации частной жизни и очень интересно посмотреть,
как в ней решался вопрос об интимных отношениях и их взаимосвязи с
государством.
Скажем прямо,
проблема эта в целом решалась далеко не идеально, но в некоторых случаях более
демократично и мягко, чем на Западе. Эта сфера жизни к моменту распада СССР
находилась все еще в процессе эксперимента, а поэтому содержала в себе
внутренние противоречия. Так, с одной стороны, был отменен церковный брак, но
зато оформление брачных отношений через загс было обязательно, и фактическое
сожительство без регистрации юридически браком не считалось. Однако — и это
важно — подобные отношения хотя и не поощрялись, но и не наказывались, а
общественное мнение в разных случаях складывалось по-разному. Еще одна
примечательная особенность советского законодательства: брак в некоторых
случаях по суду мог быть официально признан и без регистрации (при ведении
общего хозяйства, проживания на одной жилплощади, доказанное наличие общих
детей и т.п.).
Более серьезным
нарушением являлась супружеская измена, и, хотя она юридически не наказывалась,
вмешательство «общественности» здесь было, как правило, серьезным и достаточно
деятельным. На измену мужа (жены) можно было пожаловаться по месту работы в
партком, местком, начальству, чтобы его, как говорилось в те времена,
«проработали», дали выговор за «аморалку» (аморальное поведение) и т.п. Вся эта
ситуация очень точно описана в стихотворении А. Галича «Красный треугольник».
Нередко от «проштрафившегося» требовали дать обещание «исправиться», то есть
разорвать неофициальные интимные отношения и вернуться в семью. (Это было,
пожалуй, наиболее уязвимое место в системе: человека фактически заставляли
расстаться с любимым и жить с нелюбимым ради голого принципа нерушимости
семейных отношений.).
Развод в принципе
тоже не поощрялся общественностью, но тут все зависело от конкретного случая.
Развод супругов, не имеющих детей и по обоюдному согласию, вообще никого не
волновал, кроме самих супругов, их ближайших родственников и знакомых. В иных
случаях развод требовал внимания общества или государства, причем его оценка в
разных случаях могла быть различной: одно дело, если жена разводится с
хроническим алкоголиком, и совсем другое — если ее цель состоит в приобретении
имущественных ценностей.
Наши идеологические
противники на Западе с особенным удовольствием издевались над подобным
положением дел в СССР, и совершенно напрасно, так как регуляция брачных
отношении и общественный контроль за ними осуществлялись и у них самих, хотя и
в несколько иных формах. Относительно меньшую роль играло здесь государство
(хотя есть и исключения), но зато куда более активно следила за интимными
отношениями церковь. Роль общественного мнения примерно одинаковая и у нас, и у
них. Но зато на Западе (особенно в США) существуют и иные регуляторы интимных
отношений, которых у нас практически нет. До сих на американском Юге резко
осуждается брак между белым мужчиной и черной женщиной, а чтобы белая девушка
вышла замуж за негра — про такое я не читал даже у Фолкнера. Еще одна эффективная
форма ограничения интимной свободы — частные сыскные агентства, которые хотя и
не являются государственными органами, но все же находятся под опекой
государства, которое регламентирует их деятельность в своих целях. Про
сложности с разводом я говорил выше, так что, пожалуй, в этом смысле наше
законодательство проще, свободнее и дешевле. Наконец, на Западе возможны такие
формы ограничения свободы в личных отношениях, которые нам пока и не снились:
обсуждение интимной жизни английской принцессы ведется настолько интенсивно,
что собственно от интимности не остается и следа; американский президент за
супружескую измену может быть подвергнут импичменту; вообще западные журналисты
буквально лезут в постель к любой знаменитости и т.п. Так что от регуляции
интимной жизни не свободно, по-видимому, любое общество.
Но тут возникает
другой, гораздо более интересный вопрос: зачем в принципе обществу и
государству (какими бы они ни были) держать под контролем частную, интимную
жизнь человека? С полной определенностью на этот вопрос ответить, по-видимому,
нельзя, но можно выдвинуть ряд гипотез. Во-первых, общественные структуры,
тяготеющие к авторитарности (некоторые типы государств, католичество, ислам),
естественно, стремятся подчинить себе как общество в целом, так и жизнь
отдельного человека. Для любой диктатуры принципиально важно, чтобы буквально
каждый человек был подчинен ей полностью и не имел права решать самому, что
хорошо и что плохо, что надо любить, а что ненавидеть. Под эту жесткую
запрограммированность и регламентацию как частный случай попадают и
интимно-бытовые отношения. Диктатору неважно, в какой области проявится росток
свободы, она ему ненавистна в принципе; он интуитивно чувствует (а иногда и
рационально осознает), что если допустить, например, свободу половых отношений,
то это принципиально опасно, потому что возникнет сама идея свободы, которая
вполне способна завоевывать новые позиции — от чисто бытовых до религиозных,
социально-политических и т.д.
