Памятники рязанской письменности ХІІ—XIV вв.: историографические предпосылки и аспекты изучения

Памятники рязанской письменности ХІІ—XIV вв.: историографические предпосылки и аспекты изучения

Памятники рязанской письменности ХІІ-XIV вв.: историографические предпосылки и аспекты изучения

Содержание

Раздел 1. Древнейшая письменная традиция XII - первой трети XIII вв. в памятниках археологии и эпиграфики Старой Рязани. Рязанская традиция почитания святых Бориса и Глеба

Раздел 2. Рязанская кормчая 1284 года

Раздел 3. Книжные памятники XIV века

Раздел 4. Свидетельства о местном летописании периода независимости Рязанского княжества

Список литературы

Раздел 1. Древнейшая письменная традиция XII- первой трети XIII вв. в памятниках археологии и эпиграфики Старой Рязани. Рязанская традиция почитания святых Бориса и Глеба

Вопрос о домонгольских традициях книжности Рязанского региона впервые был поднят в работах по археологии. В настоящем диссертационном исследовании нельзя обойтись без анализа наблюдений и выводов археологов потому, что до настоящего времени не сохранилось ни одного атрибутированного рязанского книжного кодекса XII века. Известна рязанская рукописная книга XIII в. - Рязанская кормчая 1284 года.

Основными источниками в изучении рязанской книжности XII - начала XIII вв., таким образом, для исследователей являются:

1. памятники эпиграфического характера;
2. историко-литературные и художественные данные;
3. собственно археологические находки, главным образом элементы украшения и переплетов книг.

Древнейшим культурным центром Рязанской земли была ее столица - Рязань (современная Старая Рязань, городище на берегу р. Оки около г. Спасск Рязанской обл.). До разорения татарами в 1237 году город представлял собой один из крупнейших центров социально-экономической и культурной жизни Русских земель. Археологические раскопки на этом уникальном памятнике древней рязанской истории до сих пор открывают и еще, несомненно, будут открывать новые страницы жизни самобытного культурного центра. Своеобразие истории Рязанского княжества, его пограничное положение и обусловленные этим особенности политической истории наложили определенный отпечаток на культурное развитие региона. На территории Старой Рязани были обнаружены признаки высокой духовной культуры и грамотности жителей: эпиграфические находки (бытовые надписи владельцев и дарителей, а также представляющие наибольший интерес надписи с признаками книжных орнаментов) и элементы украшения книг.

О широком распространении грамотности среди населения древней столицы Рязанского княжества говорят находки памятников палеографии XI - XII вв. Прежде всего, это бытовые надписи на пряслицах, пространная надпись на корчаге (тип сосуда) о посыпке вина князю, а также однотипные надписи-клейма на кирпичах, обнаруженных при раскопках Успенского собора. Все названные эпиграфические материалы вместе с недавно обнаруженным свидетельством написания грамот на бересте являются доказательствами грамотности ремесленников, и, вероятно, достаточно широкой грамотности населения в целом.

О высоком уровне книжной культуры в среде церковного причта и грамотности прихожан столичных церквей свидетельствуют надписи-граффити XII-XIII вв. на фресках Борисоглебского собора Старой Рязани, обнаруженные А.Л. Монгайтом при раскопках 1948 г. (около 20 фрагментов фресок с надписями), большей частью трудночитаемые. Располагавшуюся в княжеско-боярской части столицы Рязанского княжества каменную церковь большинство исследователей отождествляют с известным с конца XII века храмом во имя первых русских святых князей Бориса и Глеба. Г.К. Вагнер высказал предположение о строительстве этого храма Глебом Ростиславичем (1155-1177). Представляет интерес и мнение Р.П. Дмитриевой о времени постройки собора св. Бориса и Глеба в Старой Рязани: «Борисо-Глебский собор был выстроен в Старой Рязани еще в XII в. (очевидно, в 1112 - 1115 гг.), что позднее и послужило отчасти основанием назвать рязанскую епархию - Борисоглебской». Вероятно, такое предположение подразумевает связь важнейшего события древнейшей церковной истории Рязани с одним из важных этапов формирования общерусского культа Бориса и Глеба. Святые Борис и Глеб изображены на печати, по мнению Г.С. Клоковой, «относящейся, по-видимому, ко времени княжения Глеба Ростиславича». В этой связи интересен факт бытования книг в Рязани во время правления князя Глеба Ростиславича, зафиксированный в Никоновском летописном своде.

В Никоновской летописи под 1175 годом содержится свидетельство того, что этот рязанский князь действительно заботился об обустройстве родной земли: «...поиде князь великий Михайло Юрьев сын Долгорукого внук Владимира Мономаха к Рязани на князя Глеба Рязанского и бывшу ему на Мерской, и тамо сретоша его послы князя Глеба Рязаньского с поклоном, и с миром, и с любовью, и во всем вину свою твори, и что взял у шурьи своей, у князя Мстислава Ростиславича и у брата его князя Ярополка Ростиславича, возвращаше все назад, и святую Богородицу, иже взял бяше у Володимерской церкви, и ино что и до юпіг все возврати. Князь Михалко же Юрьевичь со князем Глебом Рязанским смирився и в любви быв, возвратися в Володимерь».

Факт пребывания владимирских рукописей в Рязани в середине 1170-х годов отмечает и Г.И. Вздорнов, который считает, что после возвращения во Владимир эти книги погибли от пожара 1185 г. Совершенно очевидна единственная, или одна из причин похода владимирского князя Михаила Юрьевича на Глеба Рязанского - ответные действия на присвоение имущества, которое было в распоряжении сыновей Ростислава Юрьевича. У Глеба Рязанского оказались, вероятно, очень ценные предметы культового назначения - икона и книги.

Требует отдельного рассмотрения вопрос о рязанско-владимирских отношениях 1173-1175 гг., который в настоящем исследовании приобретает особое значение. Приведенное свидетельство представляет интерес еще и в том смысле, что в нем Мстислав и Ярополк Ростиславичи по отношению к Глебу Рязанскому названы «шурья». В вопросе с Ростиславичами не все ясно, так как Никоновская летопись в описании приглашения на княжение ростово-суздальским боярством Мстислава относит его, судя по всему, к смоленским Ростиславичам, и не знает отчества Глеба Рязанского (Ростиславич), которое было известно позднейшим переписчикам уже оформившегося свода. В Московском своде конца XV в. содержится прямое свидетельство того, что за Глебом Рязанским была дочь старшего сына Юрия Долгорукого Ростислава. Кроме того, в этом убеждает и весь смысл рассказа о междоусобицах 1173-1176 гг. В Устюжском летописном своде под 1173 годом упоминаются преследуемые Андреем Юрьевичем (Боголюбским) его младшие родственники - Ростиславичи, которые «збежали на Рязань, покиня Киев». Как известно, в 1174 году Андрей Боголюбский был убит в результате заговора ростово-суздальских бояр. По мысли А.Г. Кузьмина, сообщение Устюжского летописца может объяснять, почему сразу после смерти Андрея прибывают рязанские бояре и сам рязанский князь «является активным участником событий, связанных со смертью Андрея». В результате, наиболее очевидным объяснением представляется следующее. Глеб Рязанский пообещал братьям своей жены Ростиславичам поддержать их вероятные претензии на владимирский княжеский стол, тем более их отец был старшим сыном Юрия Долгорукого. За это, скорее всего, князь Глеб счел своим правом потребовать с них какие-то обязательства и ценности, которые, в частности, и составили книги, возвращенные, правда, на следующий год обратно во Владимир старшему князю Михаилу Юрьевичу.

Вероятно, в рассмотренном контексте заслуживают внимания данные о западно-русском (Чернигов, Смоленск) и северо-восточном (Владимир, Суздаль) влияниях в обнаруженных фрагментах кладки и росписей интерьера Борисоглебского собора Старой Рязани.

Можно предположить, что интерес к книгам у рязанского князя Глеба был связан с устройством именно Борисоглебского собора Старой Рязани. В таком случае, вероятно, в рязанском храме какие-то из привезенных кодексов могли быть переписаны, то есть в патрональной рязанской церкви изначально могли находиться древнейшие письменные памятники. Все вышеприведенные свидетельства и соображения необходимо учитывать при рассмотрении отношения Сказания о Борисе и Глебе к владимирской и рязанской литературе XII в.

По мнению А.Л. Монгайта, некоторые рисунки на фрагментах из Борисоглебского собора «точно копируют книжные орнаменты». На одном из обломков изображена «плетенка, идентичная заставкам из рязанской псалтыри 1296 г., а ниже процарапана заглавная буква "Г", широко распространенная в рукописных книгах XI - XIII вв.». В.П. Даркевич и Г.В. Борисевич также обращают особое внимание на фресковые граффити: «Обычны изображения животных, а также буквенные инициалы и кресты из переплетающихся лент. Вероятно, эти затейливые буквицы выполнены каллиграфами, работавшими в скриптории и причастными к "строению" книг».

Такой подход археологов перекликается с мнением современных исследователей книжной культуры о возможности поиска аналогий в орнаментальных украшениях монументальной живописи и мотивах орнаментации рукописей, что имеет непосредственное отношение именно к домонгольскому периоду, в отличие от последующих эпох в истории Руси: «Известно, что в искусстве домонгольской Руси типология орнамента в монументальной живописи во многом определялась рукописной орнаментикой». Написанная на пергамене Псалтырь 1296 года (ГИМ, Син. № 235) рассматривалась В.В. Стасовым, опубликовавшим в XIX веке образцы орнамента из этой рукописи, как рязанский памятник. В заставках рукописи преобладающим тоном являются синий; помимо киновари использована также желтая краска. Считают, что «в византийской и древнерусской эстетике синий и голубой цвета воспринимались как символы трансцендентного мира». Специальное изучение инициалов Псалтыри 1296 г. de visu позволяет утверждать, что в некоторых художественно исполненных заглавных буквах преобладает зеленый тон, характерный для поздней рязанской тератологии.

Тщательное исследование рукописи Л.В. Столяровой показало наличие двух разных памятников в составе кодекса. Имеются записи с упоминанием имен заказчиков: неких княгини Марины и Кюра Костянтиновича ("Кюру Костянтиновицю", "Кюръ Костянтиновъ"). Вслед за А.А. Покровским Л.В. Столярова предполагает псковское происхождение основной части кодекса, точнее территориальную отнесенность биографии упоминаемого в псковских летописях предполагаемого заказчика рукописи - боярина Кюра Костинича (Кира Константиновича, Кюрю Костинича). Писец Захария, имя которого известно из записи на сохранившихся листах «Псалтыри Марины» (с датой 1296 г.), до написания книги, судя по этой же записи, переписал Евангелие, предназначавшееся вкладом в монастырь Покрова Богородицы на Волоке.

Архимандрит Амфилохий отождествил почерк Псалтыри Марины 1296 г. с почерком лицевой Симоновской (или Хлудовской славянской) Псалтыри XIII в. (ГИМ, Хлуд. № 3), что поддержала М.В. Щепкина. Однако, А.А. Турилов считает, что говорить об идентичности почерков двух рукописей нет достаточных оснований. К настоящему исследованию имеет отношение наблюдение о том, что весь текст Псалтыри Марины, по мнению археографа, принадлежит одному писцу: «Оставляя пока открытым вопрос о датировке самой Псалтыри Марины (и признавая при этом, что послесловие писца с датой, несмотря на более мелкое письмо и разницу текстового поля, написано той же рукой, что и основной текст), от тезиса об идентичности почерков обеих рукописей безусловно следует отказаться. Кодексы принадлежат к одной каллиграфической школе, но написаны разными писцами и с неопределенным хронологическим интервалом». М.В. Щепкина отмечает оригинальную и даже отличительную манеру одного и того же мастера и говорит о "полной тератологии": «плетение неразрьгено связано в его орнаменте с причудливыми животными формами. Но вместо змеи или непонятного зверя вроде дракона (что было бы типично для мотива, воспринятого, по наблюдениям М.В. Щепкиной, из Болгарии - Д.Г.) он выбрал тип какой-то красивой хищной птицы, который повторяется и в заставках и особенно в инициалах. ...Одновременно он связывает в своем орнаменте плетение с ветками и листьями, т. е. использует в тератологии византийские мотивы. Его заставки имеют византийские рамки с высоким навершьем, со сложной выемкой внизу. Так, в рукописи 1296 года нал. 1 заставка имеет вверху трехлопастный свод, опирающийся на прямоугольные уступы, внизу рамки дана треугольная выемка, которая постепенно сходит на нет, над заставкой - цветочное навершье в середине и два стоящих по бокам высоких клейма. Формы заставок оригинальны и разнообразны.

