Чехов и художественная феноменология
Чехов и художественная феноменология
Кибальник С.А.
(К
постановке проблемы)
В русской
литературе XIX - XX веков можно выделить, условно говоря, два типа словесного
творчества: идеологический и феноменологический. Первооткрывателем второго из
них можно считать Пушкина, к которому представитель русской феноменологической
школы в философии С.Л.Франк применял восходящий к И.В.Гете термин «предметное
мышление»: «Пушкин мыслит… настолько жизненно-имманентно, как бы из нутра самой
жизни».[i] Особенности этого типа художественного мышления[ii] так заворожили
Франка, что он и всякое художественное творение объявил «не выражением внешней
реальности в комплексе мыслей о нем, а с а м о о т к р о в е н и е м целостной
реальности, которое возвышается над противоположностью между познающим
субъектом и познаваемым объектом», в то время как позитивный смысл этого
определения лежит именно в противопоставлении поэзии Пушкина, например, поэзии
Тютчева и Баратынского.[iii]
Между тем
даже в творчестве самого Пушкина под эту характеристику подпадает далеко не
все. Его проза несколько противоположна по отношению к поэзии, что Пушкин
хорошо сознавал и сам: проза «требует мыслей и мыслей… без них блестящие
выражения ни к чему не служат». [iv] Проза Пушкина в основном построена как борьба
«двух правд»; идеологическое начало в ней, следовательно, довлеет над
феноменологическим. В поэзии дело обстоит прямо противоположным образом (в
чистом виде оба начала, по всей вероятности, нигде и ни у кого и не
встречаются). После Пушкина идеологическая сторона литературы решительно
возобладала над феноменологической. Как в творчестве Тургенева и Гончарова, так
и у Достоевского и отчасти Толстого, как у революционеров-демократов, так и у
консерваторов и либералов феноменологическое начало далеко не играет ведущей
роли.
Проза Чехова
знаменует возврат на новом витке развития к пушкинской художественной
феноменологии и одновременно предвосхищение идей феноменологии философской. Как
было недавно показано Ю.Мальцевым, в сущности, именно к феноменологическому
роману следует отнести «Жизнь Арсеньева» Бунина. [v] Эту мысль попыталась
развить Л.Колобаева; она предложила рассматривать как таковой также и «Доктора
Живаго» Пастернака: «Субъективность Бунина и Пастернака в их романах - особого
рода: она не только сродни лирическому принципу, она несет в себе убеждение, в
основе феноменологическое, в слитности, единстве субъекта и объекта, даже в их
“тождестве” в постижении мира». [vi]
Предпосылки
для создания подобной прозы, несомненно, были созданы именно Чеховым. Не имея
здесь возможности обсуждать вопрос о границах этого явления в русской
литературе XX века в целом, попытаемся остановиться на Чехове как на создателе
в своего рода предфеноменологического дискурса и на его развитии в творчестве
Гайто Газданова.
Как
известно, в целом ряде произведений Чехова герои, повествователь или
герой-рассказчик развивают мысль о том, что людям дано не решать вопросы жизни,
а лишь наблюдать ее проявления. «Многое было сказано ночью, но я не увозил с
собою ни одного решенного вопроса, и от всего разговора теперь утром у меня в
памяти, как на фильтре, оставались только огни и образ Кисочки. - сказано в
концовке повести «Огни». - <…> А когда я ударил по лошади и поскакал
вдоль линии и когда, немного погодя, я видел перед собою только бесконечную,
угрюмую равнину и пасмурное, холодное небо, припомнились мне вопросы, которые
решались ночью. Я думал, а выжженная солнцем равнина, громадное небо, темневший
вдали дубовый лес и туманная даль как будто говорили мне: “Да, ничего не
поймешь на этом свете!”
Стало
восходить солнце…» (С. 7, 140).
В «Скучной
истории» этот внутренний монолог как бы разбит на «партию» Николая Степановича
и «партию» Кати: «Помогите! - рыдает она, хватая меня за руку и целуя ее. -
Ведь вы мой отец, мой единственный друг! Ведь вы умны, образованны, долго жили!