В более
демократических структурах регламентация интимно-бытовой жизни уже не имеет той
важности, но любая правящая структура, конечно, не откажется ни от какой
дополнительной возможности воздействовать на культуру как всего общества, так и
отдельного человека.
Наконец, можно
предположить, что внешнее ограничение интимной свободы со стороны общества и
государства играет не отрицательную, а положительную роль, потому что
ограничивает анархию и служит целям культурной и социальной стабилизации, ибо
на чистую сознательность и хотя бы относительную моральную чистоту большей
части общества пока рассчитывать не приходится. Для примера этой роли регуляции
половых взаимоотношений приведем не самый очевидный, но достаточно убедительный
пример: она, в частности, с большей или меньшей эффективностью препятствует
распространению венерических заболеваний, что особенно очевидно в нашу эпоху,
«эпоху СПИДа».
Таким образом,
взаимоотношения культурных ценностей личности и общества и в этой области
оказываются не такими однозначными, как это кажется на первый взгляд.
Во
взаимоотношении полов в XIX и XX вв. просматриваются две связанные между собой
проблемы: проблема эмансипации женщины и вопрос о так называемой «свободной
любви». Первая предполагает полное уравнение женщин с мужчинами в сферах
общественной и личной жизни. Как известно, в первобытную эпоху был широко
распространен матриархат, поскольку именно женщина обеспечивала экономическую
стабильность семьи и рода - именно от нее зависело ежедневное пропитание.
Однако с развитием таких источников экономического благополучия, как охота и
пахотное земледелие, функция обеспечения семьи переходит практически
повсеместно (где раньше, где позже) к мужчине, который благодаря этому
становится главой любого человеческого сообщества: наступает очень длительная
эпоха патриархата. Происходит распределение функций, и женщине остаются, по
выражению немцев, «три К»: киндер, кюхе, кирхе (дети, кухня и церковь). Мужчина
обеспечивал женщине внешний комфорт и стабильность, женщина следила за тем,
чтобы в доме был незыблемый бытовой порядок и эмоциональный комфорт. Такое
положение дел представлялось (и теперь часто представляется) вполне разумным и,
так сказать, взаимовыгодным, хотя в ХIХ-ХХ вв. женщина все полнее втягивается в
сферу общественного производства, а мужчина больше времени и сил отдает дому,
семье. Однако, повторю, что до определенной степени исторического развития
такое положение в принципе устраивало и женщину и мужчину.
Во-первых,
феминизм в XIX в. и отчасти в XX в. был присущ далеко не всем сословиям и
общественным группам. В XIX в., мы можем смело сказать, он развивался лишь в
среде разночинско-демократической интеллигенции, отчасти — в среде мелкой
буржуазии, а потом — пролетариата. Что касается, например, России второй
половины XIX в., то ни в дворянстве, ни в крестьянстве мы не увидим даже намека
на это движение, что легко объяснимо. Женщина, принадлежащая к дворянству и
крупной буржуазии, в идее эмансипации не нуждалась: она была максимально
обеспечена, не стремилась ни к какой работе (а это — необходимое условие
эмансипации), была, как правило, вполне довольна своим положением, имела
прислугу и, таким образом, чувствовала себя вполне комфортно с
культурологической точки зрения. Роскошь, которой окружал ее муж, делала
бессмысленной борьбу за социальные права. Даже завести любовника не было для
нее проблемой. Она пользовалась свободой в необходимой ей степени, а борьба за
права женщин вообще была для нее чуждой и малоинтересной.
Естественно,
следует оговорить то обстоятельство, что я нарисовал здесь «портрет» типичной
богатой семьи, а на самом деле каждая семья отличалась своими нюансами,
зависящими от таких в общем-то случайных обстоятельств, как относительное
превосходство воли каждого из супругов, эмоциональная чуткость, ситуации
неразделенной любви и т.п., но в целом эти случайности дела не меняли и
собственно на «женский вопрос» не влияли.