Но все они соединяют причудливых животных с цветами и листьями византийского стиля». Вероятно, в мотивах заставок Псалтыри 1296 г. присутствуют некоторые орнаментальные элементы позднего «эмальерного» стиля, характерного для греческих рукописей XII-XIII вв. М.В. Щепкина рассматривает систему орнаментации рукописи 1296 г. в качестве примера самостоятельности и зрелости, но и преемственности с византийской традицией в мотивах ранней тератологии. На примере Псалтыри Марины исследовательница исключает возможность развития варварской переходной манеры в стиле орнаментации настоящего раннего памятника тератологии. В украшениях кодекса автор видит творческий стиль талантливого мастера: «Надо думать, что орнамент писца Захарии явление индивидуальное и свидетельствует о личном творчестве...». Предположение ученого о новгородском происхождении мастера-книгописца Захарии (нам необходимо учитывать современные данные о том, что основная часть кодекса, где содержатся рассматриваемые образцы тератологического орнамента, может не иметь отношения к листам с записью писца Захарии) основано на общих суждениях об известных новгородских традициях украшения рукописей: «...новый тератологический стиль соединялся с византийским, который господствовал в Новгороде в XII веке». Такая широкая проблемная перспектива в вопросах локализации книжных памятников необходима, но в отношении оригинальных особенностей Псалтыри 1296 г. она не дает указания на похожие или близкие по манере исполнения, либо типичные мотивы в других примерах использования тератологического орнамента, которые в большинстве своем известны как раз в новгородских рукописях (XIV в.). Можно сделать заключение о том, что если признать новгородское или псковское происхождение основной части кодекса, где содержатся рассмотренные образцы орнамента, то, учитывая выявленную А.Л. Монгайтом параллель с данными эпиграфики, можно предполагать возможность ранних рязанско-новгородских или рязанско-псковских книжных связей. Кроме того, нельзя исключить возможность рязанского исполнения заказа на изготовление Псалтыри 1296 г.

Вслед за А.Л. Монгайтом А.А. Медынцева на фрагменте штукатурки с изображением буквы «Г» прочитала имя «Игорь» и начало молитвенной надписи «ГН ПО...» («Господи помози»). Автор более подробно останавливается на рассмотрении буквы «Г» - инициала, который «прочерчен между двумя треугольниками в орнаментальном плетении и состоит из двух жгутов раздельного плетения, завершающихся внизу двумя узелками». Навес буквы горизонтальный, заканчивающийся орнаментальным отростком. Не возникает сомнения в том, что в орнаментике инициала заметна книжная традиция. Ниже имени «Игорь» повторена та же буква (неоконченная), которая, по мнению А.А. Медынцевой, несет в себе новое орнаментальное решение. Выше надписи «ГН ПО...», вероятно, было написано слово «хваля»; кроме того, неотчетливо проступает рисунок какой-то буквицы. «В целом надписи и рисунки на этом фрагменте штукатурки отличает профессиональность исполнения. В их авторе мы должны видеть писца-профессионала, для которого эти рисунки и обрывки надписей - своеобразная "проба пера"». Среди прочего рассматриваемого эпиграфического материала А.А. Медынцева обращает особое внимание на очевидные свидетельства знакомства с традициями создания книжных кодексов. Для настоящей диссертационной темы такие данные приобретают первостепенное значение, если учитывать отрывочный характер в представлениях о самой ранней рязанской книжной культуре. Появляется возможность говорить о ранних местных традициях книжного дела.

Внимание исследовательницы привлекло то, что имя «Игорь» стоит «вне обычного контекста молитвенной формулы или глагола "писал"». По летописям известно, что оно было довольно редким княжеским именем. В Никоновской летописи помещено дополнение к известию о месте захоронения рязанского князя Игоря Глебовича в 1194 году: «Положен во граде Рязани в церкви каменой святых мученик Бориса и Глеба». За исключением А.Г. Кузьмина, который считает, что в этом уточнении речь идет о соборе Бориса и Глеба в Переяславле Рязанском, большинство исследователей признают достоверность этого свидетельства. По мнению А.А. Медынцевой надпись-граффити с именем Игоря является, видимо, окончательным подтверждением сообщения Никоновской летописи. «Конечно, неясно, какое событие послужило непосредственной причиной ее появления, но скорее всего именно погребение Игоря в этом храме дало повод книжнику-профессионалу для своеобразной "пробы пера" на церковной стене». Убедительность такого утверждения возрастает при рассмотрении его в общем контексте эпиграфических свидетельств.

На месте Борисоглебского собора В.П. Даркевичем в ходе раскопок 1979 г. на территории Старорязанского городища были обнаружены несколько десятков фрагментов штукатурки с остатками рисунков, крестов, молитвенных надписей и орнаментов. Думается, что люди, оставившие надписи на стенах главного столичного храма, должны были быть профессиональными писцами, у которых не могло быть и тени сомнения в том, что надписи на стенах монументального памятника архитектуры также станут достойными свидетельствами истории и духовной культуры.

Значительный интерес представляет небольшой обломок штукатурки, на котором имеется древнейшее известное изображение оригинальной таблицы для осуществления пасхальных расчетов в форме ладони левой руки с отставленным большим пальцем - так называемая «пасхальная рука», или «рука Иоанна Богослова». По мнению А.А. Медынцевой, весь комплекс эпиграфического материала из Старой Рязани не выходит за пределы XII - XIII веков и должен датироваться домонгольским временем, поскольку храм, скорее всего, был разрушен во время взятия Рязани Батыем. Следовательно, фрагмент «пасхальной руки» из Борисоглебского собора можно датировать этим временем (XII в., - кон. 1237 г.).

Такие изображения представляли собой таблицы для определения воскресных дней любого года с целью вычисления дня, на который приходился праздник Пасхи. «Круг лет Иоанна Богослова», или «Рука Богословля» представляла собой таблицу солнечных эпакт, столбцами которой были четыре сомкнутых пальца, и которая содержала еще 7 строк (всего 28 знаков, соответствующих 28-летнему календарному солнечному циклу). «Надпись задавала направление отсчета эпакт снизу с крайнего левого "аза" (единицы) нижней строки». В основании пальцев имеются буквы: В, Г, Д, а выше - начало следующего буквенного ряда. Эти таблицы упрощали достаточно сложные календарно-астрономические расчеты. Все числа календарного года расписывались по первым семи буквам-цифрам кирилловского алфавита (седмицам), в результате чего каждая буква связывалась с определенным днем недели. Вероятно, определенная наглядность и образность такой таблицы предопределили появление специфического термина - «вруцелето года» (не ранее XIV в.). Так называлась буква, которая приходилась на воскресенье в данном году. На одной из колонн Софийского собора в Киеве была обнаружена похожая с рязанской таблица для осуществления пасхальных расчетов. Р.А. Симонов выражает уверенность: «Эпакты по руке из Старой Рязани полностью совпадают с нижними знаками таблицы, открытой ранее С.А. Высоцким в Софии Киевской и датированной им XIII в.».

Киевская таблица содержала 28 клеток (эпакт), в которых в определенной последовательности повторялись семь букв; но таблица была изображена не в форме «руки», а в виде прямоугольника.

Эти источники, по мнению исследователей, свидетельствуют о достаточно широком использовании на Руси «вечного календаря» в XII-XIII веках. Об этом говорит «и разнообразие назначения: научное (Новгород), учебное (Старая Рязань), справочное (Киев)». Применявшийся преимущественно в домонгольской Руси «специфический наглядный образец в виде "рук" ...может говорить о существовании самостоятельной унифицированной традиции расчетной пасхалистики на Руси, отражающей фактор организованности, а не случайности, не эфемерности употребления комплекса отдельными пасхалистами». В третьем параграфе настоящей главы будут рассмотрены данные о состоянии расчетной пасхалистики более позднего времени, содержащиеся в рукописном Служебнике XIV в., многие исследователи считают его рязанским памятником. В книге содержится запись о разорении Рязани татарами в 1237 году. Вероятно, рязанские книжники-пасхалисты внесли заметный вклад в развитие общерусских представлений о календарном счете. На основе «руки» из Борисоглебского собора Старой Рязани А.А. Медынцева делает вывод о том, что не только в Киеве и Новгороде, но и в Рязани «проводились достаточно сложные календарно-астрономические расчеты», а рисунок служил «вероятно, для тренировки в процессе обучения». Автор убедительно обосновывает свое предположение, что Борисоглебский храм после 1198 года (время выделения Рязанской епархии из Черниговской по В.Н. Татищеву) превратился из княжеского патронального в кафедральный собор, «где обучали письму и переписывались рукописи, украшенные орнаментами и инициалами, где были образованные книжники, знавшие греческий язык, и где, наконец, велось обучение не только письму, но и сложным календарным расчетам».

Приведенные эпиграфические свидетельства, хотя и отрывочные, позволяют в нашем рассмотрении предположить, что в Старой Рязани был как минимум один крупный центр образования и книжной культуры, имевший свою библиотеку, а может быть и книгописную мастерскую, либо своеобразную школу грамотности - собор во имя святых князей Бориса и Глеба. Итак, эпиграфические материалы дают достаточно четкое представление о высоком уровне книжной культуры в древней Рязани.

Рассмотрение только эпиграфических материалов в связи с древнейшим почитанием в Старой Рязани святых князей Бориса и Глеба не может дать достаточного представления о важной связи исследования с многоаспектной проблемой древнерусского Борисоглебского культа. Проблема имеет отношение, в том числе, к книжности. Поэтому, например, некоторые археологические находки со Старой Рязани заставляют обратить внимание на следующий факт: автор Службы свв. Борису и Глебу «шестнадцатикратно называет святых их христианскими именами Романа и Давида и только раз Борисом и Глебом...».

Символика с числом 16 (15 + 1) и его производными присутствует в основных элементах узора круглой накладки с рельефным орнаментом, которая была обнаружена в ходе археологических исследований на Старой Рязани34. Кроме этой накладки названная числовая символика характерна для системы сине-золотых украшений на эмали одного из двух золотых колтов в составе старорязанского клада 1822 г., на нем в "крестчатом" одеянии изображен, по мнению К.Ф. Калайдовича, святой Глеб35. Смысл числа 16 раскрывается в содержании древнерусской книги «Рафли» и китайской «Книги Перемен». В одном из древнейших датированных памятников русской книжности, в «Изборнике» 1073 г. киевского князя Святослава Ярославича помещена заставка, в центральном элементе которой, изображенном в форме круга, также присутствует символика с числом 16. В этой связи вполне возможно, что круглая накладка из Старой Рязани могла быть элементом книжного переплета.

Число 15 было непосредственно связано с хронологией. Из 15 лет состоял индиктион (в 312 г. этот период исчисления времени был введен вместо «языческих» олимпиад римским императором Константином Великим). Индикт имел отношение к пасхальным вычислениям: «Так, древние пасхалисты полагали, что по прошествии 15 "великих индиктионов" (по 532 года каждый), то есть - 7980 лет, все исходные календарно-астрономические данные пасхального цикла должны обрести первоначальное значение. Об этом огромном периоде времени, который в современной науке условно называют Великим миротворным кругом, или Юлианским периодом, или Эрой Скалигера, имел представление... архиепископ новгородский Геннадий». В.М. Кириллин полагает, что число 15 ассоциировалось также с образом Богородицы: «...во всей разноголосице преданий о ней можно уловить отзвуки, вероятно, когда-то прочной ассоциативно-символической связи между числом 15 и ее образом». Рассмотренные данные заставляют задуматься о том, что кафедральный собор Старой Рязани, очевидно, был действительно одним из крупнейших центров календарно-астрономических расчетов и книжной культуры Древней Руси.

На шиферной иконке, хранившейся в Солотчинском монастыре, изображены святые Борис и Глеб в виде мучеников и пеших воинов. Считают, что иконка, «возможно, являлась фамильной реликвией рязанских князей». При раскопках в Новгороде в слоях начала XIV в. была обнаружена еще одна иконка с изображениями святых, «представляющая прямую аналогию рязанской и по техническим приемам, и манере изображения, и почерку надписей». По палеографическим признакам Т.В. Николаева, проведя сравнение с начерками рукописей и берестяных грамот, нашла основание говорить о единстве почерка и датировала надписи на рязанской и новгородской находках первой половиной XIII века. А.В. Рындина отодвинула производство иконок, особенно рязанской, в "ранний XIV в.". А.А. Медынцева говорит даже не о работе одной мастерской, а о работе одного мастера над иконками свв. Бориса и Глеба.

