Перевод стихотворения «Город»
Заключение
Библиография
Приложение
Введение
Данная работа посвящена переводам отдельных стихотворений Константиноса Кавафиса, которые были сделаны Геннадием Шмаковым и Иосифом Бродским. Цель работы - проанализировать данные переводы, выявить в них черты и поэтические интонации, характерные для поэзии самого Бродского, а также доказать, что некоторые из данных переводов являются замечательными самостоятельными произведениями, но не очень удачным примером перевода как такового.
Несмотря на то, что творчество Бродского стоит в центре внимания многих исследователей, до настоящего момента эти переводы были недостаточно изучены. Главная проблема, с которой сталкиваются исследователи, - это авторство данных переводов, так как фактически эти стихотворения перевел Геннадий Шмаков, а Бродский их лишь отредактировал. Однако факты, приведенные ниже, а также анализ данных произведений, позволяют утверждать, что Бродский внес в эти переводы довольно серьезные исправления.
Отдельной сложной проблемой, рассматриваемой в работе, являются взаимоотношения Бродского и Кавафиса. Поскольку сам Бродский неоднократно говорил о значении для себя творчества Кавафиса, можно предположить, что поэтический голос Бродского сформировался, по крайней мере, отчасти под влиянием Кавафиса. Однако в своей работе я попробую доказать, что на самом деле речь идет скорее о совпадении поэтических голосов обоих поэтов, чем о непосредственном влиянии Кавафиса на творчество Бродского.
1. Проблема авторства данных переводов
В работе рассматриваются переводы стихотворений Константиноса Кавафиса, сделанные Г. Шмаковым и И. Бродским. Авторство данных переводов представляет собой серьезную текстологическую проблему. В одной из бесед с Соломоном Волоковым Бродский говорит следующее: «Дело в том, что мы [Бродский и Шмаков] Кавафиса начали переводить еще в России. Причем начали более ли менее одновременно, но каждый самостийно, не перекрещиваясь». Потом оба эмигрировали в Соединенные Штаты: Бродский в 1972, Шмаков через три года, в 75. Вообще, Шмаков, классический филолог по образованию, переводил много и с различных языков: с английского, французского и в том числе с новогреческого, который он хорошо знал. Бродский новогреческого языка не знал, как не знал он и сербскохорватского, грузинского, венгерского, что не мешало ему, однако, пользуясь подстрочниками, делать замечательные переводы. Сам он не раз шутил: «Я переводил со всех существующих и несуществующих языков». Но поэт-переводчик в первую очередь всё же поэт: его переводы самостоятельны и самобытны, зачастую они теряют свою связь с оригиналами. По этому поводу Яков Гордин писал: «Поэты такой яростной интенсивной индивидуальности не могут создавать переводы в точном смысле слова…Мир переводов Бродского - в главных своих образцах - не просто плотно сопределен миру его поэзии, но является его органичной частью». В беседе с Соломоном Волковым Бродский примерно то же говорил о Борисе Пастернаке: «… Или возьмем переводы из Шекспира Пастернака: они, конечно, замечательны, но с Шекспиром имеют чрезвычайно мало общего». Бродский, начавший переводить ради заработка, перевел сотни стихотворений, придавая многим свои собственные поэтические интонации.
Возвращаясь к переводам Кавафиса, следует рассказать, как появилась идея публикации этих переводов. Геннадий Шмаков был серьезно болен, и Бродский предложил отредактировать отдельные переводы из Кавафиса и издать их. Вот что он рассказывает Волкову: «Когда он [Шмаков] заболел, я ему сказал: «Дай мне эти твои переводики Кавафиса, мы посмотрим, что с ними можно сделать». Я решил сделать это, чтобы Шмакова не столько развлечь, сколько отвлечь хотя бы немного. И в итоге двадцать стихотворений отредактировал». В одном из других интервью Бродский говорит немного больше: «И незадолго до его [Шмакова] смерти я сказал: давай мы издадим твоего Кавафиса. И я начал немножко переделывать, перерабатывать переводы. С одной стороны, у меня были его переводы, с другой стороны, существует несколько изданий, несколько вариантов его переводов на английский. Кроме того, существуют французские переводы. И тут я понял, что мне придется все-таки или научиться греческому, или, по крайней мере, посмотреть греческий оригинал. Чем я и занялся». Судя по всему, правка Бродского была довольно серьезной. По сообщению Александра Сумеркина, литературного секретаря поэта, переводы Шмакова были не столько доработаны Бродским, сколько «переписаны им наново». В пользу этого предположения существуют и другие свидетельства. В Интернете опубликовано письмо Дианы Мейерс, британского слависта, которая была знакома с Бродским. Письмо адресовано одному петербургскому редактору, и в нем есть такие слова: «Посылаю Вам отдельные переводы Иосифа. Ибо это его переводы, и трудно поверить, что это не он, а Кавафис, не говоря уж о Шмакове. Но от своего имени он их печатать не хочет, так что придется писать "под редакцией"».
Тот факт, что Бродский не хотел печатать эти переводы от своего имени, можно объяснить следующим. Бродский всегда был преданным другом. И он очень ценил Шмакова. Как пишет Людмила Штерн, Бродский называл его почти my alter ego и my personal university. И как бы он ни увлекся в процессе редактирования, издать эти переводы в конечном счете под своим именем было бы нечестно, и Бродский этого никогда бы не сделал. Тем более, так или иначе, начал их Шмаков. Поэтому чаще всего эти переводы обозначаются как переводы Г.Шмакова под редакцией И. Бродского или в соавторстве с И. Бродским, что гораздо ближе к истине. Однако в 2001 году вышла книга переводов Бродского, куда вошли также и переводы из Кавафиса. Конечно, там есть пометка, что переводы - результат совместной работы И. Бродского и Г. Шмакова, но, тем не менее, они включены в общую серию его переводов, да и название самой книги, «В ожидании варваров», является заголовком одного из стихотворений Кавафиса. Таким образом, благодаря свидетельствам, приведенным выше, и анализу самих переводов, который будет сделан далее, можно утверждать, что Бродский основательно отредактировал имеющиеся переводы Шмакова, придав им свои поэтические интонации и находки.