На другом полюсе
общества — в среде крестьянства — «женский вопрос» также практически не
возникал. Взаимоотношения мужчины и женщины регулировались здесь естественным
разделением труда. Как правило, мужчина выполнял здесь такую работу, которая
была необходима для выживания семьи, но по своей тяжести практически недоступна
для женщины: пахота, сев, косьба, заготовка дров, плотницкая работа и т.п. Без
такого «хозяина» в доме жизнь женщины неизбежно обращалась в каторгу. С другой
стороны, мужчина тоже не мог обойтись без «хозяйки»: она обеспечивала порядок в
доме, воспитывала до определенного времени детей, готовила еду, ухаживала за
скотиной и т.п. Разумность крестьянского уклада не давала никакой почвы для
возникновения феминистских тенденций (в России они появятся только после
революции, особенно в период коллективизации, т.е. фактического упразднения
векового социального уклада).
Второе
обстоятельство еще важнее для понимания культурологического смысла движения
женской эмансипации. До определенного момента женщины боролись за равенство с
мужчинами в экономической, политической сферах, в области образования и т.п.,
что относится к культурологии лишь косвенно, поскольку не образует новой
ценностной системы. Собственно культурологическая проблематика начинается не
там, где женщины стремятся к равной с мужчинами оплате за равный труд, и не
там, где они требуют политического равноправия. Культурологический смысл
проблема эмансипации приобретает тогда, когда женщины задают вопрос: «А чем мы
хуже мужчин?» — и любыми способами стараются доказать, что ничем не хуже, а
может быть, даже и лучше. Именно здесь вызревает собственно культурологическая
ценность — женское самосознание, женская свобода во всех областях жизни,
равноправие ценностей, без которого эмансипированная женщина чувствует себя
эмоционально-психологически дискомфортно.
Вообще-то природа
или Бог создали женщин и мужчин просто различными, приспособленными к
выполнению разных функций, и социальный аспект здесь мало на что влияет.
Однако, не понимая этого, феминистки (и, между прочим, феминисты, ибо на
защиту женских прав вставали многие мужчины — Бебель, Чернышевский, Ленин и
др.) считали себя обделенными и угнетенными. Ошибочность этого представления в
большинстве случаев выявлялась именно тогда, когда женщинам удавалось
сравняться в правах с мужчинами — тогда неожиданно оказывалось, что нести ту
же нагрузку, что несут мужчины, женщинам и неинтересно, и не полезно, и просто
не под силу. Многие женщины и сейчас явно или скрыто жалеют о том, что
добились эмансипации и утвердили ее как принцип социального взаимоотношения
полов.
Возвращаясь к
временам борьбы за женское равноправие, надо заметить, что ее
культурологический смысл наиболее четко выявлялся в символических действиях и
требованиях. В большинстве случаев женщине не так важен был результат реальный
(например, иметь возможность выбирать президента, правительство, активно
участвовать в деятельности той или иной партии и т.п.), сколько символический —
иметь право все это делать. Именно поэтому для полового самоутверждения женщины
довольно часто перенимали чисто мужские привычки: начинали курить, вольно
разговаривать, дерзить старшим, ниспровергать авторитеты, проповедовать в той
или иной мере прогрессивные общественные идеи и т.п. Карикатурную, но очень
точную с психологической точки зрения такую эмансипированную нигилистку
нарисовал Тургенев в образе Кукшиной в «Отцах и детях».
Я не хочу этим
сказать, что все феминистическое движение носило чисто символический характер:
многие женщины вполне серьезно стремились к совершенно реальным изменениям в
социо-культурном укладе жизни, — но все-таки символический элемент имел и до
сих пор имеет очень важный смысл в идее женской эмансипации. Так, например,
когда английские суфражистки (т.е. крайние феминистки) стали носить брюки
вместо юбки — это в движении за женскую эмансипацию был факт не меньшей
культурологической значимости, чем, например, приобщение женщины к высшему
образованию.
К концу нашего
века в большинстве европейских стран, в США, России и (в гораздо меньшей мере)
в некоторых странах «третьего мира» женщины добились полного равноправия, и это
стало бесспорной культурологической ценностью, даже несмотря на то, что от
многих последствий женской эмансипации женщины не выиграли ничего и даже
наоборот: сильно осложнили себе жизнь, взяв на себя чисто мужские обязанности.