Кроме того, при раскопках на Старой Рязани были найдены две новгородские княжеские печати XII в. В этой связи, очевидно, в рамках настоящего исследования интерес могут представлять наблюдения А.В. Поппэ и Л.А. Дмитриева о том, что известный список XTV в. Сказания о Борисе и Глебе в составе Сильвестровского сборника (РГАДА, ф. 381, № 53) имел, вероятно, новгородское происхождение.

Учитывая большую близость в особенностях исполнения новгородского и рязанского предметов Борисоглебского культа и большое значение почитания первых русских святых в Рязанской земле, где местом пребывания владык на протяжении долгого времени был Борисоглебский собор Рязани, а затем Переяславля-Рязанского, нельзя исключить возможность того, что рязанские книжники могли быть знакомы с редакцией Сказания о Борисе и Глебе, которая отразилась в тексте Сильвестровского сборника.

Исследованием сложного и многообразного борисоглебского цикла занимались А.А. Шахматов, И.И. Срезневский, Н. Серебрянский, Д.И. Абрамович, С.А. Богуславский, И.П. Еремин, Д.С. Лихачев, Н.Н. Воронин, А.В. Поппэ и многие другие ученые. Значительное внимание циклу произведений, посвященных свв. Борису и Глебу, уделяют и современные исследователи.

К истории убиения князей Бориса и Глеба их братом Святополком имеет отношение выявленная И.Н. Данилевский сложная система библейских образов в тексте «Повести временных лет». Она была призвана вызывать знакомые ассоциации в сознании сведущих читателей, что может дать представление об особенностях восприятия древним русским летописцем начальной истории Руси, которая в древнем восприятии должна была иметь сакральный смысл. Интерес представляет также наблюдение Б.А. Успенского об отражении древнейшего русского культа Бориса и Глеба, первых по времени канонизации русских святых, - в паремейных чтениях: «Рассказ о Борисе и Глебе (т. е. об убийстве князем Святополком своих братьев) читался во время богослужения [в составе Паремейника, использовавшегося до XVII века - Д.Г.] вместо рас сказа о Каине и Авеле - он воспринимался, видимо, как один и тот же рассказ, как его конкретная (местная) реализация; иначе говоря, история Бориса и Глеба воспринималась как библейское повествование в переводе на язык русской истории - на конкретный язык русских реалий». Рассказ о Борисе и Глебе встречается в паремейных чтениях на месте тех, которые присутствуют в книге Бытия, то есть претендует на статус повествования о сакральной истории - «о первоначальном времени, т. е. о первых событиях, предопределивших всю последующую историю человечества...». Наверное, главный вывод ученого о почитании Бориса и Глеба в самый ранний период канонизации русских святых таков: «Они знаменуют начало русской истории, которая понимается - подобно еврейской истории - как священная история избранного народа. Такое понимание прослеживается уже у Илариона в "Слове о законе и благодати", однако в борисо-глебовском цикле оно представлено особенно выразительно». По мнению В.П. Даркевича, в облике свв. Бориса и Глеба, «этих "подражателей Христу" проступает сложность древнерусского мировосприятия». Наблюдения исследователей о древнерусском культе свв. Бориса и Глеба дают возможность увидеть самый ранний период осмысленной самостоятельности русского религиозного сознания, и заставляют более пристально рассматривать соответствующий период русской истории и культуры.

Исходя из существующих представлений об исторических условиях развития древнерусской государственности рубежа XII-XIII вв. и предполагая значительную специфику начального периода существования самостоятельных русских территорий, мы видим наличие рязанской древнейшей традиции почитания Бориса и Глеба как первых русских святых. По крайней мере, одну из составляющих этой рязанской традиции можно видеть в идеологии территориальной независимости. По-видимому, эта важнейшая традиция в Рязанской земле вела свое происхождение от Борисоглебского собора Старой Рязани. После разорения рязанской столицы функции главной соборной церкви княжества, вероятно, перешли к другому древнейшему храму во имя святых Бориса и Глеба в Переяславле Рязанском.

На наш взгляд, есть смысл вспомнить о том, что в летописной статье «О убьении Борисове», помещенной в Повести временных лет и в Радзивиловской летописи под 6523 (1015) г., упоминается место погребения князей - церковь св. Василия. По «Повести о рязанском епископе Василии», помещенной в цикл сказаний о муромских чудотворцах, именно епископ с этим именем переносит кафедру в Переяславль в собор Бориса и Глеба. А.Г. Кузьмин считает, что епископская кафедра была перенесена в Переяславль не из Мурома, а из Рязани: «"Муромским" епископом он стал, видимо, уже в муромской обработке». То есть, исследователь, определенно выражающий сомнение в существовании Борисоглебского собора в Старой Рязани в конце XIII века, объективно подразумевает, что в разгромленной столице Рязанского княжества, утратившей к этому времени определяющий статус, все-таки еще формально сохранялась епископская кафедра. В том, что владычной кафедры в Муроме не было, убеждена и Р.П. Дмитриева: «Рязанская епископия была учреждена в начале XIII в. и находилась всегда в Рязани. Епископской кафедры в Муроме, откуда якобы Василий был изгнан, на самом деле никогда не было». Вслед за учеными-исследователями необходимо признать наиболее вероятным положение о том, что основными пунктами пребывания рязанской Борисо-Глебской кафедры были Рязань и Переяславль Рязанский.

Н.Н. Воронин в цикле произведений о Борисе и Глебе наиболее значительную роль отводит анонимному Сказанию о Борисе и Глебе: «Влияние "Сказания" на развитие русской литературы ближайшего времени и последующих столетий вплоть до XVII в. было исключительно велико». По убеждению Е.К. Пиотровской, исследователь убедительно обосновал выдвинутую им гипотезу о возможном авторстве и «независимо от историков летописания... пришел к выводу о влиянии Сказания на литературу Северо-Востока, на Повесть об убийстве Андрея Боголюбского и другие памятники владимирской литературы XII в. и необходимости тщательного изучения этих текстов. Мы же со своей стороны должны отметить, что с историей северовосточного летописания связан вопрос об источниках Радзивиловской летописи». Н.Н. Воронин считает, что древнейший список «Сказания», известный по Сборнику XII в. московского Успенского собора, мог происходить из Владимира: «Эмблема на переплете сборника Успенского собора (литая медная бляха XII-XIII вв. с изображением льва или барса с захлестнутым за спину «процветшим» хвостом - Д.Г.) удостоверяет принадлежность рукописи какой-то храмовой библиотеке Владимирской земли и скорее всего владимирского Успенского собора». М.В. Щепкина считает, что Успенский сборник написан, скорее всего, между 1174 и 1175 годами.

В настоящем исследовании наблюдения о знакомстве владимирской литературы XII в. со Сказанием о Борисе и Глебе приобретают особое значение. Нельзя не вспомнить об известных политических притязаниях Владимира на Рязань в это время.

Разработка имевшего определяющее значение именно в XII веке Борисоглебского культа могла быть немаловажным фактором в защите своих прав рязанскими князьями. В этом противостоянии рязанская книжно-литературная традиция, очевидно, более молодая, но, наверное, не менее яркая и продуктивная, могла использовать лучшие достижения владимирской литературы, несомненно, переосмысливая их. Подтверждением этому может служить факт бытования владимирских рукописей в Рязани в середине 70-х гг. XII века. Плоды этой творческой активности рязанских книжников дали себя знать, вероятно, к концу столетия. Многие признаки говорят за то, что Борисоглебский культ имел большое значение в Рязанской земле, в рязанской Борисо-Глебской епархии вплоть до времени утраты княжеством независимости (первая четверть XVI в.). Этот многовековой духовный опыт сразу исчезнуть из традиционного мировосприятия не мог, передав, может быть, какое-то своеобразное жизненное свойство последующему литературно-историческому, книжному творчеству.

Таким образом, известная смена политической и, следовательно, культовой парадигмы могла стать одним из основных импульсов последующего динамичного развития оригинальной рязанской литературы и письменной традиции в XVI веке.

Среди археологических находок, имеющих отношение к древнейшей рязанской книжной культуре, есть еще один род свидетельств. Большое значение имеют изученные А.Л. Монгайтом элементы украшения книг, которые были обнаружены археологом на территории первоначальной столицы Рязанского княжества. В первую очередь это медные застежки книжных переплетов, найденные в жилищах простого населения, ремесленников. Значительный интерес вызывает изысканное украшение массивной медной застежки книжного кодекса, где в композиции «на фоне цветов изображено какое-то фантастическое животное, вероятно, лев с хвостом, распущенным на конце в виде распустившегося цветка или листа аканта. Перед зверем стоит чаша. Пряжка застежки позолоченная. Подобные львы изображены на болгарских матрицах (печатях?)» (изображение книжной застежки даем в Приложении, ил. 1). Представляется очевидной возможность аналогии с медным украшением, вероятно, с близким по деталям композиции изображением льва, - на переплете Успенского сборника XII в., в котором читается древнейший список Сказания о Борисе и Глебе. По мнению археологов, исследовавших Старорязанское городище, на одном из фрагментов плинфы Борисоглебского собора имеется стилизованное изображение «звериной личины, вероятно, львиной». Ученые находят аналогии этому рисунку в некоторых фигурах и масках львов церкви Покрова на Нерли. Есть смысл обратить внимание и на данные сфрагистики. Печать «с ушком» с изображением льва была найдена на Микулине городище. Вообще, лев являлся олицетворением идеи сильной власти, традиционным символом силы и могущества. По мнению В.П. Даркевича, «семантика львов - чутких стражей, спящих с открытыми глазами, - еще раз связывает их с образом Дигениса - бдительного пограничника. Парные львы охраняли входы в храм... деревянные двери церкви св. Николая в Охриде, XIII в.». Известно, например, что вверху «выходной» миниатюры Остромирова Евангелия с изображением евангелиста Иоанна с учеником Прохором изображена фигура льва. Представляет интерес интерпретация этой художественной особенности А. Поппэ, который не исключает «небесно-земную двойственность этой аллегории» (лев как символ Христа и "Лев, то есть император Ромеев, иначе Греков" в символике византийского изложения). Старорязанская книжная застежка с изображением льва была помещена с обратной стороны роскошного переплета рукописи. Скорее всего, такая же застежка присутствовала и на лицевой стороне переплета.

Известно, что сходные изображения со львом обнаружены на рельефе портала собора в Юрьеве Польском. По мнению А.П. Смирнова этот мотив был принесен сюда булгарскими мастерами. Признавая, что общий мотив рязанской и булгарских находок имеет восточное происхождение, А.Л. Монгайт, однако, склоняется к мысли о том, что рассмотренный элемент рязанского книжного переплета был изготовлен «русским мастером по восточным образцам». Необходимо признать, что мотив и образцы могли иметь указанное происхождение, но самостоятельная роль рязанского книжного мастера, его творческий подход к исполнению элемента в переплете книги, не должны вызывать сомнений. По наблюдениям О.А. Князевской и А.А. Турилова

изображение зверя в рельефной композиции на стене Георгиевского собора Юрьева-Польского «очень близко» одной из деталей на выходной миниатюре «Федоровского» Евангелия (Ярославский государственный музей-заповедник, № 15718) с изображением Федора Стратилата. На миниатюре изображен зверь семейства кошачьих: стоящий на задних лапах лев, леопард или гепард (пардус). На другой миниатюре Федоровского Евангелия с изображением евангелиста Иоанна Болослова и его ученика Прохора, по мнению А.И. Некрасова, «главной фигурой, на которую обращено внимание художника, является не Иоанн, а Прохор». О.А. Князевская и А.А. Турилов полагают, что предположения исследователей о вероятных кандидатурах заказчиков книги в лице Федора Черного, князя Смоленского и Ярославского и ростовского епископа Прохора не являются единственно возможными: «Новую кандидатуру на роль заказчика Федоровского евангелия предстоит искать на территории Северо-Восточной Руси в пределах второй-третьей четверти XIV в. Но, принимая во внимание сознательное следование миниатюриста домонгольским образцам, нельзя исключать возможность того, что миниатюра с изображением Федора Стратилата является повторением более древнего оригинала...». Приведенные наблюдения и мнения исследователей не рассматриваются как прямой импульс к поиску новых возможностей для построений в рамках исследования о рязанской книжной традиции, но очевидная необходимость более широкого территориального охвата в вопросах локализации древнейших книжных кодексов в данном случае еще раз убеждает в существовании потенциальных возможностей иных прочтений уже известных данных, которые могут быть открыты при тщательном изучении белых пятен в истории малоизученных книжных традиций. Именно для рязанской книжности характерна незначительная степень изученности письменной и художественной традиции в древнейший период.