2. Отношение Бродского к Кавафису
Следует отметить, что Бродский неслучайно выбирает для редактуры именно произведения Кавафиса. Как уже было сказано, Г. Шмаков переводил много и с разных языков, и Бродский мог выбрать переводы любого другого поэта: Верлена, Байрона и т.д., но он редактирует именно Кавафиса. Ответ на вопрос «почему» прост: Бродский не раз говорил, что Кавафис является одним из самых значительных поэтов XX века. Преподавая в университете, Бродский часто посвящал ему свои лекции, разбирал со студентами его стихотворения, а в 1977 написал эссе «На стороне Кавафиса», в котором блестяще изложил свое понимание греческого поэта. Также он не раз упоминал о нем в интервью. Вот некоторые цитаты: «Что касается Кавафиса и того, почему для меня важно преподавать его, у меня нет ответа в одну строчку. Прежде всего, потому, что я безмерно люблю его творчество. Я думаю, он, наверное, единственный поэт своего века (хотя я люблю его не за это), у которого была ясная система или который хотя бы был верен себе, своему представлению о том, что должно быть». Или: «…И хотя я упомянул все эти вещи, я по-прежнему далек, очень далек от того, чтобы сказать, почему я люблю Кавафиса. Пожалуй, главная причина - это непрерывная нота опустошенности, которая является важным человеческим чувством по отношению к жизни и которая ни до него, ни после него не проявлялась в поэзии с таким постоянством». Последняя цитата интересна также тем, что то, о чем говорит Бродский, явно перекликается с его творчеством, он будто говорит и о себе.
. Совпадение поэтических интонаций Бродского и Кавафиса
Важной в рамках данного исследования темой является совпадение поэтических голосов Кавафиса и Бродского. Трудно говорить о непосредственном влиянии Кавафиса на творчество Бродского, его отрицал и сам Бродский. Так, например, в одном из своих интервью он говорит: «Если в моих стихах находят его [Кавафиса] влияние - для меня это лучший комплимент. Однако я не считаю, что это влияние было столь существенным…Невозможно находиться под влиянием Кавафиса. Его можно любить, но использовать его как образец нельзя, потому что он неповторим». Однако в творчестве обоих поэтов можно найти общие черты. Прежде всего, это «прозаичность» языка, разговорные интонации. Кавафис значительно опережает современных ему греческих поэтов именно за счет приближения поэтического языка к естественной разговорной речи. Вот, например, слова Георгиса Сефериса из эссе «K.Π. Kαβάφης, Θ.Σ. Έλιοτ· παράλληλοι» [«К. П. Кавафис, Т. Элиот: параллельные»]: «Δεν υπάρχει αμφιβολία, «ο Kαβάφης είναι ένα όριο όπου η ποίηση απογυμνώνεται προσεγγίζοντας την πρόζα». Kανένας δεν ξεπέρασε αυτό το σημάδι. Eίναι ο περισσότερο αντι-«ποιητικός» ή α-«ποιητικός» που ξέρω, αν πάρουμε για μέτρο και ορισμό του «ποιητικού» αυτό που προσπάθησε να κάνει ο Σολωμός». [«Несомненно, Кавафис есть некий предел, где поэзия обнажается, приближаясь к прозе". Никто не миновал этой меты. Кавафис - наиболее "антипоэтичный" или "апоэтичный" из всех известных мне поэтов, если взять за эталон "поэтического" творчество Соломоса»]. Кавафис приходит к этому со временем, в его ранних стихотворениях еще видно сильное влияние кафаревусы, от которой он, однако, не откажется до конца и в своем последующем творчестве. По словам Софьи Ильинской, «обновление поэтического языка у Кавафиса вызвано обновляющимся художественным осмыслением действительности, требующим от него обыденного, конкретного, четкого выражения новых образных решений». Поэтический язык Бродского также близок к прозе, он будто бы разговаривает стихами; и в прозе и в поэзии поэт умел передать важные вещи простым и вместе с тем удивительным, отмеченным их неповторимой индивидуальностью языком. Однако эта так называемая «прозаичность» должна быть чем-то подкреплена: у Бродского она подкреплена богатой образностью и замысловатой метафорой, у Кафависа, по утверждению самого Бродского, логикой: «…В его стихах нет сравнений и всего такого прочего. Для развития стихотворения он пользуется только чистой логикой. Стихотворение строится не на чередовании образов, а на логике».
Можно говорить об общих темах в творчестве обоих поэтов. Например, так называемый «Римский цикл» Бродского явно перекликается с произведениями Кавафиса. Стихотворения «Письма римскому другу», «Одиссей Телемаху», «Ex oriente», как и многие другие, посвящены теме античности. Интересно, что на вопрос, использовал ли Бродский в стихотворении «Эней и Дидона» мифологическую тему для более широкого обобщения, как это делал Кавафис, поэт отвечает следующее: «Нет, я бы не сказал. Знаете, Кавафис обычно пишет об очень конкретных ситуациях. Все упоминаемые им люди - личности вполне реальные, и, вообще говоря, его поэзия в определенном отношении развивает традицию эпитафии…Эней и Дидона - мифические персонажи. И это первое различие». Но, так или иначе, тема античности занимала важное место в творчестве Бродского, что, несомненно, сближает его с греческим поэтом.