Вы были учителем! Говорите же: что мне делать?
- По
совести, Катя: не знаю…
Я
растерялся, сконфужен, тронут рыданиями и едва стою на ногах.
- Давай,
Катя, завтракать, - говорю я, натянуто улыбаясь. - Будет плакать!
И тотчас же
прибавляю упавшим голосом:
- Меня скоро
не станет, Катя….
- Хоть одно
слово, хоть одно слово! - плачет она, протягивая ко мне руки. - Что мне делать?
- Чудачка,
право… - бормочу я. - Не понимаю!» (С. 7, 309).
Еще Львом
Шестовым в этом диалоге было отмечено разоблачение Чеховым всякой идеологии,
иллюзий, готовых рецептов и рационалистических решений. Однако в погоне за
своей постулируемой «безнадежностью» философ не заметил у Чехова простой мысли
о том, что выходом является сама жизнь, так как только в ней существуют
человеческие привязанности, в то время как маниакальные поиски смысла жизни
подчас приводят к тому, что люди перестают замечать состояние другого человека
и ощущать как ценность отношения с близкими. В сущности, это отдаленно
напоминает версиловский рецепт: «постарайся полюбить кого-нибудь или
что-нибудь» [vii] - с той разницей, что и его ни один из героев Чехова не дает.
Однако его дает чеховский тип повествования. «Сосуществование, порой
противоречивое <…> в мировоззрении писателя разнородных элементов далеко
не в последнюю очередь объясняется особенностями его гносеологии: наши знания о
мире являются всего лишь предположениями, всего лишь версиями о нем, каждая из
которых имеет свои основания и свое право на существование». [viii]
Любопытно,
что в целом ряде произведений Газданова мы находим весьма и весьма близкий
дискурс, который представляет собой явное развитие чеховского
«феноменологического» дискурса. Особенно напоминает Чехова то, как он
представлен в романе «Вечер у Клэр». Диалог дяди Виталия с героем-рассказчиком
звучит здесь явным отголоском чеховской «Скучной истории». Ср.: «Теперь ты
спрашиваешь меня о смысле жизни. Я ничего не могу тебе ответить. Я не знаю» (I,
117; выделено мной - С.К.) и «Ради истинного Бога, скажите скорей, сию минуту,
что мне делать? <…> Ничего я не могу сказать тебе, Катя, - говорю я.
<…> По совести, Катя, не знаю» (С. 7, 308-309; выделено мной - С.К.).
[ix] И учитывая, что Газданов был хорошо знаком и даже солидаризировался в
своей статье «О Чехове» с шестовским истолкованием Чехова, [x] это вряд ли
случайно.
Противопоставление,
условно говоря, феноменологического идеологическому подходу к жизни ясно
выражено в рассказе дяди Виталия о товарище его юности, который так же, как и
герой-рассказчик, спрашивал его когда-то о смысле жизни - «перед тем как
застрелиться». Дядя Виталий отговаривал его от самоубийства так: «Я говорил ему
тогда, что есть возможность существования вне таких вопросов: живи, ешь
бифштексы, целуй любовниц, грусти об изменах жизни и будь счастлив. И пусть Бог
хранит тебя от мысли о том, зачем ты все это делаешь» (I, 117). И у Газданова,
и у Чехова имеет место не только феноменологический дискурс, но и
феноменологический тип повествования, при котором картины природы и образы
людей превалируют над идеологическими исканиями, которые сами по себе не дают
ответа ни на один вопрос.