Нужно полагать, в древней Рязани в среде грамотного населения имелись и менее изысканно украшенные книги по сравнению с той, на которой была рассмотренная застежка. На таких книгах, соответственно, застежки должны были быть менее притязательные. Именно такие элементы книжных переплетов, встреченные в ходе раскопок на городище Старая Рязань, более многочисленны. Правда, их идентификация в нескольких случаях не позволила археологам сделать окончательный вывод о книжной принадлежности той или иной застежки.

В Старой Рязани была найдена бронзовая позолоченная булавка в виде лилии, в которой А.Л. Монгайт увидел орудие письма: «Возможно, этот предмет служил "писалом" (стилем) для письма на покрытых воском табличках или на березовой коре (бересте)». Подобные орудия письма были обнаружены и при последующих раскопках на городище Старая Рязань.

Пристального внимания заслуживает тонкая костяная накладка для книжного переплета в виде животного. По словам А.Л. Монгайта «вытянутые передние лапы, изогнутая спина, круглая голова с острыми зубами больше всего напоминают кошку». Эта накладка на книжный переплет «близка русской деревянной резьбе более позднего времени (XVI - XVII вв.), которая, как считалось, проникла на Русь вместе с мотивами западноевропейских книжных орнаментов. Старорязанская накладка относится к XII в. и показывает древние местные корни такой резьбы» (изображение накладки дано в Приложении к настоящей работе, ил. 2). Несомненно, украшение, в изготовлении которого можно предполагать определенную художественную традицию, напоминает животное, которое должно быть отнесено к семейству кошачьих. Подобное изображение имеется и в клейме кирпича из кладки Борисоглебского собора Старой Рязани (кирпичные клейма также подразумевают использование деревянных матриц). В этой связи может приобрести дополнительный смысл наблюдение М.В. Щепкиной, очевидно, важное в рамках настоящего исследования, - о вероятных мотивах искусства резьбы по дереву в основе некоторых элементов в системе украшений упоминавшейся Псалтыри 1296 г.: «...встречается грифон с ушками и крыльями ...в виде раскрашенной деревянной игрушки - так рельефны формы этого фантастического существа. ...Возможно, что в фантастических фивотных писца Захарии сказываются мотивы народной деревянной резьбы. Но только очень талантливый и опытный мастер мог во второй половине XIII века давать мотивы объемной резьбы. Обычная тератология не имеет рельефа». Изображения грифонов, наряду с изображениями гусляра, льва, фантастических животных и людей, известны из старорязанских кладов женских серебряных украшений 1966 - 1967 гг. Судя по всему, в древней столице Рязанского княжества существовали мастера, способные исполнить в комплексе украшений рукописи изысканные элементы из дерева, что могло оказать влияние и на местную традицию книжной орнаментики.

В надписях на двух медальонах русской, возможно рязанской работы с изображениями святых Ирины и Варвары «смешаны русские и греческие буквы». Греческие надписи были выведены на двух других украшениях с ликами Богоматери и Спаса (старорязанский клад 1822 г.). У креста Спасителя были изображены Богородица с Евангелием в руках и Иоанн Богослов. В культурном слое на городище Старая Рязань была найдена византийская печать с композицией Успения XII в. В ходе раскопок 1979 г. был встречен небольшой отрывок надписи, начертанный византийской скорописью. Даже в кафедральных храмах Киева и Новгорода греческие граффити были, вероятно, достаточно немногочисленны. А.А. Медынцева считает, что эта надпись из рязанского кафедрального собора - «свидетельство не только грамотности, но и известной образованности писавшего».

Нам остается только предполагать, насколько широко могли быть представлены в рязанских книжных собраниях и библиотеках книги на греческом языке, но вероятным можно признать то, что такие книги были под рукой у тех, кто изысканно и уверенно вывел эти надписи, либо они были непосредственно знакомы с греческой книжностью, то есть бывали в Византии.

Так или иначе, в древних рязанских библиотеках могли быть списки с греческих оригиналов сочинений отцов церкви. О христианском образе жизни в Рязанской земле накануне татарского разорения может дать представление подмеченное И.Н. Данилевским текстологическое сходство в описании двух примеров эсхатологических воззрений на то, как себя ведут с христианами народы, появляющиеся в «последние времена» (приход Игоря под стены Константинополя в 941 г. и разорение Рязани Батыем в 1237 г. по тексту Лаврентьевской летописи). Интересная деталь содержится в записи в Рязанской кормчей 1284 года: «...не презре Б(ог)ъ в державе нашей ц(е)рк(о)въ вдовствующь, сиреч(ь) безъ еп(и)с(ко)па и безъ оученья с(вя)т(ы)хъ о(те)ць».

Пояснение первой части отрывка будет дано при рассмотрении Рязанского списка кормчей книги, а по поводу последней фразы можно выразить уверенность в том, что речь идет явно о книгах, большинство из них, по свидетельству писца, погибло во время разорения 1237 г. Итак, нельзя исключить возможность того, что рязанские книжники имели связи с византийскими церковными деятелями и книжными мастерами. Принятие христианских ценностей на Руси шло параллельно с осмыслением эстетики, присущей культуре православного Востока. Вероятно, в том числе и в Рязани византийские художественные средства и приемы в орнаментировании рукописных книг могли найти оригинальное применение в продукции местных мастеров.

Не исключено, что предположение о знакомстве книжников, в том числе в Рязани, с византийской культурой может иметь отношение к представлению об особенностях развития культа первых русских святых Глеба и Бориса в связи с некоторыми новыми данными. Интерес вызывает предположение А. Поппэ о том, что крестильное имя младшего князя Глеба-Давида содержит царственную символику. Ученый называет Глеба "возлюбленным" сыном князя Владимира и дочери византийского императора Баргрянородной Анны, несмотря на то, что житийно-летописное предание утвердило брак Владимира с болгарыней. Кроме того, особый подзаголовок в прибавке к основному тексту «Сказания о Борисе и Глебе», возможно, неслучайно упоминает о принадлежности Бориса к цесарскому роду: «Сь убо благоверьныи Борись блага корене сыи, послушьливъ отцю бе, покаряя ся при всемъ отцю... светя ся цесарьскы...».

Итак, изучавшиеся в исследовательской литературе данные эпиграфического и археологического характера позволяют прийти к выводу о высоком уровне книжной культуры в Рязанской земле в конце XII - первой трети XIII века. Исследования археологов показали, что крупнейшим книжным центром Рязанского княжества был Борисоглебский собор Старой Рязани, что местные книжники были достаточно квалифицированными мастерами, чтобы исполнить орнаментальные инициалы на стенах храма и изготовить художественные элементы переплетов книг. Некоторые данные свидетельствуют о вероятном знакомстве рязанских книжников с отдельными произведениями популярного в литературе и богослужении Древней Руси цикла, посвященного Борису и Глебу - первым по времени канонизации русским святым. Вероятно, можно говорить о том, что уже в конце XII - первой трети XIII века в Рязанской земле появились условия для значительного сближения светской и церковной власти, причину чего следует искать именно в условиях складывания рязанской традиции почитания свв. князей Бориса и Глеба. Весьма вероятно то, что именно с этим культом было связано оригинальное использование и, несомненно, осмысление древних традиций календарно-астрономических расчетов, связанных в первую очередь с определением воскресного дня, на который приходился праздник Пасхи. Некоторые признаки указывают на то, что для рязанской книжности, как составляющей части домонгольской культуры Руси, был характерен значительный подъем. Представляется, что это было обусловлено оригинальным синтезом достижений как западных, так и восточных культурных традиций в столице Рязанского княжества. В совокупности с отдельными данными летописного и литературно-исторического характера, а также материальными свидетельствами существования книг в древней столице Рязанской земли картина рязанской книжной культуры XII-XIII веков получает более целостный, но, конечно, далеко не полный вид.

письменность древний рязанский кормчий

Раздел 2. Рязанская кормчая 1284 года

Древнейшей рязанской рукописной книгой, дошедшей до нашего времени, является Рязанская кормчая 1284 года, на 402 лл. (РНБ, F п II 1, из собр. Ф.А. Толстого) - «Книгы глаголемыя греческым языком номоканун, сказаемыя нашим языком закону правило». В настоящем исследовании необходимо проанализировать наиболее важные наблюдения ученых с целью выяснить условия и особенности создания рукописного кодекса, как действительного материального свидетельства развития рязанской книжной культуры XIII века.

В рукописи имеется запись, которая говорит о создании кодекса в Рязанской земле в 1284 году, на что одним из первых обратил внимание К.Ф. Калайдович. Рязанская рукопись, написанная на «белом и довольно тонком пергамене», принадлежала в начале ХГХ века московскому купцу А.С. Шульгину, у которого была куплена Ф.А. Толстым. В 1830 году памятник поступил в Публичную библиотеку. Рязанский экземпляр кормчей книги является единственным древнерусским списком сербской редакции важнейшего юридического памятника южнославянской, византийской традиции (к старшему составу списков этой редакции относится наряду с Рязанским Иловицкий список 1262 г.). Немаловажно то, что Рязанский список был предпочтен всем другим в русских печатных изданиях Кормчей. Как в прошлом, так и до сих пор исследователи уделяют особое внимание Рязанскому списку Кормчей. Памятник имеет первостепенное значение для выяснения древнейших особенностей рязанской книжно-рукописной традиции.

Выделяют Зонаровскую и Аристиновскую редакции Кормчей. Рязанская кормчая 1284 г. относится ко второй редакции, с некоторыми правилами, приведенными «по полному тексту, с Зонаровыми толкованиями». Наиболее подробно исследовавший Рязанскую кормчую с точки зрения содержания, а также палеографии И.И. Срезневский сделал важное замечание: «Греческие списки кормчей с толкованием канонов Аристина вообще сравнительно поздни и по составу более или менее отличны. Это дает научное значение славянским ея спискам». В рассматриваемой кормчей каноны (апостольские правила) представлены в разном объеме, но важно отметить то, что они даны как по второй, так и по первой редакции (соответственно, толкования Аристина и Зонары к сокращенному и полному тексту). И.И. Срезневский зафиксировал и особые толкования, в частности другой перевод полных текстов апостольских канонов по сравнению с Ефремовским и Устюжским списками кормчей. Рязанская кормчая, как самый древний из русских списков сербской редакции, заслуживает самого серьезного внимания, как с точки зрения содержания, так и палеографии. Вслед за И.И. Срезневским, отметившим в рукописи наличие большого количества описок и пропусков, приходится говорить о значительной гипотетичности выводов в отношении содержания Рязанской кормчей. Однако, при отсутствии достаточного количества кормчих древнейшего письма изучение комплекса особенностей рязанского списка 1284 г. приобретает первостепенное значение при решении вопроса о славянском протографе Кормчей.

В древнейшей рязанской рукописи имеется любопытная киноварная приписка, на которую обратил внимание Г.И. Вздорнов: «На л. 25 в правом нижнем углу художественно киноварью написана дата (неизвестно к чему относящаяся): "6726" [1218]». Можно попытаться объяснить возникновение этой записи тем, что в 1217-1218 гг., по мнению А.Г. Кузьмина, в Рязанской земле могли происходить важные события, связанные с княжеской трагедией 1217 г., о чем предположительно упоминает одна из записей в Рязанской Псалтыри с последованием (Следованной) конца XV-XVI вв. (РИАМЗ, №5653). Заслуживают внимания представления ученого о том, что район Переяславля Рязанского был, возможно, уже в XII веке уделом одной из ветвей рязанских князей - Игоревичей. А.Г. Кузьмин предполагает такую возможность на основании летописных известий 1194 и 1208 гг., а также записей в Псалтыри. Последние, по его мнению, упоминают битву 1217 г. неподалеку от Переяславля, возможно, на озере Быстром. Историк замечает, что в записи в Псалтыри речь идет, судя по всему, не об известной трагедии в Исадах 1217 г., а о том, что произошло вскоре после этого события, когда единственный из уцелевших рязанских князей Ингварь Игоревич мог столкнуться с братоубийцами Глебом и Константином и их союзниками татарами, вероятно, на территории своего удела, и одержал победу. Записи в Следованной Псалтыри отражают, вероятно, и некоторые другие оригинальные местно-летописные сведения, о чем еще будет идти речь во втором параграфе главы II. Упоминания в записях на рязанских рукописных книгах о событиях 1217/8 г. дают основание предполагать их значимость для древнейшей рязанской истории, могут свидетельствовать о внимании к ним местных летописцев.