4. Англо-саксонская интонация
Поэтическое своеобразие Кавафиса - нарочитая бесстрастность, снятая эмоциональность стиля. Сеферис одним из первых обратил на это внимание - в одном из своих эссе он пишет следующее: «O Kαβάφης μοιάζει να εφαρμόζει επίμονα την ίδια μέθοδο· και όσο προχωρούν τα χρόνια, μοιάζει να παραμερίζει ολοένα την απλαισίωτη έκφραση της συγκίνησης. Aκόμη περισσότερο· όχι μόνο μοιάζει να επιμένει στην ευκινησία των χαραχτήρων, την αδρότητα των πραγμάτων, και το καθαρό κοίταγμα των γεγονότων, που απαρτίζουν την «αντικειμενική συστοιχία» της συγκίνησής του, αλλά και να σβήνει, να ουδετεροποιεί κάθε άλλου είδους συγκινημένη έκφραση, είτε με την ευρωστία της γλώσσας, είτε με τη χρησιμοποίηση άλλων ποιητικών τρόπων, εικόνων, παρομοιώσεων ή μεταφορών. Kαι αυτός είναι ένας πρόσθετος λόγος που ονόμασαν τον Kαβάφη έναν άχαρο πεζολόγο. Στον Kαβάφη, πολύ συχνά, ενώ η γλωσσική διατύπωση είναι ουδέτερη και ασυγκίνητη, η κίνηση των προσώπων και των γεγονότων είναι τόσο πυκνή, τόσο στεγανή, θα έλεγα, που θαρρείς πως τα ποιήματά του τραβούν τη συγκίνηση διά του κενού». [«Кавафис, как представляется, настойчиво применял тот же метод и с течением лет все дальше отходил от непосредственного выражения эмоции. Более того: он не только обращал все большее внимание на гибкость характеров, отчетливость предметов и ясное видение событий, образующих "объективный коррелят" его эмоции, но и уничтожал, нейтрализовывал любое иное выражение эмоций, будь то использование возможностей языка, или употребление поэтических тропов, образов, сравнений или метафор. И это еще одна причина, почему Кавафиса называли сухим прозаиком. У Кавафиса очень часто можно видеть, что при нейтральности и неэмоциональности словесных формулировок движение персонажей и событий настолько плотно, настолько герметично, если можно так сказать, что кажется, его стихи возбуждают эмоции благодаря пустоте.»]. И это действительно парадоксально: стихотворение, в котором, казалось бы, отсутствуют эмоции, вызывает сильнейшие чувства у читателя. В стихотворениях Кавафиса эмоции рождает их внешне нарочитое отсутствие, и это высшее мастерство. В творчестве Бродского, пожалуй, нет той нарочитой бесстрастности, которой отличаются произведения Кавафиса, однако спокойный, мужественный тон, а, главное, очень ясный, трезвый взгляд на жизнь, на окружающую действительность, сближают его с греческим поэтом, делая их поэтические голоса похожими. Можно предположить, что это сходство основано на увлечении обоих поэтов английской поэзией. Кавафис учился в Лондоне, первые стихи он написал на английском языке, который знал, как родной, на английском он писал и комментарии к своим стихотворениям. Опять же, трудно говорить о каком-то непосредственном влиянии английской поэзии на творчество Кавафиса. Вот что считает по этому поводу Сеферис: «O Kαβάφης εφευρίσκει πάντα, καθώς έλεγα, όμως τα πράγματα που εφευρίσκει τα συναντά στον εξαιρετικά μοναχικό δρόμο που ακολουθεί. Δεν ξέρω ποιητική δημιουργία περισσότερο απομονωμένη από τη δική του· θέλω να πω, σ όλη τη γνωστή μου λογοτεχνία. Eίναι ένα όριο από πολλές απόψεις· και από αυτήν εδώ την άποψη. Έξω από τη μεγάλη δημοσιά της ελληνικής ποιητικής παράδοσης, τέτοια που την έχει ανοίξει ο Σολωμός, μοιάζει συνάμα χωρίς συγγένεια με οποιαδήποτε ευρωπαϊκή φυσιογνωμία είτε της εποχής του είτε της προηγούμενης εποχής». [«Я утверждал: Кавафис постоянно делает открытия, - но следуя своему собственному, исключительно одинокому пути. Я не могу назвать более изолированного поэтического творчества - разумеется, в пределах своего знания литературы. Кавафис во многих отношениях является неким пределом, - и, прежде всего, пределом вот в каком смысле: оставаясь вне магистрального пути той греческой поэтической традиции, которой положил начало Соломос, Кавафис, с моей точки зрения, в то же время не родствен никому из крупных европейских поэтов - ни современных ему, ни принадлежащих предшествующей эпохе»]. Но именно находясь в Англии, Кавафис приобрел эту англо-саксонскую интонацию, которая сближает его с английской поэтической традицией. По словам критика П. Петридиса, «она подарила ему глубокое философское чувство и увеличительную призму меланхолии, через которую он смотрит на всё, и прежде всего на жизнь…».
Что касается Бродского, то влияние очевидно: он с юных лет зачитывался Т. Элиотом и У.-Х. Оденом, считая их важнейшими поэтами XX века. Оден вообще был эпохальной фигурой для Бродского. Рассуждая в одном из своих интервью об Анне Ахматовой и Одене, поэт сказал, что «они оба дали ему ноту, ключ к его голосу, тональность и отношение к действительности». Бродский не раз говорил, что порой ему кажется, будто многие стихотворения Одена написаны им самим. Также поэт не раз рассказывал о том, что можно назвать «озарением», которое он испытал благодаря Одену, находясь в ссылке в Норенской: «По чистой случайности книга открылась на оденовской «Памяти У.Б.Йетса» <…> Я помню, как я сидел в избушке, глядя в квадратное, размером с иллюминатор окно на мокрую, топкую дорогу с бродящими по ней курами, наполовину веря тому, что я только что прочел, наполовину сомневаясь, не сыграло ли со мной шутку мое знание языка». Впоследствии Бродский часто вспоминал этот эпизод.
Во многих интервью, в том числе и в своем эссе «Поклониться тени», Бродский рассуждает об отстраненности, объективности Одена. Вот, например: «Для меня ближе всего к мудрости поэзия Одена - поэзия, лишенная всякого нарциссизма, - он редко пользуется первым лицом единственного числа, и странным образом написанное им внушает восхитительное чувство объективности». Эта отстраненность характерна для творчества самого Бродского. Как писал сам поэт:
Что, в сущности, и есть автопортрет.
Шаг в сторону от собственного тела.
А у Кавафиса это ощущение отстраненности вообще одна из его главных поэтических особенностей.
Менее очевидное, однако, тоже достойное упоминания - это то, что оба поэта обладают иронией, юмором, который можно назвать английским. Бродский никогда не отрицал, что это сближает его с английскими поэтами, с тем же Оденом, который, несомненно, является ироническим поэтом. Бродский называл эту иронию «свидетельством интеллектуальной трезвости». А о юморе Кавафиса Сеферис пишет следующее: «Mίλησαν για το χιούμορ του Kαβάφη. Nομίζω ότι άν έχει κάτι που μοιάζει με το χιούμορ, και ίσως το κράτησε από την ανατροφή των παιδικών του χρόνων ― μας λένε ότι εννιά χρονώ μιλούσε μόνο αγγλικά ― αυτό είναι: το πιο ακατανόητο για τους ξένους στοιχείο του αγγλικού χαραχτήρα, που το ονομάζουν με την αμετάφραστη λέξη nonsense, όπως το βλέπουμε στον Lewis Carroll και τον Edward Lear: ένα ψυχρό αστείο, και κουτό για τους πνευματώδεις λαούς, που δημιουργεί κάτι σαν ένα συναισθηματικό κενό». [«Отмечали юмор Кавафиса. Я думаю, что если он обладает чем-то похожим на юмор, то скорее всего это плоды его воспитания. (Утверждают, что в девять лет он говорил только по-английски.) Он воспринял наиболее непонятный для иностранцев элемент английского характера, который сами англичане называют непереводимым словом nonsense, тип юмора присущий Льюису Кэрролу и Эдварду Лиру: пристрастие к шутке, холодной и абсурдной для слывущих остроумными народов, рождающей нечто вроде эмоциональной пустоты»].