Мысль эта
проходит через «Апофеоз беспочвенности» красной нитью, начиная с «Предисловия»:
«…твердая почва рано или поздно уходит из-под ног человека, и <…> после
того человек все-таки продолжает жить без почвы или с вечно колеблющейся под
ногами почвой». Не раз она иллюстрируется примерами из Чехова; в
концентрированной форме она выражена в разделах, озаглавленных «Точка зрения» и
«Убежденная женщина». [xii] Присутствует эта мысль и едва ли не во всех других
сочинениях Шестова. [xiii]
Жизнь в
понимании дяди Виталия, как и у Чехова и Шестова, - это всего лишь череда
ошибок, каждая из которых попеременно представляется истиной: «Ты не поймешь,
тебе будет только казаться, что ты понимаешь; а когда вспомнишь об этом через
несколько времени, то увидишь, что и второй раз ошибался. И так без конца. И
все-таки это самое главное и самое интересное в жизни» (I, 116; курсив мой -
С.К.). Такой же позиции придерживается и главный герой газдановской «Истории
одного путешествия»: «не обманывать, не фантазировать и знать раз навсегда, что
всякая гармония есть ложь и обман» (I, 169). В «Ночных дорогах» к этому
прибавляется еще и прямая критика Платоном «картезианских идей», которые, по
его мнению, «принесли большой вред нашей мысли»: «Возможность полного и ясного
ответа на сложный вопрос кажется существенной только для ограниченного
воображения» (II, 510).
В самом
Шестове, кстати сказать, было также и существенное феноменологическое начало,
развившееся во многом, вероятно, под влиянием Чехова. Н.А.Бердяев в связи с
этим писал о «своеобразной гносеологической утопии» Шестова: «отрицании
познавательной ценности обобщения, абстракции, синтеза и в конце концов всякой
теории, всякой системы идей, обличении их как лжи и стремлении к какому-то
новому познанию индивидуальной действительности, непосредственных переживаний,
воспроизведению живого опыта». [xiv]
Как
известно, «Апофеоз беспочвенности» вообще родился из первоначальных набросков к
книге о Тургеневе и Чехове. И его направленные против рационалистической картины
мира фрагменты также можно счесть за своего рода художественную феноменологию.
Таким образом, художественная феноменология Чехова и Шестова предопределила
феноменологический тип прозы, преобладающий во всем творчестве Газданова.
Однако
представляется возможным говорить не только о влиянии Чехова на
феноменологическую линию в русской литературе XX века, но также и о
предвосхищении Чеховым некоторых базовых идей философской феноменологии - в
первую очередь, разумеется, русской. На страницах настоящего издания
Н.Е.Разумова справедливо пишет о преодолении у Чехова «антропоцентрической
позиции», а В.Б.Катаев - об «иронии самой жизни». [xv] Действительно, человек у
Чехова неспособен понять жизнь, потому что ищет в ней «смысл для себя», в то
время как повествователь допускает постижение лишь жизни как таковой, «жизни в
себе», если так можно выразиться. Между тем, по словам современного
исследователя, в самом общем виде феноменологический подход предусматривает
«полное духовное переживание, которое присутствует уже в актах интенции, в
разнообразных видах “сознания о чем-то”», в основе его лежит «живейший,
интенсивнейший и непосредственнейший, происходящий в переживании контакт с
самим миром”». [xvi] Поэтому-то открывающийся в ходе феноменологического
созерцания смысл, как писал Г.Г.Шпет, предстает не как абстрактная форма, а как
«то, что внутренне присуще самому предмету, его интимное». [xvii]
Помимо
этого, феноменологический культ неповторимого своеобразия каждого явления,
отрицающий реальное существование типов человеческой личности, развился,
очевидно, из знаменитого чеховского отрицания типизации, лучше всего
выраженного в словах все того же Николая Степановича: «Мои товарищи, терапевты,
когда учат лечить, советуют “индивидуализировать каждый отдельный случай”» (7,
298). Феноменологическая эстетика также исходит из того, что законы прекрасного
сугубо индивидуальны. Так, Н.Гартман утверждал: «Сущность прекрасного в его
неповторимости как особенной эстетической ценности лежит не в них (общих
законах - С.К.), а в особой закономерности е д и н и ч н о г о п р е дм е т а».