За ними сохранились функции ведения домашнего хозяйства, воспитания детей;
именно они по традиции и особенностям психологии и социологии обеспечивают домашний
уют и сексуальный комфорт, но к этому добавилась еще необходимость работать и
зарабатывать (в очень многих семьях без заработка женщины достаток просто
немыслим). Функции же мужчины в браке практически не изменились: если он не
обеспечивает в основном материальные потребности семьи, то максимум, в чем он
облегчает жизнь женщины, это мытье посуды, походы за продуктами, да помощь в
уборке квартиры. (Сказанное относится, конечно, к условиям городской жизни; в
жизни сельской действуют пока еще несколько иные регуляторы взаимоотношений
мужчины и женщины.)
Все, сказанное
здесь об отношениях мужчины и женщины в современном обществе, конечно, не
универсально (возможны разные варианты как семейных, так и иных взаимоотношений
полов), но ясно, что решение этих отношений в любом случае и любом обществе на
данный момент далеки от идеальных.
Как бы ни важны
были в феминистском движении политические, социальные, чисто психологические и
иные аспекты, все же основой этого движения был и остается вопрос о так называемой
«свободной любви», который касался и нравственности, и философии, и психологии,
но в котором ведущую роль играли собственно культурологические аспекты, то есть
обретение и утверждение новых ценностей. Собственно, такой принципиально новой
ценностью и являлась сама свободная любовь. Весьма возможно, что сейчас далеко
не все представляют, что скрывалось за этим понятием в середине XIX в. и
скрывается в наше время, поэтому коротко охарактеризуем смысл и историю этой
категории.
Свободная любовь
соединяла в себе физиологические, социальные и нравственные аспекты, но
ведущим из них, как было сказано, оставался аспект собственно
культурологический, отчасти отменявший старые ценности и вводивший новые.
Теория «свободной любви» впервые с наибольшей силой проявилась в России
середины XIX в. Эта концепция предполагала, во-первых, отмену существовавшего
тогда обязательного религиозного брака, то есть выводила интимные отношения
из-под контроля церкви, а тем самым и государства. В этой связи большое
развитие получил так называемый «гражданский брак», в котором мужчина и
женщина жили фактически как муж с женой (имея при этом часто общих детей), но
не легитимизируя свои отношения церковным «таинством брака». Уже одно это
сильно меняло ценностную систему: таинство брака, его божественная сущность из
ценности превращались в антиценность, и если сначала они давали человеку
душевный комфорт и ощущение стабильности, то в свободной любви воспринимались
как досадное ограничение свободы человека. Естественным следствием теории
свободной любви оказывался свободный, ничем не регулируемый взаимообмен между
сексуальными партнерами, лишь бы только он основывался на чувстве любви —
отсюда реальный развод превращался из антиценности в важную ценность, в
разновидность свободы. Даже находясь в официальном или фактическом браке,
партнеры признавали друг за другом наряду с сохранением общих брачные отношений
право завести себе любовника или любовницу — таким образом адюльтер
превращался из очевидной антиценности в нечто нормальное и естественное, то
есть не подлежал нравственному суду и целиком выходил из сферы
культурологических (духовных) ценностей в область ценностей цивилизации
(физиологических ценностей).
(Правда, в этой
сфере женщины постарались обеспечить себе как больше прав, так и минимум
обязанностей. Так, в романе Р. Олдингтона «Смерть героя» (действие происходит в
начале XX в.) жена и муж при заключении брака оговаривают вопрос о взаимной
половой свободе, но если муж честно соблюдает уговор, стараясь подавить в себе
чувство ревности, когда жена открыто заводит любовника, то она этот уговор
постоянно нарушает, делая совершенно невозможной измену мужа.)
Теория «свободной
любви» вырабатывалась в основном в системе социалистической, а впоследствии
коммунистической (примерно до 30-х гг. нашего века) идеологии и в этой же среде
проходила проверку практикой. В качестве идеологов свободной любви выступали А.
Бебель, Н.Г. Чернышевский, К. Цеткин, Р. Люксембург, Н.К. Крупская и др. Надо,
впрочем, заметить, что далеко не все социалисты и коммунисты проповедовали
свободную любовь: наиболее прозорливые из них (Ф. Энгельс, В.И. Ленин) видели
в этой теории существенную опасность для стабильности будущей общественной
структуры.