. Анализ переводов
Теперь рассмотрим сами переводы. По сообщению Бродского, Г. Шмаков перевел «всего Кавафиса, за исключением двух или трех стихотворений», поэт же выбрал 19 переводов для редактуры. Выбор не обусловлен общностью темы. Сложно проследить какую-то связь в выборе именно этих произведений. Скорее всего, поэт сделал это, исходя из собственных предпочтений. В одном из своих интервью Бродский сказал, что «Ионическое» - это одно из лучших стихотворений, написанных Кавафисом; такие стихотворения, как «Забинтованное плечо», «Дарий», «В ожидании варваров» он часто давал для разбора студентам. О последнем стихотворении он также рассуждает в одном из своих интервью: «Политика - самый нижний уровень духовной жизни. Кавафис приводит нас сюда только для того, чтобы показать нечто большее, дать возможность представить весь путь. <…> К примеру, первое впечатление, которое мои студенты вынесли от стихотворения «В ожидании варваров», это то, что это сатира на деспотизм. Верно, это сатира на тоталитарное государство, но в то же время здесь кроется нечто значительно большее. В стихотворении «В ожидании варваров» Кавафис говорит о находящемся в упадке государстве, которое ждет варваров, чтобы те влили свежую кровь в старые вены. А, может быть, это демократия, видящая в варварах решение своих проблем. <…> Это о декадентском умонастроении. О людях, которые слишком усложняют всё, вместо того чтобы предпринимать какие-то шаги, которые надеются, что придет кто-то и поможет им решить их проблемы». Этот прием Кавафиса - использование политики в качестве своеобразной метафоры - Бродский отметил первым, назвав его «политическим символизмом». На нем основано большинство переводов, выбранных Бродским, например, «Мартовские Иды», «Удрученность Селевкида», «Мануил Комнин». Понятно, что это общий прием в поэзии Кавафиса, его отмечал не только Бродский, но и многие другие исследователи, однако это то, что, судя по всему, особенно привлекало Бродского в творчестве Кавафиса, ведь, к примеру, любовную лирику он практически не берется редактировать. Также следует отметить, что темой многих выбранных для редактуры стихотворений является мужественное поведение и стоицизм, которым отличается творчество самого Бродского. Например, стихотворение «Бог покидает Антония», в котором Кавафис демонстрирует пример стоического поведения человека перед лицом неизбежного конца, или «Царь Деметрий», герой которого, Деметрий, проявляет всё своё мужество и твердость духа, достойно удалившись с политической сцены. Так или иначе, чем бы ни руководствовался Бродский при подборе стихотворений для редактуры, этот выбор, пожалуй, лучше всего отражает его предпочтения в поэзии Кавафиса.
Как уже было сказано, всего Бродским отредактировано 19 переводов. Далее будут проанализированы те переводы, в которых правка Бродского, на мой взгляд, является наиболее ощутимой.
Начнем с разбора переводов стихотворения «Дарий». Существует два варианта перевода этого стихотворения: один - Г. Шмакова под редакцией Бродского, другой самого Бродского. Эти переводы очень схожи между собой, некоторые фразы и обороты просто повторяются:
Поэт Ферназис трудится над главной
главой своей эпической поэмы
о том, как Дарий, сын Гистаспа, стал
владыкой Персии…
(Г. Шмаков под ред. И. Бродского)
Поэт Ферназис трудится над главной
главой своей эпической поэмы
о том, как Дарий, сын Гистаспа, стал
властителем в большой державе персов.
(И. Бродский)
Или:
"Война! Мы выступили против римлян!
Часть нашей армии пересекла границу".
Ферназис ошарашен. Катастрофа!
(Г. Шмаков под ред. И. Бродского)
Война! Мы выступили против римлян.
Войска уже пошли через границу.
Ферназис ошарашен. Катастрофа.
(И. Бродский)
Видимо, при редактуре Бродский вставлял строчки из своего собственного перевода, когда что-то казалось ему неудачным в переводе Шмакова, и это, пожалуй, лишний раз доказывает, насколько серьезной была правка Бродского.
Далее рассмотрим перевод стихотворения «Стены». Этот перевод неоднороден. Первые две строки близки к оригиналу (здесь и далее под оригиналом Кавафиса будет приведен мой дословный перевод):
Χωρίς περίσκεψιν, χωρίς λύπην, χωρίς αιδώ
μεγάλα κ υψηλά τριγύρω μου έκτισαν τείχη.
(Без раздумий, без горечи, без стыда / вокруг меня построили большие, высокие стены - А.Р.)
Безжалостно, безучастно, без совести и стыда
воздвигли вокруг меня глухонемые стены.
Однако потом начинаются некоторые несоответствия. Например, в третьей строке. У Кавафиса она выглядит следующим образом:
Και κάθομαι και απελπίζομαι τώρα εδώ.
(Теперь я сижу здесь и предаюсь отчаянию - А.Р.)
А вот перевод:
Я замурован в них. Как я попал сюда?
Здесь пропущено, на мой взгляд, важное сказуемое «απελπίζομαι» (досл. «отчаиваюсь»), но зачем-то добавлен вопрос, который несколько меняет смысл этих строк. Герой Кавафиса в отчаянии, он не может думать ни о чем другом, кроме как о своем положении, неслучайно Кавафис употребляет сказуемое «τρώγει» (досл. «поедает, грызет»), сильное по своей смысловой окраске, в переводе же это отчаяние чувствуется не так остро, герой скорее недоумевает.
Примечательна шестая строка. Оригинал:
(Когда они строили стены, как я мог этого не заметить - А.Р.)
Перевод:
Но я проморгал строительство. Видимо, мне затмило…
В этой строке, несомненно, чувствуется рука Бродского. Стилистически нейтральный глагол «προσέξω» (досл. «замечать»), имеющий при себе отрицание, он переводит глаголом «проморгать». Он использует просторечное выражение, что вообще характерно для творчества Бродского. Однако сложно представить, чтобы Кавафис в своем стихотворении употребил какой-то греческий эквивалент этому глаголу. Несмотря на то, что Кавафис склоняется в пользу димотики и в его поэтической речи много прозаизмов, всё-таки эта прозаичность, как уже было сказано, проявляется скорее на уровне интонаций, построения стиха, но не на лексическом уровне. Кавафис употребляет простой глагол «προσέξω», никак стилистически не окрашенный, что в целом характерно для его творчества. То же самое относится и к обороту «мне затмило», употребленному Бродским, что, по сути, является некоторой вольностью. Как и перевод седьмой строки. Вот ее оригинал:λλά δεν άκουσα ποτέ κρότον κτιστών ή ήχον.