В Кормчей 1284 г. содержится обширное послесловие, текст которого опубликован и достаточно подробно рассмотрен в научной литературе. М.Н. Тихомирову и Я.Н. Щапову принадлежит определение роли и места записи-послесловия Рязанской кормчей в контексте древнерусской истории и культуры: «Запись писца Рязанской кормчей... очень ценный памятник истории и литературы Руси, в частности, Рязанской земли ХПІ в. М.Н. Тихомиров справедливо назвал ее "замечательной записью". Как показывает ее изучение, - это литературный памятник, построенный в сложной форме рассказа о содержании и значении книги (раздел 1), о богоугодном деле - заказе книги и выписке ее оригинала из Киева (раздел 2 с четырьмя разделами: а - от имени писца - о роли в этом рязанских князей; б - похвала епископу Иосифу от имени княгини Анастасии; в - запись от имени епископа Иосифа; г - пожелание епископу Иосифу от имени самого писца) и о работе писцов с датой и благочестивыми пожеланиями (раздел 3). Автор ее широко использовал материал болгарских документов, компоновал формулы записи Драгослава и послания Святослава, но умело применил их для создания своей записи, отличной и по содержанию, и по форме». Заслуживает внимания пояснение Я.Н. Щапова о характерных особенностях использования болгарских источников при создании рязанской записи: «В Рязанском списке нет болгарских вставок, однако несомненно, что протограф его, который рязанские писцы имели перед глазами, содержал эти вставки.

Второе, более важное свидетельство - использование материала болгарских вставок в записи рязанского писца, которое можно проследить, сравнивая эти три текста».

И.И. Срезневскому были известны помимо более поздних греческих подлинников этой редакции два древнейших сербских списка кормчей (1262 и 1305 гг.) того же состава, что и рязанский, а также Правила митрополита Кирилла 1274 г. Ученый говорит об одинаково повторяющейся записи, отсутствующей в Рязанской кормчей, «где оставлен, впрочем, пробел на об. л. 104». В этих записях И.И. Срезневский обратил внимание на, вероятно, важные сведения о том, что в 1262 году «или немного позже» митрополиту Кириллу был доставлен список кормчей книги болгарским деспотом Иаковом Святославом. Несмотря на это свидетельство о болгарском «пути» списка Кормчей на основании определенных признаков в содержании и письме некоторых статей, вошедших в рязанский список, И.И. Срезневский пришел к заключению о том, что в таком виде Кормчая могла появиться не ранее XII века, а перевод был сделан сербом. То есть, ученый, судя по всему, полагает, что впервые перевод Аристиновской редакции на церковно-славянский язык был осуществлен сербом. Вероятно, протографом предполагаемого болгарского списка был сербский оригинал.

О протографе древнейшего рязанского списка Кормчей сложились две основные точки зрения. В.И. Ягич, А.И. Соболевский, Э.Д. Блохина полагают, что Кормчая 1284 г. была переписана с киевского оригинала - вероятного официального русского перевода византийского по происхождению и устойчивого по составу сборника канонических и юридических памятников, созданного на основе списка Кормчей, который был прислан деспотом Святославом митрополиту Кириллу из Болгарии. Гипотезу о киевском протографе Рязанской кормчей поддержал М.Н. Тихомиров. Правда, В.И. Ягич отметил многие примеры южнославянизмов в Рязанском списке, «в частности в правильном (болгарском) и неправильном их употреблении, сербизмы, которые особенно часты в последней части рукописи, с л. 317». К.Ф. Калайдович обратил особое внимание, в частности, на употребление сербизмов «кмет», «кметский» (сельский старейшина). Э.Д. Блохина объективно подмечает в подробно исследованном ею рязанском тексте болгарское книжно-языковое влияние: «...в Рязанской кормчей можно усматривать влияние со стороны среднеболгарского оригинала». И.И. Срезневский более осторожно рассматривает возможность существования киевского списка, говоря о «первосписке русском, повторенном в Рязанском». Л.В. Столярова высказывается о точке зрения Я.Н. Щапова, исходя из чего нужно полагать, что из Киева в Рязань был прислан «сам болгарский список Кормчей 1262 г. и что никакого промежуточного "киевского списка" не было». Необходимо уточнение, что Я.Н. Щапов имеет ввиду главным образом непосредственное использование в Рязани южнославянского списка. Мнение ученого о болгарском оригинале Рязанской кормчей заслуживает более подробного рассмотрения.

В пространной записи в памятнике рязанской книжной традиции Я.Н. Щапов обратил внимание на не совсем однозначный смысл слова «протофронесия» от греч. «первопристольный»: «"Протофронесией" (это слово вставлено писцом над словом "преписах" и может читаться и до, и после него) писец назвал, вероятно, оригинал кормчей книги, митрополичий экземпляр ее, который епископ Иосиф "испросил" из Киева. Это слово находится в несомненной связи со словом "протофроня" (протофронесия) в послании деспота Святослава к митрополиту Кириллу, обозначающее там старшую епископскую кафедру на Руси - Киевскую митрополию, но оно было неверно понято рязанским писцом и применено для обозначения понятия "официальный экземпляр кормчей, завереннный авторитетом церковной власти и не подлежащий изменению". В записи говорится, что из Киева была испрошена "протофрония", а не список с нее, и именно она была скопирована в Рязани». С точки зрения Я.Н. Щапова, который в вопросе наличия в тексте южнославянских языковых черт не разделяет мнения Э.Д. Блохиной, «..легче объяснить все особенности Рязанского списка тем, что его переписывали местные писцы с южнославянского оригинала, списка, который был окружен ореолом авторитета "протофренесия!" и который они старались, в меру своих возможностей, переписать как можно быстрее». Факт появления этого слова может рассматриваться как образно-символическое определение «значения подвига епископа Иосифа и труда переписчиков, давших Рязанской земле такую книгу». Я.Н. Щапов анализирует возможные причины сохранения значительного числа сербских языковых черт в предполагаемом им болгарском оригинале Рязанской кормчей. Соображения по поводу наличия в Рязани предполагаемого протографа древнейшего известного русского списка Кормчей рассмотрим далее в настоящем параграфе, в качестве одного из основных выводов по поводу особенностей работы над книжным кодексом в Рязани.

В тексте записи заметны признаки исправления и дополнения - затирания и смывания, иногда с помощью реактива. Я.Н. Щапов склонен видеть в этом редакторскую работу, в результате которой исправления вносились в текст записи 1284 г. в процессе ее составления: «...текст без дополнений может рассматриваться не как дефектный, ошибочный, а как самостоятельный; здесь нет случаев типичных ошибок прочтения или запоминания текста (вроде гаплографии), обычных в работе переписчиков». Вписывались заново или надписывались отдельные слова и некоторые буквы. Г.И. Вздорнов видит спешность в работе пяти писцов. В рукописи отсутствуют инициалы, но много «красивых лигатур, концовок, росчерков и, наконец, по-особому написанных слов, например в виде креста».

Диссертационное исследование Рязанской кормчей предприняла Э.Д. Блохина, посвятив его палеографическому и фонетическому описанию рукописи. Я.Н. Щапов придерживается мнения о том, что на некоторые важные вопросы характеристики списка и истории его создания «лингвистический анализ отдельно взятого списка, без учета истории происхождения его текста и определения места Рязанского списка среди других списков той же редакции, не может дать ответа». Тем не менее, с точки зрения представления о деталях творческой лаборатории рязанских книжников Э.Д. Блохина приходит к важному выводу о том, что настоящий экземпляр Кормчей создавался десятью писцами, среди которых второй (по порядку следования текстовых блоков) был ведущим. Его почерк единственный, который встречается даже в строках, которые написаны другими писцами. Пятый и десятый писцы могли быть сербами, что устанавливается по «фонетическим особенностям, свойственным именно памятникам сербского извода, которые отмечаются в частях, написанных этими двумя писцами». Я.Н. Щапов смотрит на эту проблему иначе: «В почерке писца X нет важных графических особенностей, выделяющих его из числа других, местных. Отмеченное Э.Д. Блохиной сохранение им сербских особенностей писать "ы" и "ьи" вместо "ы " только на трех первых столбцах текста и отсутствие их далее также легче объяснить слепым копированием им текста в начале и постепенным сползанием на правильные нормы далее. Противоположное мнение приводит исследовательницу к искусственному предположению о том, что писец-серб должен был впервые усваивать русский извод языка именно на первых столбцах выделенных ему 8 страниц нашей рукописи, копируя киевский оригинал и усвоив его, он утратил здесь же свое "ы"». Пятому писцу принадлежит всего один столбец во всей рукописи. Очевиден неодинаковый объем работы писцов. Э.Д. Блохина замечает, что многие писцы работали, «попеременно сменяя один другого (особенно второй и третий, а также четвертый и пятый). Порою новый почерк сменяет предыдущий буквально с полуслова...». Во всяком случае, основная группа переписчиков, скорее всего, работала одновременно и, может быть, в одном месте.

Важно замечание И.И. Срезневского о вязи в Рязанской кормчей: «...в этой рукописи замечательно обильное употребление вязи, в других русских памятниках того же времени редко встречаемой. ...Обычай употребления вязи у южных Славян укоренился значительно ранее, чем у нас, и в Рязанской кормчей вязь представляется образцом подражаний чужому письму, правда искусным, но, насколько можно судить по оставшимся памятникам, еще одним из немногих того времени. Из русских кормчих древняго письма, кроме Рязанской, мне известна только одна еще с вязанным письмом и то уже XIV века. Сербския же все, какия мне удалось видеть, писаны вязью, между прочим и те, которыми я мог пользоваться при разсмотрении Рязанской». Возможно, украшения были исполнены теми писцами (по предположению Э.Д. Блохиной, сербами), или одним из тех, кому принадлежит совсем небольшой отрывок в тексте.

В настоящем исследовании необходимо обратить особое внимание на палеографическое наблюдение И.И. Срезневского, поскольку оно фиксирует, вероятно, редкий случай использования вязи как элемента украшения в древнейших русских кодексах, что говорит о местном рязанском опыте знакомства с оригинальными, южнославянскими в своей основе, традициями украшения рукописей.

Наиболее выражены некоторые из перечисленных особенностей письма у второго и третьего писцов. Одним из главных заключений по поводу почерков двух ведущих писцов Рязанской кормчей в диссертации Э.Д. Блохиной является следующее утверждение: «Эти почерки очень разнообразны по манере письма, богаты самыми разнообразными вариантами. Почерки... можно охарактеризовать как уставные, приближающиеся к полууставным с элементами скорописания». Э.Д. Блохина развивает и дополняет выводы И.И. Срезневского о южнославянском влиянии в палеографических особенностях древнейшего рязанского списка Кормчей: «...мы ...считаем наличие всех этих элементов результатом влияния южного письма, но думаем, что влияние это шло не только со стороны оригинала, поскольку наша рукопись отделена от него двумя промежуточными списками (болгарским и киевским). Скорее всего, кто-то из писцов прошел южнославянскую школу письма». Автор не исключает в этом случае вероятность того, что третий писец был учеником второго.

Э.Д. Блохина выделяет еще одну любопытную особенность исследуемого памятника, свойственную шестому и седьмому почерку по ее классификации, - употребление нового '£' северного типа, «т. е. того ъ, который возникал преимущественно на месте исконного /ъ/ и был особенно распространен в новгородских рукописях». Других диалектных черт, свойственных новгородским говорам, в рассматриваемых почерках автор не выделяет, и в результате следует вывод: «...мы считаем, что новый і северного типа был принадлежностью не только новгородского, но и части рязанских говоров. Это находит подтверждение и в данных современных рязанских говоров». Это наблюдение важно в том отношении, что объективно показывает рязанско-новгородские культурные контакты, во всяком случае, наличие раннего новгородского языкового влияния, очевидно, на северо-западе Рязанской земли.

Среди причин некоторой неровности графики и орфографии Рязанской кормчей исследовательница выделяет, с одной стороны, влияние оригинала, а с другой стороны, - традиции. Учитывается и вероятная принадлежность писцов к разным школам письма, а также переходный характер XIII века. Главным тезисом Э.Д. Блохиной по поводу истории южнославянских и русского переводов Кормчей, отразившихся в палеографических особенностях Рязанского списка 1284 г., является следующий вывод: «...мы предположили, что из Болгарии на Русь (в Киев) был прислан болгарский список Кормчей книги, в основе которого лежал сербский оригинал. В Киеве он был переписан, и этот русский образец доставлен в Рязань. Отсюда - такое сплетение в Рязанской кормчей русских, болгарских и сербских особенностей письма и языка».