Вообще, в
идеологии эмансипации теоретическое обоснование свободной любви всегда
представляло собой очень уязвимый пункт. Буржуазная пропаганда использовала эту
точку для того, чтобы запугать обывателя тем, что конечной целью социализма и
коммунизма в нравственной сфере является «обобществление» не только орудий
труда, материальных ценностей и т.п., но и «обобществление» женщин, затем
детей и, как следствие, разрушение семьи как ценности. Эта ситуация
культурологической полемики имела довольно интересное продолжение во второй
половине XX в. Дело в том, что в чистом виде идеи свободной любви в СССР имели
хождение лишь в период Гражданской войны, и то не столько из принципа, сколько
по необходимости. В дальнейшем же регламентация половой жизни оказалась
гораздо более жесткой, чем в странах Запада, где время от времени наблюдается
нечто очень похожее на возвращение к промискуитету: движение «новых левых» во
Франции 60-х гг., «шведская семья», формы отношений в группе сексуальных
меньшинств и т.п. Правда, теперь все это переходит и к нам, но хорошо ли это,
по выражению Чацкого из комедии «Горе от ума», «пустое, рабское, слепое
подражанье»? По-видимому, на этот вопрос придется ответить отрицательно.
Конечно, ханжество в половых вопросах, которое процветало более полувека
(вспомним крылатую и печально известную фразу «У нас секса нет»), всем
порядочно надоело, но это, пожалуй, единственный положительный момент в
развивающейся сейчас у нас половой морали. Половая же разнузданность в России
хотя и не отсутствовала вовсе, но никем не поощрялась и вообще не была свойственна
ни русскому менталитету, ни русскому образу жизни.
Волна феминизма
прокатилась по США, Западной Европе, России примерно с середины прошлого века
до середины нынешнего и всего лишь за столетие (очень небольшой срок для истории
культуры) принципиально изменила систему ценностей, связанную со
взаимодействием и взаимоотношениями полов. Та картина, которую мы наблюдаем в
этой области сейчас, есть прямое следствие тех культурологических тенденций,
которые с успехом заменили веками державшиеся ценности на ценности иные и
часто совсем противоположные. Проблема женской эмансипации исчерпала себя, так
как в развитых демократических странах женщина добилась полного юридического (а
очень часто и фактического) равенства с мужчиной: она и заседает в парламенте,
и летает в космос, и зарабатывает в среднем не меньше мужчины, и равна ему в
чисто бытовой области, и даже занимается боксом и тяжелой атлетикой (что, по
субъективному мнению автора, вовсе лишнее). Кто и что выиграл от таких перемен,
обогатилась или обеднилась в результате ценностная система, какие культурологические
последствия ждут нас в этой области — предсказать сейчас не возьмется,
пожалуй, никто. Ясно лишь то, что в отношениях полов произошел принципиальный
переворот и мы вступаем в новую фазу развития этой проблемы, которая потребует
ответа на совершенно иные культурологические вопросы, которые пока еще не
определились, но лишь вызревают.
Отметим лишь
общую тенденцию феминистского движения в эпоху постмодерна. Гендерные и
социально-правовые аспекты феминизма ныне заметно утратили остроту, да и
интерес к ним со стороны общественности постепенно угасает. На первый план выходит
экофеминистская проблематика. Сторонники экофеминизма, предрекая переход
общества к неоматриархату, утверждают, что мускулинная (мужская) цивилизация
зашла в тупик, самым ярким проявлением которого стал экологический кризис.
Вывести человечество к новым рубежам развития может-де только решительная
смена ценностных ориентации с патриархальных на феминистские, которые изначально
отличаются сберегающим, неагрессивным подходом к миру. «Для того, чтобы могла
воспрянуть наконец угнетенная женственность, — утверждают сторонники современного
феминизма, — мужское начало должно принести себя в жертву, пройдя через
своеобразную смерть еgо... Такова великая задача, во весь рост вставшая перед
нашим веком: мужскому началу предстоит расстаться со своей «богопротивной
дерзостью» и со своей одноплановостью, заметить наконец свою до сих пор не
осознанную половину (женское начало. — А.Е.) и добровольно вступить в
совершенно новые, основанные на взаимопонимании и равенстве отношения с
женственным началом во всех его обличиях».
Сумеет ли
человечество прислушаться к голосу женщин, примет ли их ответ на вызов истории
или будет упорствовать в верности сложившимся стереотипам поведения, покажет
время.
Список
используемой литературы:
Арнольдов А. И.
Введение в культурологию. — М., 2003.
Введение в
культурологию. — М., 2004.
Культурология.
История и теория культуры. — М., 2005.
Соколов Э.В.
Культурология. — М., 2003.