(Но я не услышал ни шума строительства, ни звука - А.Р.)
Перевод:
…И я не заметил кладки, растущего кирпича.
В своем переводе Бродский, как и Кавафис, пользуется звукописью: он сохраняет два глухих звука «k», которые в оригинале Кавафиса неслучайно являются начальными звуками двух рядом стоящих слов: «κρότον κτιστών» (У Бродского: «кладки, кирпича»). Однако мне кажется, что Бродский, найдя такую удачную метафору, как «растущий кирпич», и построив на ней перевод этой строки, уходит от звукового образа, который присутствует в оригинале Кавафиса. Важно, что герой не только не увидел, но и не услышал строительства стен. Эта парадоксальная ситуация усугубляет отчаяние героя, отчаяние безгранично, в переводе нет этого ощущения.
То, что этот перевод больше похож на самостоятельное произведение, происходит, возможно, оттого, что перевел это стихотворение - или, по крайней мере, очень серьезно отредактировал - поэт. Переводчик, не являющийся оригинальным поэтом, не допускает так много вольностей, он стремится, чтобы перевод его был близок к оригиналу. Переводчик-поэт, в свою очередь, редко остается в рамках оригинала, он, возможно, даже неосознанно, привносит в перевод какие-то свои собственные поэтические находки, отдаляясь тем самым от первоначального текста. Это можно проследить и на примере этого перевода, однако далее будут приведены более яркие примеры.
Обратимся к стихотворению «Ионическое». Самое главное отличие перевода от оригинала - это другое лицо, в котором стоит сказуемое первого предложения. У Кавафиса - это первое лицо множественного числа:
Γιατί τα σπάσαμε τ αγάλματά των,
γιατί τους διώξαμεν απ τους ναούς των…
(Зачем мы разбили их статуи, / зачем изгнали их из их же храмов - А.Р.)
И это, конечно, неслучайно: поэт хочет подчеркнуть свою причастность к ответственности за судьбу родины. В связи с этим интересно вспомнить стихотворение Бродского «Остановка в пустыне»:
Теперь так мало греков в Ленинграде,
что мы сломали Греческую церковь,
дабы построить на свободном месте
концертный зал.
Тот же мотив личной ответственности за судьбу своей родины, то же первое лицо множественного числа, в обоих стихотворениях - мотив разрушения и отказа от эллинистического наследия. Стихотворение Бродского, правда, можно отнести к политической лирике. Бродский испытывает чувство стыда за деяния своей страны, чего нет в стихотворении Кавафиса, и вообще, для Бродского это лишь повод для размышлений на более отвлеченные и философские темы, его стихотворение довольно пессимистично в отличие от стихотворения Кавафиса, однако параллель между этими произведениями кажется мне справедливой.
Возвращаясь к переводу, следует отметить, что сказуемое первого предложения стоит не в первом, как в оригинале, лице, а в третьем, что и получается более абстрактная картина:
Их разбитые изваянья,
их изгнанье из древних храмов
вовсе не значат, что боги мертвы.
Таким образом, теряя эту интимность, перевод Бродского теряет и связь с оригиналом, с автором, и становится, опять же, практически самостоятельным произведением.
Мотив присутствия античности в современной Греции свойственен творчеству Кавафиса. Также интересна тема язычества и отношений самого Кавафиса с язычеством, мотив, который можно проследить в этом стихотворении. Вообще, эта тема сама по себе слишком обширна, и можно ограничиться цитатой самого Бродского: «Свести Кавафиса к гомосексуалисту, у которого нелады с христианством, было бы непростительным упрощением. Ибо не уютнее чувствовал он себя и с язычеством. Он был достаточно трезв, чтобы сознавать, что пришел в этот мир со смесью того и другого в крови и что в мире, в который он пришел, то и другое смешано. Неловко он чувствовал себя не по причине того или другого, а по причине того и другого, так что дело было не в раздвоенности. По всей, по крайней мере, видимости он был христианин: всегда носил крест, посещал церковь в страстную пятницу и перед концом соборовался. Вероятно, и в глубине души он был христианином, но самая язвительная его ирония была направлена против одного из основных христианских пороков - благочестивой нетерпимости. Однако для нас, его читателей, важнее всего, конечно, не принадлежность Кавафиса к той или иной церкви, но то, каким образом он обращался со смешением двух религий; и подход Кавафиса не был ни христианским, ни языческим…Разумеется, противопоставляя одну веру другой, мы наверняка вырываем их из их контекста, а контекст был именно тем, что интересовало александрийцев до того дня, когда им было сказано, что пришло время выбрать что-нибудь одно. Это им не понравилось; не нравится это и Кавафису. Когда Кавафис употребляет слова "язычество" или "христианство", мы должны вслед за ним иметь в виду, что это были простые условности, общие знаменатели, тогда как смысл цивилизации сводится именно к числителю». Очевидно, что эта тема также интересовала Бродского.
Теперь рассмотрим перевод стихотворения «Битва при Магнезии». Перевод строится совершенно по-другому, чем оригинал. Кавафис в своем стихотворении делает Филиппа одновременно и субъектом, и объектом рассказа. Само повествование ведется не от лица Филиппа:
Έχασε την παληά του ορμή, το θάρρος του.
(Он утратил свое былое рвенье, свою смелость - А.Р.)
Но при этом встречаются предложения, в которых употреблен императив:
…Στο τραπέζι
βάλτε πολλά τριαντάφυλλα.
(…На стол / кидайте много роз - А.Р.)
Эти предложения явно передают прямую речь Филиппа. И дальнейшие строки будто бы его размышления:
…Τι αν στην Μαγνησία
ο Aντίοχος κατεστράφηκε. Λένε πανωλεθρία
έπεσ επάνω στου λαμπρού στρατεύματος τα πλήθια.
Μπορεί να τα μεγάλωσαν· όλα δεν θάναι αλήθεια.
(А что до битвы при Магнезии, / то Антиох потерпел поражение. Говорят, / пало его огромное и блистательное войско. / Однако могут преувеличивать. Все это не может быть правдой. - А.Р.).