При взгляде на проблему выяснения особенностей древнейшего протографа русской редакции Кормчей с точки зрения Я.Н. Щапова, полагающего, что болгарский список Кормчей попал в Рязань, неизбежно возникает следующий вопрос. Почему в Рязани оказался болгарский оригинал? Ведь выработку официального русского перевода Кормчей должна была взять на себя киевская митрополия.

На наш взгляд, возможны два более или менее приблизительных варианта ответа: либо в Киеве перевод и выработка русской редакции текста действительно не были еще осуществлены, что маловероятно, либо в Рязани могли запросить киевскую редакцию Кормчей и, одновременно, болгарский оригинал для сверки. Но не исключен и третий, более сложный вариант гипотетического построения: именно в Рязань с киевским или южнославянским справщиком-писцом(ми) была отправлена часть материалов, в том числе, и болгарский список - для переписки, сверки и возвращения подлинников в максимально короткий срок обратно в Киев. Нельзя исключить того, что в Киевской митрополии к этому времени еще не была завершена работа по выработке окончательно текста русской редакции Кормчей, но уже существовал первоначальный вариант, о чем, если это так, в Рязани не могли не знать.

Мнение Я.Н. Щапова достаточно категорично, поскольку из его наблюдений объективно может вытекать вывод о наличии в Рязани книжников такой квалификации, которая позволяла им осуществить самостоятельный оригинальный перевод Кормчей, исходя из приписки, за уникально короткий срок. К такому выводу приводит анализ одного из положений монографии автора, посвященной всему комплексу древних кормчих, как памятников византийского и южнославянского правового наследия на Руси. По его ключевой гипотезе о присылке в Рязань болгарского списка Кормчей 1262 г. иначе рассматривать творческие возможности книжников, трудившихся в Рязани в 1284 году, трудно. Для такого направления мысли имеются основания в том случае, если придерживаться представления, что в древнейший период отличия в национальных особенностях церковно-славянского языка были менее значительны и не имели определяющего значения. В этом случае нужно обратить внимание на мнение И.Н. Данилевского о причине включения в «Список русских городов дальних и ближних» (1375-1381 гг.) не только собственно русских, но и болгарских, валашских, польских и литовских городов: «Представление автора "Списка" о единстве русских, украинцев, белорусов, молдаван и болгар (при всей условности употребления современных этнонимов для XIV в.) могло базироваться на том, что все они употребляли один и тот же письменный язык: "болгаре, басане, словене, сербяне, русь во всех сих един язык"». Возможно и то, что в рассматриваемых записях о присылке Кормчей в Киев речь идет о редакции 1260-х гг. южнославянской кормчей книги, болгарский список которой появился на Руси после 1262 года. В таком случае вероятность присылки этого самого списка в Рязань в 1284 году в какой-то степени возрастает, но в любом случае нельзя отвергать вероятность наличия собственного списка Кормчей в Киеве.

Л.В. Столярова предполагает несогласованность элементов даты (круг солнца, круг луны, индикт) в выходной записи в Рязанской кормчей, полагая, что круг солнца должен быть больше круга луны, а не наоборот (в тексте читается: «почахом ноября 1, а кончахом декем(бря) 19 в лет(о) 6792, с(ол)н(е)чного круг(а) 5, а лунньного 13, закон [чи-? - Д. Г.] 9-е индикта въ 13». Кроме того, исследовательница полагает, что книга переписывалась в течение не 80 дней, что следует из приписки, а в течение 49 дней - «ошибка вкралась именно в дату начала книгописных работ... вряд ли писец мог перепутать день окончания Кормчей, когда, вероятнее всего, составлялась публикуемая запись». На предположении об ошибочности чтения «солнечного круга 5, а лунного 13» исследовательница делает следующий вывод: «...элементы даты (кроме числа года) были некритически скопированы автором записи 1284 г. из протографа Рязанской кормчей. Если этот протограф действительно был помечен 6789 (1281 г.) и другими соответствующими ему элементами даты (13-й круг солнца и 6-й круг луны), то получает подтверждение концепция о существовании промежуточного киевского списка Кормчей - копии болгарского оригинала 1262 г.». Однако, из приведенного построения Л.В. Столяровой совершенно неясно, почему дополнительные элементы при "некритическом копировании" были зачем-то переставлены местами, да еще с ошибкой (5-й круг солнца, вместо предполагаемого в случае некритической перестановки 6-го круга луны). Выявление некорректного построения Л. В. Столяровой в рассмотренном частном случае подтверждает критику ее более широких наблюдений, проведенную А.А. Туриловым (см.: Мошкова А.В., Турилов А.А. «Плоды ливанского кедра». [2003]. С. 3-77, 60-61).

Вызывает некоторое недоумение отсутствие редакторской правки и вообще какого-либо вмешательства в рассматриваемый отрезок текста (хотя в других местах текста записи правка присутствует)114, что было бы вероятно и оправданно в случае предполагаемого расчетного затруднения. Маловероятным представляется мысль о небрежном отношении к такому, несомненно, важному элементу как указание даты в пространной выходной записи. В результате, весьма трудно представить складывающуюся таким образом картину. Высококвалифицированные писцы, в первую очередь, второй и третий (по классификации Э.Д. Блохиной), осуществляя правку всего текста и настоящей особо тщательно переделанной записи, не замечают предполагаемых ошибок, а если и заметили, то попросту не решаются их исправлять по причине отсутствия опыта вычислительных операций. Если предположить, что кто-то из этих писцов был книжным справщиком, то наше более осторожное отношение к предполагаемым неточностям в указании дополнительных элементов даты в приписке в Рязанской кормчей становится еще более оправданным.

Л.В. Столярова рассматривает возможную цель переписки Кормчей -«...преписах на оуведение разуму и на просвещение верным и послушающим и за святопочивших князь Рязаньскых и пресвященых епископ...». «Упоминание "верных и послушающих", а также указание на то, что рукопись была создана "за святопочивших" князей и епископов, позволяют предполагать, что кодекс предназначался вкладом в какую-то духовную корпорацию. Не исключено, что местом вклада Кормчей стал кафедральный собор - рязанская церковь Успения Богоматери, хотя никаких прямых данных об этом нет». У А.А. Турилова вызывает сомнение необходимость и корректность широко используемого Л.В. Столяровой термина-словосочетания «духовная корпорация» вместо слов «собор», «монастырь» (см.: Мошкова Л.В., Турилов А.А. Указ. соч. С. 17-18). Обратим внимание на самое начало записи в Кормчей: «...милостию пресвятыя Богородицы и преславные мученик Борис и Глеб...». Вероятно, можно принять предположение Л.В. Столяровой относительно вклада книги в Успенский собор Старой Рязани, что, тем не менее, может и не являться доказательством его кафедрального статуса. Возможно, во время разорения 1237 г. кафедральный Борисоглебский собор пострадал значительно больше Успенского и, судя по всему, уже не функционировал, но формально мог еще не утратить своего былого статуса.

Л.В. Столярова ставит вопрос о том, не стояли ли рязанские писцы на разных ступенях церковной иерархии. Н.Н. Розов рассматривает Рязанскую кормчую как яркий пример привлечения многих книгописцев к созданию одной книги, обращая внимание на следующую особенность приписки Рязанской кормчей. В пространной записи указано не только имя заказчика и место, откуда происходил оригинал, но даже такая деталь как разделение текста для переписки на пять частей. Однако имена писцов не названы, что ученый считает, вероятно, неслучайным, предлагая несколько альтернативных вариантов объяснения: обезличивание труда в большой артели книгописцев или создание обычной в оформлении книги «при явной спешке (почерка меняются иногда не только в одной строке, но и внутри слова)». Наконец, у исследователя возникает вопрос: «Не была ли традиция обозначать имена книгописцев локальной, новгородской»? Важно обратить внимание на сам факт упоминания Н.Н. Розовым Новгорода при рассмотрении особенностей древнейшей рязанской рукописи. Некоторые из рассмотренных текстологических наблюдений Э.Д. Блохиной, а также существование гипотезы об отражении рязанской летописи в древнейшей Новгородской I летописи, убеждают в своеобразной закономерности такой интересной, но беглой ассоциации исследователя древнерусской книжности. Следует взять на заметку этот, возможно, наиболее ранний реальный факт какого-то пересечения рязанской и новгородской языковой, и не исключено, что и письменной традиции при последующих попытках рассмотрения рязанско-новгородских книжных связей.

Исследователи рассматривают приписку в Рязанской кормчей 1284 г. как свидетельство определенной нормализации жизни Рязанского княжества после разорения Рязани татарами. Запись в Кормчей дополняет ряд некоторых летописных известий о внутриполитической жизни Рязанского княжества конца XIII в. В ней кроме имени рязанского епископа Иосифа, названы имена рязанских князей Ярослава и Федора. Упоминается их мать Анастасия, которая названа великой княгиней. Это как раз и служит подтверждением мнения об определенной нормализации жизни княжества, поскольку уже за некоторое время до написания приписки этот титул, вероятно, стал результатом стабилизации внутриполитического распорядка. А.Г. Кузьмин считает, что, возможно, со времени Романа Ольговича, или даже Олега Ингваревича, земля приобрела статус одного из «великих» русских княжений.

Кроме того, привлекают внимание следующие слова в записи Кормчей: «Не презре бог в державе нашей церковь вдовствущь, сиречь без епископа». Можно согласиться с А.Г. Кузьминым в том, что это отголосок событий, связанных с разорением Старой Рязани и оставлением, по некоторым летописным данным, епархии без епископа. Правда, последнее вызывает сомнения, тем более, если в записи речь идет о положении дел на данный момент, то есть в отношении промежутка почти полувековой давности. Тем не менее, нельзя исключать возможность того, что на какое-то очень короткое время Борисоглебская кафедра могла перемещаться в Муром, но возвратилась в Старую Рязань.

Рязанскую кормчую 1284 г. можно рассматривать как пример знакомства с южнорусской письменностью, и, одновременно, как ранний факт использования сборника канонических и юридических статей устойчивого состава, относящегося к визаитийско-южнославянской традиции, в Рязанской земле. Спрос на юридическую литературу и стремление к правовой регламентации жизни в Рязанском крае были, вероятно, заметной особенностью приграничного региона и позднее. Даже в XVII веке, когда южные границы единого Русского государства заметно отодвинулись на юг, эта характерная черта, очевидно, сохранялась, о чем может говорить факт значительного количества купленных экземпляров Соборного Уложения рязанцами, которые уступили в этом деле только новгородцам, да и то всего на одну книгу.

В проанализированных исследованиях ученых XIX-XX вв. были намечены и решены наиболее важные аспекты внешней и внутренней критики источника, изучены основные палеографические и содержательные особенности древнейшей рязанской рукописи. В настоящем разделе диссертации впервые выводы исследователей о Рязанской кормчей рассмотрены в рамках проблемы существования древнейших традиций рязанской книжной культуры.

Итак, имея в распоряжении данные о высоком уровне книжной культуры Рязани домонгольского времени и факт отсутствия предполагаемого более древнего киевского списка Кормчей русской редакции в составе известных современных книгохранилищ, нельзя исключать возможность самостоятельной работы рязанских книжников с южнославянским списком Кормчей. Нет очевидных причин не рассматривать возможность бытования в Рязани двух списков кормчей книги. Наше предположение о двух списках-предшественниках Рязанской кормчей может иметь определенный смысл и при общем взгляде на возможные условия возникновения славянской редакции Кормчей. Если представлять рассматриваемый временной отрезок как часть достаточно длительного периода адаптации норм византийского церковного права у южных славян, либо как новый этап, связанный с возможным переосмыслением этих норм, может быть в уточненной совместной редакции, то предположение сразу о двух непосредственных оригиналах Рязанской кормчей не выглядит невероятным. Если в Рязани действительно находились высокообразованные книжники, некоторые из них должны были знать южнославянскую специфику церковно-славянского языка. В этом случае по болгарскому списку могла осуществляться правка текста и редактирование Рязанской кормчей 1284 года.

В XII - первой трети XIII века рязанская книжная культура достигла высокого уровня развития. Монголо-татарское нашествие подорвало хозяйство края, были уничтожены многие города, в том числе столица. Несмотря на это, культурная жизнь замерла сравнительно ненадолго. Об этом и свидетельствует переписанная в конце XIII века Рязанская кормчая. Пространная запись в ней, а также сам факт создания и переписки пергаменной рукописи такого уровня, имевшей, несомненно, большое значение в церковно-правовом отношении, доказывает возобновление и развитие книжных традиций.