[xviii]
Другой
принцип, предвосхищающий реалистическую феноменологию, выражен у Чехова
следующим образом: «Приемы олицетворения и лиризация парадоксальным образом
сочетаются с эффектом реальности: говоря словами Белого, Чехов “истончает”
реальность, вызывает ощущение присутствия иного смысла, то есть текстуализирует
свой мир, но никогда не называет его значения. Изображенное становится не миром
и не текстом или тем и другим одновременно…». [xix] Однако и феномеологическая
эстетика, идущая от философии Э.Гуссерля, от эстетических учений Н.Гартмана и
Р.Ингардена, Г.Шпета и А.Лосева, исходит из положения о единстве субъекта и
объекта в искусстве, утверждает «априорную структуру сознания в его слитности с
бытием».
А.Д.Степанов
хорошо показал, что замечательной философской параллелью к творчеству Чехова
являются работы Шестова: «в чеховском творчестве он находит оба основных
элемента своей философии: отвержение рационального и поиск чудесного, но только
в эстетической сфере, через героев». [xx] Представляется, что не худшей, а,
может быть, даже и более близкой философской параллелью к творчеству Чехова
является реалистическая феноменология, причем идущая не от Э.Гуссерля, а от
М.Шелера, для которого возвращение к «дающим себя самих вещам» было самым
действенным способом истинного метафизического метода: «Оно не предается
беспредметным спекуляциям и конструированию систем, но благодаря исследованию
данного и действительного полностью превращает метафизику в “науку” о самом
бытии, к которой стремятся философы, начиная с Аристотеля». [xxi]
Возможно,
еще большую близость можно обнаружить между творчеством Чехова и русской
философской феноменологией С.Л.Франка и Г.Г.Шпета, которые могли
непосредственно сознательно или бессознательно ориентироваться на открытую
писателем позицию. Ср., например, у Шпета в «Эстетических фрагментах»:
«Данность предмета в этом смысле аналитически первее данности смысла, как
«подразумевание», «имение в виду» предмета первее понимания его содержания».
[xxii] Или у Франка в «Крушении кумиров»: «Нет, пусть мы, нынешние люди,
безнадежно слабы, грешны, бредем без пути и цели - нравственным «идеализмом»,
служением отвлеченной «идее» нас больше соблазнить невозможно <…> У нас
осталась лишь жажда жизни - жизни полной, живой и глубокой, какие-то последние,
глубочайшие требования и желания нашего духа, о которых мы не только не знаем,
как их удовлетворить, но не знаем даже, как их выразить». [xxiii] Однако,
разумеется, проработка этого вопроса требует иных, гораздо более детальных
рамок, чем рамки настоящей статьи - в частности, разумеется, и вопроса о том,
какими художественными средствами чеховская феноменология воплощается в тексте.
Опубликовано:
Образ Чехова и чеховской России в современном мире. Сборник статей. Отв. ред.
В.Б.Катаев и С.А.Кибальник. СПб., 2010.
Список литературы
[i] Франк
С.Л. Этюды о Пушкине. Paris, 1987. С. 67.
[ii] См. о
нем: Кибальник С.А. Художественная философия Пушкина. СПб., 1998. С. 24-29.
[iii] Франк
С.Л. Этюды о Пушкине. С. 79, 68.
[iv] Пушкин
А.С. Полн. собр. соч. М.; Л., 1965. Т.11. С. 19.
[v] Мальцев
Ю. Иван Бунин, 1870-1953. [М.], 1994. С.302, 86, 93, 111.
[vi]
Колобаева Л. От временного к вечному. Феноменологический роман в русской
литературе XX века // Вопросы литературы. 1998. Май - июнь. С. 141.
[vii]
Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л., 1970. Т. 11. С.311.
[viii]
Долженков П.Н. Чехов и позитивизм. Изд. 2-е, исправл. и доп. М., 2003. С. 173.
[ix]
Характерно, что и образы правдоискателей у Газданова - например, учитель
русского языка Василий Николаевич - выписаны в стилистике Пети Трофимова:
«Вдруг выяснилось, что он был за границей, долго жил в Швейцарии, Англии,
Франции, хорошо знал иностранные языки, и ко всему, что он видел там, он
отнесся со вниманием: он все искал свою истину - везде, где только ни был. Я
часто потом думал: найдет ли он ее…» (Гайто Газданов. Собр. соч.: В 3 т. СПб.,
1999. Т. I. C. 106. Далее ссылки на это издание: М., 1999. Т. I - III - в
тексте с указанием номера тома римской цифрой и номера страницы арабской). Ср.