За счет этого создается эффект отстранения: получается, что раздумья и переживания Филиппа высказываются не им самим, но автором. Это является, как уже не раз было сказано, излюбленным приемом Кавафиса. В переводе не сохраняется эта объективность, все представлено, как размышления самого Филиппа, что, наряду с наличием восклицательных знаков, делает этот перевод более эмоциональным в отличие от оригинала. Также этот монолог вызывает ассоциацию с такими произведениями Бродского, как, например, «Письма римскому другу» или «Письмо генералу Z.», несмотря на то, что у Бродского монологи такого рода чаще всего представлены в форме письма.
В переводе стихотворения «Битва при Магнезии» можно также проследить типичные для Бродского разговорные интонации, о которых было сказано ранее. Например, он может оборвать синтагму в конце строки и продолжить ее на следующей:
…что Антиох при Магнезии разгромлен в пух
и в прах, что прекрасная армия сокрушена - есть чушь.
Также он снова допускает некоторые поэтические вольности. Например, игра слов в первой строке, которой нет у Кавафиса:
"Сдается, я сильно сдал. Силы, задор - не те…
Или вторая строка
И тело - не столько источник мыслей о наготе,
сколько о боли…
У Кавафиса:
Του κουρασμένου σώματός του, του άρρωστου
σχεδόν, θάχει κυρίως την φροντίδα…
(Его уставшее тело, почти больное, / теперь его главная забота - А.Р.)
С одной стороны, это продиктовано необходимостью подобрать подходящую рифму, с другой стороны, так возникает типичный для русского образ античного грека, культивирующего обнаженное тело.
Также стоит обратить внимание на пятую строку:
…Aυτά ο Φίλιππος
τουλάχιστον διατείνεται. Aπόψι κύβους παίζει·
(Во всяком случае, так Филипп утверждает. / Сегодня вечером он играет в кости - А.Р.)
Как справедливо замечает Ильинская, у Кавафиса этот глагол «διατείνεται», который стоит перевести как «утверждает», очень важен, он ставит под сомнение смирение Филиппа. В переводе же:
…Так говорит - верней,
рассуждает Филипп…
Таким образом, в переводе этот смысл теряется.
И, наконец, очень значимы 11 и 12 строки стихотворения, о которых тоже стоит упомянуть:
Είθε. Γιατί αγκαλά και εχθρός, ήσανε μια φυλή.
Όμως ένα «είθε» είναι αρκετό. Ίσως κιόλας πολύ.
(Только бы! Хоть он и враг, все-таки того же племени. / Однако этого «только бы» достаточно. Этого даже много - А.Р,)
Здесь интересно это «είθε» (архаическое междометие «о, если бы; только бы»). Вообще, для языка Кавафиса такие кафаревусные формы характерны, однако это, несомненно, вызывает трудности у переводчиков. Бродский переводит его как «надо надеяться». Конечно, это не передает ту архаичность выражения, которой обладает это слово у Кавафиса, но, на мой взгляд, в принципе невозможно подобрать какой-либо русский эквивалент. Это обусловлено тем, что в Греции эпохи Кавафиса и России времен Бродского мы имеем дело с принципиально разными языковыми ситуациями. Для русского употребление какого-нибудь церковно-славянского слова - это большая редкость даже в литературных произведениях, не говоря уже об устной речи, когда как для грека, даже не являющегося приверженцем кафаревусы, использование архаизмов такого рода абсолютно привычно.
6. Перевод стихотворения «Город»
Текстом, который определенно выпадает из всего корпуса рассматриваемых переводов, является перевод стихотворения «Город». Анализ, приведенный ниже, позволяет утверждать практически с полной уверенностью, что этот перевод целиком сделан Бродским.
В первую очередь следует отметить, что Бродский, сохраняя довольно замысловатую схему рифмовки, меняет размер стихотворения. «Город» Кавафиса написан ямбом, иногда с пропусками метрического ударения, но такой размер привычен для автора. «Город» Бродского - анапестом, и это интересно: зачем он использует другой размер? Ведь при переводе Кавафиса, пожалуй, легче всего сохранить его метрическую схему. В своей книге, посвященной Бродскому, Лев Лосев отмечает, что «у анапеста есть определенный сентиментальный семантический ореол, видимо, связанный с его вальсовым, «на три счета», ритмом». Также он пишет, что поэт выбрал анапест «как просодическую основу самых важных для него текстов - о любви и ностальгии». И действительно, в творчестве Бродского можно найти немало подтверждений этой мысли. Например, стихотворение «От окраины к центру», о котором сам поэт говорил, что это стихи о пятидесятых годах в Ленинграде, о том времени, на которое выпала его молодость:
Вот я вновь посетил
эту местность любви, полуостров заводов,
рай речных пароходов
Или «Стансы городу»:
Да не будет дано
умереть мне вдали от тебя,
в голубиных горах,
кривоногому мальчику вторя.
Таким образом, можно предположить, что Бродский осознанно выбирает именно анапест: одно только использование этого размера превращает простой перевод в самостоятельное произведение, которое, к тому же, носит очень личный характер.
При написании своего стихотворения Кавафис пользуется следующим приемом: лирическим героем он делает некоего собеседника, кого-то во втором лице. Это вообще непривычно для поэзии: обычно лирическим героем является кто-то посторонний, «он», или же автор отождествляет себе с героем своего стихотворения - тогда оно написано от первого лица. Для Кавафиса «он» было бы слишком абстрактно, «я» - слишком интимно. «Ты» - это некий промежуточный вариант, когда грань между автором и героем размыта, на что нам также указывает обилие прямой речи и, главным образом, ее горькая искренность. Можно предположить, что Кавафис использовал этот прием, дабы не превратить свое стихотворение в пустую жалобу: если бы всё стихотворение было написано от первого лица, то было бы трудно добиться столь мужественного тона. Ведь сохранить трезвость ума все же легче, обращаясь к некоему вымышленному собеседнику, чем высказывая наболевшее от первого лица. А может, таким образом Кавафис хотел показать, что то чувство опустошенности и потерянности, которое он испытывает, является не только его личной драмой. Бродский сохраняет этот прием, в его переводе также тонка грань между героем и автором, однако он более жесток, и к самому себе в первую очередь:
Не видать тебе новых земель - это бредни и ложь.
Или:
Протрубив свою жизнь в этом мертвом углу, не надейся на чудо…
Чем обусловлена эта жестокость, я попытаюсь разобраться далее.