Раздел 3. Книжные памятники XIV века

В рассматриваемый период продолжалось развитие рязанской книжной культуры, хотя судить об этом исследователи вынуждены на основе совсем небольшого количества сохранившихся кодексов. В XIV веке Рязанское княжество пережило эпоху своего расцвета, чему в немалой степени способствовала княжеская власть. Кроме того, церковь играла важную роль в политической и культурной жизни Рязанской земли. Это особенно проявилось в последующем, когда рязанские иерархи становились видными деятелями общерусской истории. Предпосылки такого явления можно искать именно в рассматриваемую эпоху, что объясняет наше внимание к памятникам XIV века.

В настоящее время отечественной науке известны несколько рязанских рукописных книг XIV в.

Был создан или бытовал на территории Рязанского княжества Служебник XIV века (РНБ, F п I 73), так атрибутировали памятник А.Н. Свирин, Н.И. Розов, Г.И. Вздорнов. Исследователи упоминают и Смоленск, «на который указывают некоторые особенности палеографии цифр на "руках" Служебника XIV в.». Последнее наблюдение, на наш взгляд, вполне имеет основание и, подчеркнем, может не противоречить главному тезису о рязанском происхождении либо бытовании памятника. Важная палеографическая особенность в почерке рукописи может иметь непосредственную связь с явлениями, известными в первую очередь в контексте политической истории Рязанского княжества XIV - начала XV вв. В событиях рязанской истории XIV в. заметная роль принадлежала Смоленску. Не вызывает сомнений внимание к граничившему с Литвой удельному центру Руси со стороны в первую очередь рязанских князей, о чем подробнее будет сказано в разделах о рязанском летописании и рязанской тератологии. Один из почерков кодекса А.А. Турилов связывает с московскими традициями книгописания (выяснено в устной беседе). Отмеченный факт в палеографии приписок в рукописной книге может доказывать возможность существования рязанско-московско-смоленских связей конца XIV - начала XV вв. в сфере культуры, что нашло отражение в явлении рукописной книжности.

Служебник XIV в. - это кодекс, на 435 лл. (часть листов утрачена), написанный на пергамене уставом в 2 столбца и имеет переплет в виде сундучка с фигурными коваными накладками на обеих крышках переплета (будовые доски в коже) и ручкой на верхней крышке. Впервые на необычный переплет рукописи обратил внимание А.Н. Свирин: «...интересен переплет Служебника XIV века из Рязани... по краям окован железными угольниками с длинными концами. К верхней доске прибиты украшения в виде буквы "X", но очень удлиненной формы; так же украшена и нижняя доска. Кроме того, к верхней доске прибита ручка; при большой толщине книги такой переплет с ручкой придает ей вид ящика, который удобно переносить». Эта особенность переплета позволила Г.И. Вздорнову выразить уверенность в назначении книги: «Это редчайший экземпляр так называемой "путной" книги, изготовленной специально для поездок. ...Служебник, вероятно, принадлежал видному церковному лицу, вынужденному часто отлучаться из города в разные концы епархии». Листы закапаны воском и захватаны, пергамен потемнел и обмяк, что, несомненно, служит подтверждением неоднократного обращения к рукописи. В этой связи может представлять интерес мнение А.Г. Кузьмина о существовании в Рязанской земле в какой-то период XIV века двух сопоставимых по значению политических центров: «...следует считаться с возможностью того, что в первой половине XIV в. на первое место в Рязанской земле претендовал также город Ростиславль». Такое представление может объяснить необходимость создания настоящей «путной» книги, которая могла бы принадлежать владыке, вынужденному много перемещаться по большой территории Рязанской епархии.

Служебник содержит заставки и многочисленные инициалы в развитом тератологическом стиле. На листах 8 об., 52 и 382 заставки тератологического стиля в красках. На листе 435 в конце текста оставлен грубый рисунок тератологической заставки. Инициалы «чудовищного» стиля в красках на серовато-синем и серовато-зеленом фоне; на листах 414-420, 428 об., 431 об. и 432 об. инициалы исполнены коричневыми чернилами с киноварью. В рукописи имеются многочисленные орнаментальные завершения текста. Древнейшие рязанские традиции оригинального использования при написании рукописных книг «чудовищного» (тератологического) орнамента в виде развитого мелкого плетения из фантастических переходов растительных мотивов в образы живых существ Г.И. Вздорнов видит в украшениях на находках из Старой Рязани. При создании орнаментальных украшений рукописей рязанские мастера книжного дела изображали и человека. В одном из инициалов Служебника воспроизведена фигура сидящего гусляра («В», л. 215 об.). Надо отметить, что и позднее, в конце XV - начале XVI века, характерной особенностью рязанских рукописей было, вероятно, долгое по сравнению с другими русскими территориями использование тератологического орнамента (Следованная Псалтырь кон. XV-XVI вв., Евангелие рязанского епископа Ионы с вкладной записью 1544 г.), что осталось никак не прокомментировано Г.И. Вздорновым. Однако Г. К. Вагнер в контексте изображений людей в редком сочетании с грифоном и человеко-драконами на серебряном наруче XII в. со Старой Рязани говорит о развитии местной традиции "орнаментальных усложнений", судя по всему, в позднем книжном орнаменте: «...в более позднем рязанском орнаменте (XV-XVI вв.) отмеченная черта разовьется особенно полно».

Служебник содержит древнейший русский образец трехтабличного календарного комплекса полного состава - данные о солнечных эпактах (и конкурентах), весенних полнолуниях и солнечных регулярах. В отличие от рассмотренной таблицы для расчетов календарно-пасхального характера из Старой Рязани, изображенной в виде одной (левой) руки, в настоящей рукописной книге на листе 394 наряду с другими календарными расчетами и записями помещено изображение обеих рук. То есть в Служебнике, соответственно, две таблицы - солнечных эпакт (левая, Богословля «рука») и весенних полнолуний (правая, Моисеева «рука»). «На левой руке в полном соответствии с рисунком из Рязани и таблицей из Киева помещены ряды букв - седмиц». Служебник является наиболее древним источником, «в котором расчетно-пасхальные полнолуния отождествляются с еврейской Пасхой»128. Вопрос об отношении записей к полнолуниям или еврейской Пасхе не вполне ясен. Исследователи не располагают большим количеством подобных ранних образцов оригинальной русской традиции календарных вычислений.

Под эпактной «рукой» расположена таблица солнечных регуляров, а под «рукой» полнолуний - запись о взятии монголо-татарами Рязани в 1237 году. Запись рукой писца на листе 394 содержит "вруцелетие" и хронологические разъяснения: «...єдине много от Адама до кр(е)щ(е)нья Руския зем(ли) лет 6000 и 400 и 90 и 6[918]. От кр(е)щ(е)нья до взятья Рязани от татаръ лет 200 и 40 и 9». На листах 394 об. - 395 об. киноварью расчерчены таблицы для хронологических вычислений (пасхалия). На листе 396 писец оставил любопытную пространную запись хронологического характера, имеющую отношение к повседневной хозяйственной деятельности.

На основе рассмотренного древнего источника расчетно-календарного характера, помещенного в Служебнике XIV в., исследователи дают объяснение, почему ученый и выдающийся писатель новгородский монах Кирик в XII веке в своем «Учении им же ведати человеку числа всех лет» (1136 г.) называет христианскую Пасху «кругом». Как и на фрагменте из Борисоглебского собора Старой Рязани в Служебнике левая рука сходно названа «Круг лет. Рук[а] Иоа[нна] Бъг[о]слов[а]». Возникает вопрос: «Не отсюда ли Кирик взял для именования христианской Пасхи слово "круг"?» На наш взгляд при такой постановке вопроса возможны два вывода: либо данные Кирика свидетельствуют о сложившейся общерусской календарной практике именования христианской Пасхи «кругом», либо об оригинальной среднерусской традиции. Таким образом, «неясные места в "Учении" получают логичные истолкования на основе комплекса из трех таблиц, приводящихся в Служебнике XIV в. и восходящих к оригиналу ХИ-ХШ вв.».

Представляется важным отметить, что Кирик Новгородец в своих творческих устремлениях тяготел, вероятно, к южнорусским традициям, поскольку являлся монахом, диаконом и доместиком Антониева монастыря в Новгороде. Этот монастырь был одним из древнейших культурных центров Новгородской республики, представлявший собой, однако, исключение для севернорусского края: «Он был единственным общежительным в Новгороде почти с момента своего основания и, очевидно, представлял здесь, на Русском Севере, особую киево-печерскую монастырскую традицию».

По поводу записи летописного характера Р.А. Симонов высказывает следующее суждение: «Такое расположение может свидетельствовать о том, что в протооригинале Служебника под правой "рукой" находилось свободное место, на котором и была сделана летописная запись сразу или спустя недолгое время после разорения Рязани». На наш взгляд, эту запись в Служебнике XIV в. можно считать в полной мере атрибутирующей в свете данных о старорязанской находке с изображением левой пасхальной «руки» при определении церковной рукописи или ее протографа как памятника древнейшей рязанской книжно-рукописной традиции, вероятно, знакомой и с ведением летописных записей. Объективно, можно говорить о двух или нескольких гипотетических объяснениях ее появления в книге, и сделать некоторые выводы.

Во-первых, обращает на себя внимание, вероятно, неслучайный характер приписки, поскольку именно древняя столица Рязанской земли была одним из тех мест, где самостоятельно применялись и, вероятно, оригинально совершенствовались древнерусские традиции календарно-астрономических расчетов (запись о разорении Рязани помещена именно под одной из таблиц календарного трехтабличного комплекса, с которым, судя по всему, были знакомы пасхалисты XII - первой трети XIII вв. впоследствии разоренного Борисоглебского собора Старой Рязани). В свете этого летописное упоминание о падении Рязани под ударом кочевников случайно не могло оказаться именно на том листе рукописи, где были изображены календарные таблицы, причем в форме рук. Нельзя полностью согласиться с несколько упрощенным объяснением: «Ее сделали после 1237 г. в рукописи на свободном месте, которое оказалось под "рукой"». Но даже если предположить, что список с древнего оригинала Служебника был создан не в Рязанской земле и приписка летописного характера вышла из-под пера человека, жившего где-то в другом месте, не вызывает сомнений его знакомство именно с древними рязанскими традициями календарно-астрономических расчетов, или с тем фактом, что их корни уходили в домонгольский период истории древней столицы Рязанской земли.

Во-вторых, нельзя не принимать в расчет тот факт, что для средневековых знаний в значительной мере был характерен синкретизм, «поэтому элементы математики и календаря переплетались и соседствовали с представлениями сокровенного характера... это обусловлено тем, что научные проблемы календаря разрабатываются в русле астрономии, а она исторически связана с астрологией». Известно, например, что такой замечательный просветитель, ученый и основатель одного из крупнейших книжных центров на Руси Кирилл Белозерский (1337-1427) - первый игумен-строитель Кирилло-Белозерского Успенского монастыря - относился, очевидно, к числу людей, «глубоко интересующихся сокровенным знанием и занимавшихся предсказательными расчетами». В рамках настоящего исследования может представлять интерес факт из биографии Кирилла Белозерского, известный из его Жития, написанного Пахомием Логофетом. До 1397 года Кирилл Белозерский постоянно жил в Симонове монастыре и переписал по повелению архимандрита Федора (будущего ростовского епископа) «некую книгу». Об имени Кирилла Белозерского, а вероятно и о его книгах и книжной деятельности, должен был иметь определенное представление следующий архимандрит московского Симонова монастыря Сергий Азаков, преемник Федора, будущий рязанский епископ (подробнее о нем будет идти речь далее в четвертом параграфе, а также в первом параграфе главы II).

В случае с приписками в Служебнике XIV в. нельзя исключить возможности того, что необычное соседство упоминания о разорении Рязани 1237 года с записями и таблицами календарно-астрономического характера могло содержать какой-то скрытый, сакраментальный смысл. Важны в этом смысле наблюдения И.Н. Данилевского о древнем отношении ко времени, хронологии: «Время, подобно пространству, в сознании древнерусского человека было наделено нравственно-этической ценностью. Практически любая календарная дата рассматривалась им в контексте ее реального или символического наполнения».