вопрос Лопахина: «Дойдешь?» - и Петин ответ: «Дойду. Пауза. Дойду, или укажу
другим путь, как дойти» (12-13, 244) и газдановскую ремарку: «И мне казалось,
что даже если бы ему почудилось, что он ее нашел, он, наверное, поспешил бы
отречься от нее - и снова искать; и, может быть, его истина не носила в себе
наивной мысли о возможности обретения того, чем мы никогда не обладали; и уж,
наверное, она не заключалась в мечте о спокойствии и тишине» (I, 106).
[xi] Это
также недвусмысленно выражено в статье Газданова «О молодой эмигрантской
литературе»: «Страшные события, которых нынешние литературные поколения были
свидетелями, - пишет он, - разрушили все те гармонические схемы, которые были
так важны, все эти «мировоззрения», «миросозерцания», «мироощущения» и нанесли
им непоправимый удар. И то, в чем были уверены предыдущие поколения и, что не
могло вызывать никаких сомнений, - сметено как будто бы окончательно» (Цит. по:
Вопросы литературы. 1993. Вып. 3. С. 319. Впервые: Современные записки. 1939.
Т.60).
[xii] Шестов
Л. Апофеоз беспочвенности. Опыт адогматического мышления. Paris, 1971. С. 27,
8, 109, 150-151, 179-180. Отражение ранних работ Шестова уже в раннем
творчестве Газданова тем более вероятно, что писатель еще в юном возрасте
познакомился с философской классикой, которая осталась в домашней библиотеке от
его отца. См.: Орлова О. Газданов. М., 2003. С. 23.
[xiii]
Помимо отдельных работ Шестова, о которых идет речь выше, это в особенности
касается его книги «Власть ключей» (впервые: Берлин, 1923), в которой намечены
некоторые идеи, развитые в «На весах Иова». См., например: Шестов Л. Соч.: В 2
т. М., 1993. Т. 1. С. 93, 148, 153, 263. Следует иметь в виду также и то, что
основной пафос философии Шестова, сложившийся в начале 1900-х годов,
одухотворяет все его книги, начиная с «Достоевского и Нитше» (впервые: СПб.,
1903).
[xiv]
Бердяев Н.А. Трагедия и обыденность // Бердяев Н.А. Философия творчества,
культуры и искусства. М., 1994. Т. 2. С. 222.
[xv] См.
стр. 00 и 000 настоящего издания.
[xvi] Шелер
М. Избранные произведения. М., 1994. С. 203, 199.
[xvii] Шпет
Г. Явление и смысл. Феноменология как основная наука и ее проблемы. М., 1914.
С. 154.
[xviii]
Гартман Н. Эстетика. М., 1911. С. 211.
[xix]
Степанов А.Д. Антон Чехов как зеркало русской критики // Чехов: pro et contra.
Творчество А.П.Чехова в русской мысли конца XIX - начала XX в. (1887 - 1914).
СПб., 2002. С. 1007.
[xx] Там же.
С. 1003.
[xxi]
Зайферт Й. Введение // Антология реалистической феноменологии. М., 2006. С. 50.
[xxii] Шпет
Г. Г. Соч. М., 1989. С. 461.
[xxiii]
Франк С.Л. Соч. М., 1990. С. 161. В свою очередь русская феноменология оказала
особое влияние на становление и развитие в России академической науки о
литературе, в частности, школы Пушкинского Дома. См. об этом: Кибальник С.А.
А.М.Панченко и петербургская школа «феноменологии культуры» // А.М.Панченко и
русская культура. Исследования и материалы. СПб., 2008. С. 307-329.
Для
подготовки данной работы были использованы материалы с сайта <http://www.bibliofond.ru>