Также интересно, что Бродский в первой же строке меняет тон стихотворения. У Кавафиса - «είπες», сказуемое в аористе, что подразумевает разовое действие, у Бродского - «твердишь», действие повторяющееся. То есть, с самого начала в переводе задан мотив обреченности - герой постоянно жалуется на свою судьбу, но никак не может её изменить.
Существует две редакции стихотворения «Город». Кавафис написал его в 1894 в Александрии, но в печать не отдал; лишь в 1910 поэт опубликовал это стихотворение, однако сильно отредактировав его. В конце XIX - в начале XX вв Александрия переживала печальный период своей истории: после расцвета, которого она достигла в середине XIX века при Мухаммеде Али, город снова пришел в упадок: в Египте практически господствовал английский колониальный режим, сама же Александрия была подвергнута бомбардировке. Вот что пишет английский писатель Эдвард Форстер, живший в Александрии того времени и знавший Кавафиса: «Глядя на нынешнюю Александрию, едва ли подумаешь, что у этого города есть душа. Основа городского хозяйства - торговля хлопком, с которым конкурируют лишь лук и яйца. Город дурно застроен, дурно спланирован, в нем дурная канализационная система - много плохого можно сказать об Александрии, что, впрочем, и делают зачастую ее жители». Но и население Александрии претерпело нравственный упадок. Вот что пишет по этому поводу С. Ильинская: «…Оттесняя старую коммерческую аристократию (к которой принадлежал отец Кавафиса и с которой по-прежнему связана его семья), вперед выдвигается новое поколение эгоистичных, циничных дельцов, услужливо содействующих монополистической политике Англии и Египта». Конечно, все это способствовало возникновению пессимистических настроений в творчестве Кавафиса. Возможно, это усиливалось также его тоской по эллинистической Александрии, и то, что происходило в Александрии современной, было отголоском давних трагических событий - захвата варварами прекрасной столицы эллинистического мира, - событий, свидетелем которых Кавафис, конечно, не был, но которые переживал в не меньшей степени. Но, несмотря на всё это, несмотря на то, что поэт долгое время жил в Лондоне и Константинополе, он остается в Александрии до конца своей жизни. Его решение трудно объяснить. Об этом Бродский рассуждает в своем эссе: «Что удерживает нас от утверждения, что решение Кавафиса остаться в Александрии было, так сказать, типично греческим (повиновение Року, сюда его поместившему; повиновение Паркам), это собственное Кавафиса отвращение к мифологизированию…Другое допустимое объяснение решению Кавафиса остаться состоит в том, что не так уж он нравился сам себе, чтобы полагать себя заслуживающим лучшего». Также сохранилась личная запись поэта, которая свидетельствует о внутреннем противоречии поэта: «Я уже привык к Александрии, и не исключено, что будь я даже богатым, я остался бы умереть здесь. И все же как она меня огорчает! Как трудно, как тяжело жить в маленьком городе - как мало тут свободы! Я остался бы умереть здесь…потому что это моя родина, потому что с ней связаны воспоминания моей жизни. Но как необходим такому человеку, как я - столь отличному - большой город…». Но, так или иначе, его решение было осознанным, поэт был очень предан своему городу.
Интересно, что сам Бродский в своем эссе, посвященном Мандельштаму, сравнивает Петербург с Александрией. Близкий друг поэта, философ и поэт, автор одной из лучших книг о Бродском Лосев продолжает эту ассоциацию. Он пишет следующее: «Петр Первый задумал Петербург как подлинно «Третий Рим», но историческая аналогия, прочно вошедшая в сознание петербургской интеллигенции двадцатого века, была иная - Александрия. Когда Мандельштам в стихотворении «Петербургские строфы» говорил об «александрийском сумраке», царящем в городе на Неве, у его читателя возникал уже устойчивый комплекс ассоциаций: город утонченной культуры, причудливо соединивший эллинизм и христианство, великолепный классический город, выстроенный на краю восточного мира, город с лучшей в мире библиотекой, ожидающий вторжения варваров, которые непременно эту библиотеку сожгут».
У Бродского есть стихотворение «В окрестностях Александрии». Читая некоторые строки, читатель может задуматься, о каком городе идет речь: об Александрии или всё-таки о Петербурге?
Повсюду некто на скакуне; все копыта -
на пьедестале.
Всадники, стало быть, просто
дали дуба на собственной простыне.
Основываясь на этом, нельзя утверждать, что оба поэта испытывали одинаковые чувства к своим городам, однако в их отношении к Александрии и Петербургу можно найти что-то общее. У обоих поэтов вневременное восприятие своих городов: Кавафис, живя в Александрии современной и смирившись с печальной действительностью, тем не менее остается одержим Александрией эллинистической. Александрия, которую любит Кавафис, это не тот реальный город, что окружает его, но история этого города, его прошлое и то, что он от прошлого сохранил. Об этом пишет Бродский в своем эссе, посвященном Кавафису: «За исключением шести-семи не связанных между собой стихотворений, "реальный" город не появляется непосредственно в канонических 220 стихотворениях Кавафиса. Первыми выступают "метафорический" и мифический города. «…» Утопическая мысль, даже если, как в случае Кавафиса, обращается к прошлому, обычно подразумевает непереносимость настоящего».
Бродский также не мог смириться с Ленинградом, о чем он не раз писал и говорил. Так, например, в эссе «Меньше единицы» поэт пишет: «С увеличением пошлости его содержимого город становится Ленинградом все больше и больше». Бродский любил Питер - так он привык называть свой родной город: «Конечно, в документах и на почтовых отправлениях они проставляют «Ленинград», но в обычном разговоре скорее скажут просто «Питер». … «Ленин» в этом смысле просто не годится, хотя бы потому, что это фамилия (да к тому же и придуманная), а вот «Питер» звучит очень естественно». Но если Кавафис был привязан к какой-то определенной исторической эпохе, то Бродский вряд ли. Нельзя сказать, что он восхищался Петербургом времен Петра или Екатерины. В Петербурге он любил не историю, но что-то другое, возможно, то чувство свободы, о котором он не раз упоминал, как, например, в своем эссе «Путеводитель по переименованному городу»: «Понятие свободы, открытого простора, желания-бросить-все-к-чертовой-матери - все эти вещи глубоко задавлены и, следовательно, всплывают в вывернутой наизнанку форме водобоязни, боязни утонуть. Уже в одном этом город на Неве есть вызов национальной психике, и заслуживает клички «иностранец своего отечества», данной ему Гоголем. Если не иностранец, то уж моряк, по крайней мере. Петр I в некотором роде добился своего: город стал гаванью, и не только физической. Метафизической тоже. Нет другого места в России, где бы воображение отрывалось с такой легкостью от действительности: русская литература возникла с появлением Петербурга». Может быть, именно это ощущение себя свободным в пределах пространства города, ощущение изолированности от остальной территории страны так часто толкало его на поступки, казавшиеся безумными в условиях советского режима.