Наиболее известным памятником рязанской письменности, искусства и права является Жалованная тарханная и несудимая грамота великого князя Рязанского Олега Ивановича Успенскому Ольгову монастырю на село Арестовское (Аристовское). По мнению Л.В. Черепнина, она датируется декабрем 1371 года. Документ рассматривается в рамках настоящего исследования о рязанской книжности потому, что грамота украшена миниатюрой. Последняя была написана, скорее всего, уже после поступления документа в монастырь. На ней изображен деисус с предстоящими Иаковом (патроном князя Олега Ивановича) и игуменом Ольгова монастыря Арсением. Около коленопреклоненной фигуры Арсения, простирающего руки к Спасу, есть приписка: "а се грешный чернець Арьсении". По поводу особенностей и качества рязанской миниатюры Г.И. Вздорное высказывает следующее суждение: «Это изображение живого человека и притом не святого, поэтому вокруг его головы нет нимба. Миниатюра исполнена в примитивном стиле. ...Колорит выдержан в зеленовато-коричневых тонах, оживленных красной и черной красками. Лица и одежды моделированы слабо и воспринимаются как плоские поверхности». Это приводит исследователя к мысли о том, что «рязанская живопись второй половины XIV в. имела исключительно местное значение». Однако, нельзя не признать, что в факте украшения документа делопроизводственного характера миниатюрой заметны признаки оригинальной местной традиции, возможно традиции книжной миниатюры, связанной с Ольговым монастырем.

Рязанские рукописные книги времени правления князя Олега Ивановича Рязанского (1338-1402), дошедшие до нас, немногочисленны. В Рязани, вероятно, была создана «Лествица» второй половины XIV века, хранящаяся в ГИМ. В 1390 году в Солотчинском монастыре Рождества Богородицы были, переписаны «Пандекты Никона Черногорца», хранящиеся в БАН.

Вздорнов считает, что эти памятники «не прибавляют ничего нового к нашим скудным знаниям об искусстве Рязани». Тем не менее, в рамках настоящего исследования древние рязанские рукописи, в том числе список четьей книги, представляют немалый интерес.

Лествица Иоанна Лествичника написана уставом в 2 столбца на пергамене, на 259 лл. Кодекс сильно поврежден, являет пример использования тератологического орнамента в украшениях к тексту. На листе 1 сохранился фрагмент сложной тератологической заставки «и несколько других орнаментальных мотивов». На листах I об., 6 об. и 132 об. имеются тератологические заставки в красках. В рукописи встречаются инициалы «чудовищного» стиля в красках, а также киноварные заголовки и заглавные буквы.

При описании настоящей рукописи А.В. Горский и К.И. Невоструев обратили внимание на записи, языковые особенности, орфографию и особенности перевода. Мнение археографов, опиравшихся на греческое печатное издание Лествицы, об использованном в рукописном тексте переводе с греческого весьма категорично: «Перевод вообще темен и маловразумителен, во многих местах и совсем неверен. ...Тексты Священного Писания переводчик сам перелагает...». Но далее сами же ученые замечают, что, к примеру, в настоящем переводе, в отличие от печатного греческого издания и русского перевода с этого издания, имеется более точное и полное чтение: «Без опущенной в Греческом издании, а отсюда и в Русском переводе, мысли о примирении вражды трапезою любви не понято, почему в слове о памятозлобии говорится об опасности от трапез». Можно предположить, что раннему переводчику или книгописцу был известен более полный по содержанию, чем печатный текст, рукописный греческий список Лествицы Иоанна Лествичника (может быть не совсем исправный). В орфографии настоящего списка Лествицы второй половины XIV в. было отмечено: русское правописание, отсутствие юсов, правильное употребление «е» и «я», наличие определенного набора акцентных знаков, стабильное написание «еры» в виде ы.

На листе 253 имеется запись уставом, почерком писца (имя, очевидно, затерто): «г(оспод)и, помози ра...». На листах 3-13 читается запись 1661 г. патриарха Никона, свидетельствующая о его книжном вкладе в Воскресенский Ново-Иерусалимский монастырь. По предположению А.А. Покровского, в конце XVII века вместе с другими древними рукописями этого монастыря Лествица была взята в Москву в патриаршую ризницу.

На первом и последнем листах представляет интерес идентичные по содержанию записи полууставом XV века: «от великого князя Фед(о)ра

Ольгович(а)». Впервые А.В. Горский и К.И. Невоструев предположили, что это, должно быть, великий князь Федор Олегович Рязанский [сын великого князя Олега Ивановича Рязанского, правил княжеством с 1402 по 1427 гг.]. Очевидно, князю Федору принадлежала не одна рассмотренная книга, поскольку он имел возможность расстаться с ней, поделившись с другим человеком, вероятно, также князем. Выдвинем гипотезу: к концу XIV - началу XV века рязанскими князьями могла быть собрана полноценная библиотека, достойная титула великих князей Рязанских. Начало ее пополнения, вероятнее всего, нужно приписать Олегу Ивановичу Рязанскому, в период правления которого Рязанское княжество достигло большого могущества.

Пандекты Никона Черногорца написаны полууставом на бумаге в 2 столбца, 303 + VI лл., некоторые листы написаны в XVIII в. взамен утраченных.

По мнению А.А. Турилова, вопрос о древнейшем переводе Пандектов Никона Черногорца «имеет большое значение для истории межславянских культурных связей, так как эта компиляция послужила источником многих сборников на восточнославянской почве: достаточно назвать Пролог Константина Мокисийского 2-й редакции, Мерило Праведное, Златую Цепь, Измагард, не говоря уже о включении отдельных статей в сборники смешанного содержания». Рязанский список Пандектов конца XTV в., по наблюдению Г.И. Вздорнова, имеет продолжение. Им является другая рукописная книга из того же собрания Ф.А. Каликина, но последняя возникла в первой половине XV века. В рукописи Пандектов имеются киноварные заголовки, заглавные буквы и инициалы. На листе 118 об. имеется запись писца киноварью, свидетельствующая о написании рукописи в 1390 году в рязанском Солотчинском монастыре: «Въ лето 6898 м(е)с(я)ца начаты быша писати книги сия в манастыри на Солоділи в честь и въ славу пр(е)ч(и)стои м(а)т(е)ри Б(о)жии ч(е)стнаго ея Р(о)ж(е)ства при игумене Ефимьи». Солотчинский монастырь расположен в 19 км от Рязани на р. Оке при впадении в нее р. Солотчи. Предание связывает основание монастыря в конце XIV века с именами великого князя Олега Ивановича и отшельников Василия и Евфимия. Приведенная запись в рукописной книге является древнейшим документальным свидетельством существования монастыря в конце XIV века. По мнению Г.И. Вздорнова, «имя игумена Евфимия в рукописи подтверждает предание». Ученый оставил под вопросом принадлежность писцу другой записи на листе 135 на греческом языке: «бсоиса оі,» («слава тебе, Боже»). Если эта запись действительно принадлежала писцу, можно предполагать знакомство рязанского писца и братии Солотчинского монастыря с византийской книжностью в самый ранний период существования обители.

Вероятно, рязанское происхождение имел пергаменный Стихирарь месячный «на ноте», на 224 лл., принесенный в дар Н.П. Румянцеву от зарайского купца-коллекционера К.И. Аверина. По мнению К.Ф. Калайдовича, кодекс был создан, «судя по почерку и правописанию, в конце XIV века. Но язык сей рукописи гораздо древнее». Другая пергаменная рукопись из рязанского Спасского монастыря, известная по опубликованной «Описи степенных монастырей...» XVII в., относилась, скорее всего, также к XIV веку: «Книга Триодь Цветная, писменая, на харатье, въ десть». Местонахождение рукописи в настоящее время неизвестно. По наблюдениям А.А. Турилова, Канонник-богородичник конца X3V - начала XV вв. из собрания В.В. Егерева (РГБ) является, вероятно, единственной известной на настоящий момент пронской рукописью.

Немногочисленные сохранившиеся рязанские рукописи XIV века, тем не менее, помогают создать образ книжной культуры Рязанского края этого времени. Во-первых, наукой было установлено влияние древних традиций Старой Рязани на местную книжность XIV в., что связывают с историей и духовным наследием древней столицы, в первую очередь, с местной традиции орнаментирования рукописей в стиле тератологии. Старая Рязань постепенно утратила статус официальной столицы княжества, но память о высоком уровне культуры домонгольского времени, скорее всего, сохранялась, в том числе в традициях и творческих «исканиях» книжников.

Во-вторых, можно говорить о возросшей роли церкви, и в частности монастырей в поддержании и распространении книжной культуры в Рязанском крае. В принадлежавшей великому рязанскому князю Федору Олеговичу в начале XV века книге имеется свидетельство, указывающее на возможность существования в конце XIV века в Рязани княжеской библиотеки. Сведений о принадлежности книг рязанским боярам в немногочисленных известных кодексах не имеется. В целом, по сохранившимся рукописям трудно судить о составе и богатстве рязанских библиотек в древнейший период, что не дает возможности сделать более или менее обстоятельный вывод о древнейшей рязанской традиции книжности. Но, во всяком случае, мы можем предполагать наличие и развитие этой традиции, особенно в период деятельности «строителя» Рязанской земли великого князя Олега Ивановича.

Список литературы

1.Андропова М.В. М.Н. Тихомиров как исследователь кормчих книг // Археографический ежегодник за 1993 год. М., 1995.

.Блохина Э.Д. Палеографическое и фонетическое описание Рязанской кормчей 1284 г. Автореферат диссертации ... канд. филол. наук. Л., 1970.

.Бобров А.Г. Монастырские книжные центры Новгородской республики // Книжные центры Древней Руси: севернорусские монастыри. СПб., 2001.

.Даркевич В.П. Единство и многообразие древнерусской культуры (конец X - XIII вв.) // Вопросы истории. 1997. № 4..

.Даркевич В.П., Борисевич Г.В. Древняя столица Рязанской земли: XI-XIII вв. М., 1995.

.Кириллин В.М. Символика чисел в литературе Древней Руси (XI-XVI века). СПб., 2000.

.Клосс Б.М. Деятельность митрополичьей книгописной мастерской в 20-х - 30-х годах XVI века и происхождение Никоновской летописи // Древнерусское искусство. Рукописная книга. [Сб.-П]. М., 1972.

.Кузьмин А.Г. Рязанское летописание. Сведения летописей о Рязани и Муроме до середины XVI века. М., 1965.

.Медынцева А.А. Грамотность в Древней Руси (По памятникам эпиграфики X - первой половины XIII века). М., 2000.

.Медынцева А.А. Эпиграфические находки из Старой Рязани // Древности славян и Руси. М., 1988

.Монгайт А.Л. Художественные сокровища Старой Рязани. М., 1967.

.Орлова М.А. О некоторых орнаментах в рукописях и в монументальной живописи Древней Руси XIV-XV вв. // Искусство рукописной книги. Византия. Древняя Русь. Тезисы докл. междунар. конф. Москва, 17-19 ноября 1998 г. СПб., 1998.

.Пиотровская Е.К. Оформление авторского замысла в рассказе об убиении князей Бориса и Глеба (по Радзивиловской летописи) // Общественное сознание, книжность, литература периода феодализма (Археография и источниковедение Сибири). Новосибирск, 1990.

.Поппэ А.В. О роли иконографических изображений в изучении литературных произведений о Борисе и Глебе // ТОДРЛ. Т. XXII. М.-Л., 1966.

.Приселков М.Д. История русского летописания XI-XV вв. / Подг. к печати В.Г. Вовиной; предисл. и прим. Я.С.Лурье. СПб., 1996.

.Прохоров Г.М. Повесть о Митяе. Русь и Византия в эпоху Куликовской битвы. Л., 1978.

.Розенкампф Г.А. Обозрение Кормчей книги в историческом виде. Спб., 1838.

.Симонов Р.А. Представление о времени в допетровской Руси на основе новых данных о пасхальных расчетах // Философские и богословские идеи в памятниках древнерусской мысли. М., 2000..

.Смирнова Э.С. Отражение литературных произведений о Борисе и Глебе в древнерусской станковой живописи //ТОДРЛ. Т. XV. М.-Л., 1958.

.Столярова Л.В. Древнерусские надписи XI - XIV веков на пергаменных кодексах. М., 1998.

.Столярова Л.В. Свод записей писцов, художников и переплетчиков древнерусских пергаменных кодексов XI-X1V веков. М., 2000.

.Турилов А.А. Об одной группе каллиграфических рукописей первой половины - середины XIV в. (к вопросу о датировке Симоновской Псалтыри) // Искусство рукописной книги. Византия. Древняя Русь. Тезисы докл. международной конф. Москва, 17-19 ноября 1998 г. СПб., 1998.

.Щепкина М.В. О происхождении Успенского сборника // Древнерусское искусство. Рукописная книга. [Сб. 1]. М., 1972.