Бродский переводит «Город», живя в Америке уже более 15 лет и, соответственно, вдали от своего Города, от Петербурга. Он был вынужден покинуть его буквально за несколько недель. Вот как он сам вспоминал эти события: «Они дали мне десять дней. Я пытался торговаться. Мне не хотелось уезжать так поспешно по нескольким причинам: вдруг они что-то пересмотрят и т.д. Меня спросили: «когда вы будете готовы к отъезду?» Я ответил: «Мне надо собрать рукописи, навести порядок в архиве и т.д., так что, может, ближе к концу августа?» А он ответил: «Четвертое июня, и это крайний срок» На дворе было семнадцатое или восемнадцатое мая». Бродский бросает гораздо больше упреков Городу:
После этой дыры что угодно покажется раем.
Как ни бьюсь, здесь я вечно судьбой обираем.
Похоронено сердце мое в этом месте пустом.
(У Кавафиса: «κ είν η καρδιά μου - σαν νεκρός - θαμένη» (и сердце мое, как мертвый, похоронено - А.Р.), нет даже указания места). Он будто бы злится на Город за то, что больше никогда не сможет вернуться туда. Ведь когда мы никак не можем достичь чего-либо, это бессилие порождает в нас чувство злости и отчаяния. И хотя после перестройки у Бродского был шанс возвратиться на родину, он этого не сделал, возможно, потому, что он бы уже не застал Петербург таким, каким он его помнил и любил. В одном из интервью на вопрос, вернулся бы Бродский на родину, он ответил: «Не думаю, что я могу. Страны, в которой я вырос, больше не существует…В России похоронено мое сердце, но в те места, где пережил любовь, не возвращаются».
И поэтому в своем переводе Бродский конкретизирует мысль Кавафиса. Всё-таки Кавафис с помощью метафоры города рисует несколько абстрактную картину. Поэт не имеет в виду, что образ города будет преследовать лирического героя, но он везде будет испытывать те же чувства, ту же печаль, которыми наградил его Город. У Бродского именно образ города нигде не дает герою покоя. Он даже в какой-то степени одушевляет его:
За тобой этот город повсюду последует в шлепанцах старых.
Возможно, это оттого, что тот, кто расстался с родным для него местом, будет в первую очередь вспоминать не его архитектуру, но тех дорогих ему людей, которых он там оставил. Поэтому Город предстает в образе человека, уже немного стертого в памяти - шлепанцы-то старые, - но никак не забытого. И поэтому у Бродского появляется метафора погасших чувств, «чувств головешки», которой нет у Кавафиса. Это то, что он унес с собой, бежав из Города.
Кавафис пишет «Город» в своей привычной поэтической манере, с присущей ему холодностью. Отсутствие эмоций (поэт добивается этого и с помощью пунктуации - он отказывается от восклицательных знаков) убеждает читателя в том, что лирический герой Кавафиса ни в коем случае не жалуется, наоборот, он мужественно принимает свою судьбу и то чувство потерянности и опустошенности, от которого ему уже никуда не деться, которое он будет испытывать в любом другом месте. В стихотворении Кавафиса нет отчаяния, ведь отчаяние приходит только к тому, кто не может смириться. В нем есть светлая грусть, даже что-то похожее на ностальгию:
...Που τόσα χρόνια πέρασα και ρήμαξα και χάλασα.
И нет в нем того чувства обреченности, что есть в переводе Бродского. Особенно это заметно в двух последних строках. Вот оригинал:
Έτσι που τη ζωή σου ρήμαξες εδώ
στην κώχη τούτη την μικρή, σ΄ όλην την γη την χάλασες.
(Так, как ты разрушил свою жизнь здесь, / в этом крошечном …, ты растратишь ее повсюду - А.Р.)
А вот перевод:
Протрубив свою жизнь в этом мертвом углу,
не надейся на чудо:
уходя из него, на земле никуда не уйдешь.
Бродский переосмысливает Кавафиса, говоря: куда бы ты ни пошел, город всегда будет для тебя обузой; в то время как Кавафис не обвиняет Город: в том чувстве опустошенности, которое испытывает герой, виноват он сам. У Бродского как раз виноват Город - и в этом принципиальное различие. Интересен выбор глагола «протрубить». Одно из значений этого глагола - «долго, тяжело работать»: появляется мотив страданий и бессмысленности жизни, но жизни именно в Городе, когда как у Кавафиса жизни в целом. Как пишет Сеферис в одном из своих эссе, «герои Кавафиса неизлечимы», у Бродского же неизлечим Город.
Язык Кавафиса, как всегда, прост. Об этой кажущейся простоте его языка Бродский писал в своем эссе, посвященном Кавафису: «Каждый поэт теряет в переводе, и Кавафис не исключение. Исключительно то, что он также и приобретает. Он приобретает не только потому, что он весьма дидактичный поэт, но еще и потому, что уже с 1909-1910 годов он начал освобождать свои стихи от всякого поэтического обихода - богатой образности, сравнений, метрического блеска и рифм». И действительно, Бродский будто бы обогащает язык Кавафиса: те существительные, которые у Кавафиса не наделены яркими определениями, Бродский награждает эпитетами: «..στα ίδια σπίτια αυτά» (в тех же самых домах - А.Р.) - «в этих стенах пожухших», «..στες γειτονιές τες ίδιες» (в тех же самых кварталах - А.Р.) - «в этих тусклых кварталах», а «η κώχη μικρή» у Бродского становится «мертвым углом». Но в данном случае выигрывает не Кавафис, но его перевод - за счет этих эпитетов и постоянных упреков Городу акцент переносится с человека на Город, и получается, что человек обречен именно в пространстве Города, а не повсюду, как у Кавафиса. Бродский перекладывает ответственность с человека на Город. И дело, конечно, не в том, что Бродский неправильно понял мысль Кавафиса - Бродский понимал его, как никто другой; скорее в личных переживаниях и в том, что эта тема была очень близка поэту.